Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

Цезарь разинул рот от изумления, икнул и захохотал. Отсмеявшись, он сказал, вытирая выступившие слезы:

— Не верю! Мама, как давно ты знаешь о Буцефале?

— Значит, так ты его зовешь? — фыркнула она. — Сын мой, твоя мания величия не соответствует профессии жреца. — Глаза ее блеснули. — Я всегда знала. Я даже знаю ту неприлично высокую цену, которую ты заплатит за него, — пятьдесят тысяч сестерциев! Ты неисправимый транжира, Цезарь, и я не понимаю, где ты взял деньги. Определенно не у меня.

Он обнял ее, поцеловал ее широкий, гладкий лоб.

— Хорошо, мама, обещаю, что отныне только ты будешь следить за моими счетами. Но мне все-таки интересно, откуда ты узнала о Буцефале.

— У меня много источников информации, — ответила Аврелия, улыбаясь. — Когда проживешь двадцать три года в Субуре, это понятно. — Став серьезной, она внимательно посмотрела на него. — Ты все еще не повидался с малышкой Цинниллой, и она волнуется. Она знает, что что-то происходит, хотя я отослала ее в ее комнату.

Вздох, хмурое лицо, во взгляде — мольба о помощи.

— Что я скажу ей, мама?

— Скажи ей правду, Цезарь. Ее уже двенадцать лет.

Циннилла занимала прежнюю комнату Кардиксы, под лестницей, которая вела на верхние этажи, выходящие на улицу Патрициев. Кардикса теперь жила с Бургундом и сыновьями в отдельных апартаментах, которые Цезарь с удовольствием спроектировал и собственноручно построил над комнатами слуг.

Когда Цезарь вошел, его жена сидела у ткацкого станка и прилежно ткала тускло-коричневую мохнатую ткань для своего облачения фламиники, и почему-то при виде этого непривлекательного куска ткани сердце Цезаря сжалось.

— О, как это несправедливо! — воскликнул он, схватил девочку со стула и, найдя единственное место — маленькую кровать, сел, усадив ее к себе на колени.

Цезарь считал Цинниллу утонченно красивой, хотя сам он был слишком молод, чтобы находить эту распускавшуюся женственность притягательной. Ему нравились женщины намного старше себя. Но для того, кто всю жизнь был окружен высокими, стройными, красивыми людьми, чуть полноватая смуглая крошка обладает неотразимым обаянием. Цезарь не мог понять своих чувств к ней. Она жила в доме уже пять лет как его сестра. Но он всегда знал, что она его жена и что, когда Аврелия ей разрешит, он заберет ее из этой комнаты в свою постель. Мораль тут ни при чем. Это — логика. Вот она его сестра, а через минуту будет его женой. Конечно, все восточные цари так поступают — женятся на своих сестрах. Но Цезарь слышал, что семейные очаги Птолемеев и Митридатов постоянно оглашаются криками борьбы, что братья враждуют с сестрами, как дикие звери. А Цезарь никогда не дрался с Цинниллой. Не больше, чем со своими родными сестрами. Аврелия никогда не допустила бы такого отношения.

— Ты уезжаешь, Цезарь? — спросила Циннилла.

Прядь волос спустилась на ей лоб. Цезарь откинул ее и продолжал гладить жену по голове, словно она была любимым домашним животным. Его движения были ритмичными, успокаивающими, чувственными. Девочка закрыла глаза и удобно устроилась на его согнутой руке.

— Ну-ну, не спи! — резко воскликнул он, встряхнув ее. — Я знаю, что тебе давно пора спать, но я должен поговорить с тобой. Да, это правда, я уезжаю.

— Что происходит все эти дни? Это связано с теми списками? Аврелия говорит, что мой брат сбежал в Испанию.

— Да, это отчасти связано с проскрипциями, Циннилла, но только потому, что они тоже связаны с Суллой. Я должен уехать, потому что Сулла говорит: есть сомнения относительно моего жречества.

Она улыбнулась, при этом пухлая верхняя губа поднялась, обнажив складочку на ее внутренней поверхности. Многие, кто знал Цинниллу, находили это очаровательным.

— Ты, наверное, счастлив. Ведь ты же не хочешь быть фламином Юпитера.

— Но я все еще фламин Юпитера, — вздохнул Цезарь. — Жрецы утверждают, что проблема в тебе.

Он отодвинул ее от себя и усадил прямо, чтобы видеть лицо.

— Ты знаешь о сегодняшнем положении твоей семьи. Есть одна вещь, которой ты можешь не понять: когда твой отец был объявлен вне закона, он перестал быть римским гражданином.

— Да, я понимаю, почему Сулла может отнять все наше имущество. Но мой отец умер задолго до того, как вернулся Сулла, — сказала Циннилла, которая не отличалась острым умом. — Как же он мог потерять гражданство?

— Законы Суллы о проскрипциях автоматически отнимают гражданство у осужденных, хотя некоторые из них были уже давно мертвы, когда Сулла вносил в списки их имена: Марий-младший, твой отец, преторы Карринат и Дамасипп — и множество других. Этот факт никак не повлиял на потерю ими гражданства.

— Не думаю, что это справедливо.

— Я согласен, Циннилла. — Цезарь продолжал говорить, надеясь, что ему удастся доступно объяснить ей происходящее. — Твой брат был уже совершеннолетним, когда твоего отца осудили, поэтому он сохраняет статус римского гражданина. Просто он не имеет права наследовать ни денег, ни семейного имущества, не может избираться курульным магистратом. Однако с тобой дело обстоит иначе.

— Почему? Потому что я девочка?

— Нет, потому что ты несовершеннолетняя. Твой пол не имеет значения. Закон lex Minicia de liberis гласит, что дети родителей, один из которых неримлянин, должны принять гражданство родителя-неримлянина. Это значит, по крайней мере согласно жрецам, что теперь у тебя статус иностранки.

Девочка задрожала, но не заплакала, ее огромные темные глаза смотрели в лицо Цезаря с болезненным предчувствием.

— Ой! И это значит, что я больше не жена тебе?

— Нет, Циннилла, конечно, нет. Ты — моя жена, пока кто-нибудь из нас не умрет, потому что нас поженили по старинному обряду. Никакой закон не запрещает римлянину жениться на неримлянке, поэтому наш брак не подвергается сомнению. Что вызывает сомнения, это твой гражданский статус. Это тебе ясно?

— Думаю, ясно. — Лицо ее оставалось сосредоточенным. — Значит ли это, что, если у нас с тобой будут дети, они не будут римскими гражданами?

— Согласно lex Minicia, да.

— О Цезарь, это ужасно!

— Да.

— Но ведь я — патрицианка!

— Больше нет, Циннилла.

— Что же мне делать?

— На данный момент — ничего. Но Сулла знает, что должен уточнить свои законы в этой части, поэтому нам остается лишь надеяться, что он сделает это таким образом, что наши дети будут римлянами. Даже если ты не римлянка. — Он чуть прижал ее к себе. — Сегодня Сулла приказал мне развестись с тобой.

Вот теперь хлынули слезы, молчаливые, трагические. Даже в восемнадцать лет Цезарь считал женские слезы досадной неизбежностью, когда он уставал от очередной подруги или она вдруг обнаруживала, что он завел интрижку на стороне. Такие слезы злили его, испытывали его вспыльчивый характер. Хотя он и научился контролировать свой нрав, но раздражение всегда вырывалось наружу, когда женщины принимались плакать. И результат был оглушительным — для плачущей. Но слезы Цинниллы были вызваны настоящим горем, и злость Цезаря была направлена только против Суллы, который заставлял Цинниллу плакать.

— Все хорошо, моя любимая малышка, — сказал он, прижав ее к груди, — я не разведусь с тобой, даже если Юпитер Величайший явится лично и прикажет мне это сделать! Даже если я проживу тысячу лет, я не разведусь с тобой!

Она засопела и позволила ему вытереть ей лицо своим носовым платком.

— Сморкайся! — приказал Цезарь.

Она высморкалась.

— Вот теперь хорошо. Нет нужды плакать. Ты моя жена и останешься моей женой, что бы ни произошло.

Теплая детская рука обвилась вокруг его шеи. Циннилла прижалась лицом к его плечу и вздохнула, счастливая.

— О Цезарь, я люблю тебя, правда! Так тяжело ждать, когда я вырасту.

Это потрясло его. И еще его поразило ощущение прикосновения ее маленьких грудей, потому что на нем была лишь тонкая туника. Он коснулся щекой ее волос, а затем осторожно отстранился, не желая начать то, что не позволяла честь.

— У Юпитера Величайшего нет тела, в котором он может явиться к нам, — сказала Циннилла, добропорядочный римский ребенок, знавший теологию. — Он везде в Риме, поэтому и Рим — Наилучший и Величайший.

— Какая хорошая фламиника получилась бы из тебя!

— Я постаралась бы. Ради тебя. — Она подняла голову и посмотрела на него. — Если Сулла приказал тебе развестись со мной, а ты отказался, значит ли это, что он постарается убить тебя? Поэтому ты уезжаешь, Цезарь?

— Конечно, он постарается меня убить, и поэтому я уезжаю. Если бы я остался в Риме, он мог бы легко меня убить. У него слишком много слепых исполнителей, и никто не знает ни их имен, ни их лиц. Но где-нибудь в другом месте у меня будет шанс остаться живым. — Цезарь несколько раз подбросил ее на коленях, как это делал еще в те дни, когда она только пришла жить к ним. — Ты не должна беспокоиться обо мне, Циннилла. Нить моей жизни слишком прочна для ножниц Суллы, ручаюсь! Твоя задача — сделать так, чтобы мама не беспокоилась.

— Я постараюсь, — сказала она и поцеловала его в щеку, слишком неуверенная в себе, чтобы сделать то, что ей хотелось сделать, — поцеловать его в губы и сказать, что она уже достаточно взрослая.

— Хорошо! — Он снял ее с колен и встал. — Я вернусь, когда умрет Сулла.

Когда Цезарь пришел к Квиринальским воротам, там его ждали Луций Декумий с сыновьями. Два мула несли на себе корзины с деньгами, разделенными между ними поровну. Это означало, что никто из них не нес весь груз. Не было и обычных кожаных мешков для денег. Вместо этого Луций Декумий разложил монеты в скрытые отделения внутри корзин для книг. Сами корзины были наполнены свитками.

— За несколько часов перед нашим отъездом ты не успел бы сделать эти тайники, — усмехнулся Цезарь. — Значит, вот как ты перевозишь свою добычу?

— Ступай поговори со своей лошадью, но сначала одно слово для тебя. Пусть эти деньги носит Бургунд, — стал наставлять молодого друга Луций Декумий. Он повернулся к германцу и так посмотрел на него, что тот невольно попятился. — А теперь послушай, деревенщина: когда ты будешь брать в руки эти ведра, делай это так, словно они легче перышка. Слышишь меня?

Бургунд кивнул:

— Я слышу, Луций Декумий. Перышки.

— Положи вещи сверху, на эти книги. Если мальчик полетит, как ветер, ты ни при каких обстоятельствах не отойдешь от этих мулов!

Цезарь стоял у своего коня, прижавшись щекой к его щеке и шепча ему что-то ласковое. Только потом, когда багаж был привязан к мулам, он отошел, позволив Бургунду подсадить себя в седло.

— Будь осторожен, Павлин! — крикнул Луций Декумий, стараясь перекричать ветер.

В глазах его стояли слезы. Он протянул Цезарю свою грязную руку, и Цезарь, помешанный на чистоте, взял эту руку и поцеловал.

— Да, отец.

И они скрылись за пеленой снега.

Конь Бургунда принадлежал семье Цезаря. Он стоил почти столько же, сколько Буцефал. Мидийский чистокровный конь несейской породы, он был намного крупнее тех лошадей, которые водились по берегам Средиземного моря. Такие кони редко встречались в Италии. Они годились только для того, чтобы нести на себе очень тяжелых всадников. Многие землевладельцы и торговцы выискивали их, чтобы использовать для перевозки грузов или впрягать в неподъемные повозки и плуги, потому что несейцы обладали быстрым ходом и были намного умнее волов. Но, увы, когда на них надевали ярмо, они задыхались. При движении вперед упряжь сдавливала им трахеи. Как вьючные животные несейцы тоже были бесполезны. Они слишком много ели. Но обычная лошадь не выдержала бы веса Бургунда. Такое было под силу разве что хорошему мулу, но при езде на муле ноги Бургунда бороздили бы землю.

Цезарь направился в сторону города Крустумерий, сгорбившись и прячась от ветра за гриву Буцефала. Зима стояла лютая!

Они ехали всю ночь, чтобы к утру как можно большее расстояние отделяло их от Рима, и остановились только с наступлением второй ночи. К тому времени они достигли города Требула, недалеко от гребня первой горной цепи. Город был небольшой, но гордился своей гостиницей, которая также служила местной таверной, и поэтому там было шумно. Повсюду толпился народ, и было очень жарко. Общая атмосфера грязи и запустения не привела Цезаря в восторг.

— Все же будет крыша над головой и постель, — сказал он Бургунду после того, как осмотрел комнату наверху, где им предстояло спать вместе с несколькими пастушьими собаками и шестью курами.

Конечно, приезжие привлекли к себе внимание посетителей, которые все были местными и собрались выпить вина. Большинство из них потом доберется по снегу домой, но найдутся, конечно, и такие (как признался хозяин), которые проведут ночь в таверне, прямо там, где упадут.

— Есть колбаски и хлеб, — сказал хозяин.

— Давай и то, и другое.

— Вина?

— Воды, — твердо ответил Цезарь.

— Молод еще пить? — недовольно осведомился хозяин, основной доход которого составляла торговля вином.

— Моя мать убьет меня, если я выпью хоть глоток.

— А твой друг? Он-то достаточно взрослый.

— Да, но он умственно отсталый, и тебе не понравится, если он хлебнет хоть немного. Он голыми руками разрывает гирканских медведей и запросто убил львов, которых хотел показать на Играх один претор в Риме, — отозвался Цезарь с очень серьезным лицом.

Бургунд выглядел безучастным ко всему.

— О-о-о! — воскликнул хозяин и поскорее отошел.

Больше никто не пытался побеспокоить Цезаря, раз с ним был Бургунд. Поэтому они смогли посидеть в самом тихом месте этой шумной комнаты и понаблюдать за любимым занятием местных, которое заключалось главным образом в том, чтобы усиленно угощать вином какого-нибудь уже очень пьяного юношу и гадать, сколько тот продержится, прежде чем его вырвет.

— Сельская жизнь! — сказал Цезарь, хлопнув Бургунда по голой руке. — Никогда не подумаешь, что Рим достаточно близко, чтобы эти деревенщины могли голосовать каждый год, да? А их голоса имеют значение, потому что они принадлежат к сельским трибам, в то время как умные люди, ловкие на всякие политические трюки, крайне несчастны, ибо родились в Риме и их голоса ничего не значат. Неправильно!

— Они даже читать не могут, — сказал Бургунд, который читать умел, потому что Цезарь и Гнифон научили его. На его лице стала медленно проявляться улыбка. — Это к лучшему, Цезарь. Наши книги в безопасности!

— Конечно. — Цезарь снова хлопнул его по руке. — Здесь полно комаров, проклятое отродье!

— Зимой они переселяются сюда, — пояснил Бургунд. — Здесь так жарко, что можно яйца варить.

Конечно, это было преувеличением, но в комнате действительно стояла невыносимая жара. Жар исходил от распаренных тел, набившихся в ограниченное пространство, и от огромного очага, разожженного в каменном ящике с толстыми стенами. Ящик был открыт сверху, чтобы дым тянулся вверх. Никакой холод не мог бы потягаться с пылающими в очаге бревнами, толстыми, как человеческое туловище. Очевидно, что обитатели Требулы не любят мерзнуть, раз сжигают целые стволы.

Если темные углы комнаты кишели комарами, то кровати были полны блох и клопов. Цезарь провел ночь в жестком кресле и на рассвете с удовольствием тронулся в путь. После его отъезда люди долго гадали, почему этот юноша и его гигант-слуга путешествуют в такую погоду и к какому классу он принадлежит.

— Очень высокомерный, — сказал хозяин.

— Проскрипции, — предположила жена хозяина.

— Слишком молод, — заметил городского вида человек, который прибыл как раз в тот момент, когда Цезарь и Бургунд уезжали. — Кроме того, если бы Сулла гнался за ними, они выглядели бы очень испуганными!

— Возможно, он отправился кого-нибудь навестить, — сказала жена хозяина.

— Похоже, — отозвался незнакомец, вдруг засомневавшийся. — Интересно бы узнать. Заметная пара, правда? Ахилл и Аякс, — продемонстрировал он свое образование. — Меня поразили их лошади. Стоят целое состояние! Значит, у них есть деньги.

— А возможно, и земля в Реате, — добавил хозяин. — Ручаюсь, лошади оттуда.

— От него так и несет Палатином, — сказал пришелец, которого все больше и больше охватывала подозрительность. — Кто-то из известных семей. Да, у него водятся деньги.

— Если и водятся, то не с ним, — сказал хозяин раздраженно. — Знаешь, что у них на тех мулах? Книги! Десять больших корзин книг! Говорю тебе — сплошь книги!

Выдержав сражение с ухудшившейся погодой, когда они поднимались на отроги Фисцелльских гор, Цезарь и Бургунд наконец прибыли в Нерсы.

Мать Квинта Сертория была вдовой уже больше тридцати лет и выглядела так, словно у нее никогда и не было мужа. Она всегда напоминала Цезарю покойного, много оплакиваемого Скавра, принцепса Сената: небольшого роста, вся в морщинах, с очень поредевшими волосами, что странно для женщины. Но у нее были очень красивые зеленые глаза, не замутненные старостью. Трудно представить себе, что такая кроха сумела родить такого большого человека, как Квинт Серторий.

— У него все хорошо, — сказала она Цезарю, выставляя на старый, но очень чистый стол продукты своей коптильни и запасы из кладовой.

Здесь вели деревенский образ жизни. Обедали все за общим столом, сидя на стульях.

— Ему легко удалось стать губернатором Ближней Испании, но теперь, когда Сулла заделался диктатором, он ждет больших неприятностей. — Она весело засмеялась. — Ничего, ничего, Квинт Серторий еще сделает жизнь Суллы потяжелее, чем жизнь бедного мальчика Мария! Он был воспитан слишком мягкотелым. Чудесная женщина Юлия. Но слишком мягкая. А Марий был слишком далеко, когда мальчик рос. У тебя та же история, Цезарь: отец был далеко. Но зато твою мать не назовешь мягкой, правда?

— Правда, Рия, — улыбнулся Цезарь.

— Во всяком случае, Квинту Серторию нравилась Испания. Всегда нравилась. Они с Суллой были там, когда много лет назад шпионили среди германцев. У него германская жена и сын в Оске, как он мне сказал. Я рада. Иначе у него не было бы никого.

— Он должен жениться на римлянке, — строго сказал Цезарь.

Рия надтреснуто засмеялась:

— Только не он! Не мой Квинт Серторий! Не любит женщин! Германка получила его, потому что он должен был жениться, чтобы иметь возможность жить в том племени. Нет, он не любит женщин, — она сложила губы трубочкой и покачала головой, — да и мужчин не любит.

Некоторое время разговор крутился вокруг Квинта Сертория и его подвигов, но в конце концов Рия выговорилась на эту тему и перешла к тому, что предстояло Цезарю.

— Я бы с радостью оставила тебя у себя, но слишком хорошо известна наша связь, и ты не первый беглец: мой кузен Марий в свое время прислал ко мне царя вольков-тектосагов, ни больше, ни меньше. Его звали Копилла. Очень приятный человек! Довольно цивилизованный для дикаря. Конечно, его повесили в темнице, после того как мой кузен Марий одержал победу. Я смогла скопить кое-какие сбережения, пока несколько лет заботилась о нем для моего кузена Мария. Кажется, четыре года… Он всегда был щедрым, мой кузен Марий. Заплатил мне целое состояние за ту работу. Да я сделала бы это и даром. Копилла составлял мне компанию… Квинт Серторий не был домоседом. Ему нравится война. — Она пожала плечами, хлопнула себя по коленям и перешла к делу. — Знаю я одну пару, которая живет в горах, на полпути между этим местом и Амитерном. Они будут рады лишним деньгам, и ты сможешь им довериться. Я дам тебе письмо для них и, когда будешь уходить от меня, скажу, как их найти.

— Завтра, — сказал Цезарь.

Но она покачала головой:

— Не завтра! И не послезавтра. Будет сильная метель, и ты не найдешь дорогу. Ты не сможешь даже понять, где находишься. Германец окажется подо льдом прежде, чем сообразит, что там вообще есть река! Ты останешься у меня, пока зима не установится.

— Установится?

— Пока не закончатся метели и не наступит настоящий мороз. Тогда можно будет идти без боязни. Лед будет толстым. Трудно на лошадях, но ты доберешься. Пусть германец идет впереди. Копыта его лошади достаточно широки, животное не будет скользить, и твой изящный конь сможет спокойно пройти следом по шершавому льду. Подумать только, привести такого коня сюда, да еще зимой! Ты с ума сошел, Цезарь.

— Моя мать тоже это говорила, — печально сказал Цезарь.

— Она-то умная. Сельские сабиняне — лошадники. Поэтому твое красивое животное заметят. А там, куда вы пойдете, никто не обратит на него внимания. — Рия ухмыльнулась, показав несколько черных зубов. — Но тебе только восемнадцать, в конце концов. Ты еще научишься.

Следующий день доказал, что Рия была права, говоря о погоде. Снег продолжал сыпать, навалив огромные сугробы. Если бы Цезарь и Бургунд не расчистили снег, уютный каменный дом Рии вскоре был бы совсем занесен, и даже Бургунд не смог бы открыть дверь. Снегопад продолжался еще четыре дня, затем местами стало появляться голубое небо, а воздух значительно похолодал.

— Я люблю, когда приходит зима, — сказала Рия, помогая им утеплять соломой конюшню. — В Риме холодная зима — несчастье, а в эту декаду у нас очень холодные зимы. Но здесь, по крайней мере, она чистая и сухая, как бы холодно ни было.

— Мне надо скорее уйти, — сказал Цезарь, орудуя сеном.

— Учитывая, сколько лопают твой германец и его коняга, я буду только рада, когда вы уйдете, — сказала мать Сертория, посмеиваясь. — Но не завтра. Может быть, послезавтра. Если станет возможно проехать между Римом и Нерсами, здесь тебе будет небезопасно. Когда Сулла вспомнит меня — а он должен вспомнить, он очень хорошо знал моего сына, — он первым делом пришлет сюда своих наемников.

Но гостям Рии не суждено было уйти. В ночь, когда они планировали отъезд, Цезарь захворал. Хотя на улице трещал жуткий мороз, дом был хорошо прогрет, как это принято в деревне: жаровни стояли вдоль каменных стен и добротные ставни не пропускали ветер. Но Цезаря бил озноб, и ему становилось все хуже.

— Мне это не нравится, — объявила Рия. — Я даже слышу, как стучат твои зубы. Но это длится слишком долго, чтобы быть простой лихорадкой. — Она положила ему руку на лоб и поморщилась. — Ты горишь! У тебя голова болит?

— Очень, — пробормотал он.

— Завтра ты никуда не поедешь. Иди сюда, германская глыба! Положи твоего хозяина в постель.

Цезарь оставался в постели, его трясла лихорадка, мучил кашель, не переставала болеть голова, его рвало.

— Caelum grave et pestilens — малярия, — сообщила знахарка, пришедшая к больному.

— Это не типичная малярия, — упрямо сказала Рия. — Это не четырехдневная и не трехдневная малярия. И он не потеет.

— Это малярия, Рия. Только необычная.

— Он умрет!

— Он сильный, — сказала знахарка. — Заставляй его пить. Лучшего совета я тебе дать не могу. Воду, смешанную со снегом.

Сулла готовился прочитать письмо от Помпея из Африки, когда в комнату вошел взволнованный управляющий Хрисогон.

— В чем дело? Я занят, хочу прочитать вот это!

— Господин, знатная женщина хочет видеть тебя.

— Скажи ей, пусть проваливает.

— Господин, я не могу!

Сулла оторвался от письма и удивленно посмотрел на Хрисогона.

— А я и не думал, что существует кто-то в мире живых, перед кем ты можешь спасовать, — молвил Сулла, забавляясь. — Ты дрожишь, Хрисогон. Она тебя укусила?

— Нет, господин, — сказал управляющий, который был начисто лишен чувства юмора. — Но я думал, что она убьет меня.

О, полагаю, я просто обязан увидеть эту женщину. Она назвала свое имя? Она смертная?

— Она назвала свое имя — Аврелия.

Сулла протянул руку, посмотрел на нее.

— Нет, я еще не превратился в прах.

— Впустить ее?

— Нет. Скажи ей, что я больше никогда не хочу ее видеть, — сказал Сулла.

Но он не вернулся к письму Помпея. Письмо его больше не интересовало.

— Господин, она отказывается уйти, пока не увидит тебя.

— Тогда пусть слуги вынесут ее.

— Я пытался, господин. Они боятся дотронуться до нее.

— Да, правильно! — Раздраженный, Сулла закрыл глаза. — Хорошо, Хрисогон, впусти ее.

И когда Аврелия решительно вошла в комнату, он сказал:

— Садись.

Она села. Яркий зимний свет осветил ее всю, вновь демонстрируя, что может сотворить время с когда-то идеальными чертами. В палатке командующего в Теане свет сочился так скудно, что Сулла и не разглядел Аврелию толком, но теперь он видел ее отчетливо. Слишком худая — это должно было сделать ее менее красивой. Но получалось наоборот. Густой румянец, который раньше заливал ее щеки и красил губы, исчез, сделав кожу мраморной. Волосы не поседели. Не поддалась она и желанию выглядеть моложе, изменив стиль прически. Она продолжала зачесывать волосы назад и собирать их в пучок на затылке. Глаза Аврелии остались прекрасными, обрамленные густыми черными ресницами под черными бровями в разлет. Эти глаза в упор смотрели на Суллу.

— Пришла по поводу своего мальчика, конечно, — начал Сулла, откидываясь в кресле.

— Да.

— Тогда говори, я слушаю.

— Ты сделал это потому, что он так похож на твоего сына?

Потрясенный, Сулла не мог больше выдерживать ее упорный взгляд и уткнулся в письмо Помпея, пока боль от вонзенного жала не утихла.

— Да, я был потрясен, когда увидел его, но нет, не поэтому.

И Сулла вновь устремил на нее холодный злой взгляд.

— Мне нравился твой сын, Луций Корнелий.

— Это не способ получить то, что ты хочешь, Аврелия. Мой мальчик умер слишком давно. Я научился жить с моей болью, даже когда такие люди, как ты, пытаются выгадать для себя на этом.

— Значит, ты знаешь, чего я хочу.

— Разумеется. — Он немного отодвинул кресло назад, не привыкнув еще к вогнутым, внутрь ножкам устойчивой конструкции романского стиля. — Ты хочешь, чтобы я сохранил тебе сына. Хотя своего сына я не сберег.

— Ты не можешь винить в этом ни меня, ни моего сына.

— Я могу обвинить любого, кого захочу. Я — диктатор! — крикнул он с пеной в уголках губ.

— Чепуха, Сулла! Ты сам не веришь в это! Я пришла просить тебя пожалеть моего сына, который заслуживает, смерти не больше, чем заслуживал участи быть фламином Юпитера.

— Согласен, он не подходит для своей должности. Но он получил ее. Наверное, ты хотела этого.

— Ни я, ни мой муж. Нам приказали. Сам Марий, в промежутке между своими зверствами, — сказала Аврелия, презрительно вздернув верхнюю губу. — Марий же велел Цинне отдать моему сыну дочь. Цинна тоже не хотел, чтобы его дочь стала фламиникой!

Сулла сменил тему.

— Ты перестала носить одежды тех красивых цветов, которые раньше любила, — сказал он. — Это кружево тебе совершенно не идет.

