Лисья Честность (сборник) Вагнер Яна
— Граждане!
— Да вроде не на зоне, четырёхглазый, — угрожающе прохрипел бывший сиделец Витюша.
Пупыряев струхнул.
— Люди! — На этот раз возражений не последовало. — От нас ушел светлый человек… — Тут он запнулся, ему показалось, что серая тень снова мелькнула мимо. Потекли долгие секунды, за столом стало тихо, будто где-то мент сдох, и в эту тишину Пупыряев неожиданно веско произнёс:
— Никчёмный человечишко от нас ушёл, вот что. Жизнь у неё была дурная и грязная. Ни работать она не умела, ни отдохнуть как следует, ничего, кроме пьянки, ей не давалось. Детей родила да не воспитала, сколько было, все сгинули, и к лучшему оно, потому что дураков плодить — только мир пачкать. И так в говне живём, нету просвета и не будет, и дорогу к нам из райцентра не прокладут во веки веков.
Пупыряев лихо выпил водку, но садиться не спешил. Со всех сторон на него смотрели почти протрезвевшие лица, рюмки одна за другой со стуком опускались на стол — полными.
— Ты за базаром-то… — Витюша начал медленно подниматься.
— Не по-людски ты это, не по-людски… — затянула Евдоха, главная врагиня Потаповны.
Пупыряев постоял, потом безнадёжно махнул рукой и вышел. Стемнело, первые звёзды уже показались, и Пупыряев, вместо того чтобы повернуть к дому, зашагал к околице. Шёл он, задрав голову к небу, разглядывая густые синие бездны, и в ушах у него звенели незнакомые голоса, и что-то низко гудело так громко, что он не слышал топота за спиной, и тяжелый удар по затылку стал для него полной неожиданностью.
Били его долго и молча. Потом устали и разошлись, и только часа через два Пупыряев отнял руки от лица, перевернулся на спину и снова увидел небо, на этот раз совсем тёмное. Поднялся, ощупываясь, сплюнул зуб, оглянулся на спящую деревню и, шатаясь, пошёл в ночь. Где-то в чистом поле миновал перечёркнутый указатель «Малые Афедроны», но не остановился.
Утро застало его в пути, но он и не думал отдыхать, стремясь дойти до большого мира, где будут солнце и другая, прекрасная жизнь. И уже рассвело, и первые лучи прорезали облака, и впереди забелели стены домов, где наверняка жили светлые счастливые люди. Пупыряев прибавил шагу, но силы начали оставлять его, и он едва добрался до ближайшего столба с названием населённого пункта, блаженно привалился к нему: дошел. В глазах его стало темнеть, но он улыбался, потому что до последнего видел над собой надпись, наполняющую сердце ликованием: «Большие Афедроны»!
Примечание 2
В моей жизни немалую роль играют призрачные объекты: вещи и существа, которые однажды — как правило, в детстве и ранней юности — встретились, поразили в самое сердце и пропали. Один из первых — кукольный домик, увиденный в евпаторийском магазине игрушек. Мне было пять лет, и дом составлял примерно треть моего роста, он содержал в себе множество мелких предметов и производил невероятное впечатление. От восхищения я заболела на неделю, испортила родителям отпуск, а выздоровев, не нашла не только домика, но и самого магазина.
Чуть позже призрачными объектами часто оказывались книги. Например, чтобы достать воздушный шар, надутый в преддверии Первомая и залетевший на огромный одежный шкаф, я придвигала стул, влезала, тянулась, но вместо ниточки нашаривала толстый полурастерзанный том без обложки в котором успевала прочитать пару страниц, прежде чем в замке поворачивался ключ. Или сестра приносила из библиотеки книжку, которую приходилось выкрадывать из её стола, — потому что я справедливо считалась слишком неаккуратной, и мне не разрешали дотрагиваться до ценных и чужих вещей.
И я торопливо выхватывала какие-то куски, которые воображение потом дополняло причудливыми деталями, и позже, когда стало можно всё — по крайней мере, прочитать, — я не встречала историй интереснее. Несколько раз удавалось найти «первоисточники», например, безумная книга, где говорящие рыбки убивали себя, прыгнув на горячую сковороду, оказалась вовсе не плодом моей фантазии, а вполне реальным «Орденом Желтого Дятла». Но кое-что так и осталось загадкой, в частности, сказка о лисице в доме с тысячью зеркал.
Не знаю, китайской или японской она была, а может — удачной стилизацией. Помню только несколько картинок, да и то не смогу сказать точно, были это иллюстрации или я так хорошо всё представила, и слова сложились в образы. Нервная рыжая лиса, забредшая в чужой дом по своим хитрым делам, хозяйничала в полной уверенности, что её никто не заметит. Вдруг уловила краем глаза движение в соседней комнате и отчего-то не удрала, зашла — и оказалась в плену множества зеркал, каждое из которых отражало её — сзади, сбоку, сверху, во всех подробностях и в столь неожиданных ракурсах, в каких она сама себя не видела, несмотря на дивную лисью гибкость. И зрелище это оказалось столь невыносимым, что она упала замертво. Но дух её не смог освободиться и остался в комнате. Через тысячу лет туда заглянула женщина — и вышла с душою лисицы.
И далее описывались какие-то приключения не столько женщины, сколько лисьего духа, стремящегося к безупречности, — наверное, чтобы не так страшно было отражаться в тысяче зеркал.
Этой книги, как и некоторых других, мне так и не удалось найти. Но если остальные позабылись, история о жене-лисице так и осталась в памяти, время от времени напоминая о себе почти мучительно, будто она — утерянный факт моей личной биографии. И вот теперь я хочу воспользоваться собственной книгой, которую могут прочитать тысячи: вдруг среди них найдётся человек, который держал в руках ту, первую, и если он окажется милосерден, то сообщит, чем всё закончилось? Обрела рыжая душа покой и безупречность или в страхе бежит до сих пор?
Тому, кто даст мне ответ, я буду бесконечно благодарна.
Записки у плеча
Всего однажды я имела друга мужского пола, и это были самые напряжённые и страстные отношения в моей биографии. Иногда я тоскую по ним настолько, что рядом начинает формироваться воображаемый друг, потому что настоящего, в отличие от любовника, невозможно завести волевым усилием. Он как-то сам вырастает, если достаточно долго продержать вместе две жизни, переполненные одиночеством, нежностью и свободным временем. Мне некогда и не с кем этим заниматься. Но я скучаю. До такой степени, что иногда хочется написать очередную бесконечную книгу и назвать её «Записки у плеча». И чтобы эти мои героини существовали где-то в середине октября, и я бы всё писала одну и ту же дорогу к метро, узкий тротуар, деликатно присыпанный листьями, — потому что дворники всё-таки стараются, — сумерки, мокрый асфальт, позолоченные лужи, фонари и дождь, который не идёт, но всегда подразумевается.
Мне совершенно всё равно
Где совершенно одинокой
Быть.
Марина Цветаева
Я всегда хотела иметь взрослого друга. Ах нет, я лгу, а это недопустимо — не вообще, но хотя бы не в первой строчке. До недавнего времени взрослые меня не интересовали, а друзья и вовсе были не нужны. Мне хотелось проводить свои, дни с юными мужчинами… нет, раз уж я решила быть точной: проводить свои вечера с юными мужчинами, свои ночи — одной, свои утра — во сне, а дни — на прогулках. В последние годы, впрочем, появились какие-то дамы. Вдруг для меня открылся женский мир, прежде враждебный и неинтересный. До этого, когда нужно было уладить какие-то проблемы, я немедленно отыскивала глазами мужчин, которых можно обольстить и которые всё устроят. И они, в самом деле находились и всё устраивали. А на недовольные тени за их спинами я даже не смотрела.
А потом я соскучилась и стала всё делать сама, и эти бледные тени восьмёрками вдруг выступили из-за треугольных силуэтов, обрели плоть и оказались вполне дружелюбными и в разы более надёжными, чем мои былые союзники. И теперь я сразу высматриваю женщину средних лет, с которой можно объясниться несколькими фразами и взглядами — без всякого эротического подтекста, а точно по делу, и огонёк в её глазах будет означать только одно: она поняла задачу и жаждет решить её как можно лучше. Даже если задача — принести мне самый интересный десерт в этом кафе, не говоря уже о серьёзных и скучных поводах, по которым я прихожу в присутственные места.
В предыдущем абзаце я опять солгала, но разбить ритм немедленно оказалось выше моих сил, поэтому уточняю здесь: не «соскучилась», конечно. Меня просто чуть ли не впервые в жизни как-то ловко не полюбили, и разочарование было столь велико, что я отвернулась от них, от всех этих больших жёстких мужчин, и попыталась спрятаться в нежном женском мире, утешиться в мягком, укрыться за широкими юбками, заснуть в тёмном шкафу, пока там, снаружи, меня потеряли, но, к сожалению, не ищут.
Конечно, мне даже в самой глубокой печали не приходило в голову отказываться от секса. Но я подумала, что если не могу спать, с кем хочу, то какая разница, с кем. То есть, по-прежнему, с мужчинами — это технически удобнее, но уже не важно, с какими. Мне никто не нравился (точнее, единственный, кто нравился, был недоступен), и пришлось спать хотя бы с теми, кто не неприятен.
И я как-то смирилась со своим бедственным положением, — потому что это бедствие, если задуматься, — и заменяла любовников, следуя логике нетрудного пасьянса, а не собственным симпатиям и антипатиям. И однажды выбросила из расклада бубнового валета, заместив его крестовым королём. Была уже осень, и мелкие карты рыжей масти осыпались с деревьев, ложились под ноги, и мне показалось красивым, если следующий онёр будет темнее и старше предыдущего.
Наша первая постель стояла на остывшей поскрипывающей даче — я никогда не приводила этих одинаковых посторонних людей в свой дом, который пустовал с тех пор, как меня не полюбили. Твёрдо уверена, что можно спать с кем попало, но нельзя пускать кого попало домой — так и мама говорила (но про секс она не упоминала, поэтому пусть). В их квартиры я иногда приходила, но у этого были какие-то обстоятельства, поэтому мы сговорились поехать для первого раза за город. Я всегда теперь сговариваюсь заранее, с тех самых пор, когда меня так ловко не полюбили, — потому что это экономит время, а я не хочу тратить на этих людей больше, чем необходимо. Всего — времени, сил, беспокойства, — всего по минимуму.
