Живые, или Беспокойники города Питера Крусанов Павел

Где-то показывали такое кино, а с проходкой было напряженно, и они как-то все-таки проникли с черного хода, но не в зал, а на сцену, по то сторону экрана, и в компании таких же проходимцев плодотворно провели время, попивая и покуривая, за просмотром фильма с изнанки. Потом они куда-то пошли в гости, и там уже, в продолжение вечеринки, Хренов как раз и запел, и затопал.

Знаете, есть один удивительный момент в человеческой памяти, какая-то избирательная амнезия, но когда сегодня я спрашиваю различных знакомых про Хренова, то практически все помнят, только как он топал и пел.

Вот даже Лапицкий, например, первым делом вспоминает про то, как они где-то что-то праздновали, а Хренов начал петь «строубери филд форева», и их замели в опорный пункт во дворе «Хроники». Ну, там на Лапицкого посмотрели и отпустили, и барышню — оказывается, с ними еще и чья-то спутница затесалась — тоже отпустили. Но Лапицкий сказал, что без Хренова не уйдет и долго убеждал ментов, что Хренов, по сути, совершенно тихий и безобидный, что произошло досадное недоразумение. Те по-чему-то поверили и сказали, ладно, мол, катитесь отсюда Однако далеко им уйти не удалось, потому что во дворе снова зазвучало «строубери филд форева», а там такая акустика, что менты тут же выскочили и сцапали Хренова обратно. Тогда эта барышня пошла его вызволять, и все повторилось с буквальной точностью, как в той Хреновской песне: строубери филд форева.

Пел и топал. Ну, казалось бы, что такого? Вот сидят (или стоят, что тоже часто бывало) обыкновенные необыкновенные люди — литераторы там, их поклонницы, просто какие-нибудь с ними добрые пьяницы, — выпивают, беседуют, смеются чин-чинарем, как положено в таких случаях, потому что травят анекдоты, или обсуждают, например, программную статью Э. Гуссерля «Кризис европейского человечества и философия», и вдруг Хренов, кстати, переводчик обсуждаемой работы, ни с того ни с сего начинает напевать какую-то песню советских композиторов на стихи народного даргинского поэта Расула Гамзатова со словами: «исчезли солнечные дни, и птицы улете-ели, и вот проводим мы одни неделю за неде-елей, пусть у тебя на волоса-ах!." — это он поет уже громче, а как только дело доходит до „любимая-любимая-а!“ — совсем во всю глотку. Дальше идет проигрыш, и Хренов, сжимая в руке воображаемый гриф, достаточно громко, сладострастно изгибаясь во все стороны и тряся хайером, изображает дикий запил гитариста Ляпина: „пи-пи-пи-пи-у-пиу-пиу-пиу“ на несколько минут, а потом соло Болучевского на альте: „па-а-а-а-фа-фа-фа, фью-фью-фью, ду-фа-фа-ду“ — кошмар, при этом он еще задней ногой в ботинке отбивает за Корзинина на воображаемой установке: „бум-бум-бум!“ (Думаю, такой состав собирался только в голове у Хренова.) Народ, если это происходит в общественных местах, конечно, шарахается, а друзья ему говорят, хорош, Хренов, тебе шуметь, давай уже выпьем по-человечески, и он возвращается к реальности с ощущением, будто умылся чистой и теплой водой, — во всяком случае, такое у него выражение лица.

Нет, еще много зависело от тусовки. С нами, например — со мной, с Артюшковым — он никогда не топал, а уж куда мы только ни закатывались. Не осталось, наверное, в городе ни одной пивной, ни одного разлива, ни одной шашлычной-чебуречной, где бы мы не оттягивались по полной программе в узком кругу, и все без последствий. Праздновали все подряд, и дым шел широкой волной до самого неба по нескольку дней. А случись кто еще, или вообще без нас — сколько угодно последствий, вплоть до совсем уж нелепых. Раз зацепился Хренов со Светкой Беляевой (сейчас она знаменитая фифа Кониген с собачкой, на каком-то московском канале ведет про деликатесы), с Митей Волчеком (тоже теперь известный бонвиван) и пошли в театр Ленинского комсомола. Не, не на спектакль, а потому что им не хватило, и они решили догнаться, — Светка тогда, чуть чего, сразу кричала: эй, поехали, мол, в театр Ленинского комсомола, там еще выпьем. Что там такое было в этом театре, что всегда можно было выпить, так и осталось неизвестным по той простой причине, что в театр тогда они не попали, а попали в отделение — их менты сняли с крыши дома, который как раз напротив театра. Ну, этим-то что? Веселые приключения — подержали и отпустили, а Хренову припаяли пятнадцать суток, хотя пили вместе. Впрочем, может именно на примере этой несправедливости Митя впервые задумался о нарушениях прав человека и преследовании инакомыслящих в Советском Союзе и пошел работать на радиостанцию «Свобода»,и Светка следом. А уж более инакомыслящего, чем Хренов, я и вообразить не могу.

Вот, например, звонит как-то его Ровинская и говорит, типа, ты там будешь в «Сайгоне», так пульни Хренова домой — он тут вчера за морковкой пошел, — пора бы, мне ж надо суп варить. Прихожу, смотрю — вот он в шляпе, один, но уже с кем-то видно встречался. Встретились и мы. Потом я ему говорю: поехали? Он говорит: поехали, и мы приезжаем на Театральную, идем, идем, идем, идем, идем, вдруг он останавливается. А куда мы идем, спрашивает. Так Ровинская тебя ждет, говорю, суп она хочет. Не, мотает он головой, отказать! Я еще, говорит, морковки не купил. И обратно в «Сайгон».

Знаете, есть люди, кого занимают проблемы вроде того, что вот был, например, Чапаев когда-то — реальный унтер-офицер, полный георгиевский кавалер, потом красный командир; и есть герой романа Фурманова; и ходит по свету персонаж анекдотов, так вот: как они все между собой соотносятся? Но мы тут не будем ломать свои головы: как, как? Да неизвестно как, потому что всю твою жизнь от рассвета до заката — фабулу трагедии и все детали — знает только Бог и никому не говорит, а Фурманов, хоть и был знаком с тем красным командиром, в своем произведении решает задачи сугубо сюжетные — нечеловеческие, и Чапаев у него какой-то немыслимый пидарас, выкованный с головы до ног из чистой стали, а что до анекдотов, то традиция пародийной травестии известна с гомеровских времен и ничего не отражает — там Геракл — обжора и пьяница, а Одиссей, чтобы уклониться от участия в войне, симулирует безумие в дурацком колпаке, то есть, конечно, анекдот — народная мифология — пересказывает отдельные моменты сюжета, но без эпического пафоса. Пафос совершенно чужд обыденной жизни, вот почему анекдот переводит героя на арену повседневности, тем самым занижая его до уровня обыкновенного человека. Помните Фауста и его вроде бы законное маскулинное желание оказаться на месте Париса? Так вот, этому мизантропу и в голову не приходило, что он своим желанием не возвышает себя до уровня героя, а опускает Елену до простодушной потаскушки, которую можно без всякого пафоса трахать, простите за резкость, во все дырки. Потому что в трахании, хоть кого, нет никакого пафоса, но есть что-то другое.

Кстати, рассказывают, что однажды Курехин, который пафоса никакого не любил и никаких Елен для него не существовало, с приятелем высунулся в окно и заметил прогуливающуюся по улице незнакомку. Учтиво обратившись, он предложил ей присоединиться, а она возьми и поднимись к ним на второй этаж. Тогда Курехин, все также учтиво, предложил ей немедленно с ним соединиться, и она немедленно соединилась. Но когда его приятель тоже выразил подобное желание, девушка сказала, мол, с удовольствием бы, да не могу — у меня там муж за арбузом стоит.

К чему это я? Да к тому, что если бы мы спросили Чапаева, где он хотел бы обрести бессмертие, то есть персонажем эпоса, романа или анекдота, то неизвестно, что бы он выбрал. Ну, выбор Курехина мы знаем, хотя некоторые модные писатели лепят из него Евгения Онегина, а каково было бы желание Хренова?

Помните, почему Фауст связался с чертом? Потому что хотел человеческого бытия — знание не давало ему никакого удовлетворения. Но главная его проблема была в том, что желать-то он желал, а желать не умел. Умом ничего не пожелаешь, и бес постоянно бедолагу за это выстебывает, желание родится где-то в другом месте. Нет, нет, нет, не там, где вы подумали, — там дети родятся. А это место находится вообще за пределами тела, и с телом связано постольку, поскольку мы обитаем в нем, в теле. И если вы не пошлые материалисты, то поверьте, что хотеть попить, пописать, купить красные сапоги, написать роман о событиях невероятных, поймать крымскую жужелицу или метровую щуку, соблазнить девчонку, похудеть на шесть килограммов, выйти замуж за итальянца и жить у лазурного моря — отнюдь не желания, а мелкие нужды тела. Подумаешь, захотела, расхотела. А вот если хочется обосраться и обмазаться, то это, скорее всего, настоящее желание, ибо оно иррационально и непреодолимо. И Хренова подобное желание периодически извлекало из повседневности.

Видите ли, мертвых нужно любить по-другому, они за пределами сферы контакта, но с ними можно и нужно работать. Если хотите, то это и значит за них молиться. Меня, например, всегда занимало, для чего он периодически совершенно намеренно являет на всеобщее обозрение свое критическое опьянение — ну там всякие сопли по бороде, бессвязность, беспомощность и прочее. Приходишь в «Сайгон», в «Придаток», на Пушкинскую, в «Гастрит», а он там чуть сидит на подоконнике, чуть не валяется, уже ни петь, ни топать не может и пить не в состоянии, но попытки его увести ни к чему не приводят — упирается, сопротивляется. Только если менты его берут, тогда идет покорно и спокойно, крестным путем, а потом безошибочно возвращается, будто кого-то ждет. И так, бывало, три дня сидит и за эти три дня семь раз попадет в вытрезвитель. Вот, что это такое: детский эксгибиционизм, мистическая трансформация, шоу юродивого, политическая провокация, гражданское самоубийство? Вы скажете: у парня была проблема с алкоголем? А я скажу: нет, не угадали, это для девушек водка — любовный напиток, отсюда у них проблемы с алкоголем. Не было у него с этим никаких проблем, Хренов не пил в одиночку, не прятался, не таился от земли и неба. Мы сколько раз вместе обедали в городе, принимая приличные за едой кружки, стопки, бокалы, фужеры, графины, бутылки, а после расходились по делам, и никакого продолжения, то есть он не заводился от первого глотка, как некоторые. А сколько мы ездили на всякие конференции в Москву, в Смоленск, мотались неизвестно зачем по каким-то Прибалтикам, по российским губерниям и, как всякие путешественники, непременно впадали в излишества на чужбине, но нигде и никогда я не видел Хренова в таких обстоятельствах. И с работой у него не было никаких проблем — все в срок сдавал. Мог работать дома совершенно спокойно неделями и месяцами, но в какой-то момент сила желания — а что же еще? — переносила его на лобный подоконник. Кого он ждал на нем?

Ну, будь аналитиком, я бы сразу поинтересовался, как у него обстояло с эдипами-шмедипами. Но я же не любопытный, как Иванов, и никого ни о чем не расспрашиваю. Да нормально вроде обстояло, ходил Хренов чистенький и аккуратненький, с помытыми хайерами, с расчесанной бородой, с ликом Спасителя, писанным Васнецовым или Врубелем, с ясным взором, в котором и ум, и доброта, и все, что хотите. Короче, хорошенький такой мальчик, и девочки на нем висли гирляндами, как сосиски. А матушке его это было очевидно, в смысле девушек, ведь она же его тоже любила, да еще как, а для взрослого мальчика, как известно, нет ничего страшнее материнской любви. Она проецируется на все его отношения — на всех его женщин во всех его домах, а он был не то что окружен женской любовью — она лезла к нему отовсюду, он ею захлебывался. И когда его начинало от этого тошнить на все четыре стороны, он и отправлялся на тот подоконник, чтобы обмыться у всех на виду презрением и брезгливостью.

И что же, он просто сидел? Да кто его знает, впрочем, наверное, сидя в говне, человек направляется навстречу недостижимым Еленам и Семирамидам, которые вроде уже и не женщины и которых можно желать сколько угодно — потому что безнадежно. И тут ничего не поделать — желаниями правит любовь, а кто такой любовь вам скажет любой папа римский.

А однажды Хренов не дошел до подоконника, хотя явно направлялся туда. «Азбука» в тот день с ним наконец рассчиталась за переводы, он бабки домой занес и пошел, потому что был уже на кочерге, а я свои редакторские чуть раньше получил, и мы встретились почему-то у Волковыского, Крусанов еще был, завтракали в поплавке на Кронверке. Мы еще с ним потом пообедали на Васильевском где-то, и больше я его живым не видал. А буквально через день звонит Ровинская: так, мол, и так.

Обстоятельства его гибели крайне загадочны и не поддаются рациональному. Он выпал в окно у себя на лестнице с третьего этажа. И когда это стало известно в «Сайгоне», то кто-то сказал: Юлька позвала, — и мы вспомнили некую рыжую, которая иногда заходила в собрание, манила его пальцем, и он послушно оставлял компанию. Говорили, что она училась в Пермеде, что однажды на глазах у своих однокурсниц вывалилась из окна со второго этажа и того. Вот так, а он уже женился на Ровинской, и Игнашка родился, и прочее. Ну, все сходится: три — число мужское, два — женское. Как после этого можно вообще водиться с этими бабами?

Когда его хоронили, я уже был в Усть-Нарве — обстоятельства, визы какие-то, короче, никак целый месяц. И сильно переживал, что не простился, — всегда ведь есть, за что попросить прощения. А на какой-то день он вдруг является мне собственной персоной, как наяву — аккуратненький и спокойный — машет мне ручкой. Не заморачивайся, старик, говорит, все ништяк.

Я ему сразу поверил и старался жить спокойно, но долго ли спокойно проживешь с досадой от непоправимости, да еще когда ничего не понимаешь. Но вот что нашел я вместо утешения, в качестве некой примочки для ссадины. Это фрагмент из книжки, которую Хренов тоже любил:

«И в самом деле, только он об этом подумал, как сразу почувствовал, что тот Минк Сноупс, которому всю жизнь приходилось мучиться и мотаться зря, теперь расползается, расплывается, растекается легко, как во сне; он словно видел, как он уходит туда, к тонким травинкам, к мелким корешкам, в ходы, проточенные червями, вниз, вниз, в землю, где уже было полно людей, что всю жизнь мотались и мыкались, а теперь свободны, и пускай теперь земля, прах, мучается, и страдает, и тоскует от страстей, и надежд, и страха, от справедливости и несправедливости, от горя, а люди пусть лежат себе спокойно, все вместе, скопом, тихо и мирно, и не разберешь, где кто, да и разбирать не стоит, и он тоже среди них, всем им ровня — самым добрым, самым храбрым, неотделимый от них, безымянный, как они: как те, прекрасные, блистательные, гордые и смелые, те, что там, на самой вершине, среди сияющих видений и снов, стали вехами в долгой летописи человечества, — Елена и епископы, короли ангелы-изгнанники, надменные и непокорные серафимы» note 1.

А еще я пою: «в жопу клюнул жареный петух» — но никогда не топаю.