Суть дела (сборник) Пьецух Вячеслав

– Вы и в правду из Нижнего Тагила? – подозрительно спросил он.

– Ну! – последовало в ответ.

– Очень приятно! У меня, знаете ли, многое связано по жизни с Уралом, хотите верьте, хотите нет. Отец сидел в лагере под Миассом по 58-ой статье, мать родилась в Краснотуринске, сам я начинал разнорабочим как раз в Нижнем Тагиле, до бригадира вырос, и выше бы пошел, кабы меня не направили в ВэПэШа.

Мимо размеренно, как под метроном, двигалась встречными потоками благоухающая парижская толпа, со всех сторон доносился звон столовых приборов и нежный говор, похожий на щебетание, автомобили, сиявшие на солнце, словно облизанные, сновали туда-сюда.

Карл Леопольд сказал:

– А мой дядя, Иван Ефимович то есть, тоже работал мальчишкой в Нижнем Тагиле, на «Лесохиме». Знаете «Лесохим»?

– Еще бы! Я там жил рядом, в микрорайоне, который так и называется – Химзавод! Как сейчас помню: ровно шесть часов утра, стужа лютая, метет, темень хоть глаз выколи, только фонари качаются, и вдруг: у-у-у! сирена! Это «Лесохим» подает голос, зовет первую смену дальше строить социализм… Я вот только не знал, что ваш дядя Иван Ефимович мне земляк.

– Кстати, о дяде… Куда он мог подеваться-то, как вы думаете? Может быть, приболел?

– Да нет, мы и дома у него были, и все больницы обзвонили, и в полицию обращались – пустое дело, исчез человек, и все! Если он и приболел, то разве что в Сингапуре, – он туда летал временами по выходным.

– Не понимаю: кой черт ему туда понадобилось летать?

– А хрен его знает! Может быть, по поручению посла, может быть, он там на бирже играл, а может быть, у него в Сингапуре что-нибудь амурное завелось. И главное, откуда такие деньжищи: чуть что – лететь к чертовой матери, в Сингапур?! Впрочем, ваш дядя был вообще человек скрытный, нелюдимый, непонятный какой-то, он за пять лет так ни с кем и не подружился из посольских, если не считать дворника Кузьмича…

Глухарь хорошо улыбнулся и добавил:

– Нет, приятно все-таки поговорить со свежим человечком из России, со здешними да с французами так не потолкуешь, combiеn[11] и все!

Карл допил коньяк, простился с Глухарем, который уже аппетитно уплетал лазанью с дижонской горчицей, и отправился в обратном направлении, на улицу де ла Тур.

В резиденции нашего посла при ООН по делам образования, науки и культуры он без особых ухищрений вышел на дворника Кузьмича. Это был здоровенный малый лет сорока с небольшим, стриженный наголо, улыбчивый и с таким добродушно-внимательным выражением лица, что ему хотелось рассказать про несварение желудка, неоплатные долги и безалаберную жену.

Даром что и на этот раз Карл Леопольд отрекомендовался племянником Ивана Ефимовича из Нижнего Тагила, дворник разговаривал с ним доброжелательно, но сторожко, как будто он почуял в незнакомце некое ответственное лицо. Видимо, по этой причине он наотрез отказался выпить с земляком в ближайшем заведении, и они беседовали в подсобке, где хранились ведра, метлы, лейки, какие-то контейнеры и прочая чепуха. По словам дворника, выходило, что Бегемот действительно собрался лететь в Сингапур с месяц тому назад, однако не на выходные, как обычно, а среди недели, чего не случалось на его дворницкой памяти никогда. Но еще удивительней было то, что в последний раз Середа отказался от услуг своего единственного приятеля, который обыкновенно отвозил его в Орли на посольском «ситроене», а добирался до аэропорта самостоятельно, по всей вероятности, на такси.

– С другой стороны, – сказал Кузьмич, – может быть, Иван Ефимович и вовсе из Парижа не уезжал. Может быть, он загулял на стороне, благо его супруга отбыла в Москву и он оказался на положении «соломенного вдовца». Во всяком случае, несколько дней спустя после исчезновения он мне позвонил из своей квартиры примерно в восемь часов утра.

– Ну и что? – спросил Карл.

– А ничего. Я поднимаю трубку, а он дышит и молчит. Я говорю: «Ты чего, Иван?» А он, разбойник такой, молчит!

– Может быть, из его квартиры кто-нибудь другой звонил?

Кузьмич призадумался, склоня набок голову, и сказал:

– Может быть, и другой.

6

Тем временем Вероника стояла, озираясь по сторонам, напротив высокого дома светло-серого камня на бульваре Курсель, где Середа снимал маленькую квартиру неподалеку от станции метро «Бланш». Наконец она толкнула застекленную дверь парадного и вошла.

Консьержке, даме равномерно полной и высоченной, как афишная тумба, она сказала, что хотела бы нанять квартиру, которую прежде занимал господин Середа, поскольку он закончил свою миссию в Париже и вернулся на родину навсегда.

Консьержка сказала:

– Je suis etonn que ce monsieur russe ne m’en pas inform luimкme. Entre autres choses la police l’a recherch un de ces jours. C’est patant aussi. D’ailleurs je m’en fiche! Suivez-moi.[12]

Консьержка прихватила ключи от квартиры, где жил некогда Бегемот, и пока дамы поднималисьв лифте на четвертый этаж, отпирали квартиру и осматривались в прихожей, она успела ответить на множество, казалось бы, пустых вопросов Вероники, так что у них вышел целый девичий разговор. Выяснилось, что Середа был жилец тихий, трезвый, не безобразник, по-французски говорил с ужасным акцентом, что мужчины его никогда не посещали, за исключением тех посольских, которые с месяц тому назад приходили его проведать, но иногда наведывались-таки женщины, впрочем, вполне порядочных внешности и манер. О мадам Середа не было сказано ни полслова.

Квартира была пуста; то есть мебель, шторы на окнах, старенький ковер посреди гостиной, посуда в застекленном шкафу, похожем на нашу «горку», – все было на месте и в полном порядке, ванная комната блистала чистотой, на кухне ничем не пахло, разве что некоторой затхлостью, похожей на табачный перегар, но ни одной человеческой, что называется, личной вещи было не видать, как в пустом гостиничном номере, – словом, квартира находилась в таком состоянии, что хоть сейчас сдавай ее заинтересованному жильцу.

Вероника дотошно высмотрела все мелочи, которые могли бы насторожить, от дверных ручек и потертостей на обоях до цветочных горшков на подоконниках и многочисленных пепельниц, расставленных там и сям. Заглянула она и в крошечную гардеробную, похожую на «каменный мешок»: тут не было видно ни сумок, ни чемоданов, ни одежды, если не считать одного мужского пальто с плисовым воротником; на правой поле зияла едва заметная дырочка, слегка обожженная по краям. Зацепиться было решительно не за что, и все свидетельствовало о том, что Бегемот оставил это помещение навсегда.

Ближе к вечеру Карл с Вероникой встретились в знаменитом кафе «Ла Куполь» на бульваре Монпарнас, заказали по бокалу бургундского вина (3€, 20с) и стали обсуждать результаты дня.

– Значит, так, – сказал Карл, – никто ничего не знает, все твердят в один голос, дескать, пропал человек, и все. Обращают на себя внимание такие интересные факты: кто-то звонил посольскому дворнику из квартиры на бульваре Курсель, когда Бегемота и след простыл; исчез он среди недели, хотя по будням никогда из Парижа не выезжал.

– Кто бы мог звонить из его квартиры?.. – сказала Вероника, как вслух подумала, и пригубила свой бокал.

– А куда он мог сорваться среди недели?

– Ну, сорваться-то он мог опять же в Сингапур, больше вроде бы некуда, вот только вопрос – зачем?

– Не исключено, что его срочно вызвал на связь Почтальон, который летает с остановкой в Сингапуре между Австралией и Москвой.

– Но тогда зачем нужно было квартиру бросать, даже ничего не сказав консьержке, забирать с собой всю одежду, включая женину, наконец, почему Бегемота больше месяца нет как нет?! И вот еще что: не нравится мне одна дырочка на пальто. Похоже, что она пулевого происхождения, а кто стрелял? при каких обстоятельствах? и зачем? В квартире шаром покати, ни окурка, ни зубной щетки, а в гардеробной, как нарочно, висит это самое простреленное пальто…

– Может быть, он сигаретой его прожег?

– А может быть, это след от выстрела, сделанного с близкого расстояния, предположительно из «вальтера ПП» девятого калибра, потому что дырочка диаметром в 0,9 мм приходится в самый раз.

– Положим, контрразведка стрелять не станет, не те повадки, а вот ребята из Сен-Жерменского предместья – эти прикончат за пятачок. Нож под четвертое ребро, труп в Сену, и все дела!

– В газетах на эту тему ничего интересного не было?

Карл допил свое бургундское и сказал:

– Резидентура сообщает: за последние полтора месяца в Париже и в пригородах было совершено семь убийств, но среди жертв только трое мужчин и нет ни одного, хоть отдаленно похожего на нашего Середу. Раненых за отчетный период двое: женщина с огнестрельным ранением предплечья и какой-то мальчишка-мотоциклист.

Карл сделал паузу и добавил:

– Еще один интересный факт: посольский дворник не исключает, что у Бегемота в Париже какая-то пассия завелась.

– Это бывает, – сказала Вероника.

– И я того же мнения, – сказал Карл.

С этими словами он вдруг как-то по-новому посмотрел на Веронику, заинтересованно, по-мужски. Та, в свою очередь, немного смутилась и стала изучать чек, который оставил официант.

– Как вам это нравится! – сказала она, – С нас за два ballons du rouge приходится 6€, 40с, а этот профессор нам насчитал еще за два кофе и круассан! Он, поди, думает, что если мы иностранцы, то нас можно безнаказанно обдурить!

– Ну жулье! – возмутился Карл. – Прямо как в Егорьевске, все время надо ухо держать востро!

Они поднялись из-за столика и с невозмутимым видом двинулись в северо-западном направлении, так как затевать скандал было им не с руки.

7

В тот день, когда Карл с Вероникой, серьезно обеспокоенные отсутствием какой бы то ни было возможности обследовать дно Сены от Бийи до Онфлера, уже собрались лететь с инспекцией в Сингапур, агент Бегемот безмятежно посиживал в плетеном кресле у себя на East Coast,[13] по-хозяйски оглядывал просторы Южно-Китайского моря и потягивал светлое бельгийское пиво, что у нас называется, – из горл. Он ни о чем не думал, что, в общем, нехарактерно для русского человека, который вечно о чем-нибудь да размышляет, сиди он хоть в Максатихе Тверской области, хоть на Соломоновых островах. Ему было просто хорошо, томно, да еще со стороны пролива Каримата против правил тянуло свежестью, и, как следствие, весь-то он был в тот час умиротворение и покой.

Единственно, на него время от времени набегали воспоминания, и тягостные вроде бы, и вроде бы приятные, – не поймешь; то он словно наяву видел закуток лубянского подвала, обшитый толстенными сосновыми досками, где расстреливали Деканозова; то ему вдруг припомнится рыбалка на реке Уче в подмосковной Мамонтовке; то придет на память, как он с бабушкой стоит в бесконечной очереди за мукой. А то перед внутренним взором возникнет его Вешалка (так он называл свою супругу Наталью Георгиевну за то, что она когда-то работала манекенщицей в Доме моделей на Кузнецком Мосту), и как будто тучка пробежит по его лицу.

Кто-то постучал в стеклянную дверь за спиной, Иван Ефимович обернулся и увидел соседа Васю, тоже русского, из Перми, который осел на East coast с полгода тому назад. О причинах перемещения с нашего севера на монголоидный юг сосед широко не распространялся, но по разным приметам, как то особенностям речи, золотому перстню с индийским изумрудом и татуировке на правом запястье, изображавшей восходящее солнце, можно было догадаться, что Вася от души изворовался в России и, чтобы не дразнить гусей, эмигрировал в Сингапур. Любимая его присказка была: «Побереглась корова, и век была здорова».

Даром что они с Васей соседствовали через два забора и русских, кроме них, тут не было никого, Иван Ефимович сторонился пермяка, причем по-житейски, а не из конспиративных соображений, поскольку для контрразведчика тот был слишком уж хамоват.

Бегемот сделал безразличную мину, указал Васе на соседнее кресло с вычурной спинкой и протянул ему бутылку пива, которую пермяк откупорил зубами, но, правда, сплюнул крышку себе в ладонь. Он в один прием опустошил бутылку и справился:

– Чего звал?

– Вот чего, – сказал Иван Ефимович: – не купишь ли ты, Василий, мой бизнес, со всем, что ему так или иначе принадлежит? Имеется в виду автотранспорт, джутовая плантация на Семакау, склад сырья, склад готовой продукции, офис на Араб-стрит. Давай решайся, я тебе как русский русскому хорошую скидку сделаю, по крайней мере, лишнего не возьму.

– Почему не купить?.. – подумавши, сказал Вася. – Если задешево, я готов.

Сосед закурил здоровенную ямайскую сигару ($ 120 SGD сотня) и внимательно посмотрел Середе в глаза.

– Я вот только не догоняю, – сказал он, постепенно окутываясь клубами табачного дыма, – зачем тебе, Ефимыч, понадобилось продавать бизнес, который и тебя мало-мальски кормит, и детей твоих будет сто лет кормить?

– Вот какое дело: нет у меня детей. А поскольку годы мои немолодые, только и остаетя, что заказать себе гроб из листового золота, – другого применения я своему капиталу не нахожу. А то взять и перевести все деньги футбольному клубу «Локомотив»!

– Романтизм какой-то, ей-богу! – возмутился Вася. – Пожилой человек, не дурак, а не догоняет простых вещей! Ты пойми, голова садовая, что капитал – это не х… собачий, а капитал! Это такая силища, что против нее ничто не может устоять, ни государство, ни религия, ни закон! Уж не знаю, как где, а у нас в России, которая изголодалась по материальным благам и нормальной жизни, все что угодно и всех кого угодно можно купить за рубль-целковый, почему я своей родной стране типа пламенный патриот! А он хочет перевести «бабки» футбольному клубу «Локомотив»!..

– Отчего же ты тогда дома-то не живешь, пламенный патриот?!

– Сейчас скажу: по той причине, что наживать в России можно, а жить нельзя. Сам посуди: как там жить, если, елки-зеленые, из-за каждого угла по тебе ведется целенаправленная пальба?! Ну уж нет: «Побереглась корова, и век была здорова».

– А ты купи себе бронированный лимузин!

– Против капитала лимузин тоже не устоит. Ведь у нас как: за рубль-целковый все что хочешь можно учудить! Можно приобрести противотанковую пушку или бомбардировщик, можно себе виллу построить напротив Кремля, и ни одна сука тебе слова поперек не скажет, можно взять на содержание городскую администрацию и по телефону повелевать. Ты что думаешь: ты думаешь, у нас Президент страной управляет? Он только умное лицо строит и разные слова говорит, а на самом деле в России главнокомандующий – капитал!

– Оно, может быть, и так, – сказал Иван Ефимович, – да только не интересно все это, Василий, скучно и глупо, как китайское кино. Вообще надоел мне, признаться, этот детский сад, даже противно существовать. Утопиться, что ли?..

– Если ты такой идиот, – топись.

– А что? Заплыть подальше на надувном матрасе и дрейфовать, пока какая-нибудь акула не откусит тебе башку…

Впоследствии он действительно несколько раз выходил в пролив на надувном матрасе, и в один прекрасный день Вася с изумлением обнаружил, что дом соседа как-то капитально, окончательно опустел.

8

Дня за три до того, как агент Середа опять исчез, как в воду канул, между ним и соседом Васей по всей форме состоялась сделка купли-продажи; Иван Ефимович выручил два с половиной миллиона сингапурских долларов и перевел деньги на лубянскую бухгалтерию, правда, присвоив себе малую толику на всякий пожарный случай, как выражаются на Руси. Оставалось дождаться Почтальона, который курсировал между Канберрой и Москвой с остановкой в аэропорту Чанги, и передать ему последние сведения насчет антидетонаторной присадки к танковому топливу, которые он добыл в Париже с месяц тому назад.

Встреча с дипкурьером состоялась, как обычно, на Очард роуд, в маленьком книжном магазине с колокольчиком, издававшем немного стеклянный звук. Иван Ефимович выложил на прилавок кассы вчетверо сложенную газету «Фигаро», где на одиннадцатой полосе притаилось сообщение для Центра, записанное симпатическими чернилами, Почтальон газету едва заметным движением прикарманил, и они было разошлись, как вдруг Бегемот сказал:

– Have you ever been to Goa? They say it is a real paradise on Earth…[14]

Почтальон молча пожал плечами и вышел вон. Иван Ефимович отправился следом, в свою очередь звякнув веселым колокольчиком, который на этот раз издал какой-то прощальный звук.

Оказавшись на затхлом солнцепеке, отзывавшемся нашими Сандунами, он свернул направо по Очард роуд и, пройдя несколько шагов, огляделся по сторонам. Метрах в пятидесяти впереди себя он заприметил своего дружка Карла в обнимку с какой-то девушкой, скорее скандинавской наружности, и у него сердце оборвалось. Подумалось: «Ах, Карлуша, Карлуша, иудино семя, выследил-таки старого товарища, сукин сын! Однако нужно отдать должное профессионализму: классно работают наши ясеневские,[15] ничего не скажешь, пять с плюсом за пилотаж!»

9

Карл с Вероникой, вооружась американскими паспортами, которые виртуозно фабриковал в конторе знаменитый Паша Громушкин, прилетели в Сингапур одним рейсом, но разъезжались они порознь, как и прошлым разом в Париже, хотя остановились опять же вместе, в четырехзвездочном «Swissotel». Устроившись, они перекусили на скорую руку какой-то малайской дрянью, от которой у них сделалось нехорошо в животах, и отправились на прогулку в предвкушении свежих экзотических впечатлений, поскольку никто из них прежде на этом острове не бывал.

Попутно Карл купил себе смеха ради фальшивый «Ролекс» китайского дела, а Вероника приобрела бутылку вьетнамской водки, настоянной на кобре, дамскую сумочку из кожи аллигатора, кривой яванский нож, черепаховый гребень, шелковый отрез на сари нежно-голубого цвета, путеводитель, газету «Фигаро», колье из зубов акулы и массивное серебряное кольцо.

Далеко они не ушли: хотя уже вечерело, было настолько знойно, душно, вообще противно, что они укрылись в первом попавшемся ресторанчике с кондиционером и решили хорошенько напиться, согласно рекомендации Карла, который утверждал, будто ничто так не спасает от зноя, как алкоголь. Из съестного, памятуя о давешнем малайском опыте, они заказали только пустую рисовую лапшу.

Говорили они на хорошем американском, и поэтому их не смущали косые взгляды соседей, неодобрительно провожавшие каждую пару стаканов ирландского виски on rocks,[16] которую подносил нашим расторопный официант.

Слегка захмелев, Карл Леопольд сказал:

– Не вздумайте кормить голубей. За это баловство в Сингапуре можно попасть в тюрьму.

Вероника сказала:

– Дикая страна.

– Это немного есть.

– А вы, в свою очередь, не вздумайте плеваться на улице, а то вас так оштрафуют, что останетесь без штанов.

Карл не отозвался на это распоряжение, а только замычал что-то себе под нос, – быть может, ему вдруг захотелось спеть.

По всей видимости, здешние кондиционеры не брали сингапурскую раскаленную влажность, так как после шестого стакана виски оказалось, что Карл промок насквозь, словно искупался, и тогда он выругался, оттопырив рубашку двумя пальцами на груди:

– Ну не ё… твою мать! – сказал он по-русски, демонстрируя Веронике свою беду.

Какой-то китаец, сидевший по соседству, а может быть, и не китаец вовсе, по-русски ему сказал:

– Молодой человек, держите себя в руках.

Карл с Вероникой испуганно переглянулись, расплатились и утекли.

В гостинице они еще выпили по бутылке шампанского, немного повспоминали о катании на коньках под Новодевичьим монастырем, и, в конце концов, их так разморило, что они завалились в одну постель. Через полчаса Карл спросил Веронику:

– В контору сообщать будем?[17]

– Про что?

– Да про это самое!

– Еще чего!

Утром они перешли на «ты».

10

На другой день Карл с Вероникой поднялись рано, выкупались в бассейне, привели себя в порядок, выпили по чашке крепкого кофе, купили свои газеты и разошлись: Вероника отправилась на фабрику Бегемота наводить справки, а Карл поехал (точно ему нюх подсказал) именно на East Coast, в слабой надежде найти там Ивана Ефимовича и так или иначе закрыть вопрос.

Обнаружить резиденцию старого товарища долго не удавалось, пока Вероника не позвонила ему по сотовому телефону и не сообщила, где именно арендует жилье Жан-Поль Люпэн, он же Иван Ефимович Середа.

Дом был заперт, окна занавешены, но, правда, на небольшом пластиковом столике, стоявшем посредине открытой веранды, были кем-то оставлены две пустые бутылки из-под бельгийского пива и недоеденный ананас. Карл потоптался-потоптался возле дома Бегемота и уже собрался было в обратный путь, как к нему неслышно подошел Вася, голый по пояс, с сигарой во рту и в широкополой австралийской шляпе, украшенной по тулье зубами молодого крокодила размером с дюймовый гвоздь.

– Интересуетесь недвижимостью? – вкрадчиво спросил он на таком диком английском, на каком, наверное, даже туареги не говорят.

– Недвижимостью я тоже интересуюсь, – на хорошем американском ответил Карл. – А скажите, чья это собственность на сегодняшний день?

– Моя. Еще недавно здесь жил один господин из Парижа, русский эмигрант. Хороший был, чувствительный человек.

– А почему был?

– Потому что он пропал. Продал мне свое предприятие и пропал.

– Куда же он делся?

– Я думаю, утонул.

– Позвольте: как это утонул?

– Он последнее время странный был, задумчивый, бессловесный, как монумент. А чуть выпьет, все про самоубийство говорит. Говорит: «Хорошо бы выйти в открытое море на надувном матрасе и дрейфовать, пока какая-нибудь акула не откусит тебе башку».

– А больше он ничего такого не говорил?

Вася призадумался и сказал:

– Еще он собирался купить себе гроб из листового золота, а что останется – перевести футбольному клубу «Локомотив». Я думаю, старик умом тронулся от жары…

Незадолго до наступления темноты, которая в тропиках обрушивается мгновенно, как электричество вырубается, когда на подстанции случается неполадка, Карл с Вероникой встретились в ресторанчике на Риверсайд, где по столикам горели свечи в виде надкушенного яблока и подавали европейскую, человеческую еду. Только они выпили по двойной порции виски, как воздух за окнами вдруг погас и на улице вспыхнули нестерпимо яркие фонари.

Вероника сказала, задув свечу:

– Фабрика продана, кто новый хозяин, понять нельзя.

– Да знаю я этого хозяина, – сказал Карл, – русский охломон, по всей видимости, из «братвы».

– Счета ликвидированы, – продолжала Вероника, – нашего Бегемота не видели на фабрике с прошлого декабря. Но вот что интересно: из Центра сообщают, что Почтальон встречался с ним в условленном месте на Очард роуд дня три, что ли, тому назад.

– Какие-то детали будут?

– Детали есть. Бегемот передал Почтальону очередную посылку для конторы и все что-то спрашивал про Гоа (это запад Индостана), а чего спрашивал, не понять.

– Боюсь, это он так… для отвода глаз. Боюсь, что наш Бегемот руки на себя наложил.

– Я не знаю этой идиомы.

– Ну, покончил жизнь самоубийством, committed suicide, как это у русских случается через раз.

– Основания?

– И никаких не нужно особенных оснований! Писатель Горький стрелялся из-за Гейне, который выдумал «зубную боль в сердце».

– Ненормальный народ!

– Это немного есть.

– Правда, душевный.

– И это есть. Самое интересное, что и страна, в сущности, ужасная, и народ ужасный, а есть в них что-то такое… что-то неотразимо обаятельное, что непременно проймет культурного чужака.

– Ладно, что дальше-то будем делать?

– Понаведаемся в это самое Гоа для очистки совести, а там скорее всего домой. В конторе отчитаемся: так, мол, и так, подполковника Середу акула сожрала, с которой никакой разведке не совладать.

В Гоа они отправились морем ради приятного препровождения времени, как бы в зачет пропущенных выходных. Когда пароход компании «Raffles» отваливал от пассажирского пирса, Вероника обратила внимание на какого-то европейца, стоявшего особняком, который загадочно улыбался и помахивал им вслед фетровой шляпой, дорогой, благородного серого цвета, отдававшего в серебро. Прежде она этого господина точно не встречала и тем не менее ее растревожило подозрение, что ей не раз доводилось видеть его уголками глаз.

11

На третий день плавания пароход компании «Raffls», на борту которого прохлаждались Карл с Вероникой, вошел в Аравийское море и на пути в Бомбей сделал остановку в Панаджи, столице Гоа. Сравнительно с Сингапуром, утыканным небоскребами, как портняжная подушечка иголками, город выглядел бедновато, даже несколько захудало, похоже на Ялту или наш Новороссийск, если их увидеть издалека.

Это было непонятно, слишком подозрительно, даже страшно, но на пирсе, среди пестрой публики, встречавшей пароход, Вероника опять углядела того самого европейца в серой фетровой шляпе, что накануне провожал их в сингапурском морском порту. Она прильнула к Карлу, поднесла губы к самому его уху и прошептала:

– По-моему, нас пасут.

– Не обращай внимания, – сказал Карл. – Это все глюки, если не следствие г… кукурузного виски, который мы пили с тобой вчера. По-настоящему пасут террористов, наркоторговцев, резидентуру, а за нами могут разве что приглядывать, и то, главным образом, по субботам и четвергам.

Сойдя на берег, они прошли паспортный контроль, взяли такси, почему-то насквозь пропахшее рыбой, и тронулись на север, в сторону городка Мандрем, где, по сведениям, загодя полученным из Центра, обосновалась русская колония, а правильнее сказать, кучно проживала наша малахольная молодежь.

И действительно: в городке, по преимуществу двухэтажном, очень зеленом (здесь даже ставни на окнах были выкрашены зеленой масляной краской), по-азиатски колоритном, грязном и шумном, поближе к вечеру повсюду слышалась родная русская речь и бродили компаниями наши московские, петербургские, тульские, калужские, нижегородские охломоны без малого нагишом. Едва перекусив в какой-нибудь здешней «забегаловке» за сущие гроши, вся эта орава отправлялась на пляж Морджим и наслаждалась жизнью сколько хватало сил, то есть шалила так или иначе, играла в нарды, пила местную водку «фени», курила гашиш и «травку», глотала «mdm», наконец, купалась в море и загорала до черноты.

Побродив по городу, Карл с Вероникой купили в Мандрем-Базаре литр портвейна здешней выделки в мехе из буйволиной кожи (92 INR), какой-то сушеной рыбки и пошли на пляж Морджим, до которого было рукой подать. Там они устроились под тентом неподалеку от большой компании русской молодежи, среди которой, впрочем, встречались экземпляры и лет под тридцать, под тридцать пять.

Мало-помалу разговорились. Сначала толковали о дешевизне в Гоа всего и вся, о преимуществах католической службы в сравнении с православной, о кавказской мафии, бесчинствующей на западном побережье, и вскоре, слово за слово, обнаружилось, что в здешней русской колонии не так давно объявился «дед». По словам молодых людей, он представляет собой пожилого мужчину, пожалуй, и старика, приехавшего якобы из Москвы, скучного, неразговорчивого, занудливого, который почти не бывает на пляже, а день-деньской сидит дома, то есть в комнатенке на втором этаже, над сувенирной лавкой господина Пратапсинха, и, как выразилась, одна симпатичная девица, «не кажет глаз». Карл с Вероникой ударили по рукам: было ясно как божий день, что этот «дед» – Бегемот и есть.

Рекомая девица, видимо, южнороссийского происхождения (звали ее Алиса), уже накурившаяся и немного пьяненькая, взялась проводить Карла с Вероникой «до деда» и всю дорогу, которая заняла не больше четверти часа, щебетала о том о сем.

– Ну и долго вы здесь собираетесь кайфовать? – перебил ее Карл.

– Да нет, – отвечала Алиса, – скоро, наверное, намылимся по домам. Главная фишка – тут все безумно дешево, как при коммунизме, особенно дурь, а так, в общем-то, скукота. И народ тут смешной, туземцы то есть, какая-то прямо средняя группа детского сада, какая-то жизнерадостная детвора. Вы знаете, как по-португальски (тут они почти все говорят по-португальски) будет «хороший» и «хорошо»? «Бом»! Это же можно со смеху помереть – чего ни коснись, все «бом»!

Наконец они добрели по жаре до беленого двухэтажного дома с зелеными ставнями, вывеской, писанной поблекшим золотом по кумачовому фону, и каким-то глиняным идолом у ворот.

– А у нас чего новенького? – на прощание спросила Алиса. Вероника сказала:

– Да, в общем-то, ничего. Снег еще не сошел, в метро не протолкнуться, на Сахалине постоянные перебои с водоснабжением, Кавказ свирепствует, как и здесь, цены выросли до небес.

Алиса вздохнула, потупилась и ушла.

12

Бегемота они нашли в небольшой комнате с низким крашеным потолком, где приторно пахло благовониями и там и сям было разбросано пестрое барахло. Иван Ефимович расположился на широком топчане, по-восточному поджав ноги, и что-то читал через очки, сидевшие у него как-то неуверенно, скособочившись, на носу. Он тотчас поднял глаза, как только Карл с Вероникой вошли в комнату, отложил в сторону книгу (это был IV том собрания сочинений Чехова) и сказал:

– Чего и следовало ожидать. Нашли-таки, сукины дети, несчастного старика!

– Работа такая, Иван Ефимович, – сказала Вероника и сделала выразительные глаза.

Карл спросил:

– А чего ты от нас все бегал-то, не пойму?

– Я не от вас бегал, а от дурацкой своей судьбы. Мужику сильно за пятьдесят, пора о душе подумать, а он все, фигурально выражаясь, играет в солдатики и вообще ведет себя как форменный идиот. Ну, скажи, Карлуша, на кой черт сдалась конторе эта антидетонаторная присадка, из-за которой я на чужбине износил четыре костюма и два пальто?! Ну украдем мы у них какой-нибудь секрет, а они у нас чего-нибудь украдут, потом опять мы, потом опять они, и в результате получается так на так! Разве не чепуха?

Вероника сказала:

– Кстати, о пальто… У меня к вам, Иван Ефимович, будет такой вопрос: откуда взялась дырка от огнестрельного оружия на вашем пальто, которое вы оставили на boulevard Courcelle?[18]

Бегемот в ответ:

– По правде говоря, гадкая тогда вышла история, что называется, стыд и срам! Когда моя Вешалка (а это, прошу учесть пол-Калужской области на голове) уехала в Москву к больной теще, я потихоньку завел себе одну парижаночку из порядочных, а у нее, представьте себе, оказался муж! И не просто муж, а скотина и людоед! Этот гад довольно скоро нас выследил, ранил в руку свою жену, в меня несколько раз палил, но не попал, а только в двух местах прострелил пальто. Тут я смалодушничал и от греха подальше удрал, к чертовой матери, в Сингапур.

– Странно, – в задумчивости проговорила Вероника. – Я только одну дырку обнаружила на пальто…

Бегемот:

– Ставлю вам тройку с плюсом за недогляд.

– Ну а дальше-то что? – в нетерпении спросил Карл.

– Дальше пошли муки мученические (в интеллектуальном, конечно, плане), поиски смысла жизни, метания, бессонница, проще сказать – беда… Послушайте, ребята, а выпить у вас есть?

– Как не быть, – отозвался Карл и протянул старому товарищу поллитровую фляжку ирландского виски, которая вечно была при нем.

– Ага! – воскликнул Бегемот. – Вот и чаша с цикутой, фигурально выражаясь, чего и следовало ожидать.

– Какая еще цикута?! – возмутился Карл. – Ты, Иван Ефимович, думай, что говоришь!

– Беру свои слова обратно, тем более что ты, Карлуша, историю Древней Греции не читал.

– Как раз читал!

Бегемот одобрительно кивнул и сделал из фляжки большой-пребольшой глоток.

– Еще один вопрос, – сказала Вероника: – Уже после того, как вы улетели в Сингапур, кто-то звонил в посольство из вашей квартиры, но говорить не стал. Как по-вашему, кто бы мог сделать такой звонок?

– Да кто угодно! Например, кто-то из полицейских, которые осматривали квартиру после моего исчезновения: нашел ихний опер в определителе номер последнего абонента и позвонил. А я как раз накануне разговаривал с Кузьмичом.

Карл заметил:

– Знаю я этого Кузьмича.

– Словом, через эту французскую бабу, – продолжал Бегемот, сделав еще глоток, – вышел большой скандал. А я и рад: «Не было счастья, так несчастье помогло» – до того мне осточертели все эти игры, хоть в петлю лезь! Потом уже, в Сингапуре, сидя у себя на East Coast, я все думал, думал, думал до помутнения в голове. Спрашиваю себя: а на кого ты, собственно, работаешь, подполковник Середа? На свой народ, который не знает, как выгадать на лишнюю ампулу инсулина? На российскую армию, которой страшно раздавать боевые патроны? На правительство, которое ничего не может поделать с нашей угасающей страной, и только строит хорошие мины при плохой игре? Нет, думаю, подполковник: ты на Васю работаешь, бандюгана из Перми, потому что он и есть сейчас первое лицо в государстве, и за свои наворованные деньги практически может все!

Карл призадумался и сказал:

– А ты знаешь, Иван Ефимович, на кого я работаю?

– На кого?

– На городок Муром, на бабушек, торгующих семечками, на мужиков у пивного ларька, на реку Оку…

– Откуда такая геополитическая узость?

– Оттуда, что есть у меня домик неподалеку от Мурома, на Оке. Две комнаты, мезонин, застекленная веранда плюс двадцать соток земли под плодовые деревья и огород. Между прочим, могу взять тебя дом сторожить, харчи хозяйские, но, правда, жалованье в рублях. Вот только оповещу Центр, что ты утонул во время купания в Южно-Китайском море и твой труп сожрали акулы, которых там пруд пруди. Новый паспорт тебе Громушкин сделает, Вешалку побоку, Вася-Пермяк, если что, дезинформацию подтвердит.

– Красота! – сказал пьяным голосом Бегемот. – Вот где, поди, рыбалка-то, покой, благорастворение воздусей!.. Ой, домой хочу, ребята! Прямо сейчас заплчу, до того мне хочется на Оку!

И он действительно зарыдал.

Раннее утро в начале лета. Над рекой еще низко стелется туман, в зарослях молодой ольхи ни один листок не шелохнется, такое безветрие, только водяная осока меланхолически покачивается из стороны в сторону, точно она мается от тоски. На мостках, где хозяйки по вечерам полощут белье, сидит мужичок с удочкой из бамбука, в телогрейке без рукавов и деревенской кепке с пуговкой, надвинутой на глаза. Не клюет, но он сидит, как приклеенный, и зло смотрит на поплавок. Через час-другой к нему присоседится миловидная женщина, вроде бы натуральная блондинка, а потом присядет рядом здоровенный парень, на котором, кроме плавок и обручального кольца, ничего нет, но он не удит, а плюет в воду и задумчиво смотрит вдаль.

2010

ИСПОВЕДЬ ДУРАЛЕЯ

1

Меня зовут Роман Сукин. Понятное дело, с такой фамилией жить нельзя.[19] Впрочем, я так и так конченый человек.

К пятидесяти годам с лишком вдруг оказалось, что жизнь, в сущности, прожита и предварительные итоги ее печальны: ни кола, ни двора, ни одного родного человечка вокруг, и вот даже поесть удается не всякий день.

А ведь как все хорошо начиналось, когда я бы юн, свеж, как подснежник, мечтателен и смешлив. Я родился, что называется, в хорошей семье, в самом центре Москвы, у Патриарших прудов, получил правильное воспитание, благоговел перед взрослыми, увлекался шахматами и во все отроческие годы не сказал ни одного «черного» слова, не то что мои сверстники, которые играли в пристенок и сквернословили, как пьяные мужики.

Но вот какая незадача: уже в то время, а то и прежде, как только я научился писать черным по белому, меня обуяла одна неотступная мысль, которая впоследствии отравила мне жизнь и довела до того полускотского существования, когда люди только что по-человечески ходят и говорят. А именно, я вдруг почувствовал в себе какие-то сверхъестественные, загадочные силы, возвышающие меня над дюжинными людьми, и твердо решил, что со временем стану великим человеком, который прославит нацию и страну. Такое уже бывало, например, Гоголь припоминал, будто бы в детстве он бредил судьбой необыкновенной и предчувствовал, что достигнет больших высот.

До сих пор не пойму, что на меня нашло, но отлично помню, как лет девяти-десяти я купил тетрадку в линейку за три копейки и стал писать повесть из жизни американских китобоев, которые бороздили северные моря. Тетрадка это давно потеряна, и слава богу, потому что у меня наверняка вышла невообразимая чепуха.

В дальнейшем я то и дело баловался пером, сочинял рассказы, повести, стихи, пьесы, даже романы в письмах, и на время отстал от этого занятия только тогда, когда лет пятнадцати вдруг пристрастился к русской классике, которую у нас в школе преподавали так, будто втайне задумали навсегда отбить охоту к чтению добрых и умных книг. Даром что ваш покорный слуга был тогда слишком молод, чтобы вполне освоить корпус нашей великой литературы, я, какэто ни удивительно, прямо упивался сочинениями столпов российской словесности и даже совершенно измусолил эпопею «Война и мир». Уже в зрелые годы, можно сказать, на исходе лет, перечитав все, что того стоило, я единственно на тот предмет завидовал молодежи, что у нее еще впереди хроническое блаженство от общения с доброй и умной книгой, как мальчишки в другой раз завидуют невесте и жениху. По себе сужу – до сих пор мое представление о счастье таково: диван, настольная лампа в головах, очки на носу и книга в руках, которая, кажется, источает какое-то ласковое тепло.

Но главное, со временем я постиг, что настоящая литература – это совсем не то, чем она представляется простаку, пробующему перо, что это отнюдь не повествование, скажем, про Ваню, который проснулся, протер глаза, позавтракал, отправился на работу, попил пивка с приятелями после смены, вернулся домой, поужинал и лег спать; и как ты ни ерепенься, хоть излагай свои фантазии про Ваню по-матерному, хоть пиши слева направо, все равно выйдет не литература, а протокол; потому что настоящая литература – это гомункулус из колбы, белая магия, ворожба. Вот взять хотя бы тургеневский «Бежин луг»: кажется, только и всего, что деревенские мальчишки, отправившиеся в ночное, сидят вокруг костра и рассказывают друг другу занимательные истории, но какое волшебное чувство радости, вневременной сопричастности навевает тебе этот вроде бы незамысловатый, вроде бы ни на что не претендующий пересказ…

Словом, начитавшись до одури и решив, что мне сия тайна не по зубам, я бросил свои литературные упражнения раз и навсегда, как мне тогда подумалось сгоряча. Благополучно закончив школу, я поступил в Энергетический институт и сразу пошел по комсомольской линии, уповая на то, что мое чувство исключительности, отложенного величия, может быть, сулит мне блестящую политическую карьеру и со временем я буду ворочать судьбой страны. После окончания института меня сразу взяли в райком комсомола на должность инструктора отдела агитации и пропаганды и я себя почувствовал на коне. Думалось: вот оно начало пути, который приведет меня к сияющим вершинам власти, к всенародной известности и множеству разных благ.

2

Не тут-то было. И года не прошло, как меня выгнали со службы за «распитие спиртных напитков на рабочем месте», поскольку тогда как раз набирала силу очередная кампания против пьянства и алкоголизма и вообще стояли строгие времена. Этот провал произвел на меня такое оглушительное впечатление, что я с горя опять принялся за перо.

Собственно говоря, в огромном большинстве случаев писатели пишут с горя. Это занятие вообще бывает частенько сопряжено с какой-либо личной драмой, как в случае с Мигелем Сервантесом, угодившим в рабство к маврам, или с нашим Максимом Горьким, которого до полусмерти забили новороссийские мужики. Или это может быть какое-то несчастье, грызущее писателя изнутри, потому что он вечно взыскует истины и смысла там, где их нет и никогда не было, а то состоит в разладе со временем и страной. Отсюда литература – это еще и снадобье от благородного беспокойства, которое изводит писателя, как бессонница, а с другой стороны, бесконечные и, видимо, безнадежные поиски гармонии между моим драгоценным «я» и миром умалишенных, погрязшем в пороках, войнах и низменных потребностях живота. Благополучному человеку, то есть устроенному, обеспеченному и психически нормативному, и в голову не придет что-нибудь этакое сочинить, если не считать поздравительных открыток, потому что он совершенно в ладу с действительностью, какой бы подлой она ни была, и вообще он с головой занят положительными делами вроде производства бодрящих напитков для бедноты.

Так вот я снова принялся за перо. Поскольку сидеть на шее у родителей не приходилось, я устроился вахтером в один научно-исследовательский институт, каких у нас в то время было великое множество и где народ, главным образом, перекуривал на лестничных площадках и часами играл в пинг-понг. В середине дня я шел обедать в нашу институтскую столовую, однако по бедности мог себе позволить только две порции винегрета по семь копеек и одно яблоко на десерт. Воротившись домой, я съедал тазик щей и ложился спать.

Собственно жизнь, именно нечто в корне отличное от существования земляного червяка, который в поисках пропитания тоже совершает некий объем работ, начиналась у меня около полуночи, когда я просыпался и, заварив себе кружку крепчайшего чая, садился за маленький стол, больше похожий на табурет. Нашу с родителями комнату мы давным-давно поделили огромным платяным шкафом на две неравные части, меньшая из которых была моей; за шкафом, сзади оклеенным разными дурацкими плакатами, стоял мой диван, этажерка со словарями, стул, чуть больше детского, и упомянутый миниатюрный столик с ночником, который давал приглушенный свет и нездорово действовал на глаза.

Итак, около полуночи я устраивался за шкафом на своем рабочем месте, клал перед собой стопку писчей бумаги и принимался за чай, почти такой же горько-наваристый, как чифирь. Некоторое время я тупо разглядывал какой-нибудь из плакатов, а мысли мои витали далече и черт-те где. Однако вскоре меня начинал одолевать какой-то нервный зуд, казалось, будто что-то чешется внутри черепной коробки и открывалось такое сердцебиение, что чудилось, ретиве вот-вот выскочит через рот.

После наступало что-то вроде прострации, я весь погружался в работу и терял ощущение времени, не обращал внимания на противное шуршание, производимое нашими неистребимыми тараканами, и не слышал, как с присвистом храпит мать; отец почему-то никогда не храпел, но раза три-четыре за ночь хаживал в туалет. Иногда на меня нападало странное, но приятное ощущение: я чувствовал себя чем-то вроде часового в ночном дозоре – вот, дескать, вся держава дрыхнет, поджавши ноги, и только ты один мыслишь за нацию и страну.

Я тогда сочинял серию небольших рассказов из простонародного быта, немного под Зощенко, немного под раннего Чехова, немного под позднего Казакова, но в общем, как это ни удивительно, выходило непохоже ни на кого. В моих рассказах страдали и безобразничали летчики сельскохозяйственной авиации, корреспонденты глубоко провинциальных газет, мыслящие дворники, огорченные интеллигенты, упертые механизаторы и обманутые мужья. Особенно долго и мучительно я возился с повествованием про то, как один деревенский мужик, от которого жена ушла к соседу, с горя надумал прорыть потайную сапу,[20] то есть тоннель, под дом своего разлучника, заложить в нужном месте несколько брикетов тротила, украденного у геологов, и подорвать, к чертовой матери, молодых. Однако, пока суд да дело, обманутый муж так увлекся земляными работами, что решил построить в деревне свое метро и, таким образом, облагодетельствовать односельчан, тем более что в межсезонье тут никакому транспорту проезда не было, включая гужевой, и выйти из дома нельзя было даже в резиновых сапогах. Первую станцию мой герой заранее назвал «Пенаты», вторую «Сельсовет», конечную – «Вот и все». Мораль этого сочинения заключалась в том, что вот, дескать, как положительный труд меняет психологию человека, превращая его из хладнокровного убийцы в полезного чудака.

Но если с фабулой и сюжетом дела у меня обстояли более или менее благополучно, поскольку это от Бога, то сущие муки я претерпел, сочиняя диалоги, которым надлежало характеризовать персонаж с определенной стороны и одновременно оживлять текст примерно на тот манер, как это делают цирковые клоуны в паузе между акробатами и слоном. Пейзажем я манкировал принципиально, потому что литература – это одно, а изобразительное искусство совсем другое, портрета избегал из тех же соображений и вообще давал волю читательской фантазии, полагая, что книгу всегда сочиняют двое, – с одной стороны, Иван Тургенев, с другой стороны, тетка из Костромы.

За стиль я особенно не беспокоился, так как основательная начитанность – уже стиль, и меня единственно смущали длинноты, не поддававшиеся усечению, которые наводили свалку и дисбаланс. Например, я несколько ночей одряд маялся с одним единственным периодом, который, кстати, и приведу: «Иван Иванович смолоду был человек здоровый, но с годами нажил себе сахарный диабет, гипертонию, ишемическую болезнь сердца и стойкую бессонницу, которую не брали никакие снотворные, к тому же он был туг на левое ухо, как Александр I Благословенный, но только, разумеется, не в результате учебных стрельб, а в результате того, что младшая дочь Оксанка гвоздем у него в ухе поковыряла, когда он однажды призадумался невзначай о прикладном значении Периодического закона Дмитрия Менделеева, а тут еще он занемог глазами, начал мало-помалу слепнуть, пока окончательно не ослеп». Уж я старался и так, и этак, и убирал избыточные эпитеты, и пытался разбить период на несколько сложных предложений, и два раза аннулировал Александра Благословенного, чтобы хоть как-то разгрузить текст, – дело кончилось ничем, если не считать, что у меня потом с неделю раскалывалась голова.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Перед вами новая книга политолога, профессора, автора и ведущего программы «Мировая политика» Игоря ...
У Вас в руках главная работа итальянского экономиста и исторического социолога Джованни Арриги. Чтен...
«Франсуа Пьер Гильом Гизо – государственный человек и знаменитый писатель Франции, член Парижской ак...
Тем, кто прочтет предлагаемую книгу, надеюсь, нетрудно будет заметить следующий факт: из восточной д...
«Идея государства» – самая известная работа французского философа, историка государства и права Анри...
В эту книгу вошли лирические стихотворения Анны Ахматовой, написанные в разные годы, и поэма «Реквие...