Я, Мона Лиза Калогридис Джинн

LIV

Потом вся наша процессия вернулась в мой новый дом. На этот раз карета с грохотом миновала открытые кованые ворота и выехала на вымощенную плитками подъездную дорожку, которая повела нас мимо зарослей молодого лавра. Парадные двери невероятной высоты, каких мне еще не приходилось видеть, были украшены затейливой резьбой. Чуть в стороне проходила большая галерея для приема гостей в хорошую погоду. Карета остановилась, Франческо помог мне выйти, а Дзалумма тем временем суетливо возилась с моим длиннющим шлейфом. Вход в дом охраняла пара каменных львов, величественно восседавших на высоких пьедесталах. Мы прошли мимо них, и перед нами как по волшебству распахнулись двери.

Слуга провел нас в просторный зал с белоснежными стенами и блестящими полами из светлого мрамора, с черными мозаичными вставками классического узора. Пройдя под аркой, мы оказались в столовой, где длинный стол был полностью заставлен блюдами с угощением. Комнаты таких размеров больше подошли бы принцу и его двору, чем нашему скромному собранию. Огонь, разведенный в столовой, не разгонял сырости. Это был официальный, неприветливый дом.

Мой новый муж мог похвастаться очень большим богатством.

Всю свою жизнь я прожила в доме, простоявшем более века, простом и скромном. Я привыкла к неровным каменным полам, истоптанным не одним поколением, к ступеням с вмятинами посредине, к дверям с темными краями от прикосновений бесчисленных ладошек.

А этот дом просуществовал всего лишь лет десять, и полы тут были идеально гладкие, ровные, сияющие, и двери без единой царапины, с замками и петлями из яркого металла. Мне здесь совсем не понравилось.

Никто из родственников моего отца не решился покинуть деревню, зато братья Франческо привезли с собой и жен, и детей. Как только вся эта толпа последовала за нами вместе с выводком дяди Лауро, дом показался не таким пустым. Подали вино, после чего гости начали много смеяться, громко и хрипло.

Традиция требовала, чтобы я отправилась на собственную свадьбу на белом коне, а потом вернулась пешком в отцовский дом и провела ночь в одиночестве и целомудрии. Брак считался состоявшимся только на вторую ночь, после пиршества.

Но я нарушила обычай и в первом своем замужестве, и во втором. Я не поехала верхом на белом коне. Я не вернулась пешком в отцовский дом — это решение было принято под давлением трех обстоятельств: за неделю до свадьбы я переболела лихорадкой и все еще была слаба, погода стояла ненастная, к тому же сказывалась моя беременность. Это последнее обстоятельство вслух не обсуждалось, но моя талия к тому времени так округлилась, что большинству все было ясно. Особого повода для беспокойства у меня не было, ведь формальное обручение считалось не менее крепким обязательством, чем свадебная церемония.

Многим флорентийским невестам приходилось распускать швы свадебных платьев перед поездкой в Сан-Джованни, и никто их за это не осуждал.

Пришли еще гости — приоры и советники, такие же как Франческо. Вскоре начался свадебный обед, который явно не заслужил бы одобрения Савонаролы, порицавшего излишества: подали зажаренного целиком барашка, двух зажаренных свиней, трех гусей и лебедя, бессчетное количество фазанов, несколько кроликов и десятки видов рыб; кроме того был суп, пирожные, разноцветные конфеты, шесть видов пасты, сваренной в бульоне, сыры, орехи и сушеные фрукты.

От запаха еды меня все время мутило, и я боялась оконфузиться при гостях. Тем не менее, я улыбалась, причем так, что заболели щеки, и в сотый раз слушала заверения, что я самая красивая невеста из всех виденных Флоренцией. Я отвечала не думая, находя подходящие вежливые слова, ничего для меня не значащие.

Последовали тосты: самый популярный из них — за молодых, а также за то, чтобы я понесла в первую же брачную ночь. Я поднесла бокал к губам, но плотно их сжала; запах вина казался мне настолько тошнотворным, что пришлось задержать дыхание.

Тарелка передо мной была полной, но я съела лишь немного хлеба и кусочек сыра, при этом искусно манипулировала угощением, чтобы казалось, будто я отдаю ему должное.

После начались танцы под музыку нанятого квартета. Благополучно пережив церемонию и ужин, я испытала временное облегчение. Хоть и была измучена, но все-таки смеялась, играла и танцевала с моими новыми племянниками и племянницами, глядя на них с неведомой мне раньше грустью.

Один раз я обернулась и перехватила взгляд отца, который наблюдал за мной с тем же чувством.

Когда солнце начало клониться к закату, гости разошлись и отец отправился в свой опустевший дом, где никого не осталось — даже Дзалумма его покинула. Моя бравада угасла вместе со светом.

Я молчала, пока Франческо знакомил меня с прислугой: горничными Изабеллой и Еленой, камердинером Джорджио, кухаркой Агриппиной, судомойкой Сильвестрой и кучером Клаудио. Большинство слуг жили при доме, занимая комнаты на первом этаже напротив кухни, в юго-западном крыле, выходившем окнами на задний двор. Я повторяла каждое имя вслух, хотя понимала, что все равно его забуду; сердце так громко стучало, что заглушало мой собственный голос. Некоторых слуг мне даже не представили — конюхов, вторую кухарку, которая приболела, посыльного мальчишку.

Елена, миловидная женщина с каштановыми волосами и строгим взглядом, отвела нас с Дзалуммои на третий этаж, в просторные комнаты, которые теперь принадлежали мне. Покои Франческо располагались на втором. Высоко держа лампу, она сначала показала мне детскую, с пустой колыбелью под неумело выполненным изображением Марии и ее младенца, глядящего по-взрослому. Далее располагалась пустая комната няни — здесь было пронзительно холодно, и я решила, что в этом камине никогда не разводили огня.

А затем горничная привела нас в отведенную мне гостиную, где стояли стулья, столик с зажженной лампой, письменный стол и полки с книгами, удовлетворяющими женский вкус: любовная лирика, псалмы на латыни, учебники классических языков, тома с многочисленными советами, как хозяйке следует вести дом, как принимать гостей, как лечить простейшие болезни. Здесь тоже не горел камин, но было теплее, так как это помещение находилось на два этажа выше столовой, где ярко горел огонь, и на этаж выше покоев Франческо.

Гостиная и детская выходили окнами на север — это был фасад дома. Мои покои, а также комната прислуги, где теперь поселилась Дзалумма, потеснив Елену и Изабеллу, смотрели окнами на юг. Елена показала нам, где живут служанки, позволив мне краем глаза заглянуть внутрь; моя собственная спальня в родном доме была меньше и скромнее.

Затем мы пересекли коридор, и Елена распахнула дверь в спальню невесты, в мою спальню.

Комната отличалась откровенно женственным убранством. Белые стены, кремовые полы, розовый и зеленый мрамор, каминная полка и вся отделка камина из белого гранита, ярко блестевшего при свете щедрого пламени. Перед камином стояли два изящных кресла с пухлыми сиденьями, затянутыми бледно-зеленой парчой; на стене позади них висел огромный гобелен, на котором две женщины собирали апельсины с дерева. На кровати, засыпанной лепестками роз, лежало вышитое и отделанное кистями покрывало из того же синего бархата, что и мое платье. С балдахина черного дерева свисали роскошные занавеси, отделанные золотом; внутренние искусно задрапированные занавеси были сшиты из прозрачного белого шифона. Окна до пола, открывавшиеся на юг, вели, как я и предполагала, на балкон.

Обе стороны кровати украшали столики, на одном из них стояла белая миска с цветочным узором, наполненная благоуханной розовой водой. Выше висело овальное зеркало. На втором столике размещались лампа, серебряная тарелка с изюмом, графин с вином и серебряный кубок.

Все убранство было совершенно новым, явно подобранным специально для меня, и с трудом верилось, что я здесь не первая обитательница.

Елена продемонстрировала мне железную цепочку, свисавшую с потолка возле кровати, — если ее потянуть, то в комнатах прислуги звенел колокольчик.

— Спасибо, — сказала я, давая понять, что отпускаю служанку. — У меня есть все, что нужно. Теперь я хочу раздеться.

Легкая улыбка, ни разу не исчезнувшая с лица горничной во время нашего знакомства с домом, и сейчас не померкла. По-прежнему высоко держа лампу, Елена присела в поклоне, после чего вышла, прикрыв за собою дверь. Я постояла, прислушиваясь к шарканью ее туфель по мрамору, к скрипу двери, открывшейся, а потом закрывшейся в конце коридора.

Дзалумма расшнуровала мне рукава и лиф. Громоздкое платье с тяжелым шлейфом упало на пол, и я, обессилев, переступила через него с тихим стоном.

Потом, в одной тонкой сорочке, я присела на кровать и наблюдала, как Дзалумма тщательно складывает рукава, платье и устраивает их на полке просторного гардероба. Наконец она осторожно сняла с моих волос бриллиантовую сеточку и спрятала в сундук вместе с остальными драгоценностями. Тогда я села перед зеркалом и позволила распустить мне волосы. Я уставилась на свое отражение и увидела маму — молодую, испуганную, беременную.

Дзалумма тоже ее увидела. Она осторожно провела щеткой по моим волосам, а потом пригладила прядь свободной рукой. Каждый раз, касаясь щеткой волос, она нежно гладила меня ладонью, ей хотелось утешить меня, и другого способа она не знала.

Я обернулась к рабыне и подметила, что она держится в точности как я — с наигранной бравадой, — так мы хотели приободрить друг дружку.

— Если тебе что-то понадобится…— начала она.

— Мне ничего не нужно.

— …То я буду ждать за дверью.

— А после придешь? — спросила я. Несмотря на страхи, я обратила внимание, что Франческо не выполнил одной моей просьбы — не поставил в комнату лежанку для Дзалуммы. Хотя в богатых семьях было принято, чтобы слуги спали отдельно, Дзалумма всегда устраивалась на лежанке рядом с кроватью мамы на случай припадка. После смерти мамы присутствие Дзалуммы служило мне утешением. И сейчас, в этом холодном доме, она тоже могла бы меня утешить. Спальня слишком огромная, и кровать тоже. Я одна здесь не засну.

— Я приду, — тихо пообещала она.

— Жди, когда позову. — Я кивнула и отвернулась, чтобы она могла уйти.

Франческо появился через четверть часа. Робко постучал, но я не ответила сразу, и тогда он, приоткрыв дверь, позвал меня по имени.

Я сидела напротив камина, уставившись в огонь, — обхватила колени руками и прижалась к ним щекой, упираясь голыми ступнями в теплый шершавый гранит. Если бы я подвинулась чуть ближе, то жар обжег бы мне кожу, но он все равно не мог рассеять холода вокруг меня.

Я поднялась и подошла к мужу. По-прежнему одетый в темно-красный свадебный наряд, он мило, даже робко улыбался, и я остановилась в двух шагах от него.

— Праздник прошел хорошо. Думаю, гости остались довольны, а ты что скажешь? — спросил он.

— Да, — ответила я.

— Комнатами довольна?

— Они превзошли все мои ожидания.

— Отлично. — Он помолчал. — У меня для тебя подарок. — Он достал из кармана шелковый кисет.

Я протянула руку, взяла мешочек и долго возилась с тесемками: пальцы не слушались, онемев, словно я только что побывала в ледяной воде. Франческо тихо рассмеялся и развязал кисет. Содержимое выскользнуло мне на ладонь.

Это была дамская брошь. Массивное украшение из крупного, размером с желудь, граната, обрамленного мелким жемчугом, в серебряной оправе.

— Это… семейная реликвия, — пояснил Франческо, внезапно смешавшись, и сцепил руки за спиной. — Она принадлежала моей матери, а до того — моей бабушке.

Камень был мутный, тусклый. Ничем не примечательная брошь, разве только что очень старая. Каждая жемчужинка была в черном ободке, несмотря на то, что украшение явно совсем недавно почистили.

«Реликвия, — подумала я. — Для всех его невест».

— Спасибо, — натянуто поблагодарила я, собираясь с силами, чтобы вытерпеть жестокость, которая неминуемо должна была последовать.

Но произошло нечто совершенно невозможное и замечательное. Лицо Франческо по-прежнему ничего не выражало, только скуку. Он подавил зевок.

— Пожалуйста, — неуверенно ответил он. — Что ж, ладно. — Он начал озираться, а потом снова улыбнулся. — День выдался для тебя трудный, не сомневаюсь. Увидимся утром. Спокойной ночи.

Я уставилась на него, не веря своим ушам. Он пребывал в явном смятении, ему не терпелось от меня отделаться.

— Спокойной ночи, — ответила я.

Франческо ушел. Я быстро отложила брошь, прижалась ухом к закрытой двери и слушала, как он идет по коридору, как спускается по лестнице. Убедившись, что он ушел, я открыла дверь, чтобы позвать Дзалумму, и вздрогнула от испуга, увидев ее уже стоящей на пороге.

Взгляд ее был прикован к темной лестнице.

— Он вернется? — прошептала она.

— Нет. — Я затащила ее в комнату.

— Что случилось? — изумленно спросила рабыня, округлив глаза.

— Ничего.

Поняв, что сегодня от меня больше ничего не потребуется, я вдруг обессилела и едва добралась до кровати, прежде чем ноги совсем отказали. Я уселась, привалившись спиной к твердому деревянному изголовью, и, вытянув перед собой ноги, принялась рассеянно перебирать в руке розовые лепестки. Дзалумма наклонила графин с вином, наполнила серебряный кубок и протянула мне. Аромат вина показался мне на удивление приятным, хотя еще совсем недавно меня от него тошнило. Я сделала маленький, осторожный глоток и как следует распробовала вино — оно ничем не уступало тем прекрасным винам, что я когда-то пила в доме отца, и тем, что подавали у Медичи.

Впервые за весь день я расслабилась и наконец-то обратила внимание на Дзалумму. Она стояла возле кровати и хмурилась, не сводя с меня внимательных глаз — хотела удостовериться, что напиток мне не противен, что меня не стошнит. В этот день ее восточная красота проявилась особенно ярко. В последнее время черкешенка из-за всех волнений обо мне похудела, отчего еще больше выделились скулы на лице и темные раскосые глаза. Иссиня-черные волосы она тщательно заплела в косы и уложила их на затылке, прикрыв накидкой из светлого шелка; платье на ней было из шерсти сочного коричневого цвета и отделано по краю золотой ленточкой.

— Что он сказал? — Дзалумма не вытерпела моего долгого молчания.

— Он сделал мне подарок. — Я кивком указала на гранатовую брошь, лежавшую на столике рядом с кроватью. — Он сделал мне подарок и сказал, что я, должно быть, устала, а потом извинился и ушел.

Дзалумма уставилась на брошь.

— Он сошел с ума.

— Возможно, ему нездоровится, — предположила я. — Или он устал от всех этих приготовлений. Взгляни на кровать. — Она окинула взором вышитое бархатное покрывало, занавеси в тон. — Все это он сделал для меня.

— Это самое меньшее, что он мог сделать, — буркнула служанка.

Я сделала еще один осторожный глоток вина и только сейчас поняла, насколько изголодалась. Взглянув на тарелку с сушеным виноградом, я нахмурилась. Прислуга решила, что я буду сыта после целого дня пиршества, и оставила только эти сласти, чтобы я могла побаловать себя, запивая их вином; слуги не знали, что я терпеть не могу изюм. Дзалумма сразу все поняла.

— Проголодалась? За весь день ничего не съела.

— Я бы не отказалась от хлеба и сыра.

— Сейчас принесу.

— Принеси второй бокал, для себя, — помолчав, велела я. — И еще чего-нибудь, по своему вкусу. Я не хочу, есть в одиночестве.

Франческо счел бы такое поведение недостойным, но мне было все равно. У меня голова пошла кругом, оттого что с души слетел огромный груз, и, несмотря на усталость, мне вдруг захотелось устроить небольшой праздник. По крайней мере, на одну ночь я была избавлена от звериных притязаний мужа.

— Вы уверены, мадонна?

Вместо ответа я презрительно щелкнула языком и взмахом руки отправила ее из комнаты.

Пока Дзалумма исполняла поручение, я сидела с закрытыми глазами, испытывая несказанную радость оттого, что осталась одна во вторую брачную ночь. Мне не хотелось осквернять память о первой. Заговорив вслух, я пообещала Джулиано:

— Я расскажу твоему ребенку все, что знаю о тебе и твоем отце, о том, какие вы были хорошие. Я расскажу ему о твоем дяде — моем отце. Я научу его всему, что сама знаю — о любви и доброте.

Я прикрыла глаза и увидела, как Джулиано, опустившись на колено в часовне, чтобы разорвать гирлянду цветов, улыбается, глядя на меня снизу вверх.

Я тоже улыбнулась. А когда в дверях появилась Дзалумма, неся в одной руке поднос, я все еще продолжала улыбаться. На подносе лежала половина круглой буханки хлеба и три различных вида сыра. Я обрадовалась, увидев, что рабыня захватила и второй кубок.

— Вижу, тебе лучше, — сказала она, довольная. — Первый раз довелось побывать в такой кухне. Можно подумать, они сегодня собирались накормить целую армию. — Судя по тону, Дзалумма явно чего-то не договаривала.

— Что такое? — решительно спросила я. У меня не было сомнения — она что-то видела, что-то обнаружила. — Что случилось?

Дзалумма осторожно отодвинула в сторону лампу и опустила поднос на столик.

— Мессер Франческо, — произнесла она озадаченно. — Когда я спустилась на кухню, то увидела во дворе горящие фонари, услышала мужские голоса.

— Ну и?..

— Я подошла к окну. Свечей не зажигала, поэтому меня никто не мог заметить. Мальчишка-конюх как раз отпирал ворота. Мессер Франческо сидел на коне, рядом с ним никого больше не было. Он что-то сказал мальчишке. Думаю, сообщил, когда вернется. При этом он все время озирался, словно боясь, как бы его не увидели.

— Он уехал, — сказала я сама себе, стараясь понять, что все это означало. Наверное, мне следовало бы встревожиться, но я просто обрадовалась, что он уехал. — Не важно, заявила я, беря графин с вином. — Вот. Выпей со мной и поешь. Я пережила свою первую ночь в этом доме.

Мы поели и выпили. А потом я настояла, чтобы Дзалумма прилегла рядом со мной. От сознания, что она, рабыня, дерзнула лечь на хозяйскую кровать, ей стало не по себе; она вовсе не желала, чтобы кто-то подумал, будто она забыла свое место, к тому же она знала, что Изабелла и Елена наверняка заметят, что она не ночевала у себя, в крыле для прислуги. Но, наконец, и Дзалумма забылась сном.

Я тоже немного подремала. А потом мне приснилось, будто я не в том доме, не с тем мужчиной, и от горя я сразу проснулась. Села в кровати и увидела, что Дзалумма тихо похрапывает рядом, так и не сняв своего шерстяного платья; накидка на ее голове сбилась на сторону, дрова в камине превратились в мерцающие угольки.

И тогда ко мне пришло ясное сознание, что я действительно вышла за Франческо, что Джулиано мертв и что ничего теперь изменить нельзя. К горлу подступили слезы, я поняла, что сейчас разрыдаюсь, но мне не хотелось, чтобы меня кто-то увидел или услышал.

Я выскользнула из постели и, поеживаясь от холода, проворно и тихо покинула спальню. Прикрыв за собой дверь, сбежала вниз до середины лестницы и уселась на ступеньки.

Но не успела я даже всхлипнуть, как услышала заплетающиеся шаги: кто-то поднимался по лестнице. Желтый огонек от фонаря запрыгал в самом низу, затем постепенно осветил стены, как разливающееся пятно.

Я сразу поняла, что это мой муж, еще до того, как он появился. Покачиваясь, он остановился на площадке второго этажа, чтобы сориентироваться; нас разделяли всего несколько ступенек.

— Франческо, — тихо произнесла я, хотя не хотела ничего говорить вслух, не хотела, чтобы меня кто-то заметил, тем более он.

Но муж услышал и, подняв взгляд, вздрогнул.

— Лиза, ты — промямлил он: видимо, сильно напился. Подняв фонарь, Франческо взглянул на меня. Он был небрежно закутан в черный плащ, а когда от движения руки край плаща соскользнул, открыв свадебную тунику и рейтузы, я увидела, что край туники на правом бедре скомкан, рейтузы приспущены, из прорехи высовывается, как знамя, белая нижняя рубаха.

Увидев это, я удивленно фыркнула и тут же почувствовала резкий запах дешевой лаванды. Мне и раньше приходилось его улавливать — так пахли вульгарно одетые, ярко нарумяненные женщины, попадавшиеся мне на рынке, те самые, от которых Дзалумма старалась меня поскорее увести.

В голове у меня прозвучал голос Франческо, я вспомнила его плотоядный взгляд. «Шлюха. Потаскушка. Развратница».

Но с этого утра я превратилась в почтенную замужнюю женщину.

И я была свободна.

— Мне было не уснуть, — быстро пояснила я. — Но теперь, наверное, засну. Спокойной ночи.

Вернувшись в свою комнату, я закрыла за собой дверь, прислонилась к ней и расхохоталась так громко, что разбудила Дзалумму.

LV

Пришла весна, потеплело. Днем я открывала высокие окна и сидела на балконе. Слева я могла видеть конюшни и огород, обсаженный живой изгородью из лаванды и розмарина. Прямо передо мной простирался регулярный сад с мощеными дорожками, зарослями молодого лавра и тщательно подстриженным самшитом. По утрам я в одиночестве прогуливалась в саду, проходя мимо ревущего каменного льва, из челюстей которого била прохладная струя воды, падая в каменный колодец. Дальше начинались увитые колючей розой арки, ведущие к маленькому гроту, где Дева Мария протягивала руки навстречу просителям. Ребенок в моей утробе подрастал. К апрелю я растолстела, у меня округлились черты лица. Тошнота ушла, а вместо нее появился голод — такой неистребимый, что я держала тарелки с едой даже возле кровати и часто по ночам просыпалась, чтобы подкрепиться. Франческо опекал меня, как отец родной; по его распоряжению Агриппина каждый день приносила для меня целую лохань пенистого, еще теплого парного молока.

Муж ни разу ко мне не притронулся. Мы относились друг к другу как добрые знакомые. Он исполнял мои малейшие прихоти. Не стал возражать, когда я приказала поставить в ногах кровати лежанку для Дзалуммы. Но по большому счету я была его пленницей: отныне мне было запрещено ездить на рынок. Я могла посещать проповеди Савонаролы и, если хотела, наш семейный придел в церкви Пресвятой Аннунциаты. Для всех остальных выездов требовалось спрашивать разрешения.

Мы с Франческо виделись раз в день, за ужином. К нам присоединялся мой отец. Его радовала моя компания, и он чрезвычайно оживлялся при любом упоминании о будущем внуке. Но он терял в весе, причем так сильно, что я начала волноваться о его здоровье, а когда он, сидя за столом, слушал Франческо, я видела, что его гложет какая-то тайная печаль. Я решила, что вряд ли он когда-нибудь снова будет счастлив.

Да и я тоже, хотя моя жизнь, вопреки опасениям, не превратилась в сплошной ад. Франческо по утрам выслушивал проповеди Савонаролы, а ночью посещал своих шлюх; если при этом он испытывал беспокойство по поводу несоответствия своей общественной и частной жизни, то не показывал виду. Проработав целый день в лавке и Дворце синьории, где служил советником, он возвращался домой, а там его ждали хороший ужин и внимательные слушатели. Мы с отцом предпочитали отмалчиваться, пока Франческо рассказывал нам новости.

Новостей было много, и все из-за фра Джироламо, решившего, что Господь должен вмешаться в дела синьории. Были приняты новые законы: содомский грех карался сожжением заживо, глубокое декольте влекло за собой общественное порицание и штраф. Поэзия и азартные игры вообще оказались вне закона. Прелюбодеи дрожали от страха: им грозила смерть под градом камней. (Франческо говорил обо всем этом совершенно серьезно; не важно, что он был главным среди прелюбодеев.) Мужчины и женщины, осмеливавшиеся носить драгоценности, рисковали потерять их, ибо на улицах теперь несли дежурство молодые люди, верные слуги монаха, которые считали своим долгом отнимать «ненужное» богатство в качестве «дара» на церковные нужды. Горожане с неохотой покидали дома, опасаясь, что любой необдуманный шаг привлечет к ним внимание, а ненароком брошенное замечание будет воспринято как доказательство их равнодушия к Богу.

Мы все боялись.

А тем временем Господь повелел, чтобы Флоренцией больше не правили богатые. Он предпочитал Большой совет по примеру Венеции, и если таковой не будет создан в ближайшее время, то Всевышний грозился покарать город. Богоматерь также заинтересовалась политикой. Она явилась нашему монаху и красноречиво поведала на тосканском наречии о необходимости реформы.

Савонарола начал произносить пламенные речи против Рима и скандального поведения Папы Александра, который привез к себе в Ватикан юную любовницу.

Франческо рассказал мне о появившемся новом прозвище: «беснующиеся» — так называли людей, которые огрызались на Савонаролу, заявляя, что монаху не пристало вмешиваться в политику. Франческо мог лишь презирать их.

Отец, в прошлом искренний поборник монаха, теперь только слабо улыбался или хмурился, когда было нужно, но почти ничего не говорил. Прежнего пыла почти не осталось, хотя он ездил с моим мужем слушать проповеди Савонаролы. Речи этого пророка меня раздражали. Его проповеди теперь не посещали женщины — говорил он в основном о политике, исключение делалось только по субботам, когда его речи были непосредственно обращены к слабому полу. Я была обязана присутствовать на субботних проповедях, ведь мой муж служил одним из советников синьории. Мы с Дзалуммой сидели и слушали в напряженной тишине.

Но временами я обращалась к Богу. Я почти простила Его, после того как отец пошел на поправку. Но молилась я только в нашем семейном приделе церкви Пресвятой Аннунциаты, где было уютно и спокойно. Мне нравилось, что церковь такая старая, маленькая и простая.

Тем временем король Карл добрался до Неаполя, где потерпел полное поражение. Его армия отступила на север и снова прошла беспрепятственно через Рим, остановившись в конце концов в двух днях пути от Флоренции.

Савонарола призвал нас всех покаяться, иначе Господь, принявший облик Карла, поразит нас насмерть. В то же самое время монах отправился в Сиену, выслушал исповедь Карла, скормил ему облатку и пригрозил Божьим гневом, если тот не поднесет нам Пизу на блюдечке.

Карл ничего по этому поводу не сказал, и Савонарола вернулся домой, так и не дождавшись ответа, а мы, флорентийцы, с каждым днем все больше тревожились из-за присутствия французов в Сиене.

Я, однако, не могла позволить себе тревожиться. Я сидела у себя на балконе и наблюдала, как распускаются белые лилии.

В мае наводнение уничтожило первые всходы зерна, растущего по берегам Арно. Знак Божьего недовольства, заявил пророк; если мы не покаемся, Он сделает следующий шаг — нашлет на нас Карла. А я следила, как распускаются лавровые заросли, как ветер играет их серебристыми листочками, как они гнутся под серыми дождями.

В июне я любовалась розами, ярко-красными на сочном зеленом фоне, и вдыхала их аромат, доносимый ветром. Из львиной пасти по-прежнему текла вода, тихо и монотонно журча.

Август выдался знойный, и я чувствовала себя ужасно. Мне все время что-то мешало уснуть — то жара, то брыкающееся дитя, то боль в спине. Я места себе не находила ни лежа, ни сидя, ни стоя; я больше не видела своих ног, не могла снять туфли без посторонней помощи, с трудом поднималась с кровати или со стула. Мое обручальное кольцо стало таким тесным, что пальца я уже не чувствовала. Дзалумма густо обмазала его мылом, а когда, наконец, ей удалось сорвать с меня кольцо, я завопила.

Мы с Дзалуммой все время подсчитывали дни. Ребенок должен был родиться в первую или вторую неделю месяца. Когда пошла последняя неделя, Дзалумма была очень довольна — младенец не спешил появиться на свет, и это было нам на руку, Франческо окончательно мог убедиться, что это его дитя, но я была в таком отчаянии, что даже не радовалась своему везению.

К началу сентября я стала неприятна всем окружающим, включая Дзалумму. Я перестала спускаться к ужину; Франческо присылал мне наверх маленькие подарочки, но я в своем раздражении даже не благодарила его.

Однажды, на редкость душной ночью, я вдруг проснулась, не понимая, что меня встревожило. Пот лил с меня ручьями. Ложась спать, я скомкала ночную рубашку и сунула ее под подушку, и теперь влажная простыня так плотно облепила мой живот, что я видела, как шевелится ребенок.

Я неловко поднялась и набросила рубашку. Дзалумма тихо похрапывала у себя на лежанке. Я, стараясь передвигаться тихо, насколько позволяла моя тучность, выскользнула из спальни. Меня мучила жажда, и я решила спуститься вниз, где попрохладнее, и раздобыть свежей воды. Глаза успели привыкнуть к темноте, поэтому свечи я не взяла.

Начав спускаться с лестницы, я заметила, что навстречу мне движется огонек. «Франческо», — решила я. Как хорошая жена я повернулась, намереваясь осторожно отправиться к себе, но неожиданно прозвучавший женский смех заставил меня остановиться. Я прижалась спиной к стене, чтобы не попасть в круг мигающего света, и глянула вниз.

На площадке ниже, на один пролет стояла Изабелла — юная, хорошенькая Изабелла — в белой льняной сорочке, в одной поднятой руке она держала ключ, а в другой — свечу. Ее обнимал со спины какой-то мужчина. Он прижал девушку к своей груди и уткнулся лицом ей в шею. Пока он ее целовал, она старалась подавить смех, но ей это не удалось, и тогда он на нее шикнул, а она вырвалась из его объятий и распахнула дверь в покои моего мужа. В кабинете горела лампа, словно дожидаясь возвращения хозяина.

«Франческо, — подумала я, — и Изабелла». Он вернулся на час или два раньше; наверное, одна из его шлюх приболела, потому что иначе он не отступил бы от своего расписания. Меня не удивила и не оскорбила мысль о его интрижке, хотя я несколько разочаровалась в Изабелле.

Но мужчина, поднявший голову, вовсе не был моим мужем.

Я успела лишь заметить его ослепительную улыбку, когда он взял из руки служанки ключ. Это был темноволосый юноша лет шестнадцати, возможно, мой ровесник. Прежде я его никогда не видела. Неужели Изабелла впустила в дом вора?

Я стояла не шевелясь, если не считать того, что в животе у меня брыкался ребенок. До сих пор не понимаю, почему я тогда не испугалась.

Изабелла повернулась, пылко поцеловала его на прощание и начала спускаться по лестнице, унося с собою свечу, а ее дружок успел беззвучно шлепнуть ее, после чего отправился один в покои Франческо, идя на свет горевшей там лампы.

Я прислушалась к незнакомой поступи. Стараясь идти беззвучно, насколько было возможно в моем положении, я спустилась украдкой вниз и, пройдя мимо открытой двери кабинета, куда вошел незнакомец, направилась дальше, в кухню. Там я вооружилась большой кочергой, стоявшей возле кухонного очага, и тихо вернулась обратно, к кабинету Франческо.

Прячась в тени, я наблюдала за незнакомцем, стоявшим перед письменным столом, на который он поставил горящую лампу, заимствованную из спальни мужа. Один из ящиков стола был выдвинут, рядом лежал ключ; незнакомец развернул какой-то лист бумаги и, хмурясь, молча шевелил губами, вчитываясь в содержание. Это был красивый юноша с большим прямым носом и острым взглядом темных глаз, обрамленных черными как уголь ресницами; на его лицо правильной формы падали темно-каштановые кудри. Одет он был как ремесленник: серая туника почти до колен закрывала черные рейтузы в заплатах. Если бы он стянул какие-то драгоценности мужа, наше золото, или серебро, или вообще хоть что-нибудь ценное, я бы сразу позвала слуг. Но его интересовало только то, что он сейчас читал.

Меня он заметил, только когда я вышла из темноты и решительно спросила:

— Что ты делаешь?

Он удивленно вскинул голову, а когда обернулся, чтобы взглянуть на меня, листок выскользнул из его пальцев. Я каким-то чудом изловчилась и поймала листок на лету, прежде чем он упал.

Незнакомец шагнул ко мне, словно собираясь отобрать бумагу, но я грозно подняла кочергу. Увидев, чем я вооружена, он широко заулыбался. Это была плотоядная и в то же время веселая улыбка. Как и я, он ничего не боялся. И, как и я, он понимал, что ему лишь нужно отойти назад на несколько шагов, чтобы дотянуться до кочерги, стоявшей рядом с нетопленым камином. Бросив быстрый взгляд на нее, он отказался от идеи.

— Монна Лиза. — Он заговорил как человек, слегка перепуганный неожиданной встречей со старым знакомым, которого никак не ожидал здесь увидеть. С виду он походил на бедняка, нанявшегося в ученики, а речь у него была как у торговца.

— Кто ты такой? — продолжала я допрос.

— Я сам дьявол.

Его улыбка не дрогнула, взгляд был дерзкий и удивленный, словно это не он, а я вторглась в чужой дом. Это был наглый и обаятельный преступник.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Скоро должен вернуться ваш муж. Вам не кажется, что мне следует уйти? Иначе нам обоим несдобровать. Что, если вас застанут в ночной рубашке с молодым человеком — не слишком ли рано? — Он перевел взгляд на кочергу, решил, что я не воспользуюсь ею, и потянулся к листку бумаги в моей руке. — Вы неудачное время выбрали. Если бы я только мог еще раз взглянуть на это письмо — прошу вас, одну минуту, не больше, — я бы с радостью вам его вернул и был таков. А вы сделаете вид, что никогда меня не видели…

Его пальцы уже коснулись бумаги. Еще мгновение — и он бы ее забрал. И тут я решилась.

— На помощь! — закричала я. — Грабят! Грабят! — Он еще шире заулыбался, обнажив белые зубы с небольшой щербинкой посредине. Он даже не попытался, как я ожидала, еще раз попробовать схватить письмо; его глаза засияли, словно в знак одобрения моей тактики.

Я снова закричала.

— В таком случае я попрощаюсь, — сказал он и метнулся вниз по лестнице. Я последовала за ним, насколько могла быстро, и успела увидеть, как он распахнул двери парадного входа и, бросив их открытыми, умчался в темноту. Мне только и оставалось, что смотреть ему вслед, как он несется по дорожке, вымощенной плитняком.

Я терзалась недоумением и любопытством. Тут послышались голоса Клаудио и Агриппины, тогда я сложила бумагу и сунула под мышку, где ее целиком спрятали складки ночной сорочки. Когда появились слуги, запыхавшиеся и перепуганные, я сказала:

— Должно быть, мне что-то приснилось. Я подумала, что кто-то забрался в дом… Но никого не оказалось.

Они ушли к себе, покачивая головами; Клаудио ворчал что-то насчет беременных женщин.

Как только они ушли, я вернулась в кабинет Франческо и поднесла бумагу к лампе. Оказалось, что это письмо, сложенное втрое, со сломанной восковой печатью. Почерк был с сильным наклоном вправо, буквы довольно толстые — видно, тот, кто его писал, сильно нажимал на перо. Бумага была истерта, словно проделала долгий путь.

«Ваше беспокойство относительно наказания со стороны Александра безосновательно. Отлучение от церкви не более чем слух. Когда он станет явью, мы воспользуемся этим обстоятельством на благо себе.

А пока продолжайте поощрять его проповеди против Рима и «беснующихся». И пришлите мне список всех «серых»…»

«Серые». Так называли сторонников Медичи, людей старшего поколения и хорошего достатка. Я слышала эту кличку из уст моего мужа да и отца тоже.

«…но больше ничего не предпринимайте; нанести теперь удар было бы преждевременным. Я расследую планы Пьеро относительно вторжения. Он пока обосновался в Риме, и я уже нашел агентов, готовых расправиться с ним так же, как вы расправились с Пико. Если нам это удастся, „серые“ не будут представлять собой большой угрозы.

Как всегда, Ваша помощь будет вознаграждена».

Я снова сложила письмо и вернула его в стол, туда, где Франческо держал свою переписку, после чего заперла стол на замок. На секунду замешкалась, рассматривая ключ. Его отдала незнакомцу Изабелла, но принадлежал ли этот ключ мужу или был дубликатом?

Я крепко зажала находку в руке. Если Франческо хватится ключа, объясняться придется Изабелле, не мне.

Я вернулась к себе в спальню. Дзалумма в полусне что-то пробормотала насчет шума внизу.

— Пустяки. Спи дальше, — сказала я, и она тут же засопела.

Я не подошла к кровати, а направилась на балкон подумать. Воздух был нестерпимо теплый, тяжелый от влаги, я вдохнула полной грудью и почувствовала, как он оседает на моих легких, на моем сердце.

«…Продолжайте поощрять его проповеди против Рима и „беснующихся“».

Я подумала о Франческо, о том, как он неизменно посещает каждую проповедь Савонаролы. Жадно ловит каждое слово. Возвращается в свой богатый дом и балует меня подарками. Каждую ночь отправляется к своим подружкам.

«… Готовых расправиться с ним так же, как вы расправились с Пико».

Я вспомнила о Пико, о том, как он улыбался Лоренцо, держа в руке бокал; я вспомнила и другого Пико — изможденного, с впалыми глазницами. Вспомнила, как тихо произнес Франческо: «Пико? Кажется, он был сторонником Лоренцо? Увы… вряд ли он долго протянет».

Я тогда думала, что самая большая опасность для меня и моего отца — если Франческо просто откроет рот и заявит о моей связи с Медичи. Если просто заговорит.

«Было бы печально, если бы вашему отцу пришлось и дальше страдать от пыток. Ужасно, если он умрет».

Я думала, что понимала своего мужа. Оказалось, что я ничегошеньки не поняла.

Вокруг меня сгущалась жара, духота, тяжесть. Я опустила голову на грудь, но все никак не могла вздохнуть, чтобы разрыдаться.

Тут мое тело раскрылось, я услышала, как плеснула на каменный пол вода, и поняла, что эта жидкость вылилась из меня. Стул, ноги, рубашка — все сразу промокло, а когда я перепуганно вскочила, меня скрутило таким сильнейшим спазмом, что показалось, будто я выворачиваюсь наизнанку.

Я с криком вцепилась в балконную ограду. Появилась задыхающаяся Дзалумма и вытаращила на меня глаза. Я велела ей послать за повитухой.

LVI

Франческо назвал мальчика Маттео Массимо: Массимо в честь отца Франческо и Маттео в честь его деда. Я, как покорная жена, не возражала, я всегда понимала, что не смогу назвать его Джулиано. И была рада узнать, что имя Маттео означало «дарованный Богом». Бог не мог сделать мне лучшего подарка.

Маттео был красивый и удивительный, он вернул мне мое сердце. Без него я не сумела бы вынести то, что узнала в кабинете мужа; без него у меня не осталось бы причины быть мужественной. Но ради ребенка я сохранила все в секрете и рассказала о письме лишь Дзалумме — это пришлось сделать, все равно она бы заметила, что я прячу ключ, о котором, кстати, Франческо ни разу не упомянул.

Когда я процитировала ей строчку про Пико, она сразу смекнула, что к чему, и в страхе перекрестилась.

На следующий день после рождения Маттео его крестили в Сан-Джованни, где я выходила замуж во второй раз. Официальное крещение состоялось две недели спустя в церкви Пресвятой Аннунциаты, расположенной к северу от Сан-Джованни, в соседнем районе. Много поколений семья Франческо имела там личный придел. Церковь стояла на краю площади, а напротив располагался сиротский приют. Улицу украшали сводчатые колоннады зданий, на каждом из которых стояло клеймо Микелоццо.

В этом приделе я чувствовала себя уютно. Кроме бронзового распятия, на выбеленных стенах не было никаких украшений, по обе стороны резного алтаря из темной древесины возвышались железные канделябры в два человеческих роста и в два раза шире меня. Мерцание двадцати четырех свечей с трудом рассеивало мрак придела без окон. Здесь пахло пылью, древесиной, камнем, ладаном и воском, здесь жило тихое эхо множества молитв, произнесенных в течение нескольких веков.

После рождения сына я сторонилась Франческо; мои ненависть, отвращение, страх были столь велики, что я едва могла заставить себя поднять на него глаза. Он держался, как всегда, степенно и ровно, но теперь, когда я внимательно всматривалась в мужа, то видела перед собой человека, способного убить и Пико и, возможно, Лоренцо. Я не могла забыть, что именно он помог изгнать Пьеро и таким образом навлек на моего Джулиано смерть.

Я хотела, чтобы материнская радость прогнала все мысли о темных делишках мужа с Савонаролой, как будто моя забывчивость могла каким-то волшебным образом защитить Маттео. Я очень старалась, но, сидя в церкви и улыбаясь ребенку, чувствовала тошноту от одного сознания, что рядом находится Франческо.

Дядюшка Лауро и Джованна Мария были крестными. Маттео вел себя безупречно: проспал всю церемонию, а когда проснулся, то заулыбался. Я сидела, все еще не придя в себя после долгих родов, и радостно смотрела, как мой отец держит на руках младенца, а Лауро отвечает за него.

Когда отец гордо понес внука по проходу, а остальные последовали за ним, я задержалась на секунду, чтобы забрать у священника свидетельство Маттео. Молодой священник нервничал — во время церемонии его голос несколько раз срывался. Когда я взяла пергамент, он не сразу отпустил его, а украдкой бросил взгляд на остальных; убедившись, что все они заняты малышом, священник прошептал мне:

— Ночью. Прочтете это только ночью. Сегодня, когда останетесь одна.

Я отпрянула… Потом взглянула на руки. Оказалось, он отдал мне не только лист пергамента, но и какую-то аккуратно сложенную бумажку, подсунутую снизу.