И, значит, за окном большая луна высвечивала голые ветки, свет её падал сначала на меня, а потом на этого человека, который лежал на спине, а я пристроилась у него на плече и следила, как высыхает наш пот на моём теле, перестают дрожать колени, как вообще всё внутри выравнивается. И тут, среди обычных физиологических ощущений, я поймала чувство, как ловят за хвост ускользающую полёвку на осенней даче.
Вытащила на свет и опознала позабытое: этот человек мне нравится. Я так привыкла к отсутствию симпатии, к равнодушию, которое быстро сменяется раздражением, что совершенно забыла самую простую в мире вещь: как это — лежать в постели с тем, кто нравится.
И увидела я, что это хорошо, да уж. Приподняла голову и посмотрела, какой он, пожалуй, даже красивый, как кот в лунном свете. И умный. То есть при луне и голые почти все мужчины дураки — ну, кроме того, который не полюбил, — но я запомнила, что днём, в одежде, он казался вполне разумным. И мне немедленно захотелось болтать, это была вторая утраченная радость — я не болтаю с ними с тех пор, как меня тогда это самое, вы уже наверняка запомнили, что. Слишком много чести — сообщать им свои мысли, щебетать, показывая розоватые складочки глупости, изъяны логики и сырую яму со страхами.
А тут я почувствовала, что могу, как птичка, распеться у него на плече, и это было так чудесно, что я засмеялась. Засмеялась и сказала: пора.
Мы сели в машину, поехали в город и расстались очень нежно, гораздо нежнее, чем это бывало с остальными.
И я осторожно отнесла домой тепло, которое ощутила, проспала с ним всю ночь, а утром решила, что хочу иметь взрослого друга-мужчину. Именно чтобы щебетать — жаловаться, хвастать, задавать дурацкие вопросы, требовать утешения, и всё это — не поднимая головы от его плеча.
И поэтому всю долгую зиму, последовавшую за тем вечером, я записывала то, что хотела сказать этому человеку, — первому, который понравился мне с тех пор, как. Даже жаль, что каждую историю приходится начинать с безличного «знаешь, милый», — но я тогда не стала спрашивать имя, а теперь уже не узнать.
Знаешь, милый…
Письма луне
1
Дорогая луна, я сегодня гуляла и была безупречно полна — не толста, а наполнена. Насколько был пуст мой август, настолько же полным кажется предстоящий сентябрь. Все, кого я люблю, — со мной, если не рядом, то близко, а мне это важно.
Есть у моего сердца свойство: когда мужчина уезжает из города, я горюю так, что оно почти останавливается, ну, или замедляется уж точно. Он собирается, а я лежу на кровати и смотрю, и сил моих нет ни говорить, ни прощаться, а только не плакать. В другие дни я не позволяю чувствам сбивать меня с толку — разве случайно, спросонок, пока ещё не совсем в себе, услышу или увижу что-нибудь, что пробьётся сквозь самообладание. А так я крепкая.
Но когда он уезжает, меня покидает почти вся жизнь, а на её место ничего не приходит. Я лежу и не плачу, смотрю, как за ним закрывается дверь, слышу шаги, писк кодового замка, потом ничего не слышу.
А в этот раз было совсем плохо, потому что он уезжал, а у меня была встреча, лишняя бессмысленная встреча, полуделовая, полудружеская, с человеком, которого я едва различала при свечах. Официант, впрочем, был такой высокий, что я слегка оживилась и засмотрелась, и даже промедлила секунду, прежде чем сказать «зелёный, просто зелёный, без добавок». Но потом я всё теряла и теряла силы, сползала по столу куда-то вбок, трогала чайное ситечко на подставке, укачивала его, как колыбель, в которой бедовал остаток моей жизни. Но жизнь утекала сквозь мелкие дырочки, а я прислушивалась, хотя отсюда, из другой части города, нельзя было уловить ни шаги, ни писк кодового замка.
А потом он позвонил, сказал, что выезжает на вокзал, и ничего, что ты не успела меня проводить, это всё ненадолго, рабочий момент. Я прижимала телефон к щеке и радовалась, что жизнь почти совсем вытекла и мне нечем заплакать здесь, в этом глупом месте при свечах. А тот человек, с которым мы ужинали, видимо, сошёл с ума или вдруг что-то для себя решил, потому что протянул руку и погладил меня по щеке, по шее, немного по груди, и снова по шее, и снова по щеке. И я, не переставая скулить и жаловаться в трубку, подалась навстречу этой человеческой руке и слегка прижалась — потому что очень горевала.
Потом, конечно, ушла.
А чуть позже он сел в поезд и позвонил, и ещё раз, когда поехал. И тут же стало немного легче, потому что, дорогая луна, у моего сердца есть и другое свойство: едва только поезд отрывается от перрона, меня отпускает тоска, и жизнь снова начинает возвращаться, медленно-медленно. И к следующему утру я уже снова почти полна и говорю в телефон чуть недовольно: «Доехал? прекрасно, возвращайся скорей».
Мне, дорогая луна, ничуть не странно и не стыдно, что сердце моё таково, я думаю, это называется двойственность, и кому, как не тебе, знать всё об истощении и полноте, которая не толщина, а наполненность.
