Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Личное дело, да?

— Можно сказать и так! Да, личное дело. Два таланта награды тому, кто отыщет Гая Юлия Цезаря, фламина Юпитера. Его следует доставить ко мне. И при этом ни один волос не должен упасть с его головы! Проследи, чтобы все они знали об этом, Хрисогон. Никто не убьет фламина Юпитера. Я просто хочу, чтобы он был здесь. Понял?

— Конечно, господин.

Но управляющий все не уходил. Он тихо кашлянул. Сулла уже вернулся к письму Помпея, однако, услышав кашель, поднял голову:

— Да?

— Я подготовил план, который ты поручил мне составить, господин, — когда я попросил тебя назначить меня ответственным за реализацию проскрипций. Я также нашел второго управляющего. Ты можешь с ним поговорить, если сочтешь нужным дать мне дополнительное поручение.

Последовала улыбка не из приятных:

— Ты действительно уверен, что справишься с двумя работами сразу, когда я найду тебе помощника?

— Будет лучше, если я начну совмещать обе работы, господин. Прочти мой план. Ты убедишься, что я разбираюсь именно в этой области. Зачем поручать проскрипции какому-нибудь профессионалу казначейства? Он побоится обращаться к тебе лично за разъяснением и будет использовать методы, принятые в казначействе, вместо более эффективных.

— Я подумаю и дам тебе знать, — сказал Сулла, снова беря злополучное письмо Помпея.

Он равнодушно смотрел, как управляющий выходит из комнаты, пятясь и кланяясь, потом кисло улыбнулся. Отвратительное существо! Жаба! Но именно такой человек и нужен, чтобы следить за выполнением проскрипций. Гнусная тварь. Но надежная. Если администратором станет Хрисогон, Сулла мог быть уверен, что никаких привилегий не будет. Без сомнения, Хрисогон найдет, как извлечь для себя выгоду, но никто лучше Хрисогона не знал, что ему будет очень-очень плохо, если его выгода каким-либо образом отразится лично на Сулле. Конечную стадию проскрипций следовало провести с соблюдением должных приличий: продажа имущества, опись финансов, драгоценностей, мебели, предметов искусства, акций и долей. Сулла, конечно, не мог справиться со всем этим сам, следовательно, делать это должен кто-то другой. Хрисогон прав. Лучше он, чем чиновник казначейства! Поставь на эту работу кого-нибудь оттуда — и ничего не будет сделано. Все надлежит проделать быстро. Но так, чтобы ни у кого не было повода сплетничать, будто Сулла нажился за счет государства. Хотя Хрисогон был теперь вольноотпущенником, он оставался человеком Суллы. И Хрисогон знал, что, если он ошибется, хозяин тут же убьет его.

Довольный тем, что он решил главную проблему с проскрипциями, Сулла наконец обратился к письму Помпея.

Обстановка в провинции Африка и в Нумидии мирная и спокойная. Мне понадобилось всего сорок дней, чтобы выполнить твое задание. Я уехал из Лилибея в конце октября с шестью легионами и двумя тысячами кавалерии, оставив на Сицилии Гая Меммия. Я посчитал ненужным оставлять на Сицилии гарнизон. Я сразу начал набирать корабли, когда приехал на Сицилию, и к концу октября имел уже восемьсот кораблей. Я люблю четкую организацию труда, это экономит массу времени. Как раз перед моим отплытием я послал гонца к мавретанскому царю Богуду, который сейчас держит войска в Иоле. Богуд сейчас правит из Иола, а в Тингисе он посадил младшего царя, Аскала. Все эти изменения произошли из-за раздора в Нумидии, где принц Иарб узурпировал трон царя Гиемпсала. Мой гонец велел царю Богуду немедленно войти в Нумидию с запада, не задерживаясь ни под каким предлогом. Моя стратегия заключалась в том, чтобы заставить царя Богуда гнать Иарба на восток, пока он не наткнется на меня, и тогда я смог бы его атаковать.

Я высадился двумя отрядами, один — в Старом Карфагене, другой — в Утике. Вторым отрядом командовал я сам. Как только я высадился на берег, мне сдались семь тысяч людей Гнея Агенобарба, что я посчитал хорошим знаком. Агенобарб решил сразу дать бой. Он боялся, что, если сражения сейчас не будет, ко мне перейдет еще больше его людей. Он расположил армию на дальней стороне лощины, думая заманить меня в ловушку, когда я буду проходить через нее. Но я поднялся на высокую скалу и увидел его армию. Поэтому я не попал в западню. Начался дождь (в провинции Африка зима — это сезон дождей), и я воспользовался тем, что дождь бил в лицо солдатам Агенобарба. Я одержал большую победу, и мои солдаты на поле сражения провозгласили меня императором. Но Агенобарбу и еще трем тысячам его людей удалось бежать. Солдаты все еще продолжали приветствовать меня на поле боя, но я остановил их, сказав, что они могут это сделать потом. Легионеры хорошо поняли меня и перестали провозглашать меня императором. Мы все бросились к лагерю Агенобарба и убили его и всех его людей. После этого я позволил своим солдатам провозгласить меня императором на поле сражения.

Затем я направился в Нумидию. Провинция Африка сдалась, но все мятежники оставались еще на свободе. Я казнил их в Утике. Узурпатор Иарб укрылся в Булла-Регии — городе в верховьях реки Баграды — как только услышал, что я иду с востока, а Богуд — с запада. Конечно, я пришел в Булла-Регию раньше Богуда. Булла-Регия открыла ворота, как только я подошел, и выдала мне Иарба. Я сразу казнил Иарба и еще одного аристократа по имени Масинисса. Я снова посадил на трон в Цирте царя Гиемпсала. Сам я нашел время поохотиться на диких животных. Эта страна кишит дичью всякого рода, от слонов до очень больших зверей, похожих на коров. Пишу это письмо из лагеря на Нумидийской равнине.

Я намерен скоро возвратиться в Утику, подчинив за сорок дней всю Северную Африку, как я уже сказал. Там не обязательно оставлять войска. Ты можешь, не сомневаясь, посылать туда своего правителя. Я собираюсь посадить на свои корабли мои шесть легионов и две тысячи кавалерии. Затем я вернусь в Рим по Аппиевой дороге, где хотел бы отметить триумф. Мои люди провозгласили меня императором, военачальником-победителем на поле боя, поэтому я имею право на триумф. Я усмирил Сицилию и Африку за сто дней и казнил всех твоих врагов. У меня также много трофеев, которые я могу продемонстрировать.