— Опять ерунду говоришь! — не выдержала она. — Я здесь не для того, чтобы ласкать твой взор. Я здесь, чтобы просить за сына!

— Мне доставит большое удовольствие пожалеть твоего сына. Он знает, что ему нужно сделать. Развестись с отродьем Цинны.

— Он не разведется с ней!

— Почему? — воскликнул Сулла, вскочив. — Почему?

Легкий румянец покрыл ее щеки, окрасил ее губы.

— Потому, дурак, что ты сам показал ему, что она — его единственный способ избавиться от должности, которую он ненавидит всем сердцем! Развестись с ней, остаться фламином до конца своих дней? Да он лучше умрет!

Сулла так и разинул рот.

— Что?

— Ты дурак, Сулла! Дурак! Он никогда с ней не разведется!

— Не критикуй меня!

— Я буду говорить тебе все, что хочу, ты, злой старикашка!

Наступило странное молчание. Гнев Суллы улегся так же быстро, как вспыхнул у Аврелии. Он отвернулся от окна и посмотрел на нее, словно на тяжкое испытание, которым она стала для него. Сейчас диктатор испытывал нечто большее, чем просто гнев.

— Давай сначала, — проговорил он. — Скажи мне, почему Марий сделал твоего сына фламином Юпитера, если никто из вас не хотел этого.

— Это связано с пророчеством, — пояснила она.

— Я слыхал об этом. Семикратный консул, Третий основатель Рима — он об этом всем уши прожужжал.

— Да, он рассказывал о пророчестве, однако далеко не все. Имелось еще одно предсказание, о котором он никому не говорил ни слова, пока не тронулся умом. Тогда он поведал Марию-младшему, который открыл все Юлии, а Юлия — мне.

Сулла опять сел, нахмурился и коротко бросил:

— Продолжай.

— Вторая часть предсказания касалась моего сына, Цезаря. Старая Марфа Сириянка предрекла, что он станет величайшим римлянином всех времен. И Гай Марий поверил ей и в этом. Он заставил Цезаря надеть одежды фламина, чтобы не дать ему сделаться воином или добиться успеха в политической карьере, — вымолвила Аврелия, побледнев.

— Потому что человек, который не может пойти на войну и не станет консулом, никогда не прославится, — кивнул Сулла и присвистнул: — Умница Марий! Блестяще! Сделай своего соперника фламином Юпитера — и ты победил. Не думал, что старик был так коварен.

— О, он был коварен!

— Интересная история, — заметил Сулла и снова взял письмо Помпея. — Ты можешь идти. Я тебя выслушал.

— Пожалей моего сына!

— Нет, пока он не разведется с дочерью Цинны.

— Он никогда этого не сделает.

— Тогда больше не о чем говорить. Уходи, Аврелия.

Еще одна попытка. Еще одна попытка ради Цезаря.

— Однажды я плакала по тебе. Тебе это понравилось. Сейчас я хотела бы заплакать снова. Но тебе не понравятся эти слезы. Они будут трауром по умершему великому человеку. Ибо сейчас я вижу человека, который стал таким маленьким, таким мелочным, что дошел до охоты на детей. Дочери Цинны всего двенадцать лет. Моему сыну восемнадцать. Они дети! А вдова Цинны бесстыдно гуляет по всему Риму, потому что она выскочила замуж за кого-то. И этот кто-то принадлежит тебе. Сына Цинны ты сделал нищим, ему осталось только покинуть страну. Еще один ребенок. А вдова Цинны процветает. Она-то не ребенок. — Аврелия насмешливо улыбнулась. — Анния рыжеволосая. Это ее волосы на твоей лысой старой башке?

После этого саркастического замечания она резко повернулась и вышла. Сразу же ворвался Хрисогон.

— Я хочу, чтобы кое-кого нашли, — сказал Сулла, выглядевший отвратительно. — Найди одного человека, Хрисогон. Он не внесен в списки и не убит.

До смерти желавший узнать, что же произошло между хозяином и той необычной женщиной, — конечно же, между ними что-то было в прошлом! — управляющий вздохнул про себя: никогда ему этого не узнать. И он ответил очень спокойно: