Архангелы Сталина Шкенёв Сергей

Житие от Гавриила

И кто обозвал эту ласточку тарахтелкой? Я обозвал? Да креста на вас нет, окаянные. Вот Изя, тот мог обозвать. Этажеркой. Но точно не я. Потому что влюбился в этот самолетик с первого взгляда. Вот вы, да, именно вы, верите в любовь с первого взгляда? Что ж, я и раньше подозревал всех людей в цинизме и мизантропии. Признаться, и сам людей не люблю. Так то людей!

Мы втроем уже полчаса ползали по амфибии Ш-2, в просторечии называемой «Шаврушкой». Мы – это я сам, летчик Михал Сергеич Бабушкин и техник Мойша Шниперсон, двухметровый детина, странной волею судеб имевший роскошную белобрысую шевелюру и нос картошкой. Мы монтировали крылья и двигатель, до поры лежавшие в сухом трюме, и машина ласково звякала в ответ на прикосновение гаечных ключей.

Как идеальная женщина, встретившая любимого мужа после длительной командировки. Можете себе представить идеальную женщину? Радующие глаз формы, благодарная отзывчивость на уход и ласку. Неприхотливая и надежная. Нет, это не про женщину. У них не может быть такого ангельского характера, как у гениального творения инженера Шаврова. Уж поверьте мне, как специалисту. Нет, не по самолетам – по прекрасной половине человечества. Что? Нет, собаки к человечеству не относятся. Помнится, была у меня одна… Далила, кажется. Или Юдифь? Нет, этой Изя голову снял при попытке покушения. Забываю… Она все в Путивле, на забрале плакала. Все ко мне полететь порывалась. Полететь? Ах, да… Я же о «Шаврушке» рассказывал.

Не зря, наверное, поговаривают, что Вадим Борисович собирал самый первый, опытный образец в собственной спальне. Я бы тоже не отказался от такой красотки в спальне. А крылья в детской делал. Вот повезло человеку с семьей. Или самолету с человеком?

Соловьями запели шлюпбалки, потихоньку вываливая летающую лодку за борт. Несколько добровольцев крутили лебедки, а значительно большее количество народу давало советы по наиболее безопасному спуску самолета на воду. Все же размах крыльев в тринадцать метров требовал некоторой осторожности. Но вот уже «Шаврушка» закачалась на мелкой волне, притянутая к «Челюскину» шкентелем.

– Счастливого полета! – напутствовал нас боцман, размотав за борт катушку штормтрапа.

Мы с Бабушкиным, переваливаясь и косолапя, как медведи, из-за унтов и меховых комбинезонов, полезли вниз. Лезгинку в водолазном костюме танцевать нисколько не труднее будет. Летчик пробрался на свое сиденье, придерживаясь руками за плексигласовый козырек, а я следом ступил с трапа на узкую носовую палубу, которая ощутимо качнулась под моим шестипудовым весом. Ладно, хватит мне места, не в футбол же тут играть. Ага, как последнему, надо отдать швартовы. Да забирайте! Держа равновесие, встал на поплавок и занял место на пассажирском кресле справа от Бабушкина. А чего он на меня так удивленно уставился? Я внимательно оглядел себя. Да нет, все в порядке, ширинка застегнута. Не тот конец отбросил? Но вроде бы «Челюскин» набирает ход, не утягивая нас за собой.

– Что-то не так, Михаил Сергеевич? – спрашиваю.

– Нет, все нормально, товарищ комбриг. Только мне нужно мотор запустить.

– Так запускайте, товарищ Бабушкин. Я не против.

Летчик замолчал. Видимо, от радости. Ну, еще бы, сам комбриг Архангельский разрешил завести двигатель. Нет, вот, что-то хочет сказать.

– А не могу завести, товарищ комбриг.

Тьфу… Опять не слава богу. Ой, извини, Господи, ты этого не слышал.

– Сломался? Странно, а на вид вполне исправный. Тут же стосильный «Вальтер» стоит? Я давно говорил, что немцы не могут нормальную технику делать.

– Он не сломался, – скромно пояснил Бабушкин. – Надо винт провернуть пару раз.

Ворча и матерясь, я вновь полез на палубу. Настолько неуклюже, что рядом кто-то громко рассмеялся. Где это рядом, море же кругом? Опять ржет, слева от меня. Ага, вижу. Обыкновенная толстомордая белуха радостно оскалилась и еще головой кивает. Здоровается, наверное.

– Ну, здравствуй. Что, пингвин, весело? Лучше бы помог «Пижму» найти. Где она, знаешь?

– Деда-деда-деда-деда, – заверещал полярный дельфин и, видимо соглашаясь, захлопал плавниками.

– Какой деда? – возмутился я. – Хотя если в профиль глянуть… Нет, не было такого. Ты кому, Андерсену поверил? Врет он все, понял?

– Деда-деда-деда-деда, – ответила белуха и плеснула в меня водой.

– Не балуй, – погрозил дельфину пальцем. – В угол поставлю!

Зверюга успокоилась, а я пошарил по карманам, куда накануне сунул горсть конфет.

– Вот, «Мишку на Севере» будешь? Мало? Вот еще. Имей совесть, пингвин!

В общем, договорился я с юным вымогателем. Покажет он нам «Пижму», только должны лететь мы невысоко и не быстро. Но по возвращении будем должны конфет столько, сколько весит крупный палтус. Согласился, хотя ни разу не видел этого палтуса живьем. Ну, будем надеяться, что достаточно мелкая рыбка. А корабль совсем рядом. До него два косяка селедок, подводная гора и стойбище каракатиц. Короче – плавником подать.

Дельфин уплыл в восточном направлении, а я, наконец, вспомнил, за каким же… хм таким вылез на палубу.

– Михал Сергеич, в которую сторону крутить? Туда?

Бабушкин пальцем показал нужное направление, и я крутанул. Мотор что-то буркнул и чихнул.

– Будь здоров!

С техникой вежливость никогда не бывает излишней. На самом деле помогло. После второй попытки агрегат заработал легко и радостно, раскрутив перед моим носом мерцающий диск пропеллера. А дальше что?

– Сергеич, я в эту мясорубку не полезу.

– Нагнитесь пониже, товарищ комбриг. Места хватит. Тут даже Мойша пролезал, – проорал Бабушкин сквозь треск двигателя.

Я с сомнением посмотрел на просвет между палубой и винтом. Всю жизнь мечтал посреди Ледовитого океана раком ползать. В таком виде и креветка элегантнее меня смотрится. Нет уж, лучше аккуратненько на колесо шасси переползу. Ха, Шниперсон пролезал, нашли эталон. Будь у меня такая фамилия, и я бы куда угодно пролез.

Житие от Израила

Я отпустил Кренкеля отдыхать, едва в дверях радиорубки появился Лаврентий. Он подошел к диванчику, на котором обычно и спал старший радист, сел и откинулся на спинку, заложив руки за голову. В стеклах пенсне отражались разноцветные карточки на стенах (у радиолюбителей называющиеся QSL), присылаемые в знак подтверждения проведенной радиосвязи. А за стеклами хитрые-хитрые глаза.

– Не слышал, что Гаврила в кают-компании учудил?

– А что случилось? Вроде в самолет он трезвый садился, я в иллюминатор смотрел. Кофе будешь?

Берия посмотрел, как я ставлю на самодельную плитку бронзовую турку, и ответил сразу на второй:

– Конечно, буду. А Гиви там трезвый был, что и шокировало товарищей.

– С каких это пор трезвость вызывает шок и трепет?

– Неверно выразился, – уточнил Лаврентий. – Люди в тягостном раздумье и глубоком размышлении разошлись. Белецкий у доктора третий стакан валерьянки выпросил, все не может понять, как это, большой чин ОГПУ поет песни, расходящиеся с курсом партии. Непорядок.

– Уж не про баньку ли по-белому спел? – спросил я, разливая кофе по чашкам.

– Он свою любимую исполнил. Где Господь всем конфеты раздает.

– Гиви такой, – согласился я, размешивая сахар. – Помню, на фестивале в Навашино… Лаврентий, ты не был в Навашино!?

– Да, – хмыкнул в чашку Берия, – только с моей рожей и шляться по фестивалям. Может, еще одного Жукова встречу. С ковром и пистолетом.

Я себе это представил. Да, неплохо бы смотрелся на параде стилизованный под Лаврентия Палыча участник. Особенно на фоне трех, как в прошлый раз, Иосифов Виссарионовичей, один из которых, в кепке-аэродроме, торговал мандаринами на навашинском рынке.

– Слушай, Изяслав Родионович, когда выберемся отсюда, познакомишь нас? Стой, Изя, положи пепельницу. Конечно же – пусть живет. Я имел в виду вживую встретиться.

Ладно, на этот раз бить Лаврентия не буду. Хотя и стоило бы. Я же помню недавнее увлечение нашего шефа поэтами. Вот гнида! И ведь еще молодых сманивал, обещая райские условия и стопроцентно надежную маскировку переселения. А в итоге? Да нет никакого итога. Хоть бы кто строчку написал. А еще говорят – душа поет, душа поет. Ни фига она без тела петь не хочет. Мотивации нет. Вот псалмы, те да… те получаются. Нет уж, пусть живут долго и счастливо, дай им Бог здоровья.

Да я и сам почти поэт. Не верите? Ваше право. А, к примеру, Баркова читали? Что? Нет, конечно, сам стихи не пишу, так, эпиграммы иногда. Но идею подбросить и вдохновить – это с удовольствием. Вот вы говорите – музы. К Анне Ахматовой, возможно, и музы приходили. Но у Ивана Семеныча я побывал лично. Да точно вам говорю. А у меня и книга с автографом есть. Вот как помрете – заходите, покажу.

– Как ты думаешь, – Берия поставил пустую чашку на стол, – найдет Гиви «Пижму»?

Житие от Гавриила

А что ее не найти? Нашел. Вот она, родимая, показалась вдалеке на исходе третьего часа полета, когда я уже начал беспокоиться, хватит ли нам бензина на обратную дорогу. Дымит-то как. Там что, котлы вместо донецкого антрацита старыми сапогами топят? И ведь прет кораблик точно в сторону Маточкиного Шара. На всех парах, пользуясь отсутствием льдов. На орден капитан рассчитывает. Да, но, по моим расчетам, они должны были уже Новую Землю пройти. Заблудились?

Самолетик быстро, с бешеной скоростью в сто двадцать километров в час, догнал «Пижму» и, как заправский топ-мачтовик нарезал круги, проносясь над палубой. Выскочивший народ придерживал шапки, рассматривая необычное явление.

– Гавриил Родионович, – крикнул Бабушкин, – приготовьтесь к бомбометанию.

Оно мне надо, своих бомбить? Но на всякий случай вынул из необъятных карманов три гранаты.

– Я пошутил, товарищ Архангельский! – Бабушкин оставил штурвал и замахал руками. – Надо вымпел с запиской сбросить.

За отсутствием вымпела на палубу полетел старый валенок. Там его подобрали, почесали себе ушибленную макушку, изучили послание и побежали на доклад к капитану. Который принял правильное решение, и судно сбавило ход, предупредительно просигналив гудком. Бабушкин сделал еще один облет и повел «Шаврушку» на посадку. Приводнившись, мы были встречены набивающимся в родственники дельфином.

– Деда-деда-деда-деда…

– Куда прешь, зараза? Не забыл я про тебя. Лучше швартовый конец подай.

«Внучек» послушно сплавал и принес в зубах обрывок каната.

– Зачем отгрыз? Я же весь просил. Уйди с глаз моих долой. Не мешай.

На палубе нас уже ждали. Худощавый моряк сделал шаг вперед и представился:

– Капитан Чучкин. А вы, наверное, комбриг Архангельский?

Я небрежно поднес руку к летному шлему и поздоровался, попутно оглядывая палубу. Где они «Мир» спрятали? Уж не вот в ту ли цистерну?

– Здравствуйте, Борис Николаевич. Да, это я Архангельский. Где тут у вас глубоководный аппарат?

– Вы гальюн имеете в виду, товарищ комбриг? – уточнил капитан.

– Хм… и его тоже. А маленькая подводная лодка, что в Мурманске грузили, где она?

– Не было никакой лодки, товарищ комбриг, – удивился Чучкин, пропуская нас вперед на трапе. – Вот, цистерну с мазутом для Певека взяли попутным грузом. И документы на нее имеются. Хотите посмотреть?

– С документами позже разберемся. И Сагалевича у вас нет?

– Может, и есть, – пожал плечами капитан. – Но тоже надо бумаги смотреть, а они у начальника конвоя в каюте заперты. Но у меня есть запасной ключ. А вот, кстати, и наш «глубоководный аппарат». А я пока за ключом схожу.

– Борис Николаевич, – крикнул я вдогонку капитану, – там у меня, рядом с самолетом, дельфин плавает. Распорядитесь, чтобы его шоколадом угостили. У вас на корабле он есть?

– Есть, – грустным голосом ответил Чучкин. – Спирта нет, а шоколад есть.

И ушел. А Михаил Сергеевич смотрел в его спину с немым вопросом, недоумевая, как это на судне в Ледовитом океане нет спирта. Вернулся Чучкин только через полчаса, когда мы с Бабушкиным уже устали ждать и попросту разлеглись на полу корабельного сортира. А что делать? Ноги устали. Жрать после свежего воздуха хочется. Тут не до глупых буржуазных условностей. Мы, пролетарьят, народ простой, трюфеля ботфортом не хлебали. Разве что… Нет, не было в том французском обозе трюфелей. Да хоть у Дениса Васильевича спросите…

– Ой, что вы, товарищи, – засуетился вокруг нас капитан «Пижмы», как переспелая смольненская институтка при виде кавалергарда. – Вам же тут неудобно. Пойдемте, я покажу каюту товарища Кандыбы.

– Дурака Кандыбы, – уточнил Бабушкин.

– Ой, как вы сказали?

– Дурака, говорю, – повторил летчик. – Его в Мурманске в психбольницу отправили. На почве хронической трезвости помешался. Сначала в чертей из «маузера» стрелял, а потом ангелов видел.

– Радость-то какая! – неожиданно тонко, по-бабьи, воскликнул капитан и умильно улыбнулся, при этом молитвенно сложив ладони.

– Ангелов видеть – радость?

– Нет, то, что меня от него избавили.

– Все так плохо? – поинтересовался я, поднимаясь с пола.

Чучкин стер улыбку с лица, всхлипнул и принялся жаловаться на свою горькую судьбинушку. На то, как в Мурманском порту начальник конвоя запретил грузить на борт канистры со спиртом. Потом устроил собственноручный обыск экипажа и выбросил в море найденные горячительные напитки. Как молотком сломал радиостанцию, подозревая радиста в сокрытии в ней заначки. Как провел ревизию медпункта, безжалостно изымая любые настойки. Но кульминацией всего стало требование заменить спирт в компасе водой, дабы избежать пьянства на рабочем месте.

– Мы потому так далеко к норду и ушли, – жаловался капитан. – Вот только недавно курс подправили. Завхоз самогон для компаса изготовил. И еще осталось. Отобедать не желаете? А дельфинчика вашего я сам покормил. Представляете, ему больше всего понравились сардины в прованском масле. Экий гурман и проказник.

Неплохо, однако, питаются полярники. И это в стране, в которой совсем недавно отменили карточки на хлеб. А чего он сам-то такой тощий?

– А в царском флоте не доводилось ли вам служить, товарищ Чучкин? Речь у вас несколько старорежимная.

– Ну что вы, товарищ комбриг, – польщенно засмущался капитан. – Я вообще первый раз в море вышел, по приказу партии. Родом я из самых что ни на есть пролетариев Ярославской губернии. Но к флоту с малых лет приверженность имею и причастность. Служил я в Гельсингфорсе, в ресторане у господина, простите, гражданина Кюба официантом. И из разговоров флотских офицеров постиг морскую премудрость. Думаю, что и в бою управился бы с крейсером.

– Да? – усомнился я в капитанских способностях.

– Что крейсер, и броненосец поведу. Не сомневайтесь, товарищ Архангельский, – уверил меня Чучкин.

– Вот как? Тогда я сообщу товарищу Каменеву, что нашел командира нового крейсера для Тихоокеанского флота.

Чучкин побледнел и покачнулся. Бабушкин успел подставить плечо.

– Ну что вы так, Борис Николаевич? – укорил я капитана. – Не стоит так радоваться. А давайте и в самом деле перекусим? На сытый желудок и документами займемся.

Легко сказать – займемся. Я, безобразно осоловевший и объевшийся, лежал на двуспальной кровати под шелковым балдахином и тупо пялился на запертый сейф. И что мне этот балдахин? Нет, это Кандыбе зачем он понадобился? И постельное белье подозрительное. С кружавчиками. К чему это я? Да ни к чему. Просто кровь от мозгов прилила к желудку, и мысли в голове ползают одинокие и простейшие. А главная из них – как мне открыть сейф? Нет, не так… Главная – вздремнуть бы пару часиков.

Уснуть мне не дал вежливый стук в дверь. Я разрешил войти, и на пороге показался сухонький старичок, за спиной которого маячили штыки конвоя.

– Что такое? – спросил я у вохровцев.

– Вы просили Сагалевича найти, – пояснил один из бойцов. – Вот мы и привели.

– Хорошо, свободны. – отпустил я конвойных и предложил старику присесть.

Он опасливо посмотрел на роскошное ложе, на мои громадные унты поверх тончайшего шелка покрывала и осторожно присел на край соседнего стула. Я тоже сел. Нехорошо разговаривать с пожилым человеком лежа. Это Марат мог принимать аристократок, моясь в ванной. Но что вы хотите от пламенных революционеров?

– Значит, вы Сагалевич?

– А вы знаете другого? Я вам так скажу, гражданин начальник, если найдется на этом забытом старым Яхве ковчеге еще один Соломон Сагалевич, то мне таки будет приятно с ним поздороваться. Ну где еще могут встретиться два старых еврея, как не на плавучей тюрьме в получасе ходьбы от Северного полюса? Вы таки не будете утверждать, что везете нас на Западный полюс?

– Не так быстро, гражданин Сагалевич, – попросил я сквозь смех. – Как вас по батюшке величают? А меня зовите просто – Гавриил Родионович.

– Вам это так необходимо, гражданин начальник? – удивился арестант.

– А что тут такого?

– Ничего, но с тех самых пор, как мой троюродный братец Вальмах устроил эту хамскую революцию, Соломона Сагалевича обзывали исключительно по матушке. И кому бы это понадобилось называть старого еврея Соломоном Боруховичем? А еще при Николае Втором я таки был звездой. Как, вы ни разу не слышали про маэстро Соломона? Да я вскрывал сейфы быстрее, чем гражданин Шуберт играл свои вальсы. Хотите, я на спор открою этот сейф обычной спичкой? Вы держите пари на пачку папирос?

– А что поставите вы, Соломон Борухович? Хотя я и заинтересован в вашем выигрыше. У меня нет ключей от этого сейфа. Ну?

– Так гражданин начальник тоже умеет отвечать вопросом на вопрос? Простите, это к слову. Я ставлю на кон свою репутацию лучшего медвежатника страны. А это стоит больше жалкой пачки папирос.

Папиросы мне не жалко, все равно не мои. Я достал из ящика стола две пачки и положил перед Сагалевичем. Тот осмотрел давно не виданное богатство и хитро прищурился.

– Вы доброй души человек, Гавриил Родионович. Хотите, я, не вставая с места, научу вас самого, как открыть этот сейф?

Ого! Такие знания мне всегда пригодятся. А вдруг у шефа что-то интересное припрятано?

– Соломон Борухович, там, в столе, еще три таких пачки. Если научите – они ваши.

– Только папиросы вперед.

Я пожал плечами и протянул Сагалевичу требуемое. Он рассовал по карманам добычу и чуть откинул край иллюминаторной занавески.

– Старый Соломон никогда не обманывает, гражданин начальник. Возьмите с крючка запасной ключ и откройте сами.

– Борухович, я тебя убью!

– Таки да, если это сделает вам хорошо. Но позвольте выкурить мои папиросы. Вы не торопитесь, Гавриил Родионович? Я очень мало курю.

– Бережете здоровье, Соломон Борухович?

– Вы таки хотите довезти старого еврея до Колымы совершенно здоровым? Или прикидываете, выдержу ли я две высших меры социальной защиты? За то, что я вам тут наговорил. Да не нужно так беспокоиться, я и одной не переживу. Хотя приговором советского суда мне приказано стать долгожителем.

– Это как?

– Ну… если к моим семидесяти пяти добавить двадцать пять.

– За что четвертак? – удивился я. – Вроде бы социально близким такие сроки не дают. Вы же по основной специальности сели?

– Ах, если бы… – пригорюнился старик. – Меня подвело увлечение радиосвязью. И разве меня одного? У нас половина трюма – бывшие радиолюбители. О, какие позывные, я вам скажу. Да что может ОГПУ понимать в позывных? Аппаратный журнал и послужил главной уликой. Представляете, с двумя с лишним сотнями стран связывался. Значит – на каждую и шпионил. У меня в деле они все записаны. Как думаете, может, таки стоит обратиться к ним за зарплатой?

– Подождите, Соломон Борухович, – я остановил меркантильные соображения Сагалевича, – а вам в трюме священник не попадался?

– Алексей Львович? Как же не попадался, в одной камере влачим… так сказать. Матерый человечище!

Житие от Гавриила

Матерый человечище… Может быть, и так. Но если бы не крайняя нужда, да ни за что бы не стал разговаривать со служителем культа. Не люблю я их. За что, спросите? Это профессиональное. Долго рассказывать. Ладно, расскажу – накипело.

Вот Вы часто молитесь? То-то и оно, не стоит Господу надоедать молитвами. Ему вообще не надо надоедать. А эти? Целый день трындит: «Господи спаси…Господи помилуй… Боже сохрани…» А что конкретно? Нет, ты объясни… Ну да, бывают и более точные просьбы. «Дай бог здоровья». Ага, все брось и дай. Когда ему здоровье давать, если от обедни в сауну с девками, а к заутрене из кабака? Здоровье ему… Последний раз, когда матушку хоть в щечку поцеловал, долгогривый? Сил хватает только, чтобы вечером перекрестить ее и захрапеть трубой Иерихонской.

Думаете, пейсатые лучше? Как же. Молится такой ребе с утра: «Господи, изничтожь всех гоев». Обращается вроде к Нему, а трудиться мне. Изничтожь… Ты точный список мне дай. В трех экземплярах. На русском языке с сурдопереводом. Точные данные, привычки, распорядок дня, маршруты движения. И фотографии каждого. Не по телефонному же справочнику работать?

Еще одна просьба мне нравится. Она, правда, ко всем относится. К верующим и неверующим, независимо от конфессии. «Господи, пошли мне богатство». Почему бы и нет? Пошлет. Но ты хоть для начала отлепи задницу от дивана, к которому прирос еще два года назад, присев на минутку и обложившись ящиками с пивом. На работу устройся, придурок.

Мулла. Ну, этих сразу модерируем, не прослушивая. Почему? Как почему? Мулла татарский, а молитва на арабском. У нас инструкция. Параграф семь, пункт двенадцатый. Бюрократия-с. Да и не хочется, на старости лет, варварские наречия учить. У нас государственный язык – русский. Ну и остальные скифские диалекты в качестве местных языков. Хотя некоторые скифы одичали до офранцузивания и онемечивания в такой степени, что трезвому-то и не разобрать.

То ли дело в старые времена! Проснешься поутру, умоешься росой медвяной, молока попьешь, кусочек берега кисельного скушаешь… Благодать. На работе почту проверишь, а там лишь благодарения, славословия и отчеты о праведности. Кто какое дерево посадил, сколько сынов народил, сколько вражьих домов пожег.

О чем это я? Ах, о священниках… Ну, пойдем, посмотрим на местного батюшку. Мы вышли из каюты, и я отстранил конвой, пытавшийся прибрать Сагалевича к рукам.

– Амнистия ему вышла. Копию постановления суда получите в Москве. Да, и пометьте об этом в своих гроссбухах, или что там у вас. Приведите мне заключенного. Соломон Борухович покажет которого и поработает у вас Вергилием. Не мне же по трюмам ходить.

Вертухаи уважительно смотрели на представителя незнакомой профессии. Пришлось поторопить их.

– Чего рты разинули? Шагом марш отсюда!

– Есть, товарищ комбриг! – хором гаркнули конвойные и дружно повернулись кругом.

Один через левое плечо, а другой через правое. Тьфу, дяревня. Ну да, тоншаевские волки. Деревня Тоншаево, что на самом севере нынешнего Горьковского края, поставляла солдат в конвойные войска, наверное, еще со времен Василия Темного. Воспетый в песнях вологодский конвой – так, детишки в песочнице. У-у, сволочи. Это их предки меня в кандалах до самой каторги гнали.

Приведя себя воспоминаниями в суровое настроение, я был готов к встрече со священником. А пока бравые солдатики под предводительством мультишпиона приведут его, можно покопаться в сейфе бывшего начальника конвоя.

Так, что там у нас? Пачка патронов – в сторону. Деньги, на вид тысяч десять. Приберем. Чулки женские, фильдеперсовые, с начесом – на фиг. Солдатики оловянные, стойкие – одна коробка. К ебе… ой, тоже не нужно. Ага, нашел. Вот и списки заключенных. Угу, год рождения… статья… срок… Вот это интересное – гражданские специальности. Так что, тут не один Соломон такой? Занятно.

За спиной скрипнула дверь, которую, видимо, забыл закрыть.

– Товарищ комбриг, привели.

– Хорошо, подождите за дверью.

Когда я повернулся, священник слегка побледнел и размашисто перекрестился.

– Господин полковник? – прошептал он. – Вас же в Галиции…

Житие от Израила

– Прилетели! – сообщила мне конопатая физиономия, просунувшаяся в дверь радиорубки.

Вот и славно. А то я уже беспокоиться начал за начальника. Улетели еще вчера под вечер и шлялись всю ночь неизвестно где. Хорошо еще, что полярный день в этих широтах еще не кончился. Но бензина у них часов на восемь полета. При попутном ветре. Но если прилетели, значит, нашел Гиви «Пижму». Иначе до сих пор гребли бы веслами. Прецеденты бывали.

Я снял с вешалки теплую куртку, надел ее и, кутаясь в шарф, вышел на свежий ветерок. Это терпение только бывает ангельским, а здоровье у нас обыкновенное, хрупкое. С человеческим, конечно, не сравнимое, но и судьбу искушать не стоит. Тем более в неясной ситуации с непонятными перспективами.

Гиви стоял спиной ко мне и, перегнувшись через борт, помогал кому-то подняться. Кого они там привезли, Бабушкин уже на палубе? Начальник легко вытащил и поставил рядом с собой носатого старика в красноармейской шинели без петлиц. Батюшки, неужели я сподобился живого сиониста увидеть? Это он – икона? Нет, пусть сами его на антенну вешают.

Следующий пассажир поднялся на «Челюскин», и мне пришлось признать свою ошибку. Настоящий священник, в меховой шапке и рясе, видневшейся из-под тулупа, крепко прижимал к груди туго забитый баул. А чего у него лицо такое знакомое? Я мысленно побрил батюшку и переодел в мундир. Точно он, ротмистр Нижегородского драгунского полка Алексей Львович Акифьев. Чего он в попы подался? Впрочем, это его дело, а такие люди нам нужны. В моем полку отродясь засранцев не водилось. Разве, как исключение, когда Александр Третий своего Кольку над полком определил, надеясь на благотворное влияние боевых офицеров. Вот только черного кобеля не отмоешь добела. Ну, меня там уже не было. Все претензии к его высокоблагородию, полковнику Архангельскому. Я только так, изредка наведывался.

Почему мой? А чей же? Имел честь дважды командовать прославленными драгунами. Первый раз еще при Павле Первом довелось. А второй – уже при Николае Первом. Гиви в политику с головой окунулся, мне же досталось доблесть под персиянскими пулями проявлять. И проявил. Дербент брал, Ереван брал, Эрзерум брал. А при Джевал-Булахе собственноручно вражеское знамя пленил, пройдя с поручиком Левковичем сквозь сабли свирепых сераскиров. За тот бой и орден Святого Георгия имею. Правда, брат Гоги орден смотрел, сказал: «На мэня ни пахожь». Только из-за родственника-декабриста генерал-майором не стал. Обидно. Ведь честолюбие, как и ничто человеческое, нам не чуждо.

Бывший ротмистр перекрестил ходовую рубку и собравшихся моряков. К нему тут же подскочил бабушкинский техник.

– Благослови, отче. – И оглянулся на летчика с оправданием: – Я же еще не комсомолец.

Отец Алексей перекрестил его и благосклонно протянул громадную лапу для поцелуя.

– Как зовут тебя, отрок благочестивый?

– Мойша я. Шниперсон.

– Что? Какой еще персон?

Батюшка выдернул руку и тряхнул рукавом. Оттуда вывалилось массивное кадило на толстой цепочке.

– Сейчас я тебя благословлю, иродово племя, – прорычал он, покачивая кадилом и держа в прицеле белобрысую макушку.

– Свой я, свой! – в ужасе отпрыгнул Мойша. – Тамбовский я. А так в детдоме назвали. До того я Антонов был.

– Да? Ну, тогда извини, сын мой. Нервы. В узилище среди иудеев, яко Даниил в пещи огненной пребывал. Да при перелете некий сукин сын все притереться норовил.

– Да я вообще отвернулся! – возмутился Сагалевич.

– Вот, зри, вьюнош, на какие ухищрения лукавый пускается, лишь бы православному служителю задницу показать.

Гиви высмотрел в толпе встречающих завхоза и подозвал его.

– Пассажиров помыть, переодеть, накормить и определить на постой. Все понятно?

– Так точно, товарищ комбриг! – в лучших армейских традициях щелкнул каблуками Могилевич. – Разрешите исполнять?

Завхоз увел Акифьева с Сагалевичем, а Гиви подошел к Шмидту.

– Все в порядке, Отто Юльевич. Нашли мы «Пижму». Через пару часов подойдет. Меня пока не беспокойте, пожалуйста. Мы с товарищами на чрезвычайное совещание.

– Что-то случилось, Гавриил Родионович? – обеспокоился Шмидт.

– Все в порядке, – пояснил Гиви, – просто у нас, как у настоящих чекистов, все события чрезвычайные.

Москва. Кремль. Кабинет Сталина

Поскребышев неслышной походкой подошел к столу, на котором была расстелена подробная карта Арктики, и склонился к лучшему другу советских физкультурников.

– Товарищ Сталин, прибыл Каменев. Дожидается в приемной. – и замер, ожидая реакции.

– Это который «и Зиновьев»? Разве ему разрешили выехать из Минусинска? – уточнил Вождь.