Разобрав послание Помпея, Сулла смеялся до слез, не зная, что больше его забавляет: заносчивость Магна или важное сообщение о том, что зима в Африке — это сезон дождей, а Булла-Регия находится в верховьях реки Баграды. Конечно, Помпей знал, что Сулла провел в Африке годы и самолично пленил царя Югурту. К концу своего сорокадневного пребывания в Африке Помпей знал уже все. А сколько раз ему удалось повторить, что войска провозгласили его императором на иоле сражения? Тьфу!

Сулла взял лист и написал Помпею ответ. Такое письмо он не хотел диктовать секретарю.

Каким удовольствием стало для меня получить от тебя письмо! Благодарю за интересные сведения, которые ты поведал мне об Африке. Я должен постараться как-нибудь съездить туда — хотя бы для того, чтобы увидеть эти существа, похожие на коров. Как и ты, я тоже узнаю слона, когда его увижу.

Поздравляю. Какой ты шустрый парень! Сорок дней. Это, я думаю, тот отрезок времени, за который Месопотамия была затоплена тысячу лет назад.

Я знаю, что могу верить тебе в том, что ни в Африке, ни на Сицилии не обязательно оставлять войска, но, дорогой мой Помпей, следует соблюдать осторожность. Поэтому я приказываю тебе оставить пять твоих легионов в Утике и вернуться домой только с одним легионом. Мне все равно с каким, если у тебя среди них имеется любимый. Кстати о любимых. Определенно ты сам один из любимцев Фортуны!

К сожалению, я не могу разрешить тебе отметить триумф, хоть твои солдаты и много раз провозглашали тебя императором на поле сражения. На триумф имеют право только члены Сената, которые получили статус претора. Ты еще одержишь много побед, Помпей. Рано или поздно, но ты будешь праздновать свой триумф.

Я должен поблагодарить тебя за очень быструю доставку той части Карбона, которой он ел, видел, слышал и которая ужасно воняла. Нет ничего лучше головы, чтобы убедить в том, что некто повержен в прах, говоря словами Гомера. Мои слова о том, что Карбон мертв и в Риме нет консулов, получили убедительное подтверждение. Как умно ты поступил, поместив голову в уксус! Спасибо тебе и за Сорана, и за старого Брута.

Есть еще одна мелочь, мой дорогой Помпей. Я бы все-таки предпочел, чтобы ты выбрал менее демонстративный способ избавиться от Карбона. Я начинаю верить тому, что говорят люди. Каждый человек из Пицена в глубине души — галл. Когда ты плюхнулся в курульное кресло судьи в toga praetexta и окружил себя ликторами, ты предстал перед всеми олицетворением Рима. Но повел ты себя вовсе не как римлянин. Промучив бедного Карбона несколько часов на палящем солнце, потом ты вдруг объявляешь барственным тоном, что он-де не заслуживает суда и должен быть казнен на месте. Поскольку в течение нескольких дней до этого мучительного публичного процесса ты содержал его в дрянном помещении и кормил отвратительно, Карбон был болен. Но когда он умолял тебя позволить ему удалиться, чтобы перед смертью без свидетелей освободить кишечник, ты отказал ему! Он умер, как мне сказали, весь в дерьме, но достойно.

Как я узнал все это? У меня есть свои источники. Если бы я не знал всего, сомневаюсь, что сейчас был бы диктатором Рима. Ты очень молод и ошибся, посчитав, что, если я поручил тебе отправить Карбона к праотцам, значит, у меня для него нет времени. Это правда, но только отчасти. У меня очень много времени для консульства в Риме. И никуда не исчезло то обстоятельство, что в момент смерти Карбон был законно избранным консулом. Ты хорошо сделаешь, молодой Помпей, если запомнишь на будущее, что консулу полагается оказывать честь, даже если его зовут Гней Папирий Карбон.

А теперь об именах. Я тут слышу, что этот варварский эпизод на рыночной площади в Лилибее стал поводом наградить тебя еще одним именем. Большое благо для одного из тех несчастных, не имеющих третьего имени, добавить себе немного блеска, а, Помпей Без Третьего Имени? Adulescentulus carnifex — Крошка Мясничок. Думаю, это замечательное третье имя для тебя. Крошка Мясничок! Как и твой отец, ты — мясник.

Повторяю: пять легионов оставь в Утике, пусть ждут нового губернатора. Я пришлю его, когда сочту нужным. Ты сам можешь вернуться домой, когда захочешь. Жду тебя с нетерпением. Поболтаем о слонах, и ты можешь просветить меня, рассказав про Африку и про всякие африканские штучки.

Я должен передать тебе мои соболезнования по поводу смерти Публия Антистия Бета и его жены, твоих тестя и тещи. Неизвестно, почему Брут Дамасипп включил их в число своих жертв. Но конечно, Брут Дамасипп тоже мертв. Я его казнил. Но тихо, Помпей Крошка Мясничок. Тихо.

«Это письмо, — подумал Сулла, закончив писать, — я действительно сочинял с удовольствием». Но потом он нахмурился, стал серьезным и некоторое время размышлял над тем, как ему поступить с Крошкой Мясничком. Этот молодой человек так запросто не отдаст того, на что положил глаз, как в случае с триумфом. И любой, кто мог усесться в курульное кресло на общественной площади не римского города в окружении ликторов, как олицетворение римского государства, а потом повести себя настоящим дикарем, не сочтет нужным обращать внимание на тонкости триумфального протокола. Вероятно, подсознательно Сулла знал, что Крошка Мясничок достаточно ловок, чтобы добиваться триумфа такими средствами, что отказать ему будет трудно. И Сулла принялся думать. Потом он опять заулыбался. Секретарь, входя к диктатору, невольно вздохнул с облегчением: Сулла в хорошем настроении!

— Ах, Флоскул! Ты как раз вовремя. Садись и возьми свои дощечки. Я настроен вести себя чрезвычайно великодушно по отношению к людям, включая этого великолепного человека Луция Лициния Мурену, моего губернатора провинции Азия. Да, я решил простить ему все его выходки против царя Митридата и его проступки против меня. Думаю, мне может понадобиться этот бесполезный Мурена, поэтому напиши ему и скажи, что он должен как можно скорее вернуться домой, чтобы отпраздновать свой триумф. Ты также напиши любому Флакку, какой сыщется в Заальпийской Галлии, и также прикажи ему прибыть домой, чтобы тоже отметить свой триумф. Обязательно укажи им, чтобы они имели при себе хотя бы по два легиона…

Сулла с головой ушел в работу. Его секретарь трудился усердно, чтобы не отстать. Воспоминания об Аврелии и том неприятном разговоре улетучились. Сулла даже не вспомнил, что у Рима был непокорный фламин Юпитера. Имелся другой, намного более опасный молодой человек, с которым предстояло обойтись нежно. Ибо Крошка Мясничок был очень умен, когда дело касалось его самого.

Как и предсказывала Рия, непогода в Нерсах стихла и установилась настоящая зима. Однако Соляная дорога, ведущая в Рим, все еще оставалась проходимой, равно как и дорога от Реате до Нерс, а также путь через горы в долину реки Атерн.

Но для Цезаря это не имело значения, потому что с каждым днем его состояние медленно ухудшалось. На ранней, более легкой стадии болезни он пытался вставать, чтобы уйти, но, как только он поднимался на ноги, голова его кружилась и он казался ребенком, который учится ходить. На седьмой день его стало клонить в сон, который постепенно перешел в легкую кому.

А потом у двери дома Рии остановился Луций Корнелий Фагит в сопровождении незнакомца, который видел Цезаря и Бургунда в таверне в Требуле. Оказавшись без Бургунда, которого Рия сама отправила рубить дрова, женщина была бессильна — и чужаки вошли в дом.

— Ты — мать Квинта Сертория, а этот человек, спящий на кровати, — Гай Юлий Цезарь, фламин Юпитера, — произнес Фагит, очень довольный.

— Он не спит. Его нельзя разбудить, — сказала Рия.

— Он спит.

— Это не сон. Разбудить его не могу ни я, ни кто другой. У него неизвестная форма лихорадки, а это значит, что он умрет.

Плохая новость для Фагита, который понимал, что не получит плату за голову Цезаря, если эта голова не останется на плечах живого хозяина.

Как и остальные приспешники Суллы, которые являлись его вольноотпущенниками, Луций Корнелий Фагит не обладал ни сомнениями, ни понятиями о нравственности. Стройный грек сорока с небольшим лет, один из тех, кто сам продался в рабство, считая это лучшей участью, нежели перебиваться кое-как на своей разоренной родине, Фагит присосался к Сулле, как пиявка, и за это получил награду — был назначен главой одной из проскрипционных банд. В то время, когда он прибыл, чтобы взять Цезаря, он уже имел четырнадцать талантов за убийство людей из списков. Доставка очередного человека к Сулле живым принесет ему еще два таланта, а грек не любил чувствовать себя обманутым.

Однако он не посвятил Рию в подробности своего поручения. Он заплатил информатору, стоя у постели Цезаря, потом убедился, что человек из Требула ушел. Смерть Цезаря не сулила Фагиту прибыли в Риме, но, вероятно, у мальчишки имелись с собой деньги. «Если поступить умно, — подумал Фагит, — то можно выудить эти деньги у старухи, рассказав ей сказку».

— Ну ладно, — сказал он, вынимая огромный нож, — я могу отрезать ему голову в любом случае. И получу свои два таланта.

— Лучше поберегись, citocacia! — пронзительно крикнула Рия, подскочив к нему и свирепо глядя ему в глаза. — Скоро придет человек, который тут же убьет тебя, если ты только дотронешься до его хозяина!

— А-а, германская громадина? Тогда я вот что скажу тебе, женщина: приведи его. А я здесь посижу на краешке кровати и составлю компанию молодому хозяину.

И он сел возле неподвижной фигуры, прижав нож к беззащитному горлу Цезаря.

Как только Рия опрометью выбежала на ледяной холод, громко зовя Бургунда, Фагит подошел к двери и открыл ее. На улице, недалеко от дома, ждали его помощники, десять человек.

— Германский гигант здесь. Если понадобится, мы убьем его, но предупреждаю: прежде чем мы сделаем это, у нескольких из нас будут поломаны кости, так что без надобности в драку не вступать. Мальчишка умирает, для нас он бесполезен, — объяснил Фагит. — Я попытаюсь выманить сколько-нибудь денег у старухи. Но как только я это сделаю, защитите меня от германца. Понятно?

Фагит вернулся в дом и занял прежнее положение — на краю кровати, с ножом, приставленным к горлу Цезаря. Рия скоро вернулась с Бургундом. Из груди Бургунда вырвался рык, но он не сделал ни шага вперед, а остался в дверях, сжимая и разжимая свои огромные кулаки.

— Хорошо, — как можно дружелюбнее сказал Фагит без всякого страха. — Теперь вот что, старуха. Если ты достанешь достаточно денег, я оставлю этого молодого человека здесь, с головой на плечах. За дверью меня ждут девять помощников, поэтому я могу резануть по милой молодой шейке и выйти с его головой на улицу быстрее, чем твой германец успеет добежать до кровати. Ясно?

— Ясно, но не германцу, если ты пытался сказать все это ему. Он ни слова не понимает по-гречески.

— Что за животное! Тогда я буду говорить с ним через тебя, мать, если ты согласна. Деньги есть?

Она стояла некоторое время молча, закрыв глаза и думая, как лучше поступить. Будучи практичной, как и ее сын, она решила сначала поторговаться с Фагитом, а потом отделаться от него. Цезарь умрет, прежде чем Бургунд добежит до кровати, а потом умрет Бургунд, и она тоже умрет. Рия открыла глаза и указала на корзины с книгами:

— Там. Три таланта.

Фагит перевел глаза на корзины и свистнул:

— Три таланта! О, очень неплохо!

— Возьми их и уходи. Дай мальчику умереть спокойно.

— О, дам, мать, конечно, дам!

Фагит сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Его люди вломились в дом с мечами наголо, готовые убить Бургунда. Но в комнате было тихо.

— О боги, какие они тяжелые! — воскликнул Фагит, когда оказалось, что корзины с книгами не поднять. — Он очень умен, этот молодой человек, наш фламин Юпитера.

За три раза все корзины были унесены. В третий заход, когда наемники вошли в комнату, Фагит поднялся с кровати и быстро встал между ними.

— Пока! — сказал он и исчез.

Послышался шум возни на дворе, затем стук подков по булыжникам и — тишина.

— Ты должна была позволить мне убить их, — сказал Бургунд.

— Тогда твой хозяин умер бы первым, — вздохнула старуха. — Они не вернутся, пока не потратят все деньги. Ты перевезешь Цезаря через горы.

— Он умрет, — заплакал Бургунд.

— Может быть. Но если он останется здесь, то умрет обязательно.

Коматозное состояние Цезаря было спокойным, он не бредил, не метался. Он выглядел очень худым и изнуренным, лихорадка обметала губы. Но даже в этом странном состоянии он мог пить, когда ему предлагали. Он пролежал неподвижно еще не так долго, чтобы из его груди начали вырываться звуки, свидетельствующие о том, что ему трудно дышать.

— Жаль, что пришлось отдать все деньги, потому что у меня нет саней, а ты сможешь его везти только так. Я знаю человека, который продаст мне сани, да вот купить не на что, потому что Квинт Серторий занесен в списки. У меня даже не осталось бы этого дома, если бы он не был моим приданым.

Бургунд безучастно выслушал ее, потом объявил, что ему надо подумать.

— Продай его коня, — сказал он и зарыдал. — Это разобьет его сердце! Но другого решения нет.

— Молодец, Бургунд! — живо отреагировала Рия. — Мы легко сможем продать лошадь. Конечно, не за настоящую ее цену, но достаточную, чтобы купить сани, несколько волов и заплатить за ваше проживание Приску и Гратидии. Даже при том количестве еды, которое ты способен поглотить.

Все было проделано быстро. Буцефала увел его новый хозяин, очень довольный покупкой. Он не мог поверить в свою удачу: получил такое животное всего за девять тысяч сестерциев! Покупатель поскорее ушел, боясь, что старая Рия передумает.

Сани, которые на самом деле представляли собой повозку на колесах, к которым были прикреплены полированные планки с загнутыми вверх концами, стоили четыре тысячи сестерциев, и два вола к ним по тысяче каждый. Хозяин намекнул, что не прочь выкупить летом все обратно — за четыре тысячи сестерциев, оставив себе две тысячи «за износ».

— Ты можешь получить их раньше, — с презрением сказала Рия.

Она и Бургунд постарались как можно удобнее уложить Цезаря в сани, хорошенько его закутав.

— Не забудь почаще переворачивать его! Иначе кости прорвут ему кожу. Он так похудел, бедняга. В такую погоду ваша еда долго не испортится, это хорошо. Ты должен давать ему молоко от моей овцы и воду, — наставляла она. — Хотела бы я пойти с вами! Но я слишком стара для этого.

Рия все глядела на белый холмистый луг, раскинувшийся позади ее дома, пока Бургунд и сани наконец не скрылись из виду. Овцу она дала им в надежде, что у Цезаря достанет сил выжить. Потом, когда беглецы уже совсем исчезли, Рия вошла в дом и приготовилась принести в жертву одного из своих голубей семейной богине Венере и десяток яиц богине Теллус и богу Индигету, которые были матерью и отцом всего сущего в Италии.

Путешествие к Приску и Гратидии, двоюродной сестре Рии, заняло восемь дней. Волы передвигались очень медленно. Это пошло на пользу Цезарю, которого почти не беспокоило неспешное передвижение по ровному снежному насту. Плавному ходу саней способствовало то обстоятельство, что полозья повозки были обильно смазаны пчелиным воском. Путники выехали из долины реки Гимеллы, на которой располагался город Нерсы, и двинулись по тропе, которая вилась по крутому подъему, на каждом повороте забираясь все выше, а потом спустились по другому склону холма и оказались в долине реки Атерн.

Странно, но Цезарю стало лучше почти сразу же, как только его тело стало слегка охлаждаться после теплого помещения. Он пил понемногу молоко (руки у Бургунда были такие большие, что для него стало истинным мучением доить овцу, к счастью, старое и терпеливое животное). Бургунд не забывал переворачивать больного хозяина. Цезарь даже смог медленно сжевать кусочек сыра, который германец давал ему пососать. Но слабость не отпускала, и говорить Цезарь еще не мог. Они никого не встретили на пути, поэтому на ночь им негде было укрыться. А мороз не стихал. Днем — безоблачное небо, а ночью — звезды, кажущиеся белыми сквозь сеть облаков.

К Цезарю вернулось сонное состояние, а постепенно стало проходить и это. «В какой-то мере, — рассуждал медленно соображавший Бургунд, — это улучшение». Казалось, какое-то ужасное существо из подземного мира высосало из Цезаря всю кровь. Он почти не мог пошевелить рукой. Однажды, заметив ужасную пропажу, он заговорил.

— Где Буцефал? — спросил он. — Я не вижу Буцефала!

— Мы были вынуждены оставить Буцефала в Нерсах, Цезарь. Сам видишь, какая дорога. Буцефалу было бы не справиться. Но ты не должен беспокоиться. У Рии он в безопасности.

Вот так. Бургунду казалось, что это лучше, чем сказать правду, особенно когда он увидел, что Цезарь поверил ему.

Приск и Гратидия жили на небольшой ферме в нескольких милях от Амитерна. Они были одного возраста с Рией и бедствовали. Оба их сына, которые могли бы сейчас очень помочь родителям, погибли во время Италийской войны, дочерей у них не было. Поэтому, прочитав письмо Рии и получив от Бургунда три тысячи сестерциев — все, что у него осталось, они с радостью приняли беглецов.

— Если лихорадка усилится, я буду выносить его на улицу, — предупредил Бургунд, — потому что, как только он покинул дом Рии и немного поостыл, ему стало лучше. — Он показал на сани и волов. — Это вы тоже можете взять себе. Если Цезарь выживет, они ему будут не нужны.

Выживет ли Цезарь? Трое ухаживавших за ним не имели об этом ни малейшего представления. Дни проходили за днями, а изменений почти не наблюдалось. Иногда дул ветер, и казалось, снегопад не прекратится никогда. Потом погода менялась, и опять наступали морозы. Но Цезарь этого не замечал. Лихорадка утихла, он вышел из комы, но заметного улучшения так и не наступило. Он по-прежнему был очень бледен.

К концу апреля стало таять, запахло весной. Жители этой части Италии говорили, что нынешняя зима на их памяти — самая суровая. А для Цезаря она оказалась самой тяжелой в его жизни.

— Думаю, — сказала Гратидия, кузина Рии, — что Цезарь в конце концов умрет, если его не перевезти в Рим, где есть врачи, лекарства и хорошее питание, чего у нас в горах не сыщешь. В мальчике совсем не осталось живой крови. Поэтому он и не поправляется. Я не знаю, как его лечить, а ты запрещаешь мне позвать кого-нибудь из Амитерна, чтобы осмотреть его. Поэтому пора, Бургунд, тебе отправляться в Рим и рассказать о случившемся его матери.

Не сказав ни слова, Бургунд вышел из дома и стал седлать своего коня. Гратидия едва успела сунуть ему пакет с припасами — и он умчался.

— А я-то удивлялась, почему от вас ничего не слышно, — побледнев, сказала Аврелия. Она сильно прикусила верхнюю губу, словно ощущение боли помогало ей думать. — Я так тебе благодарна, Бургунд! Без тебя мой сын конечно бы умер. И прежде чем он действительно умрет, мы должны перевезти его в Рим. А теперь ступай к Кардиксе. Она и мальчики очень скучали по тебе.

Идти к Сулле бесполезно, это она знала. Если этот способ не подействовал перед Новым годом, то теперь, когда прошло уже четыре месяца нового года, не подействует и подавно. Репрессии продолжались, но, казалось, в эти дни не так интенсивно. Появились новые законы, хорошие или ужасные — в зависимости от того, чьим мнением интересовались. Сулла был весь в делах.

Через несколько дней после разговора с Аврелией Сулла послал за Марком Пупием Пизоном Фругием и приказал тому развестись с Аннией, потому что она была вдовой Цинны. Когда Аврелия услышала об этом, у нее появилась слабая надежда в отношении Цезаря. Но хотя Пизон Фругий подчинился и поспешно развелся с Аннией, больше ничего не произошло. Рия писала Аврелии, что деньги проглотил тот, кого прозвали по размеру куска, который он в состоянии затолкать в свою пасть, и что Цезарь и Бургунд уехали. Но Рия ничего не писала о болезни Цезаря, и Аврелия полагала, что, раз известий больше нет, дела обстоят неплохо.

— Я пойду к Далматике, — решила она. — Может быть, одна женщина подскажет другой, какие подходы можно найти к Сулле.

Жена Суллы, которая приехала из Брундизия в декабре прошлого года, очень редко показывалась на улицах Рима. Некоторые шептали, что она больна; другие — что у Суллы нет времени на личную жизнь, поэтому он не обращает на нее внимания. Но никто не шептал о том, что Сулла заменил ее кем-то другим. Аврелия написала Далматике коротенькую записку, прося о встрече — желательно, когда Суллы не будет дома. Эта последняя просьба, постаралась она объяснить, вызвана лишь тем, что она, Аврелия, не хочет раздражать диктатора. Она также спрашивала супругу Суллы, нельзя ли устроить так, чтобы при разговоре присутствовала Корнелия Сулла. Аврелия хотела бы засвидетельствовать почтение той, которую некогда хорошо знала. Вероятно, Корнелия Сулла сможет ей что-то посоветовать в ее беде, ибо, заключала Аврелия, то, что она хотела бы обсудить, было бедой.

Сулла теперь жил в своем отстроенном доме с видом на Большой цирк. Гостью ввели в помещение, пахнувшее свежей штукатуркой и красками. Все здесь имело вульгарный вид, который может стереть только время. Аврелию проводили через просторный атрий в еще более просторный сад перистиля и наконец в апартаменты Далматики, которые были размером со всю квартиру Аврелии. Обе женщины встречались и раньше, но подругами не были. Аврелия не вращалась среди семей, живших на Палатине, поскольку была домовладелицей — имела инсулу в Субуре — и не любила сплетничать за бокалом разбавленного водой сладкого вина с маленькими пирожными.

Сказать правду, Далматика тоже не принадлежала к этому кругу. Много лет она провела взаперти по распоряжению ее первого мужа — Скавра, принцепса Сената, и, как следствие, давно утратила девичий интерес к милой болтовне за бокалом разбавленного водой сладкого вина с маленькими пирожными. Потом последовали ссылка в Грецию, идиллия с Суллой в Эфесе, Смирне и Пергаме, рождение близнецов — и ужасная болезнь Суллы. Слишком много беспокойства, несчастий, тоски по родине, боли. С тех самых пор Цецилию Метеллу Далматику совершенно не занимали магазины, комедийные актеры, мелкие ссоры, скандалы и безделье. Кроме того, ее возвращение в Рим было для нее вроде триумфа: она увидела, что Сулла скучал без нее и, оказывается, любит ее больше, чем когда-либо.

Но Сулла не посвящал Далматику в свои дела, поэтому она ничего не знала о судьбе фламина Юпитера. Она не знала даже того, что Аврелия была матерью фламина Юпитера. А для Корнелии Суллы Аврелия — лишь часть ее детства, ниточка к далеким воспоминаниям о матери, которая слишком много пила, прежде чем убить себя, и к живым воспоминаниям о любимой мачехе Элии. Ее первый брак с сыном коллеги Суллы по консульству закончился трагически: ее муж погиб во время бунта на Форуме в период плебейского трибуната Сульпиция. Своим вторым браком с младшим братом Друза Мамерком Корнелия была очень довольна.

Женщины остались удовлетворены внешностью друг друга. Каждую из них считали в Риме красавицей. И все три почувствовали, что время подействовало на них гораздо больше, чем все остальное. Старшей, Аврелии, было сорок два, Далматике — тридцать семь, Корнелии Сулле — двадцать шесть.

— Сейчас ты больше похожа на своего отца, — сказала Аврелия Корнелии Сулле.

Глаза, слишком голубые и искрящиеся, чтобы быть похожими на глаза Суллы, блеснули весельем, и их обладательница засмеялась:

— О, не говори так, Аврелия! Моя кожа идеальна, и я не ношу парика!

— Бедняга, — отозвалась Аврелия. — Это очень тяжело для него.

— Да, — согласилась Далматика, чья смуглая красота смягчилась с тех пор, как Аврелия видела ее последний раз, а глаза стали гораздо печальнее.

Разговор ненадолго перешел на светские слухи. Далматика осторожно уводила его от неприятных тем, которые могла выбрать ее падчерица. Молчаливая Аврелия иногда вставляла слово-другое.

Далматика, у которой остались сын и дочь от первого мужа, Марка Эмилия Скавра, и еще были близнецы, с удовольствием говорила о своей старшей, Эмилии Скавре.

— Очень интересная девочка! — тепло произнесла она со счастливым видом. — Мы думаем, она беременна, хотя еще рано говорить об этом с уверенностью.

— А кто ее муж? — спросила Аврелия, которая никогда не следила, кто за кого вышел замуж.

— Маний Ацилий Глабрион. Они много лет были помолвлены, на этом настоял Скавр. Традиционные связи между семьями.

— Глабрион приятный человек, — заметила Аврелия, стараясь быть нейтральной.

На самом деле она считала его самодовольным, тщеславным крикуном, сыном отца, который был намного лучше его.

— Он — тщеславный крикун, — спокойно возразила Корнелия Сулла.

— Ну, тебе он не подошел бы, зато подходит Эмилии Скавре, — сказала Далматика.

— А как поживает малышка Помпея? — быстро спросила Аврелия.

Корнелия Сулла вся засветилась:

— Очаровательна! Ей сейчас восемь, ходит в школу.

Поскольку Корнелия была дочерью Суллы и переняла от него некоторые свойства его противоречивого характера, то продолжала так:

— Конечно, она ужасно глупая! Я буду считать себя счастливой, если она достаточно выучит латынь, чтобы написать благодарственную записку. И уж конечно она никогда не будет знать греческого! Поэтому я очень рада, что она красива. Для девушки лучше быть красивой, чем умной.

— Конечно, когда дело касается поиска мужа. Но приличное приданое тоже помогает, — сухо проговорила Аврелия.

— О, у нее приличное приданое! — сказала мать Помпеи. — Папа стал очень богатым, и она унаследует кое-что от него да еще от Помпеев Руфов, которые совершенно переменились с тех пор, как я стала вдовой, живущей в их доме! Когда-то они сделали мою жизнь несчастной, но теперь я греюсь в лучах папиной славы. Кроме того, они боятся, что он может внести их в списки.

— Тогда нам нужно надеяться, что Помпея найдет себе очень приличного мужа, — сказала Далматика и, став серьезной, посмотрела на Аврелию. — Я очень рада видеть тебя. Надеюсь, я теперь могу рассчитывать на тебя как на подругу, которой у меня нет. Однако ты пришла не просто для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Ты слишком известна как разумная женщина, занимающаяся собственным доходным делом. В чем твое затруднение, Аврелия? Чем я могу помочь тебе?

Последовала история, рассказанная просто и неприкрашенно, как это было свойственно Аврелии. Ее выслушали в полной тишине.

— Мы должны что-то предпринять, — сказала Далматика, когда Аврелия закончила свой рассказ, и вздохнула: — Луций Корнелий слишком занят, и я боюсь, что он не очень отзывчив. — Она поменяла положение на стуле, чувствуя себя неловко, и смущенно промолвила: — Ты много лет была его другом. Думаю, что если уж ты не сумела повлиять на него, то у меня почти совсем нет шансов.

— Полагаю, что это не так, — высокомерно прервала ее Аврелия. — Да, действительно, он навещал меня время от времени, но уверяю тебя, между нами не было ничего предосудительного. Не моя так называемая красота привлекала его. Хотя и неромантически это может прозвучать, но его привлекал мой здравый смысл.

— Я верю тебе, — улыбаясь, сказала Далматика.

Инициативу проявила Корнелия Сулла.

— Ну, это давно уже утекло, — поспешно заговорила она, — и это не может повлиять на сегодняшние наши проблемы. Ты совершенно права, Аврелия, не желая и пытаться опять пойти к папе одна. Но ты должна постараться снова увидеть его, и чем скорее, тем лучше. Сейчас он как раз работает над законами. Это должна быть официальная делегация. Жрецы, родственники-мужчины, весталки, ты. Мамерк поможет, я поговорю с ним. Кто ближайшие родственники Цезаря?

— Котты — три моих сводных брата.

— Хорошо, они все украсят делегацию! Гай Котта — понтифик, а Луций Котта — авгур, что хорошо и с точки зрения религии. Я знаю, Мамерк за тебя замолвит слово. И нам понадобятся четыре весталки. Фонтея — старшая весталка. Лициния. И дочь Цезаря Страбона, Юлия из семьи Цезарей. Ты знаешь кого-нибудь из весталок?

— Даже Юлию Страбону не знаю, — призналась Аврелия.

— Неважно, я знаю их всех. Предоставь это мне.

— А чем я могу помочь? — робея, спросила Далматика.

— Твоя задача — назначить время для делегации и проследить, чтобы папа завтра днем принял нас, — сказала Корнелия Сулла.

— Это легче сказать, чем сделать. Он так занят!

— Чепуха! Ты слишком робкая, Далматика. Папа сделает для тебя все, что попросишь. Трудность в том, что ты почти никогда его ни о чем не просишь, поэтому ты не имеешь представления, как ему нравится что-то делать для тебя. Заговори с ним за обедом и не бойся. Аврелия, я всех соберу здесь пораньше. Ты можешь сначала поговорить с ними, прежде чем пойти к папе.

— А что мне надеть? — спросила Аврелия, готовая уйти.

Корнелия Сулла удивились. Далматика тоже.

— Я только спрашиваю, — как бы извиняясь, сказала Аврелия, — потому что последний раз он раскритиковал мою одежду. Она ему не понравилась.

— Почему? — строго спросила Корнелия Сулла.

— Посчитал ее слишком, скучной.

— Тогда надень что-нибудь в цветочек.

Придя домой, Аврелия вынула из сундука все платья, которые сложила туда много лет назад как слишком игривые для римской матроны-аристократки. Голубое? Зеленое? Красное? Розовое? Лиловое? Желтое? В конце концов она решила, что наденет розовое на темной подкладке, а сверху бледно-розовый газ.

Кардикса покачала головой:

— Сногсшибательно! Ты выглядишь как в тот день, когда отец Цезаря пришел на обед в дом твоего дяди Рутилия Руфа. Ни на один день старше!

— Говоришь, сногсшибательно, Кардикса?

— Ты знаешь, как одна из тех общественных лошадок на параде.

— Я лучше переоденусь.

— Нет, не надо! У тебя нет времени. Иди. Луций Декумий проводит тебя, — решительно сказала Кардикса, выпроваживая хозяйку на улицу, где Луций Декумий уже ждал ее со своими сыновьями.

У Луция Декумия хватило ума придержать язык по поводу вида Аврелии, а его сыновья вообще молчали всю дорогу до Палатина. Каждую секунду Аврелия ждала сообщения от Приска и Гратидии, что уже поздно, что Цезарь умер, и каждая секунда, пока этого сообщения не приходило, была благословением.

Каким-то образом вся инсула узнала, что Цезарь на смертном одре. Приносили маленькие подарки — от букетов цветов до специальных амулетов от ликийцев с пятого этажа. Неслись печальные звуки молитв с этажа, где обитали евреи. Большинство жильцов Аврелии были с ней уже много лет и знали Цезаря с пеленок. Понятливый, ненасытно любопытный, говорливый ребенок, он ходил с этажа на этаж, пленяя всех своим очарованием (качество, которое мать считала довольно сомнительным, но которым он обладал в изобилии). Много женщин нянчили его, кормили его своими национальными блюдами, пели ему песни на родных языках, пока он не выучил их все и потом пел эти песни вместе с ними. Он был очень музыкальным ребенком. Он научился играть на струнных инструментах и дуть во все виды дудок и флейт. Когда он подрос, то с лучшим другом Гаем Матием из другой квартиры на первом этаже распространил свои контакты за пределы инсулы, а потом и по всей Субуре. И теперь весть о его болезни разнеслась по Субуре и со всех концов Субуры стали приносить для него скромные подарки.

«Как я объясню Сулле, что Цезарь представляется каждому человеку по-иному? Что он стопроцентный римлянин и в то же время в нем скрыты десятки других национальностей? Для меня не столько важно его жречество, сколько то, что он сам значит для тех, кого он знает. Цезарь принадлежит Риму. Но не тому Риму, который обитает на Палатине. Цезарь принадлежит Риму Субуры и Эсквилина, и когда он станет великим, его дела приобретут такой размах, какого не было ни у кого, — просто ввиду его богатого жизненного опыта. Один Юпитер знает, сколько девочек — даже женщин моего возраста! — побывало в его постели, сколько набегов совершил он с Луцием Декумием и теми хулиганами из таверны на перекрестке, сколько жизней он затронул, потому что никогда не оставался равнодушным и всегда находил время, чтобы выслушать тебя. Моему сыну только восемнадцать лет. Но я тоже верю в предсказания, Гай Марий! В сорок лет мой сын будет грозным. И клянусь всем богам, какие есть, что если потребуется спуститься в подземное царство, чтобы привести оттуда трехглавого пса Гадеса, я сделаю это, лишь бы мой сын жил».

Но конечно, когда Аврелия пришла в дом Суллы и ее проводили в комнату, полную важных людей, все ее красноречие иссякло, лицо окаменело, она стала строгой, даже суровой. Укрощенной.

Как и обещала Корнелия Сулла, присутствовали четыре весталки, все моложе ее. Вступив в коллегию в возрасте семи или восьми лет, весталка выходила из нее после тридцати лет служения. Никто из них, включая старшую весталку, еще не минул этот рубеж. На них были надеты белые платья с длинными гофрированными рукавами, а поверх этого — еще несколько слоев белых одежд. На груди каждой весталки висела цепь с медалью, а голову венчала семиярусная корона из витой шерсти, на которую накидывалась тончайшая белая вуаль. Жизнь, к которой допускались лишь девственницы, хотя и не требовала уединения, наделяла даже самую молодую весталку огромной мистической силой. Они очень хорошо знали, что их целомудрие — залог судьбы Рима, его успеха, и поэтому отлично сознавали свой особый статус. Некоторые из них втайне подумывали о том, чтобы нарушить клятвы, но большинство входили в роль с самого раннего возраста и очень гордились своим положением.

Мужчины были в тогах? Мамерк — в тоге с пурпурной полосой, которая теперь полагалась ему благодаря его должности претора по делам иностранцев, а все трое Котты, еще слишком молодые для тоги с пурпурной полосой, — в белых. Вышло так, что Аврелия в своем розовом наряде была самой яркой из них! Подавленная, она словно окаменела. Она знала, что у нее ничего не получится.

— Выглядишь великолепно! — шепнула Корнелия Сулла. — Я совсем забыла, какая ты красивая, когда решаешься показать свою красоту. Да, да, это так. Ты скрываешь свою красоту, словно ее совсем не существует, и вдруг — вот она!

— А другие понимают, в чем дело? Они согласны со мной? — прошептала Аврелия в ответ, отчаянно желая, чтобы она была одета не в розовое, а во что-нибудь другое, поскромнее.

— Конечно, понимают. Во-первых, он — фламин Юпитера. И они считают, что он отчаянно храбр, если посмел противиться диктатору. Никто другой не осмелится на такое. Даже Мамерк. Иногда на это способна я. Ты знаешь, это ему нравится. Папе, я имею в виду. Большинству тиранов это нравится. Они презирают слабых, хотя и окружают себя слабыми людьми. Ты будешь возглавлять делегацию. Не уступай ему.

— И никогда не уступала, — ответила мать Цезаря.

Хрисогон тоже присутствовал, отмеривая определенную дозу лести каждому члену делегации. Он начинал завоевывать репутацию одного из главных спекулянтов на проскрипциях и нажил себе огромное состояние. Вошел слуга, что-то прошептал ему на ухо. Хрисогон направился к большой двойной двери, ведущей в атрий Суллы. И отступил в сторону, приглашая собравшихся войти.

Сулла ждал их. У него было плохое настроение. Он понимал, что его перехитрила кучка женщин, и сердился, потому что не знал, сможет ли противостоять им. Это несправедливо! Жена и дочь умоляли, уговаривали, были недовольны, давали ему понять, что если он выполнит эту их маленькую просьбу, они будут в вечном долгу перед ним, а если откажет — очень рассердятся. Далматика вела себя не столь решительно. Нет сомнения, Скавр недурно вышколил ее за годы затворничества. Но Корнелия Сулла — его кровь, и это было заметно. Фурия! И как Мамерк справляется с ней, да еще умудряется выглядеть таким счастливым? Вероятно, потому, что он никогда ей не перечит. Умница. «Что мы только не делаем, лишь бы сохранить гармонию в семье! — подумал Сулла. — Да и я сам чего бы не сделал для этого!»

Однако, по крайней мере, происходящее внесло хоть какое-то разнообразие в длинную и безотрадную череду обязанностей диктатора. О, как ему все надоело! Надоело, надоело, надоело… В Риме ему всегда было скучно. Выслушивать льстивые речи, вызывать в воображении картины вечеринок, которые он не мог посетить, общество, в которое он не мог войти… Метробий. Всегда, всегда все его мысли заканчивались воспоминанием о Метробий. Они не виделись вот уже… сколько же? Кажется, последний раз Сулла видел его в толпе во время своего триумфа? Во время консульской инаугурации? Неужели он забыл?

Но зато Сулла очень хорошо помнил, когда увидел юного грека впервые. На той вечеринке, когда сам Сулла был одет Медузой Горгоной с венком из живых змей. Как все визжали! Но только не Метробий. Восхитительный Купидончик с шафрановой краской, стекавшей с внутренней стороны его бедер, и попкой, самой сладкой в мире…

Делегация вошла в комнату. С того места, где стоял Сулла, — а стоял он за огромным аквамариновым прямоугольным бассейном, — он мог хорошо разглядеть всех присутствующих. Вероятно, потому, что ум его был занят театром, картина, представшая перед Суллой, показалось ему не официальной делегацией римлян, а яркой карнавальной группой во главе с великолепной женщиной в розовом, его любимом цвете. И как умно с ее стороны окружить себя людьми в белом с небольшой примесью пурпура!

Мир обязанностей диктатора исчез, а с ним и плохое настроение Суллы. Лицо его посветлело, он издал радостный возглас:

— Чудесно! Даже лучше, чем пьеса или игры! Нет, нет, ближе не подходите! Стойте на той стороне бассейна! Аврелия, выйди вперед. Я хочу, чтобы ты была как высокая, стройная роза. Весталки пусть встанут справа. А самая молодая — позади Аврелии. Я хочу, чтобы Аврелия была на белом фоне. Да, правильно, хорошо! А теперь вы, ребята, давайте налево. Молодой Луций Котта — тоже за спину Аврелии. Он самый младший, и я не думаю, что ему предстоит что-то говорить. Мне нравится пурпур на ваших тогах, но ты, Мамерк, портишь эффект. Тебе надо было отказаться от toga praetexta, а то многовато пурпура. Поэтому ты встань слева позади всех. — Диктатор потрогал рукой подбородок и стал пристально рассматривать всех, потом кивнул: — Хорошо! Мне нравится! Однако мне тоже требуется романтический ореол, не правда ли? А то я тут совсем один, выгляжу как Мамерк в своей praetexta, и такой же мрачный!

Он хлопнул в ладоши. Из-за задних рядов делегации вынырнул Хрисогон, отвешивая поклоны.

— Хрисогон, приведи сюда моих ликторов — в малиновых туниках, а не в скучных старых белых тогах! И тащи египетское кресло. То, с крокодилами вместо подлокотников и со змеями вместо спинки. И невысокий подиум. Да, у меня должен быть небольшой подиум! Покрой его пурпуром, да настоящим, а не твоей подделкой. Поторопись!

Делегация, стоявшая молча, уже смирилась с тем, что придется долго ждать, пока все приказания не будут исполнены. Но Хрисогон не зря был главным администратором проскрипций и управляющим диктатора. В комнату быстро вошли двадцать четыре ликтора в малиновых туниках с топориками в фасциях. Их лица были заученно безучастны. За ними следом четверо здоровых рабов внесли небольшой подиум, водрузили его точно в центр позади бассейна, аккуратно накрыли пурпурной тканью, такой темной, что она казалась почти черной. Потом появилось кресло — великолепная вещь из полированного эбонита с позолотой. В глаза кобр с раздутыми капюшонами были вставлены рубины, а глаза крокодилов сияли изумрудами. В центре спинки переливался великолепный многоцветный скарабей.

Когда сцена была готова, Сулла обратился к ликторам:

— Мне нравятся топорики в пучках прутьев. Я рад тому, что я — диктатор и обладаю властью отправлять правосудие в пределах моих владений! Ну что ж, посмотрим… Двенадцать слева от меня и двенадцать — справа. В линию, мальчики, поближе друг к другу. Встаньте так, чтобы получилась выгнутая дуга… Хорошо, хорошо! — Он повернулся к делегации, посмотрел на нее, нахмурился. — Нет, что-то не так! А, вот оно! Я не вижу ног Аврелии. Хрисогон! Принеси ту золотую скамеечку, которую я стащил у Митридата. Я хочу, чтобы Аврелия стояла на ней. Иди. Живо!

И вот наконец все завершено и диктатор удовлетворен. Сулла опустился в кресло с крокодилами и змеями на невысоком подиуме, накрытом туринским пурпуром, очевидно не сознавая того, что ему подобало бы сидеть в простом курульном кресле из слоновой кости. Не то чтобы кто-либо из присутствующих испытывал желание покритиковать. Важно было то, что сам диктатор очень радовался. А это означало возможность благоприятного исхода.

— Говорите! — приказал он звучным голосом.

— Луций Корнелий, мой сын умирает…

— Громче, Аврелия! Играй так, чтобы слышно было на галерке!

— Луций Корнелий, мой сын умирает! Я пришла с моими друзьями умолять тебя простить его!

— Твои друзья? Все эти люди — твои друзья? — спросил он, удивляясь слегка наигранно.

— Они все — мои друзья. Они присоединяются ко мне и тоже просят, чтобы ты позволил моему сыну вернуться домой, пока он не умер. — Аврелия произнесла эти слова отчетливо, так, чтобы ее слышали на задних рядах воображаемой галерки. Она снова стала собой. Если Сулла хочет греческую комедию, он ее получит! Она простерла к нему руки, розовая ткань соскользнула и оголила матовую кожу. — Луций Корнелий, моему сыну только восемнадцать лет! Он мой единственный сын!

В ее голосе послышались рыдания. Они дойдут до галерки, если именно этого хотел Сулла!

— Ты же видел моего сына. Бог! Римский бог! Потомок Венеры, достойный богини! И такой смелый! Разве он не доказал свою смелость, бросив вызов тебе, величайшему человеку в мире? Испугался ли он? Нет!

— О, это великолепно! — воскликнул Сулла. — Я и не знал, что у тебя такой талант, Аврелия! Продолжай так же, продолжай!

— Луций Корнелий, умоляю тебя! Спаси моего сына! — Ей удалось повернуться на крохотной скамеечке, она протянула руки к Фонтейе, взглядом умоляя эту женщину понять ее игру. — Молю Фонтейю, старшую весталку Рима, чтобы она также попросила за моего сына!

К счастью, к этому моменту прочие участники сцены начали выходить из состояния оцепенения и вновь обрели дар речи. Фонтейя воздела руки, постаралась придать лицу соответствующее выражение — она забыла, как это делается, уже в четырехлетнем возрасте.

— Спаси его, Луций Корнелий! — воскликнула она. — Спаси его!

— Спаси его! — прошептала Фабия.

— Спаси его! — крикнула Лициния.

Семнадцатилетняя Юлия Страбона переиграла всех, залившись слезами.

— Ради Рима, Луций Корнелий! Спаси его ради Рима! — раздался громогласный голос Гая Котты, — голос, которым был знаменит его отец. — Мы просим тебя, спаси его!

— Для Рима, Луций Корнелий! — крикнул Марк Котта.

— Для Рима, Луций Корнелий! — рявкнул Луций Котта.

Последним оказался Мамерк, который проблеял:

— Спаси его!

Молчание. Одна сторона смотрела на другую. Сулла сидел в своем кресле прямо, правая нога выставлена чуть перед левой — классическая поза великого римлянина. Подбородок поджат, брови насуплены. Он ждал. И вдруг: «Нет!»

Все действо опять повторилось.

И снова: «Нет!»

Чувствуя себя выжатой, как стираная тряпка, но стараясь играть еще лучше, Аврелия в третий раз принялась умолять диктатора спасти жизнь ее сыну. Голос ее раздирал душу, руки дрожали. Юлия Страбона ревела во весь голос, Лициния выглядела так, словно сейчас присоединится к Юлии. Хор просящих звучал все громче и затих после третьего блеяния Мамерка.

Молчание. Сулла ждал, приняв позу, которую он явно считал позой Зевса, — грозную, царственную, напыщенную. Наконец он встал, ступил на край подиума, где и остался, величественный, зловеще хмурясь.

Потом он вздохнул, но так, что этот вздох был бы услышан в самом заднем ряду галерки, и поднял сжатые кулаки к потолку, усеянному великолепными звездами.

— Ну хорошо, пусть будет по-вашему! — воскликнул он. — Я спасу его! Но предупреждаю! В этом молодом человеке я вижу много Мариев!

После чего он, качнувшись, словно молодой козлик, соскочил с подиума и радостно запрыгал вдоль бассейна.

— О, мне это было необходимо! Замечательно, замечательно! Я не испытывал такого удовольствия с тех самых пор, как спал между моей мачехой и любовницей! Быть диктатором — это не жизнь! У меня даже нет времени посетить театр! Но это лучше любой пьесы, и я был режиссером! Вы все очень хорошо играли. Кроме тебя, Мамерк. Сначала ты все испортил своей praetexta, а потом стал издавать такие странные звуки. Ты зажат, дружище, слишком зажат! Ты должен постараться вести себя естественно!

Подойдя к Аврелии, Сулла помог ей сойти со скамеечки из цельного золота, после чего крепко обнял.