Я, Мона Лиза Калогридис Джинн

XLVIII

«Неужели я умерла?» — пронеслось у меня в голове. Но нет — нестерпимо и слишком реально болели голова и плечо. Неожиданно тиски, сжимавшие грудь, ослабли, и я судорожно, как утопающий, втянула воздух.

За всем этим я почти ничего не замечала, кроме расплывчатых теней. Изредка до меня долетали отдельные слова, заглушая топот лошадиных копыт, колокольный звон и шум толпы.

Я увидела над собой всадников с факелами в руках. Пребывая в смятении, я решила, что их несколько сотен, этих черных великанов, и у каждого в руке по искрящемуся пламени, сверкающему, словно огромный оранжевый бриллиант.

До меня донесся голос одного из всадников, полный достоинства голос человека, привыкшего повелевать.

— Что вы тут делаете с этой дамой? — Раффаэле, по-прежнему находившийся рядом, робко забормотал:

— Она — враг народа… молодая жена Джулиано… шпионка.

Всадник что-то коротко ответил. Я уловила только:

— …В синьорию… защита…

Меня подняли. Я закричала от пронзительной боли.

— Тихо, мадонна. Мы не причиним вам вреда.

Меня перекинули поперек седла, позади уселся всадник и натянул поводья над моей спиной. Мы поехали. Голова моя болталась у бока лошади, волосы выбились из золотой сеточки Альфонсины, и она соскользнула где-то по дороге — кому-то посчастливится ее найти. Лицо билось о разгоряченный, взмокший бок лошади, да так, что у меня потрескались губы и я ощутила на них вкус соли и крови. Я видела только темную мостовую, слышала колокол и крики. И то и другое становилось все громче — колокол звонил беспощадно, вскоре мне казалось, что у меня раскалывается череп от этих звуков; мы выехали на площадь Синьории. Я попыталась выпрямиться, приподнять голову, собиралась позвать Джулиано по имени, но всадник грубо толкнул меня, чтобы я не шевелилась.

Когда мы пересекали площадь, по толпе пробежало нервное возбуждение. Раздались пронзительные крики.

— Смотрите — вот он идет, ублюдок!

— Вон там! В третьем окне! Видите, как болтается!

— Abbasso le palle! Смерть Медичи!

Я дергалась, как рыба на крючке. Волосы разметались во все стороны, закрыли лицо. Я пыталась хоть что-то разглядеть, вися вниз головой, но все казалось бесполезным. Я могла различить только тени от фигур, плотно прижатых друг к другу.

В панике мне припомнился Франческо де Пацци, повешенный в окне последнего этажа, и труп архиепископа Сальвиати, вцепившегося зубами в его плечо. Мне припомнились слова отца: «Восемьдесят человек за пять дней… вышвырнуты из окон на площадь Синьории».

Я обмякла, перестав сопротивляться.

— Джулиано, — прошептала я, понимая, что в таком шуме никто меня не услышит. — Джулиано, — повторила я и разрыдалась.

Меня поместили в Барджелло, тюрьму, примыкающую к Дворцу синьории. Камера была маленькая, грязная, без окон, с покрытыми паутиной стенами. Вернее, стен было три. А четвертая была сложена наполовину, а затем переходила в толстые железные прутья, тянувшиеся до потолка; дверь тоже была железной. На грязном полу лежал тощий слой соломы, а в центре стояла большая деревянная лохань, служившая отхожим местом. Света в этой комнатушке не было, она освещалась только фонарем из коридора.

Нас сидело там трое: я, Лаура и какая-то дама намного старше меня, на редкость неподходяще одетая — в лиловые шелка и бархат. Кажется, она была одной из Торнабуони — благородного семейства, к которому принадлежала мать Лоренцо. Когда тюремщик привел меня в камеру, я, стеная от боли, притворилась, что не узнала Лауру. Тюремщик ушел, а мы еще несколько часов даже взглядом не перекинулись.

В первую ночь нас не трогали. Тюремщик, приволокший меня в камеру, исчез. Спустя какое-то время колокол, звонивший оглушительно, так как колокольня была совсем рядом, наконец, замолк. Я обрадовалась, но ненадолго. Потом час за часом мы слышали снаружи крики толпы, которая внезапно стихала, а потом, после короткой паузы, начинала громко ликовать.

Мне чудилось, будто я слышу, как щелкает натянутая веревка.

Пожилая дама, бледная и хрупкая, вертела в руках платок и, не переставая, плакала. Не обращая внимания на пауков, я устроилась в углу, вытянув перед собой ушибленные ноги, укрытые разорванными юбками. Рядом со мной сидела Лаура, поджав к груди колени и обхватив их одной рукой. Когда толпа замолкла на несколько минут, я тихо спросила ее:

— Джулиано?..

— Не знаю, мадонна, не знаю… — В ее голосе слышалось страдание.

Раздался очередной крик, и мы обе съежились.

Утром тюремщики увели Лауру, и она больше не вернулась.

Я твердила себе, что в просвещенной Флоренции никогда не казнили женщин, если только речь не шла о злодейских убийствах… или предательстве. Наверняка Лауру отпустили или, самое худшее, изгнали из города.

Меня немного утешил тот факт, что снаружи больше не доносился рев толпы. Тишина означала, что казни прекратились.

Неуверенно поднявшись, я покачнулась и тихо охнула от боли в плече. Малейшее движение становилось мукой. Я окоченела от холода, каменные стены и пол казались ледяными. Но больше всего меня расстраивало, что я потеряла и обручальное кольцо, и последний золотой медальон.

Я прошла мимо пожилой дамы и остановилась у ржавой железной двери. Торнабуони перестала плакать и почти всю ночь простояла, раскачиваясь на месте; ее глаза превратились в два синяка на бледном лице, белизну которого подчеркивало темно-лиловое платье. Я встретилась с ней взглядом и, увидев в ее глазах ярость и отчаяние, тут же потупилась.

Когда Лаура была рядом, я не хотела произносить имя Джулиано, чтобы не навредить ей, но теперь оно было готово сорваться у меня с языка, и я все время прислушивалась, не идет ли стражник. Когда, наконец, появился тюремщик, я тихо к нему обратилась:

— Есть новости? Что слышно о Джулиано де Медичи?

Он не сразу ответил, а подошел и постоял перед дверью. Долго гремел ключами, бормоча что-то себе под нос, потом выбрал один и вставил его в замок.

Ключ не подошел, и тогда тюремщик взял другой ключ, похуже, темный и тусклый, видно, им редко пользовались, — ключ долго скрежетал в замке, но наконец дверь со скрипом открылась.

— Джулиано де Медичи, — презрительно произнес тюремщик. — Если первой узнаете новость об этом подлеце, то кричите громче.

Больше он не обращал на меня внимания.

— Мадонна Карлотта, — сказал он как-то даже по-доброму, — пойдемте со мной. Дело совсем простое. Приоры зададут вам несколько вопросов. Они не причинят вам никакого вреда.

И взгляд, и тон Торнабуони выражали одну только ярость.

— Никакого зла… Да они уже причинили мне величайший вред, какой только возможно!

— Мне придется позвать на помощь других стражников, — без угрозы в голосе произнес тюремщик.

Секунду они смотрели друг на друга, потом пожилая женщина вышла из камеры и остановилась рядом с ним. Дверь за ними захлопнулась, щелкнул замок.

Мне было все равно. Все равно. «Если первой узнаете новость об этом подлеце, то кричите громче…»

Я обхватила себя руками, уже не чувствуя боли в плече. Так отозваться можно только о живом. Значит, Джулиано скрылся, и они не знают куда.

Я вернулась в свой угол и устроилась, как могла, прислонившись ноющим плечом к холодной стене, чтобы утихомирить боль. Начали звонить колокола, но я ненадолго забылась сном и потому не знала, сколько прозвучало ударов.

Проснувшись, я приняла решение признаться в том, что вышла за Джулиано. Такое преступление не обязательно грозило мне смертью — даже Лоренцо, мстя заговорщикам, пощадил женщин рода Пацци, — а скорее сулило изгнание, но тогда я получу свободу и смогу найти мужа.

Я подыскивала слова, заранее готовя речь перед приорами. Как можно красноречивее я расскажу о том, как Джулиано заботился о Флоренции; укажу им заодно, что он женился на мне, дочери купца, что явно подтверждает его общность с менее знатными и богатыми горожанами.

Наконец послышались шаги тюремщика и звон ключей, я заставила себя подняться с пола. Несмотря на всю мою решимость и разработанный чудный план, руки у меня тряслись и колени подгибались.

Рядом с тюремщиком шагала Дзалумма, озираясь по сторонам ошеломленным, диким взглядом. Когда ее глаза нашли меня, у нее вырвался вздох облегчения, радости и одновременно ужаса. Должно быть, выглядела я жутко.

Тюремщик подвел ее к прутьям моей камеры, потом отошел назад. Я потянулась к Дзалумме, но смогла просунуть сквозь прутья только пальцы.

— Не касаться друг друга! — прорычал тюремщик.

Я сразу убрала руки. Увидев Дзалумму, я не удержалась и всхлипнула так громко и душераздирающе, что даже сама перепугалась. А, начав рыдать, уже не могла остановиться.

— Не надо… — Она нежно потянулась ко мне, но грозная мина стражника заставила ее отпрянуть. — Перестань. Слезами горю не поможешь… — Но у нее самой по щеке уже стекала слеза.

Я постаралась успокоиться.

— Я в порядке. Мне зададут только несколько вопросов, а так как я ничего не знаю, то все кончится быстро.

Дзалумма отвела на секунду глаза, а потом снова посмотрела на меня.

— Будь мужественной. — Я оцепенела.

— Он здесь, в тюрьме. Вчера ночью дом подожгли, но слугам, в конце концов, удалось загасить огонь. Многое спасли. Но… — Дзалумма наклонила голову, и я поняла, что она глотает слезы.

— Бог мой! Джулиано! Только скажи, он цел? Скажи, что он не пострадал!

Она как-то странно взглянула на меня.

— Я ничего не знаю о Джулиано. Вчера ночью пришел гонфалоньер и арестовал твоего отца.

XLIX

— Нет. — Я отступила на шаг.

— Гонфалоньер со своими людьми обыскал весь дом. Переворошил все комнаты. Они нашли у тебя письма от Джулиано…

— Не может быть.

— … А так как Лоренцо много лет был лучшим клиентом твоего отца, то мессера Антонио обвинили в шпионаже для клана Медичи. — Она потупилась, голос ее дрожал. — Его пытали.

В своем эгоизме я думала только о себе и Джулиано. Я знала, что мой брак разобьет отцу сердце, но считала, что наш союз стоит того. Теперь отец поплатился за мое упрямство гораздо страшнее.

— О Господи, — простонала я. — Скажи им… скажи им, пусть допросят меня. Скажи им, что он ничего не знает о Медичи, а я знаю все. Прохожие… — Мне вдруг пришла в голову счастливая мысль, и я кинулась к прутьям решетки, стараясь перехватить усталый взгляд тюремщика. — Прохожие на виа Ларга все видели в ту субботу, когда я вышла замуж! Они смотрели, как отец, стоя посреди улицы, кричит на меня, а я отвечала ему из окна дворца Медичи. Он умолял меня вернуться домой, он был против моего брака, союз с Медичи был ему отвратителен — пусть спросят Джованни Пико! Мой отец предан Савонароле. Пусть спросят… служанку Лауру! Она подтвердит!

— Я все им передам, — пообещала Дзалумма, но тон ее был печален.

Тюремщик возник между нами и кивком велел ей уйти.

— Я все им передам! — прокричала она, уходя по коридору.

Следующие несколько часов я провела совершенно одна, даже тюремщик не мог отвлечь меня от мысли, что я чудовище, а не дочь. Но разве я могла поступить иначе? Разве могла я защитить отца? Я ждала, убитая горем, не послышатся ли шаги, мужские голоса, звяканье ключей.

Наконец я услышала, что хотела, и, кинувшись к двери моей клетки, вцепилась в прутья решетки.

Тюремщик сопровождал какого-то человека в строгих синих одеждах, что говорило о его высоком положении — я решила, что это кто-то из приоров или, быть может, один из двенадцати избираемых советников синьории. Очень сдержанный в манерах, высокий, худой господин лет сорока, с пробивающейся сединой, но очень густыми черными бровями, сведенными на переносице. У него был длинный узкий нос и заостренный подбородок.

Я уставилась на него, пока он рассматривал меня строгим взглядом. Тут я поняла, что видела его раньше в церкви, когда Савонарола читал проповедь, когда из-за маминого приступа я оказалась на полу, а он помог мне подняться и расчистил для нас путь.

— Мадонна Лиза? — вежливо поинтересовался он. — Ди Антонио Герардини?

Я настороженно кивнула.

— Я Франческо дель Джоконде — Он слегка поклонился. — Мы не были представлены друг другу, но, возможно, вы меня вспомните.

Мне приходилось слышать это имя. Он и его семья торговали шелком и, как мой отец, были довольно состоятельными.

— Я помню вас, — сказала я. — Вы были в Сан-Лоренцо, когда умерла моя мама.

— Я с прискорбием услышал эту весть, — сказал он, словно мы вели беседу на званом обеде.

— Зачем вы пришли?

У него были светло-голубые глаза — цвета льда, отражающего небо, — с черными расширенными зрачками, чуть сузившимися, когда он пристально посмотрел на меня. Горловина его туники была отделана белым горностаем, который только подчеркивал желтизну лица.

— Чтобы поговорить с вами о мессере Антонио, — ответил он.

— Он ни в чем не виноват, — затараторила я. — Он не знал, что я собиралась пойти к Джулиано. Он всего лишь поставлял шерсть в дом Медичи. Всем известно, насколько он предан учению фра Джироламо… Вы видели служанку из дома Медичи, Лауру? — Он поднял руку, призывая меня к молчанию.

— Мадонна Лиза, вам не нужно убеждать меня. Я вполне уверен в невиновности вашего отца.

Я, обессилев, повисла на прутьях.

— Значит, его освободили?

— Пока нет. — Он притворно вздохнул. — Положение у него довольно серьезное: некоторые приоры считают, что он связан с Медичи. Все охвачены каким-то безумием, даже наше правительство не избежало этой несчастной участи. Вчера ночью приоры вопреки моему совету повесили из окна этого самого здания конторщика, служившего у Лоренцо Великолепного. Видимо, именно этот господин помог в свое время Лоренцо изъять жульническим путем большую часть кассы приданого из городской казны. Я полагаю, вы сами успели убедиться, что народ настроен, уничтожить все и вся, связанное с именем Медичи. Люди гонфалоньера делают все возможное для усмирения недовольных, но… — Он еще раз вздохнул. — Многие дворцы пострадали от вандалов, немало домов сожжено. Особенно на виа Ларга, да и в других местах тоже.

— Мой отец близок с Джованни Пико, — сказала я, сердясь на саму себя за то, что голос дрожит. — Он может подтвердить, что отец вовсе не был другом Медичи.

— Пико?.. — пробормотал господин, сверкнув глазами. — Кажется, он был сторонником Лоренцо? Увы, он неизлечимо болен. Как мне сказали, страдания приковали его к постели, он не может даже говорить. Вряд ли он долго протянет.

— Тогда Лаура, служанка, сидевшая со мной здесь в камере. Она видела…

— Нельзя же просить приоров, чтобы они приняли на веру слова служанки из дома Медичи.

— Что же мне делать? Как я могу помочь? Отец совершенно ни в чем не виноват.

— Я пользуюсь кое-каким влиянием, — сказал мой собеседник с отвратительным спокойствием. — Ко мне прислушиваются Корсини и Черпеллоне, злейшие враги Пьеро. Я мог бы с ними поговорить, замолвить словечко за вашего отца.

— Правда? — Я с надеждой вцепилась в прутья, хотя меня невольно удивило одно: почему он до сих пор этого не сделал.

Он слегка прокашлялся.

— Это зависит полностью от вас.

Я выпустила из рук железные прутья и отступила на шаг. Мое долгое молчание вынудило его заговорить. Это был хладнокровный человек. Только этим можно объяснить, что он даже не покраснел, когда произнес следующее:

— Я вдовец. Слишком долго обходился без жены. Все это время я ждал, что Господь пошлет мне подходящую женщину, с покладистым характером, из хорошей семьи. Это должна быть молодая, сильная женщина, способная родить мне сыновей.

Я в ужасе уставилась на него, но он даже глазом не моргнул.

— Я давно уже за вами наблюдаю. Каждый раз, когда вы приходили послушать Джироламо, я не спускал с вас глаз. Знаете, вы очень красивы. Иногда вы оглядывались через плечо на толпу, и мне казалось, что, быть может, вы смотрите в мою сторону, на меня, потому что знаете, что я где-то рядом. Потому что вы тоже давно приметили меня. Я знаю, вы, мадонна, способны на великую страсть. У меня хранятся письма, которые вы писали своему будущему мужу. Никто в синьории пока о них не знает. И я позаботился о том, чтобы молодая женщина, сидевшая с вами в камере, хранила молчание. Никому не нужно знать, что вы хоть чем-то связаны с Медичи. Я могу уничтожить письма, я могу защитить вас и вашего отца от любых преследований.

Он помолчал, видимо ожидая от меня знака продолжать, но я стояла как громом пораженная. И тогда он впервые проявил волнение: слегка порозовел и уставился себе на ноги, нервно переступавшие на каменной плите.

Через несколько секунд он полностью успокоился и бесстрастно взглянул мне в лицо.

— Я хочу на вас жениться. Я испытываю к вам чувства и поэтому надеюсь…

— Не могу, — перебила я, уверенная, что он поймет мой отказ.

Лицо его стало каменным.

— Было бы печально, если бы вашему отцу пришлось и дальше страдать от пыток. Ужасно, если он умрет.

Если бы не разделявшая нас решетка, я бы накинулась на него и вцепилась прямо в горло.

— Я готова на все, лишь бы спасти отца! Но не могу выйти за вас. Я уже замужем за Джулиано де Медичи.

Он презрительно фыркнул, в глазах его мелькнула жестокость.

— Джулиано де Медичи, — сказал он абсолютно бесстрастным голосом, — мертв. Упал с лошади, пересекая мост Санта-Тринита, и утонул в Арно.

L

Наверное, Джулиано искал меня. Должно быть, он оторвался от враждебной толпы на площади Синьории и возвращался обратно во дворец Медичи. Вероятно, Пьеро к тому времени успел уехать, а может быть, и не успел, но Джулиано почему-то решил, что я вернулась в отцовский дом.

Мессер Франческо сказал, что отряд патрульных выловил тело Джулиано из реки. Его тут же отвезли к приорам, которые опознали утопленника и похоронили за городской стеной, прежде чем кто-либо успел осквернить труп. Расположение могилы держалось в тайне. Приоры не обсуждали это даже между собой, ибо поиски останков могли спровоцировать новые беспорядки.

Я не могу сказать, что было со мной потом. Не могу, потому что не помню. Говорят, что Господь в своей мудрости заставляет матерей забывать о муках деторождения, чтобы они потом не боялись вынашивать других детей. Возможно, Всевышний именно так, поступил со мной, чтобы я не побоялась полюбить еще раз.

Одно я помню: в ту же ночь я встретилась с отцом. Было темно, а легкая дымка только еще больше увеличивала темноту. Площадь Синьории была пуста, если не считать одного-единственного экипажа и солдат, нанятых синьорией для пеших и конных патрулей.

Кто-то забрызгал черной краской устрашающие изображения заговорщиков Франческо де Пацци, Сальвиати и Барончелли. Под взглядом их запятнанных лиц я, вцепившись в локоть мессера Франческо, сошла нетвердым шагом по ступеням дворца и шагнула в новый жуткий мир.

У подножия лестницы стоял нараспашку экипаж, поданный по приказу мессера Франческо. Там сидел отец. Помогая мне спускаться с лестницы, Франческо положил свою руку поверх моей и произнес, внезапно оробев, как юноша, только что начавший ухаживать:

— Вас ждет ужин. Я позаботился об этом.

Я уставилась на него, все еще не в силах хоть как-то отреагировать. За весь день у меня не было во рту ни крошки, но мысль о еде показалась мне отвратительной. Я отвернулась и забралась в экипаж.

Отец сидел, неловко привалившись к дальней стене и осторожно придерживая руку. Одна щека у него побагровела и так вздулась, что закрыла глаз. А рука…

Его пытали особым орудием — тисками. Большой палец оттопыривался под прямым углом, напоминая толстую сосиску; ногтя не было, а вместо него — открытая красная рана. То же самое сотворили с его указательным пальцем, который так же невероятно раздулся и торчал перпендикулярно к большому пальцу.

Увидев все это, я не удержалась от слез.

— Доченька, — прошептал он, — слава Богу, родная моя.

Я села рядом и обняла его, стараясь не задеть раненую руку.

— Прости, — голос его дрогнул, — прости меня. Я так виноват…

Стоило ему произнести эти слова, как вся моя озлобленность, все мое упрямство исчезли.

— Я виноват, виноват…

Я поняла. Он не просто сожалел о том, что теперь случилось, или о моем обещании, которое я дала Франческо по принуждению, лишь бы освободить отца. Он просил прощения за все: и за то, что когда-то ударил маму, и за то, что отвез ее в Сан-Лоренцо, и за то, что ее убил фра Доменико, и за то, что он спустил все с рук ее убийцам. Он просил прощения за мою печальную свадьбу, и за страх, который я пережила из-за него прошлой ночью, и за жалость к нему, которой терзалась теперь.

Но больше всего он сочувствовал мне из-за Джулиано.

На следующее утро, когда я проснулась в своей собственной постели, то увидела, что рядом стоит Дзалумма. У нее был такой настороженный и таинственный вид, что я прикусила язык еще до того, как она поднесла палец к губам.

Солнце струилось из всех окон за ее спиной, поэтому мне было трудно разглядеть, что она держит в руке.

Я нахмурилась и с трудом села в кровати, поморщившись от боли — все тело нестерпимо ныло. Служанка протянула мне сложенные листы.

— Я поднялась в твою комнату, — прошептала она так тихо, что я едва ее услышала за шелестом бумаги, которую начала разворачивать. — Как только в дом явился гонфалоньер со своими людьми, я бросилась сюда и попыталась спрятать твои письма. Но мне не хватило времени. Удалось спасти только это.

Я разгладила листы — один большой, сложенный в несколько раз, другой маленький, согнутый пополам. А потом я долго смотрела на собственный портрет, изумительно выполненный серебряным карандашом, и на рисунок коричневыми чернилами, на котором Бернардо Барончелли раскачивался в петле.

В городе довольно быстро восстановили порядок, хотя к этому времени мятежники успели скинуть все статуи Лоренцо Великолепного и отсечь все фамильные гербы Медичи, украшавшие здания. Через четыре дня после бегства Пьеро синьория отменила закон, по которому были высланы все Пацци, и разрешила всем потомкам убийц Джулиано вернуться в город. Был принят билль, где заявлялось, что Франческо и Якопо де Пацци действовали ради «свободы народа».

На следующий день после того, как Медичи покинули Флоренцию, Савонарола встретился с королем Карлом, чтобы обсудить детали его вступления во Флоренцию. Через неделю после моей свадьбы король Карл прошел победным маршем по городу, где его приветствовали как героя. Мессер Франческо очень хотел, чтобы я вместе с ним отправилась на встречу короля, ибо приоры распорядились, чтобы все жители Флоренции вышли на улицы в своих лучших нарядах.

Я не пошла. Все мои прекрасные наряды сгорели в ночь беспорядков, а свадебное платье превратилось в лохмотья. Но самое главное — я была нужна дома. Раны у отца воспалились, его трясло в лихорадке. Я день и ночь не отходила от его постели, меняла влажные компрессы у него на голове, прикладывала примочки к гноящимся ранам. Дзалумма мне помогала, зато новая горничная отца, Лоретта, пошла поприсутствовать на зрелище от нашего имени. Мне нравилась Лоретта. Она обладала острым глазом и умом и высказывалась прямо, даже порой вопреки благоразумию.

— Карл просто идиот, — вернувшись домой, заявила она. — Настоящий недоумок, все время держит рот открытым, выставляя напоказ свои кривые зубы. Урод, да и только! Нос крючком, и такой огромный, что даже фра Джироламо мог бы позавидовать.

Дзалумма тихо рассмеялась, и я на нее цыкнула. Мы стояли в дверях отцовской спальни, за моей спиной он крепко спал после неспокойной ночи; я специально не открывала ставень, чтобы не впускать яркое утреннее солнце.

— Шествие, конечно, было очень пышное, — продолжала Лоретта. — Когда он въехал в город через ворота Сан-Фредиано, приоры синьории стояли на помосте в алых накидках, отделанных у ворота горностаем. Как было шумно! Ударили во все городские колокола, а потом, когда к ним присоединились барабанщики, я подумала, что у меня уши лопнут. Я никогда еще не видела, чтобы армия так красиво одевалась — да чего там, даже лакеи были в бархате, расшитом золотом, а доспехи кавалерии украшены красивой резьбой, и все несли расшитые золотом знамена… Затем появился Карл. Мы сразу поняли, кто это, потому что он восседал на огромном черном жеребце и доспехи у него сияли драгоценными камнями. Рядом с ним ехали четыре рыцаря — по два с каждой стороны — и держали у него над головой шелковый балдахин. Все было чудесно, просто чудесно — но потом Карл остановился, слез с лошади и присоединился к приорам на платформе. Таких странных мужчин я еще не видела. Огромная голова с медной, чуть ли не красной шевелюрой и крошечное тельце — он похож на карлика. Карлик на лошадиных копытах — не знаю, что у него там с ногами. Такой смешной! Все ждали, что кто-нибудь произнесет речь — Карл или приоры, — и в тишине одна маленькая девочка возле меня крикнула: «Какой он маленький!» И люди все вокруг рассмеялись — правда, не очень громко. Никто не хотел попасть в беду. И вот этот самый человечек все последнее время держал нас в смертельном страхе! Коротышка! А когда к нему обратились на латыни, он не понял ни слова. Пришлось кому-то из его свиты переводить каждое слово на французский. А знаете, что сказал один мужчина в толпе рядом со мной? Такой образованный, из благородных, жутко умный. Так вот, он сказал — очень тихо, конечно, ведь никогда не знаешь, кто тебя может услышать, — что Карл хотел завоевать Неаполь только потому, что услышал, будто там хорошая охота и погода всегда отличная. Он, видите ли, любит охотиться. А потом он прослышал, как о нем отзывается Савонарола, и решил, что заодно может проехаться и на юг.

Дзалумма слушала ее как завороженная, а я повернулась и пошла обратно к отцу. Мне не хотелось слышать, что Карл обыкновенный фигляр, по ошибке вторгшийся в Тоскану, и что только из-за его глупости погиб мой муж и свергнуто семейство Медичи.

Я не позволила себе думать о чем-то другом, кроме отца. Он да еще Дзалумма — это все, что у меня теперь осталось.

Честно признаюсь, я боялась, что отец умрет. Случались ночи, когда у него стучали зубы и его колотило так сильно, что я забиралась к нему в кровать и обхватывала руками, надеясь, что тепло моего тела успокоит его. Теперь я постоянно спала в его комнате, покинув собственную спальню.