Счастье бывает разным Гольман Иосиф
— Хорошо, что ты не на машине! — запыхавшись, заявил он.
— Чем хорошо? — не поняла Майка.
— Иначе б не догнал.
— А зачем догонял-то? — даже слегка жалея шалого паренька, произнесла девушка.
— Ты мне понравилась.
— Ты что — маньяк? Специализируешься на беременных?
— Да бог с ней, с беременностью, — одним махом разрешил проблему парнишка. — Это ж не навсегда.
— Навсегда, — спокойно сказала Майка.
— Ну, я не в этом смысле, — вынужден был согласиться он. — Я тебя провожу.
— Не уверена, что это понравится моему мужу.
— А я не уверен, что у тебя есть муж.
Ну наглец!
Это уже слишком.
Майка приготовилась сказать ему что-нибудь резкое, как вдруг парень приблизил к ней свое лицо — черт, какие же у него глазищи! — и жалобно попросил:
— Ну, не злись, а?
Нет, на этого придурка и в самом деле было трудно злиться. По крайней мере — долго.
В общем, звали его Петя. Учится на психолога.
Как и предположила Майка — на третьем курсе. То есть лет молодому человеку от силы двадцать. Действительно — молодой человек.
Они шли по залитому солнцем Нью-Йорку — Большому Яблоку, которое в такую жару местные остряки любят называть печеным, — и болтали напропалую.
Точнее, болтал все-таки Петя. А Майка, непонятно зачем, слушала.
Он рассказал ей, что по национальности — комифранцуз. Майка слышала только про коммивояжеров, но и то — это не национальность. Оказалось, что коми — национальность мамы. Она и сейчас работает в холодном городе Сыктывкаре, где Петя провел все свое детство. А француз — папа. Приезжал в Сыктывкар в командировку на заре перестройки. По обмену опытом строительства демократического общества. С демократическим обществом в итоге получилось не очень, но кое-что построить все-таки удалось.
Папу в Сыктывкаре больше не видели, однако Петя не жалеет — ему и мамы достаточно. Она у него замечательная. Вложила в сына все, чего сама никогда не имела. И вот теперь Петя, как лучший студент Пермского университета, оказался на учебе в Америке.
— Так ты отца вообще ни разу не видел? — проняло наконец Майку. У нее, похоже, была та же ситуация. Если, конечно, считать отцом этого мужлана Басаргина. И тут же сама себя поправила — биологическим отцом. Потому что место просто отца навечно и бессменно занято ее любимым папиком Чистовым.
— Ни разу, — подтвердил комифранцуз Петя.
— А он хоть знает про тебя? — спросила Майка, немедленно примерив историю на себя. Если бы ее мужчина перестал ею интересоваться, она бы не стала сообщать ему о последствиях несложившихся отношений.
— Хороший вопрос, — задумался Петя. — Я маму не спрашивал.
Вообще они о многом успели поговорить, пока дошли до Кронайтса и сделали пару кругов по ее кварталу: о возможности жизни вне Земли, о самодельных подводных лодках колумбийских наркобаронов, о любви как биохимическом процессе и даже о перспективах немонетарной экономики.
Петя был, мягко говоря, своеобразным, но уж точно не скучным человечком.
А закончил он свое выступление — уже около ее дома — совсем интересным предложением:
— Слушай, поехали со мной в Вашингтон.
— Зачем мне ехать в Вашингтон? — не поняла Майка.
— Мне нужно, — удивляясь ее тупости, пояснил он. — А ты со мной.
Майка рассмеялась:
— Слушай, ты и в самом деле прикольный. Зачем взрослой и к тому же беременной женщине ехать в Вашингтон с незнакомым юнцом?
— Ну что ты заладила — «взрослая», «беременная»… — сморщился Петя. — Я, может, себя на тридцать ощущаю. Я ж не ору об этом.
Майка расхохоталась — она вообще смеялась сегодня больше, чем за предыдущие три месяца.
— Ну, если на тридцать, то ты точно старше.
— Ну так поехали? — обрадовался он.
Нет, с этим безумием определенно надо было заканчивать. И чем скорее, тем лучше, потому что комифранцуз Петя прямо-таки размывал ее представления о возможном и невозможном.
— Может, объяснишь, что мне делать в Вашингтоне.
— Сходим в музей и поедем обратно.
— В какой еще музей?
— Понимаешь, я пишу курсовую по ненависти.
— По чему? — Майка подумала, что ослышалась.
— По ненависти. Феномен ненависти человека к человеку, сознательной и бессознательной.
— А разве есть бессознательная ненависть? — удивилась она.
— Есть, — подтвердил будущий психолог.
— И что, в Вашингтоне есть музей ненависти?
— Нет, там есть Музей холокоста.
— Слушай, Петь, — взмолилась Майка. — Я ничего против евреев не имею. Но, понимаешь, это слишком. Живу в еврейском квартале, в еврейской религиозной семье. Питаюсь в кошерных ресторанах и лечусь у еврейских врачей.
— При чем здесь евреи? — не понял Петя.
— Как — при чем? — теперь уже не поняла Майка. — Разве холокост — это не про евреев?
— Ну, вообще-то да, — вынужден был согласиться будущий специалист по ненависти. — Но у меня выбор невелик. Ненависть везде одинакова. Хоть классовая, хоть расовая, хоть религиозная или бытовая. Просто ненависть, направленная против евреев, лучше изучена. Вот почему мне надо в Вашингтон.
Это было дико и нелепо, но умная, рассудительная и к тому же беременная Майка поехала в Вашингтон с комифранцузом Петей на его тарантайке-«фордике», которая даже по смешным ценникам американского авторынка не стоила почти ничего.
А по дороге, разумеется, говорили. Об освоении околоземного пространства.
О роли религии в сохранении человечности человека. О жизни после смерти.
И — непонятно почему, но довольно долго — о сексуальной жизни ежиков и дикобразов. Наверное, здесь привлекала очевидная невероятность этой жизни с учетом колючек.
Кстати, Петя маньяком не был. Ну, может, пару раз коснулся рукой ее руки, хотя даже в его маленькой тарантайке места было достаточно — американцы, привыкшие заводить детей в автомобилях, не строят совсем уж мелких машин.
В Вашингтон приехали за два часа до закрытия музея.
Прошли сквозь рамки металлоискателей.
Здесь к безопасности относились серьезно, несколько лет назад один придурок, движимый этой самой ненавистью, пришел сюда с пистолетом. Убил охранника, ни в чем не повинного темнокожего человека.
В общем, еще один экспонат.
Только оказавшись внутри, Майка поняла, что действительно зря сюда пошла. И остановиться было невозможно, и смотреть было невыносимо. Потому что за каждым листком или фотографией стояли люди — дети, старики, взрослые. Они, как и все другие люди на Земле, работали, пели, читали, танцевали, ели, занимались спортом и любовью — короче, жили.
Потом их сажали в поезд — один из вагонов, настоящий, стоял здесь же, в музее. И увозили в лагерь, где сначала деловито разбирали на ценности: одежда — отдельно, волосы — отдельно, золотые кольца и зубы тоже отдельно. А потом так же деловито и аккуратно лишали жизни: пулями или газом. Впрочем, многие умирали сами, избавляя палачей даже от этих хлопот.
Но комифранцуз Петя пришел в музей целенаправленно.
Он быстро прошел через основную экспозицию — правда, как-то потеряв уже привычное для Майки веселое выражение своих чумовых глазищ. И почти до закрытия завис на специальной выставке, посвященной работе геббельсовского ведомства. Вот здесь и крылись корни ненависти, корни всех убийств, случившихся позже. Вот карикатура с носатым и бородатым человеком, с гадкой улыбкой отбирающим деньги у немецкого крестьянина. Вот еще один, похожий, домогается до бедной немки, вынужденной уступить: ей же надо кормить обездоленных мировым жидомасонством детей. Вот третий, четвертый, пятый. Сотый.
Свою лепту внесли не только бизнесмены на крови и не только безголовые, влекомые толпой, но и высоколобые интеллектуалы. Одни защищали немецкую науку от засилия иудеев. Другие — немецкую культуру. Третьи защищали что-нибудь еще.
Надо отдать должное: вряд ли высоколобые хотели отправлять детей — даже еврейских — в газовые камеры. Просто высказывали свои мысли о быстром достижении справедливости в их трактовке.
Но газовые камеры заработали прежде всего благодаря таким высоколобым. Без них Гитлер не смог бы ничего. Потому как только с очень большой ненависти можно устроить такое.
А большая ненависть — всегда дело рук больших профессионалов.
Майка вышла из музея какая-то надломленная.
— Зря ты меня сюда привел.
— Извини, — непривычно коротко ответил спутник.
Уже отъехав несколько миль в сторону Нью-Йорка, она сказала:
— Это ты меня извини. Я просто струсила.
— Не страшно, — ответил Петя.
— Нет, страшно, — вздохнула Майка. — Потому что все подобное происходит, когда люди делятся на три категории: палачей, жертв и трусов.
— Хорошо сформулировала, — одобрил студент третьего курса, сосредоточенно ведя машиненку по хайвею — уже начало смеркаться.
Где-то в районе Филадельфии остановились в придорожной кафешке перекусить. Напряжение от музея — точнее, от бесконечного мелькания взрослых и детских лиц безвинно убиенных — потихоньку спадало.
Но того упоенного веселья, когда бродили по городу, и той упоенной болтовни, когда ехали в Вашингтон, уже не было.
До Майкиного дома добрались почти ночью.
Во дворике ее ждала встревоженная Двора-Лея.
— У тебя все нормально, девочка?
— Да, — ответила Майка. — Мы были в Вашингтоне. — Ей стало стыдно, что она не позвонила предупредить.
— Смотрела Белый дом?
— Нет. Музей холокоста.
— Это зря, — подумав, сказала Двора-Лея. — В твоем положении лишние переживания не нужны. Надо смотреть в будущее, а не в прошлое.
— Наверное, — вежливо согласилась Майка.
Но сама думала иначе: без знания прошлого очень легко лишиться будущего.
А еще она познакомилась с этим чудаком, комифранцузом.
Смешной мальчишка. Как он только ее уговорил на эту поездку?
Господи, какие ж у него фантастические глаза!
18
А Воскобойникову с работы все-таки уволили. Хоть и занималась она, казалось бы, почти теоретическими вопросами, ан нет: выводы-то вели к практическим действиям. И в результате этих действий миллиарды рублей меняли направление своего движения. А когда крупный российский бизнесмен, тесно связанный с властью (не связанные с властью крупные бизнесмены давно повывелись), вдруг оказывается без облюбованного миллиарда — он умеет нажать на такие кнопки, что даже замминистров с безупречной репутацией можно выгнать с работы.
Надо отдать Екатерине Степановне должное: в депрессию она не впала и попыток вернуть кресло тоже не предпринимала, хотя могла бы — за годы работы, естественно, обросла связями.
Она взяла отпуск — длинный, за три года не отгулянный, — и поехала сначала в Подмосковье, где тупо проспала две недели, а потом в Турцию, в СПА-отель, где еще на три недели отдалась в руки многоопытных косметологов.
Раньше с этой же целью ездила в Германию, но сейчас здраво рассудила, что, пока не найдет работу, запас денег будет тратить осторожно. Кстати, запас-то оказался не ахти какой: когда деньги долго и в достаточном количестве текут в руки, их особо не экономят.
Вернувшись в Москву, она позвонила Басаргину. Разумеется, он знал, что произошло с его гражданской женой. (Или второй женой? Этот вопрос Катя так для себя и не решила.) Не звонил сам, потому что был дико занят.
Да ведь и она ему не звонила. Хотя занята была гораздо меньше.
Однако Иван явно обрадовался, предложил сегодня же встретиться, благо он до завтра будет в городе. А еще предложил заново выслать платиновую карточку, однажды уже ему возвращенную.
Сейчас Катя отказалась не сразу. Секунду подумала, но все-таки снова отказалась. Чем-то эта идея ей не нравилась.
Басаргин хмыкнул и не стал настаивать.
Потом его вдруг кто-то отвлек, после чего он предложил соединить ее с секретарем, чтоб тот записал место и время сегодняшней встречи. Воскобойникова спокойно дождалась, пока секретарь возьмет трубку, и передала ему, что вечер у нее занят и встреча, к сожалению, не состоится.
Секретарь был тертый парень, врожденный психолог. Попытался успокоить, объяснил, что звонок был из Администрации президента и Иван Петрович просто не мог на него не ответить. Екатерина Степановна аргумент приняла — сама недавно из правительства, знает, что такое субординация, тем более — в России. Но встречаться с Басаргиным и его виагрой сегодняшним вечером все-таки не захотела.
Вместо этого пошла бесцельно бродить по городу, долго ходила, пока не устала.
Устав, присела на летней веранде какой-то кафешки, заказала кофе без сахара и начала просматривать журнал звонков в своем телефоне — за предыдущие недели времени для этого почему-то не нашлось.
Неотвеченных вызовов оказалось много. Некоторые видела, но не было душевных сил выслушивать соболезнования, искренние и лживые. Некоторые пропускала нечаянно, потому что не брала телефон с собой на процедуры.
Из важных были Майкины. Екатерина Степановна уже звонила в Нью-Йорк — там все было нормально, не считая того, что ее сильно беременная дочка бросила любящего и очень богатого мужа.
Зато появился некий мальчишка без роду без племени. И не в качестве замены Сашке — она ж почти на сносях. Но прикольный.
Все нелогично. Однако разве сама Екатерина Степановна в плане личной жизни является образцом логики?
Еще было несколько знакомых интересных номеров. С их владельцами непременно следовало поговорить, они могли предложить достойную работу. Впрочем — не сейчас. Завтра, когда будет морально готова.
А вот совсем незнакомый номер. Даже не московский. Зато — с третьей недели ее отсутствия — по два звонка ежедневно, утром и вечером. В том числе — сегодня.
Заинтриговало.
Она нажала на кнопку вызова.
Ответил… Чистов!
— Алло?
— А чего у тебя такой номер? — спросила Катя.
— Ой, Катюша! — обрадовался Чистов. — Куда ты пропала? Я уже всех обзвонил. Майка сказала, что с тобой все в порядке, но ничего толком не объяснила. Рабочий мобильный тоже не отвечал. Что за мадридские тайны?
— Ты мне объясни сначала, что за телефон у тебя. — Екатерина Степановна никогда не начинала новое дело, не завершив старое.
— Я свой прежний утопил на переправе. А номер записан на фирму, пока не успел восстановить.
— Подожди, на какой еще переправе? — не поняла Воскобойникова.
— На паромной, мы тут один проект начали. Экологический. Не в Москве. Поэтому купил местную симку, так дешевле. Лучше расскажи, как твои дела?
— С работы выгнали, — спокойно сообщила Катя.
— Тебя? — удивился бывший муж. — Вот ведь идиоты! Где они еще такую найдут!
— Может, и искать не будут, — невесело улыбнулась она. — Кому такие нужны?
— Мне, — как-то сразу, не теряя времени на обдумывание, сказал Чистов.
И замолчал.
— Это приятно, — серьезно сказала Катя. И после паузы: — Знаешь, я сейчас здорово устала, давай потом созвонимся?
— Но ты больше не исчезнешь? — испуганно спросил бывший муж.
— Нет, больше не исчезну. — И уже было приготовилась дать отбой, как Чистов успел все-таки вставить:
— Слушай, пока ты не устроилась, зайди в квартиру, код охраны тот же, деньги где обычно, в первом ящике.
— Спасибо, Володь, — устало ответила Катя. — У меня пока достаточно.
И нажала на красную кнопку, прерывая разговор.
Господи, как же все нелогично!
Не жизнь, а борьба хорошего с прекрасным.
Оба денег предлагают.
Оба предлагают любовь.
А она уже и не знает, чего хочет.
Ничего не хочет.
Покоя.
Она допила кофе и поймала такси.
На следующий день Екатерина Степановна начала поиски работы. Точнее — поначалу работа начала искать ее. Поняв, что абонент в поле досягаемости, прозвонилась куча людей: например, ректор крупного вуза — ее бывший научный руко-водитель — с ходу предложил место декана факультета экономики. Даже с телевидения звонили, чего никак не ожидала. Довольно заметный бизнес-канал хотел видеть ее своим экономическим обозревателем, лицом, так сказать, канала.
Все это было очень приятно, но пока что ни одно предложение не вызывало у нее желания пахать так, как она это делала все последние годы.
Потом — совершенно неожиданно — позвонила Марина Ли Джу, официальная жена Басаргина. И, быстро и толково объяснив суть проекта, пригласила в дело. Исполнительным директором. На весьма приличную зарплату, между прочим.
Единственное, что неприятно резануло, — это оказался именно тот проект, на котором Чистов утопил свой телефон.
Да, мир перевернулся: ее бывший домашний муж осваивает миллионы в инновационном бизнесе, а попутно, похоже, жену Басаргина.
Впрочем, чего злиться: это ведь она бросила Чистова, а не он ее.
И все же не удержалась, уколола:
— А деньги Басаргин дал?
— И Басаргин тоже, — холодно ответила Марина. — Но, по сравнению с другими инвесторами, немного. А почему вас интересуют именно его деньги?
Так. Девочка молоденькая, но с характером.
— Просто подумала, что он вам не сможет отказать.
— Он кому угодно может отказать, — усмехнулась Ли Джу. — И вам, и мне.
Еще один укол пропустила Катя в этом поединке. Похоже, молодость побеждает.
— Но я вообще-то не ссориться позвонила, — попыталась сменить характер общения Марина. — А наоборот, сотрудничать.
— Спасибо, ценю, — слегка съязвила Екатерина Степановна, почему-то не желавшая перемирия. — Только не обижайтесь, Мариночка, но масштаб вашего с Чистовым дела для меня мелковат.
— Зато пользы от него может быть больше, чем от всего вашего правительства, — вежливым голосом ответила Ли Джу.
Вот же юная стерва!
Они попрощались, однако на душе у Кати остался неприятный осадок. Все странным образом перепуталось: она отказывает в интимной встрече нынешнему мужу и — надо называть вещи своими именами — ревнует мужа прежнего. Да еще — к жене нынешнего!
Надо же, как все завязалось.
К счастью, времени на переживания оставалось не так много, надо было звонить и искать новую работу.
За следующие два-три дня выяснилось, что приятные вести были в основном от тех, кто звонил ей сам. Те же, кому звонила она, большей частью разговаривали уклончиво, хотя и в высшей степени вежливо. Понимать это следовало так: вот определимся, кто и как из небожителей к вам относится, тогда и примем решение, как мы к вам относимся сами. А поскольку именно небожители санкционировали ее вылет с верхов, то у Екатерины Степановны в записной книжке оставалось все меньше и меньше необзвоненных потенциальных работодателей.
Дней через десять, когда Воскобойникова начала уже терять терпение и надежду на высокодоходную и интересную работу, все неожиданно начало меняться. Не сразу, не одномоментно, но вдруг стали проявляться те, кто почти отказал неделю назад. Они не предлагали ничего нового, однако как бы столбили свою теперешнюю позицию — типа, мы тебя любим и ценим, несмотря ни на что.
Она поняла, что в отношении к ее персоне что-то изменилось — или меняется — наверху. Это было хорошо — ни в высшем образовании, ни тем более на телевидении ей работать не хотелось. Так что подобные подвижки, несомненно, были приятным знаком. Напрягали лишь два обстоятельства.
Первое — ситуация менялась, однако совершенно непонятно оставалось, когда из этих изменений вырулит что-то, для нее практически значимое.
И второе — все, что она делала, она делала автоматически. Потому что так надо. Потому что — не сидеть же сложа руки. Тот драйв, тот знаменитый кураж, который всегда отличал Реактивную Катю, куда-то исчез. Оставалось только надеяться, что — не бесследно.
Все разрешилось в конце второй недели.
Незнакомый голос пригласил подъехать в Кремль для важного разговора.
Она заикнулась насчет пропуска, ее успокоили — машина стоит внизу и ждет.
— Но как же так, я не готова, мне нужно хотя бы двадцать минут.
— Вас подождут, — ответил голос в трубке и послышались гудки.
На встрече Екатерина Степановна узнала, что ее приглашают работать практически в той же должности, но в другом министерстве. Таким образом, никто Воскобойникову на работе не восстанавливал и сил, добившихся ее снятия, не дразнил. Однако ее знания и умения будут востребованы с соответствующей их оплатой.
Сложная система подковерной борьбы в самых верхах государственной машины не прекращала своей деятельности ни на секунду, будь то шестнадцатый век или век двадцать первый.
В качестве своего рода компенсации Екатерине Степановне предложили машину с мигалкой и госдачу. Она отказалась.
Уже через неделю Воскобойникова снова была в колее — одновременно и суперкомпьютер, и таран, и ракета. За бешеным количеством дел производственных можно было не думать о делах личных.
Но она все равно думала.
За все это время Басаргин не позвонил ей ни разу.
Чистов звонил каждый день, утром и вечером.
Она ему не ответила.
Тоже, соответственно, ни разу.
Катюха позвонила мне уже под вечер, в первый раз за лето, наверное. А то и за весну. И все равно я очень обрадовалась: как тогда, в школе, влюбилась в эту девчонку с атомным двигателем внутри, так до сих пор и люблю.
Сразу скажу, любовью подруги, а не ныне новомодной, однополой. Наверное, мне в ней нравится все то, чем меня обделила природа. Она — стройная. Я, мягко говоря, не очень. У нее красивое лицо с классическими чертами. У меня — классическое лицо сорокачетырехлетней измученной жизнью россиянки, похожее — как сказал какой-то умник из телевизора, на кол бы его, — на картофелину.
Наконец, Катюха — прирожденный лидер, а я способна командовать только собой. Вон дал мне шеф помощницу, так она в рабочее время шарится по магазинам, а я теперь пашу за двоих.
Короче, Катюха приехала через полчаса. По-хорошему мне бы надо было перенести встречу, но тогда я могла бы долго ее не увидеть. Так что, наплевав на свои собственные проблемки, я бросилась встречать подругу.
Она вошла, и я, в который уж раз за свою долгую жизнь, восхитилась Катькой.
Вот дает же людям Бог, а? Жаль только, что не всем. Талия тонкая, попа чуть не бразильская, грудь как у кинозвезды.
Катюху я люблю не меньше себя, но, если честно, все равно это несправедливо. Ведь ее вечно влюбленному — в нее же — мужу, по-моему, глубоко безразлично, как она выглядит. Потому что Вовчик Чистов безвозвратно утонул в Катькином очаровании едва ли не с детсадовского возраста. Я ж помню, как он за ней бегал. А велела бы ползать — ползал бы. Мне даже его жалко было. Особенно когда Катюха увлеклась неким сибирским самородком, этаким живчиком, только уже не с атомным, а с термоядерным двигателем внутри.
К счастью для Вовчика — да и для Катюхи, наверное, — между ними произошла неуправляемая цепная реакция, и они разлетелись навсегда.
Точнее — я так думала, что навсегда.
Потому что Катька сварила кофе — она без него не жилец — и одной фразой взорвала мне мой утомленный мозг.
— Я ушла от Чистова, — сказала она.
— Мать, ты охренела? — заботливо осведомилась я.
— Так вышло, — не стала вдаваться она в подробности.
Я сразу поняла, в чем дело.
У нас на работе аж две такие истории одновременно. Явление первой любви во вторую молодость.
— Тот сибирский товарищ? — спросила я.
— Он, — вздохнула она.
— Ненадолго, — сказала я.
— Знаю, — спокойно ответила Катюха. — Теперь уже знаю.
После чего в голос разревелась.
Читать бесплатно другие книги:
