Испытание верностью Арсентьева Ольга
Мысль о Делле вызвала жгучую боль – он действительно любил эту удивительную женщину и ни в коем случае не хотел ее терять.
С другой стороны, и бедняжка Саддха не виновата, что влюбилась в него. Да и он сам, в общем-то, не виноват, он для этого ничего такого не делал…
Нет! Нечего искать себе оправданий! Не надо было засматриваться на эту девушку.
У нее своя судьба, у него своя.
Надо было просто уйти, не оглядываясь, как говорил старый мудрый Дэн-Ку. Не следовало оборачиваться на ее плач, тоже мне, утешитель…
Если бы он вчера не пришел в себя – в самый, можно сказать, последний момент, – потом никто из них не был бы счастлив.
Не две, а три жизни могли по его вине оказаться разбитыми.
Жизнь Саддхи, потому что она очень быстро поняла бы, что по-настоящему он не любит ее. Жизнь Деллы, потому что он не смог бы ее обманывать, а она едва ли простила бы измену. И, наконец, его собственная жизнь, потому что он не только потерял бы Деллу, но и навсегда утратил уважение к самому себе.
Теперь Карл понимает это очень хорошо. Странно, что такая очевидная мысль не пришла ему в голову вчера – вероятно, оттого, что в тот момент он думал отнюдь не головой…
И он еще смел свысока смотреть на легкого и незатейливого в обращении с женщинами Клауса! Да чем он, Карл, лучше?! Наоборот, это Клаус лучше – проще, честнее, откровеннее…
Карл помотал головой и заскрипел зубами от душевной муки. Сигарета упала на снег, и профессор подобрал ее – нечего тут мусорить, он и без того достаточно наследил на этом чистом, нетронутом снежном поле…
А виной всему его, Карла, самонадеянность. Уверенность в том, что он всегда, в любой ситуации, при любых обстоятельствах, полностью владеет собой, и никаким первобытным инстинктам никогда не удастся взять верх над его холодным, чистым, незамутненным (в общем, почти совершенным) разумом.
92
И ведь он действительно это умеет.
Много лет назад его учили контролировать свои чувства и не давать поблажки всяким там телесным потребностям. Причем методы обучения далеко не всегда были мягкими, гуманными и педагогически допустимыми, но он оказался хорошим учеником.
Самообладание всегда являлось сильной стороной его натуры, и он привык полагаться на него во всем, даже и (особенно!) в отношениях с женщинами.
После трагической гибели первой жены, с которой в последние годы супружеской жизни его связывали довольно-таки сложные отношения (то, о чем мы уже говорили: долг, общие дети, порядочность, принципы – все, кроме любви), он решил, что эта сторона жизни для него закрыта навсегда.
Он решил, что вообще не способен любить. По крайней мере, не способен на то высокое, светлое, всепоглощающее чувство, которое определял так же, как и мы.
Он очень четко разделял Это Чувство и мимолетно возникавшие, обусловленные естественными потребностями своего физически совершенного, полного сил организма желания – словом, был законченным и безнадежным романтиком.
Для удовлетворения желаний он искал и легко находил таких же, ищущих коротких и ни к чему не обязывающих отношений женщин, но втайне стыдился этих связей, скрывая их ото всех.
В первую очередь, разумеется, от подраставших дочерей.
Жениться он ни на ком больше не собирался и даже постоянной подруги не заводил, хотя желающих занять это место дам в его окружении всегда было достаточно.
И со временем число их все увеличивалось.
Может, оттого, что с возрастом он возмужал и стал еще интереснее (хотя и в молодости был весьма хорош собой).
Может, потому, что женщины чувствовали в нем нечто особенное, отличавшее его от других красивых и привлекательных мужчин, – некую отрешенность, утонченность, некое, почти средневековое, благородство.
В общем, женщин влекло к нему. Даже будучи отвергнутыми (очень деликатно и тактично, без обид – это он умел), они сохраняли свое душевное к нему расположение и старались не упускать его из виду.
Так Карл и жил, занимаясь наукой и руковод-ством лицея, воспитывая трех дочерей и нимало не заботясь о том, что является средоточием интересов множества женщин как свободных, так и замужних, мечтающих изменить свою жизнь или просто ищущих приключений.
А потом он взял и приехал в Россию, на родину своей бабушки по материнской линии, урожденной графини Безуховой.
Приехал в первый раз, чтобы отыскать остатки родового дворянского гнезда, но так ничего и не нашел.
Зато встретил женщину, которая оказалась точной копией его детской мечты, его подростковой влюбленности.
Она была гораздо старше, чем та Дама в сером, которую он помнил.
Она оказалась старше его самого.
Она была тиха и скромна и не только не проявила к нему интереса, который он привык читать на лицах у женщин, но и явным образом избегала общения с ним.
93
Но это все ничего не значило – потому что в нем запели, отзываясь на кроткий взгляд ее светлых, словно выложенных изнутри серым бархатом глаз, те самые струны, которые он считал давным-давно запертыми на ключ или вовсе не существующими.
И почти сразу же он с удивлением и радостью почувствовал, что женщина его мечты, несмотря на длительное замужество и взрослую дочь, похожа на спящее безмятежным сном заснеженное озеро, что душа ее, по сути, осталась этим замужеством почти не затронутой.
Она пребывала в спячке многие годы, не зная и не надеясь, что и ее час придет. Она хранила себя – для него, хотя сама об этом не подозревала.
И он пришел и разбудил ее к жизни, и дал ей имя – Делла, и сделал ее своей.
Он будил ее нежно и осторожно, чтобы не испугалась и не убежала. Он дал ей время присмотреться к себе и убедиться, что он – именно тот, кого она так долго ждала во сне.
Он пустил в ход все свое обаяние, которое никогда раньше не считал нужным осознанно тратить на женщин (просто в этом не было нужды, скорее наоборот – требовалась маска… барьер… защита).
Он дразнил ее любопытство, он заставлял ее ревновать, он играл на всех ее женских струнах. И только когда она, уже по уши влюбленная, терзаемая сразу всеми пробудившимися чувствами – любовью и страхом, надеждой и отчаянием, стыдом и неодолимым влечением, – сама привела его в свой дом, лишь тогда он взял ее.
И понял, что не ошибся, – близость с ней доставила ему острую, небывалую, не испытанную с другими радость.
И, если она не солгала ему, ей тоже.
Он решил, что отныне они будут вместе, и она с радостью согласилась. Согласилась оставить свой дом, семью, работу, свою страну и уехать к нему.
Но тогда, два с половиной месяца назад, они расстались. На время.
Ей нужно было уладить в России свои дела (в частности, развестись с мужем), а он хотел сделать то, что давно уже собирался, – съездить в Гималаи, не без основания полагая, что после женитьбы его возможности свободно и в любое время разъезжать по всему миру сильно уменьшатся.
И вот он добрался до Гималаев.
Шамбалу не нашел, зато сам чуть не умер. И едва не совершил чудовищную, непоправимую ошибку.
Как такое могло случиться?
Наверное, думал Карл, меряя шагами утоптанный перед палаткой снег и поглядывая на светлеющее предрассветное небо, дело еще и в том, что после встречи с Деллой он тоже изменился.
Не только он разбудил ее, но и она растревожила в нем некие дремавшие чувства.
Он сбросил маску невозмутимости и хладнокровия, которую так долго носил и за которой чувствовал себя в полной безопасности, и открылся миру.
И мир не замедлил заметить его и потребовать дани. Или дара. Или и того, и другого вместе.
А Карл был совершенно к этому не готов. Он мнил себя сильным и невозмутимым, а оказался податлив и слаб. Он считал, что надежно защищен, что шутя справится с любой щекотливой ситуацией – раньше-то ведь справлялся. Он полагал, что его пробудившиеся чувства будут направлены исключительно на одну Деллу, а если вдруг устремятся в другом направлении, то он легко, одним волевым усилием, это исправит.
А оказалось, что все не так просто.
И нечего искать себе оправданий, говоря о совершенно особой ситуации, о невероятном стечении обстоятельств, о месте, времени и поразительной красоте девушки, – факт остается фактом. Карл чуть было не предал Деллу.
94
А теперь – нужен ли он Делле такой, какой есть, а не тот, кого она нарисовала в своем воображении? Должна ли она узнать о случившемся? Так ли уж необходимо тревожить и расстраивать ее?
Ведь он все же не перешел черту, остановился в самый последний момент, преодолел, хоть и с грехом пополам, одно из сильнейших в своей жизни искушений…
Между тем над горами взошло солнце.
Так и не додумав ничего до конца и не придя ни к какому решению, Карл вернулся в палатку и принялся будить Клауса.
Утром, подоив яков, Саддха пришла к отцу и спросила:
– Отец, что мне делать? Он все-таки отверг меня!
Дэн-Ку недовольно покосился на нее. Хотел было сказать: «А ведь я тебя предупреждал», но передумал.
Девочка и без того выглядела очень расстроенной.
– Я сделала все, что могла. Я пыталась уговорить его. Пыталась зачаровать и подчинить своей воле. Я пробовала подкупить его, обещала открыть ему Шамбалу… – При этих словах старец укоризненно покачал головой.
Я даже просила его остаться со мной, – продолжала Саддха, ничего не замечая, – и все равно он меня не пожелал…
– Гм, – произнес Дэн-Ку, – ну, насчет последнего… если тебя это немного утешит… В общем, когда он спустился вниз, то упал ничком в снег и довольно долго лежал так.
– Отец, – после некоторой паузы заговорила Саддха, – а зачем он лежал в снегу? Было же очень холодно, он мог простудиться…
Впервые за свою долгую, очень долгую жизнь Дэн-Ку растерялся.
– Иди-ка сюда, – пробормотал он, чтобы выиграть время, – сядь. Выпей молока. Возьми варенья. А теперь скажи мне: как ты вообще представляла себе вашу свадьбу?
Саддха облизнула молочные усы.
– Сначала была бы церемония. Ты знаешь, я ведь все подготовила: и платье сшила, и нашла бабушкины драгоценности, и отлила из красного воска свадебные свечи… А еще я послала Паджанга вниз, за статуэтками трех будд: Шакьямуни, Гуан-инь и Майтрейи, а Раджанга вверх – за водой из священного источника.
Старец одобрительно кивнул – молодец, ничего не забыла.
– Мы вместе помолились бы буддам: Шакьямуни – о прощении прошлых грехов, Гуан-инь – о чистоте помыслов в настоящем, Майтрейе – о даровании счастья, любви и потомства в будущем. А потом ты, отец, соединил бы наши руки алой шелковой нитью, окропил головы священной водой и призвал на нас благословение предков…
Дэн-Ку снова кивнул.
– А после церемонии?
– После церемонии был бы свадебный пир. Мы ели бы «суп брачного согласия», мясо птицы луань, рисовые колобки с предсказаниями, плоды личжи… – добросовестно перечисляла Саддха.
– Все верно, – согласился Дэн-Ку, когда она остановилась, чтобы перевести дух и выпить еще молока, – а что было бы после пира?
Саддха непонимающе посмотрела на него.
– Ну, когда вы остались бы вдвоем? – подсказал Дэн-Ку.
95
Саддха опустила голову. Щеки ее заалели.
– Целовались бы… – тихим, едва слышным голосом произнесла она.
– А потом? – Старец был само терпение и деликатность.
– Потом у нас родились бы дети…
– Что, вот так сразу? От поцелуев?
Саддха беспомощно развела руками.
– Вот видишь, – сказал Дэн-Ку, искренне надеясь, что на этом все и закончится, – рано тебе еще замуж…
– Отец!
– Что? Ну что?!
– Так объясни мне!
Впервые за свою долгую жизнь… вернее, за ее жизнь, Дэн-Ку пожалел о том, что дочь совершенно не общалась со сверстниками.
Разумеется, это могло бы привести к возникновению ряда проблем, но отвечать на подобные вопросы ему бы точно не пришлось.
Медленно, осторожно, подбирая слова и используя образы и аналогии, знакомые ей и доступные ее пониманию, он принялся объяснять.
Саддха выслушала его с самым невозмутимым видом.
Когда же Дэн-Ку закончил и откинулся на спинку покрытого мехом каменного кресла, весьма довольный своими педагогическими способностями, она спросила:
– Отец, а для чего ты мне это рассказал? Какое мне дело до того, как все происходит у яков?
Старец тяжело вздохнул и возвел глаза к потолку.
– Взяла бы ты лучше еще варенья…
– Отец!
– Ну…понимаешь… как бы тебе это сказать… в общем, у людей – то же самое.
– О!
– Да.
Прищурившись, Дэн-Ку наблюдал, как на перемазанном вареньем личике Саддхи выражение ужаса и отвращения сменилось удивлением и интересом. Потом ее взгляд, словно магнитом, потащило в сторону выхода из пещеры.
– Нет-нет, – поспешно произнес старец, – они уже улетели, на вертолете!
Саддха, шмыгнув носом, со вздохом допила молоко и доела варенье.
– Короче говоря, рано тебе замуж, – повторил Дэн-Ку. – Поживи-ка еще немного со стариком отцом. Которому как раз сейчас очень захотелось… ну, скажем, персиков.
Саддха кивнула, вылезла из-за стола и, подойдя к ближайшей стене, ткнула в нее пальцем.
Стена мгновенно расступилась.
В проем хлынула волна теплого, пахнувшего травой и цветами, воздуха. В пышно-зеленых зарослях, где сквозил мягкий солнечный свет, щебетали крошечные и яркие, как драгоценности, птицы.
В пещеру влетела крупная золотистая пчела, сделала вокруг старца круг почета, обдав его пыльцой и густым запахом меда, и, не обнаружив ничего для себя интересного, поспешила назад.
Из зеленого проема появилась Саддха, несшая в переднике дюжину свежих, румяных, покрытых росой персиков.
Шамбала закрылась за ее спиной.
– Отец, – сказала Саддха, – я хотела бы выучить немецкий язык. Так, на всякий случай…
– Почему бы и нет? – благодушно отозвался Дэн-Ку, принимаясь за персики. – Начнем прямо сейчас. Для начала тебе надо запомнить одно очень важное выражение: Jedem das Seine.
– И что оно означает?
– Оно означает – каждому свое.
96
Аделаида резко проснулась, словно над ухом запел невидимый трубач.
Всю ночь она провела в размышлениях, а задремала только под утро, и то на несколько минут.
В палате стоял зеленоватый предрассветный сумрак. Гомонили птицы. С улицы в открытое окно тянуло свежестью, и на полу натекла здоровенная лужа.
В коротком предутреннем сне Аделаида увидела своего ребенка. Своего сына.
Он был еще совсем крошка, но уже заметно, что вылитый отец. Овал лица, глаза, нос, губы – все его; даже в строении младенческого тельца, в форме груди, в развороте плеч, в абрисе маленьких кистей с длинными пальчиками уже угадывался Карл. От нее, Аделаиды, малышу достались только темные волосы и белая, как молоко, нежная кожа.
Ребенок смотрел на мать серьезными, как у отца, глазами, то ли темно-синими, то ли серыми, как море в грозу, пристально и испытующе, словно спрашивал: что это ты, мама, собираешься со мной сделать?
Аделаида не выдержала его взгляда и заплакала. Хотела приблизиться к малышу, взять его на руки, прижать к груди – и не смогла пошевельнуться. Все ее тело оказалось будто склеенным, опутанным невидимой, но прочной паутиной.
И где-то здесь находился невидимый паук. Его присутствие ощущалось по натяжению нитей, то сжимавших пойманную Аделаиду, то ослаблявших путы (однако не настолько, чтобы жертва могла пошевелить хотя бы пальцем плотно спеленатых рук), и по состоянию гадливости и страха, который держал ее не менее прочно, чем сама паутина.
Аделаида, сколько себя помнила, до смерти, до тошноты, до головокружения боялась пауков.
Паук перемещался по паутине – неторопливо, с достоинством и явным ощущением полной своей власти над жертвами. Аделаида почти видела его, ясно представляя медленно перебиравшие по паутине суставчатые конечности, чудовищные жвала с комьями застывшего яда, омерзительное белесое брюхо под хитиновым панцирем, поросшим толстым, как колючая проволока, ворсом.
Но самое ужасное было не это.
Паук подбирался вовсе не к ней. Он собирался закусить ее ребенком, а Аделаиде предоставлялась роль зрительницы. И, словно этого оказалось недостаточно, чтобы привести ее в состояние полного, невыразимого ужаса, ей в голову вдруг пришла мысль, что она сама принесла сюда своего ребенка и собственными руками положила его в паутинную колыбель.
Но, вместо того чтобы впасть в оцепенение (сделать-то все равно ничего было нельзя), вместо того чтобы терзаться страхом и угрызениями совести, вместо того чтобы плакать, молиться или просто закрыть глаза и подчиниться неизбежному, Аделаида разозлилась. Здорово разозлилась. По-настоящему.
В реальной жизни это случалось с ней очень редко. Зато уж если случалось, то всем оказавшимся поблизости ничего не оставалось, как побыстрее спасаться бегством.
Или, по крайней мере, надевать каску и бронежилет.
– Ты, тварь! – крикнула Аделаида пауку, напрягая и расслабляя мускулы. – Оставь моего сына и иди ко мне!
Паук от неожиданности застыл. Потом, видимо, поразмыслив и взвесив все «за» и «против», продолжил движение к ребенку. Аделаида уже видела смутную восьминогую тень, нависшую над беспомощным, шевелящим ручками и ножками младенцем.
97
И закричала снова, заорала, захлебываясь собственной яростью, так громко, что у паука должны были лопнуть к чертям все его барабанные перепонки – если, конечно, они у него имелись.
– Сволочь! Гад! Урод восьмиглазый! Иди сюда! Ко мне! Что, боишься с женщиной не справиться?!
Тут уже паук повернулся на зов. А ее ребенок, ее малыш, ее умница, нисколько не испугался пронзительных маминых воплей, а, наоборот, успокоился и заулыбался.
Паук двинулся к ней. Аделаида, опасаясь, что злодей передумает, продолжала кричать и осыпать его всеми известными ей ругательствами и оскорблениями.
Паук наконец весь оказался в поле ее зрения.
Выглядел он еще хуже, чем Аделаида предполагала.
Но это ее уже не беспокоило. То ли от ее криков, то ли оттого, что она напрягала мускулы, часть паутины, прижимавшей ее правую руку к телу, немного ослабла.
Еще несколько рывков и судорожных движений, и паутина порвалась.
Аделаида выдернула руку из кокона и изо всех сил, не примериваясь, врезала кулаком прямо по нависшей над ней мерзкой хитиновой харе.
Аделаида была готова к взрыву боли в кулаке, к тому, что отбитая рука повиснет бессильной плетью, что паук тут же и перекусит ее огромными жвалами. Она не думала об осмысленности своих действий, она вообще ни о чем не думала, подчиняясь инстинкту, она собиралась сражаться до последнего – если не руками, то зубами.
Она не была готова лишь к тому, что от ее удара голова паука треснет и развалится, как яичная скорлупа.
Весь паук сложился, как зонтик, и рухнул к ногам Аделаиды.
Аделаида очень быстро выпуталась из ослабевшей паутины и пошевелила ногой останки. Они были легкие, как картон, и распадались на глазах.
Не было никакого паука. Он существовал лишь в ее воображении, помраченном собственным страхом и врачебными угрозами.
А вот ребенок – был. Он был реальностью.
Аделаида перешагнула через свернувшуюся кольцами тающую паутину, подбежала к своему малышу, взяла его на руки и прижала к груди.
А потом она проснулась, все еще чувствуя в руках восхитительную тяжесть теплого детского тельца. Бурлящая в крови адреналиновая волна сдернула ее с кровати и заставила тут же, немедленно, умыться холодной водой.
Глядя на свое отражение в прикрепленном над раковиной треугольном обломке зеркала и энергично орудуя зубной щеткой, Аделаида ощущала себя уверенной и сильной как никогда.
И с чего это я вообще решила, что кто-то может что-то решить за меня, вынудить меня сделать то, чего я не хочу?
Я не хочу делать аборт и не буду.
Мне все равно, что они говорят.
Я буду любить своего малыша и заботиться о нем, каким бы он ни родился.
Даже если двери дома в Сиреневой стране никогда не откроются для меня…
Тут Аделаида вытащила изо рта зубную щетку и нахмурилась.
98
Дура, обругала она себя, какая же я была дура!
Какое я имела право сомневаться в нем? Как я могла подумать, что он забыл, бросил, предал меня? Как мне могла прийти в голову мысль, что он не станет любить нашего сына, если вдруг случится непоправимое?
Да ничего и не случится, сердито перебила она себя, вновь засовывая щетку в рот, все будет хорошо.
Ее ребенок, ее крошка, ее малыш во сне выглядел совершенно здоровым и не по возрасту смышленым.
Так что все будет хорошо с нашим мальчиком. Вот увидите!
Откуда я знаю? Чувствую. Верю.
Я теперь ничего не боюсь, сообщила Аделаида взошедшему и брызнувшему золотом на подоконник солнцу.
И делать мне здесь больше нечего.
Прощайте, страждущие, прощайте, болезные, прощайте, обделенные силой, мужеством и любовью, – я ухожу!
Прощай, больница, дом скорби и слез, я покидаю тебя навсегда.
Аделаида свернула в комок мокрую одежду, запихнула ее в пакет вместе с туалетными принадлежностями, а сверху осторожно, чтобы не замочить, положила учебник немецкого.
И, как была, в спортивном костюме, с пакетом, шлепая не просохшими за ночь тапочками и решительно выдвинув вперед нижнюю челюсть, вышла из отделения и отправилась в административный корпус – выписываться.
Завхоз, в силу своего значительного жизненного опыта, редко чему-либо удивлялась и еще реже выказывала удивление.
Тем не менее, когда в четверг, около восьми часов утра, она увидела на пороге своей квартиры худую, взлохмаченную начальницу в мятом спортивном костюме и мокрых домашних тапочках, то на какое-то мгновение потеряла дар речи.
Впрочем, уже в следующую минуту, отложив сумку (работа подождет, тут дела поважнее), она ставила на кухне чайник и разогревала в духовке вчерашние пироги.
А еще через пять минут, когда вымывшаяся и переодевшаяся Аделаида явилась на кухню, завхоз уселась напротив, подперев рукой круглую желтоватую щеку, и приготовилась слушать.
– Надо же, – удивлялась она, когда начальница прерывалась ради очередного куска, – кто бы мог подумать… а вы, значит… н-да-а…
– А ведь я собиралась к вам сегодня приехать, – пробормотала завхоз, когда Аделаида сообщила, что ее не хотели выписывать раньше одиннадцати и отказывались выдать ее одежду.
Тогда она, Аделаида, решила плюнуть на это и просто-напросто сбежала из больницы в чем была.
Денег у нее с собой не оказалось, так что добиралась из Города на попутках – долго, конечно, но все-таки добралась.
– Вот, и варенье уже в сумку положила, ваше любимое, – продолжала свое завхоз, но, взглянув повнимательнее в лицо Аделаиды, непринужденно признававшейся в таких вещах, которые, с точки зрения завхоза, были для нее совершенно невозможными, взглянув в ее потемневшие, с появившимся стальным каким-то оттенком глаза, замолчала.
Аделаида пила, прихлебывая, горячий чай и спокойно смотрела на завхоза.
– Ну, что же, – произнесла наконец та, – говорят, что ни делается – все к лучшему. А варенье мы с вами и дома съедим.
99
Аделаида улыбнулась и встала из-за стола.
– Схожу-ка я сегодня на работу, – сказала она, – посмотрю, как там и что. А за вещами в больницу завтра съезжу.
– На работу так на работу, – согласилась завхоз. – Пешком или поедем?
– Пешком, конечно, – отозвалась Аделаида. – Мне нужно больше ходить.
А вечером позвонил Карл.
Это произошло, когда Аделаида после ужина уселась с шитьем на кухне, напротив хозяйки, смотревшей сериал по маленькому черно-белому телевизору и лузгавшей семечки.
По большому цветному телевизору мужчины завхоза смотрели в гостиной футбол.
– Нипочем он на ней не женится, – сообщила Аделаиде Екатерина Алексеевна, – такие никогда не женятся, я-то знаю.
Та пожала плечами. Происходящее на экране больше не трогало ее, но из вежливости она согласилась с завхозом.
Адреналин, стремительно несший Аделаиду по событиям прошедшего дня, вернулся к нормальной отметке, и женщина снова находилась в свойственном ей созерцательно-задумчивом состоянии.
Вернулись и заняли свои привычные места старые знакомые: внутренние голоса, тревоги и надежды, общая, глубоко запрятанная неуверенность в себе и мучительные сомнения – не в том, оставить или не оставить ребенка, этот вопрос был решен ею окончательно и бесповоротно, а в том, достойна ли она, трусливая и слабая женщина, такого мужчины, как он.
…И нечего искать себе оправданий, говоря о совершенно особой ситуации, о стечении обстоятельств, о ее возрасте, о реальности угроз и всяких там негативных вероятностях – факт остается фактом. Она чуть было не предала Карла. Чуть не убила его ребенка.
А теперь – нужна ли она Карлу такая, какая есть, а не та, какую он нарисовал в своем воображении? Должен ли он узнать о случившемся? Так ли уж необходимо тревожить и расстраивать его?
Ведь она все же не перешла черту, остановилась в самый последний момент, преодолела, хоть и с грехом пополам, один из сильнейших в своей жизни страхов…