2
Боюсь, моё второе письмо понравится тебе гораздо меньше, дорогая луна. Весь день думала и решила признаться: вчера я тебя обманула насчёт встречи в ресторане. Точнее, наврала, — можно ли обмануть луну? — разве лишь попытаться, надеясь, что твои узкие тёмные глаза не заглядывают в залы без окон. Но тот высокий официант всё видел, поэтому я скажу: на самом деле немножко заплакала. Я запомнила одну или две слезы, потому что они скатились как раз на ту человеческую руку, ну, я писала — ту, которая тянулась ко мне, когда я говорила по телефону. И знаешь ли, что я сделала? Губами их стёрла, не переставая скулить и жаловаться. И официант теперь готов подтвердить, что мы любовники, — а как же иначе.
Потом, конечно, ушла.
Очень давно со мной было, в другой жизни, с другим мужчиной, который тоже уезжал, а я горевала так сильно, что пошла к его другу — куда же мне было ещё пойти? С тех пор я всегда стараюсь ни к кому не приближаться в эти часы. Как хорошо, что у моего сердца есть второе свойство и вся моя тоска — до поезда, а продлись она дольше — неизвестно, что сталось бы с верностью и всеми такими вещами.
Есть у моего сердца и третье свойство: когда мужчина, наконец, уехал, я перестаю о нём думать — вообще почти забываю и с трудом могу его вспомнить, когда возвращается. Не знаю, хорошо ли это, но зато знаю точно, откуда взялось: однажды мужчина — не этот и не тот, а ещё один… дорогая луна, можно, я просто буду говорить «он», потому что какая разница, когда я горюю, — о ком? Коротко говоря, уехал, и я ждала его пять лет, а он так и не вернулся. Я потом посчитала, мы были вместе пятьдесят два дня, а ждала я полторы тысячи, не меньше. И когда сосчитала, решила, что больше никогда ни одного дня не потрачу на ожидание. Поэтому после того, как поезд отрывается от перрона, я не просто перестаю тосковать, а совсем остаюсь одна — не временно, а навсегда, на всю следующую долгую жизнь. И сразу, буквально с утра, начинаю день одиночкой, с ровным сердцем, которое никого не хочет и ничего не боится, — чего уж теперь-то бояться.
И первое свойство, наверное, тоже отсюда: каждый раз я переживаю не отъезд, а смерть любви, а это не шутки, это гораздо больше, чем просто мужчина уехал. Она умирает, а я не знаю, что будет дальше, родится ли она вновь, когда он вернётся.
Это очень, очень серьёзно, дорогая луна, но никому невозможно объяснить кроме тебя, знающей всё о смерти и возрождении.
3
А третье моё письмо, дорогая луна, тебе не понравится совсем. Поэтому оно будет последним, тем более дни твоей полноты на исходе, а кому охота переписываться с ущербной луной (это я тебя так уколола — за все глупости, что ты мне отвечала и ещё ответишь сегодня, если не обидишься окончательно).
Есть у моего сердца четвёртое свойство: иногда происходит затмение, когда душа перестаёт чувствовать своё тело. Не видит и мечется без приюта. Ты, которая всё знаешь об отражённом свете, наверняка догадываешься, как с этим справиться. Со мной так случалось всего дважды в жизни, и тогда приходилось находить себя через других людей — мужчин конечно, это проще всего. Из их любви и страсти потихоньку сгущалось моё тело, и там, где жар, там и я. Поначалу чувствуешь себя немного суккубом, а потом ничего, привыкаешь. Возможно, есть и другие способы, — йога, наверное, помогает, — но этот быстрее всех.
И я прямо вижу, как тебе хочется поговорить о верности и прочих таких вещах, как твои круглые щёки распирают вопросы, в ответах на которые ты не нуждаешься. Потому что есть у моего сердца пятое свойство, которое присуще и тебе.
Всякий знает, что для каждого человека луна — одна, но не все помнят, что и у луны каждый человек — единственный. Только на него она смотрит и никогда не отворачивается, ему улыбается, ему пишет письма. Он один у неё зелёный цветочек в аське, и если он глядит на неё, она отвечает ему взглядом. И тот, кто однажды это поймёт, никогда больше не заговорит с луной о верности.
Поэтому не вини меня, дорогая луна, — ни меня, ни его, ни любого, кто стал по твоей милости рабом приливов и отливов; кто показывает новому месяцу деньги, а в полнолуние пляшет и плачет; кто сегодня ночью полюбит, а через две недели не вспомнит, кого; кто всегда возвращается — каждые двадцать восемь дней — и всегда уходит.
Кто бы говорил, дорогая луна, кому, как не тебе, знать всё об изменчивости и постоянстве.
Александра Тайц
Голландский самурай
«Роберт Сан-Мигель — редкая скотина», — подумал Тоши и нажал на «Ответить всем».
«Хай, Роберт, — настучал он быстро, — несмотря на то что СПП версии УКК не может быть внедрен без АПК ИДМ, я настаиваю на повторной валидации РВМСиК. Расписание моей группы не позволяет включить СПП без ППОЗО, и я считаю иное временное распределение неразумным и неэффективным. Кстати, внедрение лингвистического пакета третьего уровня назначено на 18 декабря».
Он перечитал, удовлетворённо вздохнул и добавил фирменное:
«С немеркнущим уважением, Кимитоши Сато, менеджер группы разработки».
«Немеркнущее уважение» он придумал, когда поступил работать в контору. Тоши родился в Редмонде, вырос в Сакраменто и по-японски говорил с журчащим калифорнийским акцентом. В конторе он, однако, считался экзотическим персонажем и имидж как мог поддерживал.
«Роберт Сан-Мигель — редкая скотина. Яйца у него словно апельсины, — пробормотал Тоши. — Мерзавец. Подставил полсотни человек запросто так, добро бы выгода какая была». Он укоризненно покачал головой и открыл следующее письмо.
«Тоши, группа из Техаса приезжает в четверг. Я уже буду в отпуске, так что развлекать их тебе. Не забудь собрать все чеки. Бюджет есть, но не шикуйте там особо».
— Редкая скотина, — с раздражением подумал Кимитош-сан, — и я его ещё и развлекай.
У Роберта оказалась бородка как у настоящего Сан-Мигеля, и весь он был такой коричневый и блестящий, что Тоши сразу забыл и про то, что Роберт — редкая скотина и подставил его как мальчишку, и про то что было велено не шиковать, и про то, что он уже сравнительно немолодой человек уважаемый специалист. Честно сказать, он вообще мало что помнил, разве то, что Роберт Сан-Мигель мягким басом предложил называть его Робом.
Поэтому сначала они пошли во французский ресторан, потом в какой-то новомодный бар со стеклянными светящимися столиками. В стекло столешниц были впаяны старые микросхемы. Роб углядел одну, маленькую, синюю, и растрогался:
— У меня в первой машине такая память была… Ты не серчай, на меня самого знаешь как давили?
— И у меня, — ещё более растроганно ответил Тоши. — Да что я, не понимаю, что ли? Выпьем!
Потом они, кажется, ходили на каток. А может, в зоопарк, Тоши не помнил. Потом вся группа куда-то делась, было уже темно, и они с Робом очутились почему-то на автобусном вокзале, на скамеечке, и Роб, жарко дыша Тоши в ухо, говорил тихо и быстро, Тоши не слышал слов, слышал только голос — глубокий и глухой. От Роба пахло горячим песком, лошадьми и мускусом. А может, это всё Тоши показалось.
— Я тут живу недалеко, — сказал Тоши, едва ворочая языком, — могу показать, как живёт настоящий житель мега… по… полиса… пега… молиса. Тут тебе не Техас!
— Пижон, — пьяно хохотнул Роб. — Метросексуал, фак ю. Веди, показывай свои хоромы.
И Тоши, кажется, повел. Впрочем, он ни в чём не был уверен.
Тоши почувствовал, что лежит на чём-то упругом и плотном. Чьей-то оливковой гладкой руке. С трудом двигая глазами, он прошелся взглядом по всей руке от пальцев к плечу. Рука росла из плотного тёмного тела. Тело пошевелилось, и мягкий бас где-то чуть выше Тошиного уха пророкотал:
— Тоши-сан, который час?
— Полседьмого, — механически ответил Тоши и едва сдержался, чтобы не спросить: «А ты кто такой?»
— А ты далеко от работы живёшь? — продолжал бас.
Тоши повернул затёкшую шею и посмотрел в сияющие чёрные глаза Роберта Сан-Мигеля.
— Десять минут на такси, — ответил Тоши, — а что?
— Да у нас ещё вагон времени, — пробасил Роб, приподнимаясь на локте. — А у тебя веснушки, оказывается.
— Я на четверть голландец, — ответил Тоши.
Роб захохотал и перекатился на другой бок.
— Ну погоди, голландец, — сказал он, — вот я сейчас тебя.
Тоши окончательно проснулся только в ванной. В зеркале отражался он, зубная щётка, кусочек кровати и Роб, пытающийся откусить ему ухо.
— Я тебя люблю, — неожиданно сказал Тоши и сам удивился.
— И я, — как-то даже растерянно ответил Роб. — Переезжай к нам в Техас, Тоши-сан.
Тоши ничего не ответил, Роб понял, что сморозил глупость.
— Наоборот, — возразил Тоши, — наоборот.
— Ебанутые западные жители, — поморщился Роб.
— Я тебе обещаю, — сказал Тоши, — к понедельнику ты решишь переезжать. Сюда все решают переезжать. Я, блин, плачу две штуки в месяц за эту норку. Именно потому, что все решили, что здесь хорошо.
— А что, классная норка. Вполне хватит на двоих, как ты думаешь? — спросил Роб нарочито небрежным тоном и оглядел студию.
— Так а я тебе про что? — горячо подтвердил Тоши.
— А хозяева?
— Что хозяева?
— Нууу… — неопределённо протянул Роб.
— Здесь тебе не Техас, — гордо ответил Тоши.
— И то, — задумчиво протянул Роб, — и то… А что значит «сан», кстати?
— Мистер, — рассеянно ответил Тоши. — Мистер. Господин.
— Мессир. Начальник. Хозяин. Повелитель, — продолжил Роб. — Господь бог, практически. Распечатаю твою фотку, повешу на стенку, буду молиться.
— Дурак, — сказал Тоши. — Дурак ты, Роберт-сан. Лучше переезжай скорее.
— Уговори меня, — сказал Роб. — Улести, умасли, соврати, искуси. Меня уже лет триста никто не искушал.
— Вечером, — пообещал Тоши, — вечером искусаю, договорились. У нас собрание через двадцать минут.
Они отсидели собрание, потом ещё одно, потом корпоративный ланч, потом ещё какое-то общее собрание со слайдами. Пятница оказалась просто бесконечной. Тоши сидел рядом с Робом, тайком нюхал мускус и нагретый песок и мучительно краснел в ответ на каждый вопрос — ему казалось, что, как только он откроет рот, Всё Сразу Все Увидят, гнусно захихикают и отведут глаза. От Роба исходил сухой жар, Тоши даже казалось, что воздух вокруг него немного дрожит, словно над нагретой солнцем пустыней.
Роб же как будто и не замечал ничего — болтал с коллегами, докладывал на собраниях и с аппетитом уплел свой ланч и половину Тошиного. Тоши есть не мог, только сглатывал истерически и глазами стрелял. Вид у него был настолько неважный, что Джон, старший менеджер, сам посоветовал ему пойти домой и отлежаться.
— Выглядишь отвратительно, — сказал Джон, — у тебя, часом, не грипп ли? Иди домой.
Тоши ехал домой и волновался. А вдруг он не позвонит? И очень даже просто.
Вчера они оба пьяные были в сосиску. А утром поди проспался — и увидел, что и видеть-то особо нечего. Ручки и ножки у Тоши были маленькие, как у девочки, плечики узенькие. Зубы так себе… Да и рожа, прямо скажем… Веснушки эти идиотские, и эта манерная привычка голову наклонять по-птичьи… Фу. И руками он размахивает по-дурацки, чисто клоун. Не говоря уже про Это. Это Тоши волновало сильнее всего. Роб-то наверняка такого повидал, такого! А у него, у Тоши, ни фантазии особенной, ни этого. И пахнет от него вечно как-то неправильно, мойся-не мойся… И рубашку сегодня розовую он напялил, зачем, спрашивается? Он и не любит розовые рубашки. Ну зачем было человека шокировать? А у Роба в Техасе наверняка настоящий мужик, волосатый, в ливайсах, в сапогах таких… С двумя кольтами за пазухой.
«Постараюсь свалить через час», — пискнула смска от Роба.
«Чем займёмся?» — набил Тоши, сразу забыв все мрачные мысли.
«В шахматы играть будем, — ответил Роб. — Или шашки», — добавил он через минуту.
До самой ночи они не вылезали из посте ли, а потом Роб вдруг сказал:
— Я хочу тобой похвастаться. Пошли куда-нибудь. Танцевать или в бар просто. Куда угодно. Я хочу, чтобы все видели, что ты у меня есть.
— Было бы чем хвастаться, — попытался уклониться Тоши.
— Я ещё никем никогда не хвастался, — очень серьёзно ответил Роб. — Ты себе не вполне представляешь, как это — жить в Далласе. В смысле, мне жить в Далласе.
На Кастро оказалась слишком громкая музыка, в стрейт-барах на шестой — слишком пахло травой и было слишком много крошечных вертлявых азиатских девочек, на Брайант уже все позакрывали. В конце концов они почти решили вернуться ближе к дому и посидеть в «Дурацкой Мухе» — тихом баре по соседству.
— О! Джилберт-стрит, — Роб, указал на табличку с названием улицы. — Мне говорили, на Джилберт есть охрененный бар. И там подают такой коктейль…
— Найдем? — храбро предложил Тоши и, не раздумывая, шагнул в тёмный переулок.
Джилберт-стрит была и не улицей вовсе — так, длинным тёмным проходом между домами. Они шли уже минут пятнадцать, почти в полной темноте, на ощупь обходя выставленные на улицу мусорные пакеты и озираясь.
— Может, ну его? — спросил Тоши нерешительно. — Пойдем в «Муху»?
— Погоди, сейчас найдем, — подбодрил его Роб. — Вон там — это не дверь светится?
Это действительно была дверь, а над дверью — тускло светящаяся вывеска. «Джуманджи. Кафе-клуб». На входе дежурил здоровенный чёрный детина.
— Можно войти? — робко спросил Тоши. — Или это частная вечеринка?
Охранник равнодушно пожал плечами и подвинулся, пропуская их внутрь. Тяжёлая дверь приоткрылась и мягко захлопнулась.
— Ой, — тихо сказал Тоши.
За дверью заведения были городские задворки, пахло мусорными баками, кошками, немытым телом и марихуаной. Внутри оказались обшитые деревянными панелями стены, стеллажи с увесистыми томами в тисненой коже, мягкие кресла, пушистый ковер, приглушённые разговоры и слоистый табачный дым — то ли сигарный, то ли трубочный. Английский клуб времен королевы Анны. Наваждение какое-то.
Не успели любовники как следует удивиться, как бесшумно выросший за их спинами официант уже вёл их к столику, предварительно осведомившись у господ, будут ли они только суп или также и основное блюдо. Странность этого вопроса вывела Роба из оцепенения.
— А… что вы посоветуете? — не своим голосом выдавил он. — Мы… ну не знаем, мы никогда…
— Не извольте беспокоиться, всё когда- то случается в первый раз, сэр… Сан-Мигель, — ответил официант, тонко улыбаясь, и покосился на именной значок на Робертовой куртке.
— Доступное волшебство, — улыбнулся в ответ Роб. — Так что же вы нам посоветуете, сэр… Паланеску? — И он в свою очередь повел бровью на значок официанта.
— Иозеф, — любезно кивнул официант. — Господа, я польщён, но я теряюсь. Наши посетители обычно твердо знают, за чем пришли…
— Всё когда-то случается в первый раз. — Роб явно наслаждался происходящим.
— Ну… суп абсолютно безопасен, — непонятно ответил официант, — но и удовольствие, конечно, несравнимо.
— Мы будем основное блюдо, — решительно сказал Тоши.
— Тогда вам в голубую гостиную, — сказал официант, — проходите сюда, пожалуйста.
Они выбрали столик у камина, уселись в огромные вольтеровские кресла, и Роберт сделал попытку положить ноги на стол.
— Это Роберт Сан-Мигель, он из Техаса, лошадь он во дворе привязал, — ядовито заметил Тоши.
— Извини, — Роб сел по-человечески. — Как-то на меня обстановочка действует… расслабляюще. У них тут и курить можно!
— Фантастика, — подтвердил Тоши.
Снова появился давешний официант, на этот раз с подносом, на котором было два бокала вина и почему-то — чёрная шляпа-цилиндр. Не говоря ни слова, официант поставил бокалы на стол и, учтиво наклонившись, доверительно прошептал:
— Господа, наверное, уже знают о наших правилах?
— Господа здесь в первый раз, — сварливо ответил Тоши. Официант действовал ему на нервы. Он был слишком высокий, слишком лощёный и слишком явно заигрывал с Робом.
— В таком случае, — ничуть не смутившись, продолжал официант, — я вас введу в курс дела. Вы разрешите присесть?
— Так вот, — приятно улыбаясь, говорил мистер Паланеску, — видите ли, юноши, это не совсем ресторан. Это, скорее, клуб, и его посещают по рекомендациям. Но раз уж Фрэнк вас впустил… — официант пожал плечами, — короче, правила клуба таковы. В начале вечера все участники… то есть все, кто выбирает основное блюдо, разумеется… пишут свои имена вот на этих карточках, — он продемонстрировал красивые белые карточки, — и кладут их вот в эту шляпу, — он показал цилиндр. Потом мы проводим жеребьёвку…
Официант не окончил фразы и махнул рукой — мол, ну дальше всё ясно.
— Так, и что дальше-то? — спросил Тоши, раздражаясь все сильнее. — Когда еду-то можно будет заказывать?
Официант посмотрел на него как на умственно отсталого, но милого ребёнка.
— Дальше, разумеется, я вытаскиваю одну из карточек, и тот, чья карточка выпала, отправляется на кухню… А мы наслаждаемся великолепной трапезой, — пояснил он, улыбаясь.
— Мы его едим, что ли? — криво усмехнулся Роберт. — Выбираем по жребию, кого бы нам сегодня скушать?
— В некотором смысле, — замялся официант и, кинув взгляд на ошарашенные лица любовников, торопливо пояснил: — Выбранный уходит на кухню и вместе с поваром, ну то есть барменом… готовит наш фирменный коктейль. Считается, что через руки повара в трапезу переходит часть его души. Поэтому действительно можно сказать, что каждый из нас сегодня съест частичку того, кого выберет шляпа… но, разумеется, исключительно в аллегорическом смысле.
— Красиво, — восхитился Роберт.
Тоши молча взял карточку и покрутил в руках.
— Можно написать любой идентификатор, — любезно подсказал мистер Паланеску, — имя, кличку, номер… Просто чтобы вы знали, что это вы. Гарантируется полная анонимность, разумеется.
«Бред какой-то», — подумал Тоши.
Роб, улыбаясь во весь рот, уже писал что-то на карточке. Официант, изящно изогнувшись, подставил цилиндр, Роб небрежным жестом закинул туда бумажку. Официант кивнул и исчез.
— Тоши-сан, — улыбаясь, сказал Роб, — развеселись! Я за тебя тоже бумажку написал.
— Да ну, фигня какая, — надулся Тоши. — И этот чёрт прилизанный с тобой кокетничает.
— Мне показалось, что он с тобой кокетничает, — в тон ему ответил Роб, — и я уже собирался дать вам обоим в глаз, но он почувствовал неладное и смылся.
— Чего ему со мной кокетничать, — мрачно пробормотал Тоши, — было бы на что силы тратить.
— Ты дурак, Тоши-сан, — Роб взял обе Тошины руки в свои и прижался к ним лбом. — И ты абсолютно прав. Нечего мне делать в этом Техасе, — добавил он, глядя снизу вверх. — Только надо дела уладить. Это недели две займет, не меньше, И потом… мне ведь увольняться придётся.
— Проживём, — буркнул Тоши, — тоже мне проблема.
— Я на бумажках написал «Голландский Самурай» и «Архангел Михаил», — продолжал Роб как ни в чём не бывало.
Тоши расхохотался на весь клуб и больше ни на что не сердился.
Раздался тихий звук гонга. В центре полутёмной гостиной загорелось пятно прожектора, в него, картинно раскинув руки, вошёл мистер Паланеску.
— Доброй ночи, господа, — объявил он, — мы начинаем.
Посетители с готовностью поднялись с мест и собрались вокруг официанта, образовав широкий вежливый круг. Гости были на удивление разные — мужчины и женщины всех цветов кожи, старые и молодые, одетые в вечернюю одежду и буднично. И у всех у~них в лицах было что-то общее, какая-то радостная обеспокоенность. Тоши вспомнил — точно такие лица были у его одноклассников, когда они в школьном туалете раскуривали один косяк на целую компанию. Пока первый счастливчик неторопливо выдыхал, остальные смотрели на него вот именно таким взглядом. Радостным от предвкушения удовольствия и тревожным, оттого что одного косяка на всех может не хватить.
Мистер Паланеску театральным жестом выхватил из кармана одну чёрную перчатку, надел, второй рукой подхватил с подноса цилиндр и продемонстрировал публике его содержимое.
— Тридцать пять, господа! — воскликнул официант. — Сегодня нас очень много, и это прекрасно.
Гости сдержанно, но сердечно захлопали.
— Господа, кто желает оказать нам честь и выбрать нашего героя? — Официант обвёл глазами аудиторию и задержал взгляд на смущённом Тоши.
Противный мистер Паланеску вроде как даже усмехнулся снисходительно — мол, ну тебе-то, сморчку, слабо, разумеется.
— Разрешите? — услышал Тоши собственный голос.
— Разумеется, разумеется, — замурлыкал официант и, учтиво поклонившись, протянул цилиндр. Тоши, от смущения красный как рак, неловко сунул руку в чёрный шёлк, ухватил первую попавшуюся бумажку и протянул мистеру Паланеску. Тот карточку принял, отставил цилиндр, надел пенсне, взял карточку двумя пальцами в чёрной перчатке, прищурился, прочистил горло, ещё немного подержал паузу и наконец произнёс:
— Архангел Михаил, — и, обведя глазами аудиторию, добавил: — Прошу вас.
Роберт, просияв, вышел на середину зала. Мистер Паланеску страшно обрадовался и пояснил аудитории:
— Эти юноши — спутники. Они пришли сюда вместе.
Посетители снова зааплодировали, на этот раз довольно громко, видно было, что упомянутый мистером Паланеску факт их тоже почему-то обрадовал.
Официант ещё раз поклонился аудитории и широким жестом указал на Роба, приглашая всех присутствующих поприветствовать героя сегодняшнего вечера. Роб улыбался и махал рукой, публика улыбалась и хлопала. Потом официант приобнял его за плечи и, что-то деловито шепча, увёл в направлении кухни. Прожектор погас, гости разбрелись по своим столикам. Тоши тоже сел за столик и начал волноваться.
Хотя, разумеется, волноваться было не из-за чего. Ну увлёкся Роб салонной игрой, ну так и слава богу; если Тоши никогда не играет в такие глупости, это ж не значит, что они плохие. Это значит только, что он, Тоши, — скучный тип, который не может расслабиться даже в таком месте, где никто его не знает и больше никогда не увидит. А Роберт, он вон какой. Десять минут как сюда попал, а уже словно он этим заведением владеет. На паях с противным Ио- зефом Паланеску.
«И вообще он сейчас придёт, — настойчиво думал Тоши. — Сейчас он придёт, и мы пойдём на фиг отсюда.
С другой стороны, — возразил он сам себе, — с другой стороны некрасиво отравлять человеку вечер дурацкими капризами. Сейчас он придёт, мы выпьем этот идиотский коктейль, поужинаем, пойдём домой и потом будем вспоминать это сборище мудаков и ржать. Однако где же он, пора бы ему и прийти. Сколько прошло времени? Двадцать минут? Полчаса? Зря я не посмотрел на часы, когда он уходил».
На самом деле прошло минут десять, не больше. Снова зажёгся световой круг в центре зала, и в нём материализовался мистер Паланеску. Одной рукой он держал поднос с множеством небольших бокалов, другой — обнимал за плечи целого и невредимого Роберта. Гости, возбуждённо переговариваясь, поднялись со своих мест и снова собрались вокруг пятна света.
«Как бабочки», — подумал Тоши ни к селу ни к городу и облегчённо выдохнул.
Роберт вышел из пятна света, подошёл к Тоши и пощекотал ему ухо.
— Ты чего такой испуганный, Тоши-сан? Ты думал, меня там уже зарезали и на котлеты разделывают?
— Честно говоря, я так надеялся, — отшутился Тоши. — Расскажи, что было-то?
— Погоди, сначала выпьем, — ответил Роб, — потом расскажу.
Официант медленно двигался по кругу, разнося коктейли, — по одному каждому из гостей. Получив бокал, посетитель не подносил питье ко рту, а ждал, держа наотлёт руку. Видимо, пить полагалось всем вместе, с тостом, как в Италии.
Дойдя до Тоши, Паланеску склонился в поклоне и явственным шёпотом произнёс:
— А вам, Самурай, особенно приятного аппетита.
— Спасибо, — вежливо ответил Тоши и взял с подноса бокал.
Жидкость в бокале была очень густой, гуще, чем сливочный ликёр, прозрачной и слегка опалесцирующей. В свете прожектора Тоши показалось, что над поверхностью коктейля клубится легкий пар.
«Горячий, что ли?» — подумал Тоши.
Официант сделал приглашающий жест рукой. Гости, все одновременно, поднесли к губам бокалы, а Тоши замешкался, заглядевшись на туманный завиток над напитком. Когда он поднял голову, у большинства гостей бокалы были уже пусты. Тоши оглядел освещённых резким светом посетителей и поёжился. На всех до единого лицах блуждала совершенно одинаковая, абсолютно счастливая улыбка.
Читать бесплатно другие книги:
