Солнечное настроение (сборник) Вагнер Яна

– Ну ты, мать, даешь! – изумилась Галка в полный голос. – Что ж ты сравниваешь, а? Ты подумай своей головой: что там было – и что тут есть! Да еще и Анька готовенькая!

Как будто она не думала своей головой… Она и так уже всю свою голову насквозь продумала. Готовенькая Анька – очень веский аргумент… Но ведь это его дочь. И в случае чего – иди, Оленька, гуляй на все четыре стороны, живи дальше без Чижика… Это он сейчас такой ласковый. А как только почует, что его любят, тут же научится ноги об нее вытирать. Любят… Ничего подобного. Никогда этого больше не будет. Второй раз такого она просто не переживет.

– Он тебя любит, – с задумчивым удивлением сказала Галка, глядя на нее сбоку. – По-моему, прямо сразу влюбился. До такой степени, что аж не надышится. Все время о тебе расспрашивает.

– И что ты ему рассказала? – с напряжением спросила Ольга, предчувствуя, что Галка уж чего-нибудь, да нарассказывала. Хорошо хоть, что и Галка не все знает.

– А что я расскажу? Я и сама ничего такого не знаю… – Галка демонстративно пожала плечами и виновато отвела глаза. – Ну, сказала, что Гришка твой – козел, и зав отделением твой – козел, что ты из-за него с работы ушла.

– Уже много, – сердито сказала Ольга. – Ой, Галь, ну что у тебя за язык такой…

– Да ладно тебе… – Галка поерзала, повздыхала и заявила: – Все равно они оба уже уехали.

– Ладно, пора Чижика собирать. – Ольга отдала рисунок Галке и встала. – Зачем хоть на один день в город ездить? Не понимаю я этого…

– Да вроде к врачу… – Галка тоже поднялась и пошла за ней. – Игорь говорил, осмотр там какой-то, что ли. Медицинский.

Ну-ну. Галке, стало быть, Игорь Дмитриевич счел нужным про медосмотр сообщить. А ей, стало быть, знать не обязательно. Замуж за него…

Ольга быстренько умыла Чижика, одела «на парад», сама влезла в свою дорожную форму – просторные льняные штаны и еще более просторную белую мужскую рубаху, – уложила в сумку самое необходимое на два дня и повела Чижика вниз. А то уж их заждались, наверное.

Наверное, и правда заждались – навстречу им по лестнице торопливо поднимался Игорь Дмитриевич.

– Ключи забыл, – объяснил он, поравнявшись. – Идите, я сейчас.

– Ой, а я ниндзю забыла! – тут же радостно заявила Анна и потопала вслед за отцом.

Ольга вздохнула и тоже стала подниматься по лестнице, но Игорь Дмитриевич остановился, подхватил Чижика на руки и быстро сказал:

– Вы идите, мы тут сами справимся. Через две минуты выйдем.

Ольга вышла из дому, спустилась с крыльца, отдала сумку Саше-маленькому, который укладывал что-то в багажник, отмахнулась от Галки, которая уже сидела в машине и махала руками, подзывая ее, остановилась у крыльца и стала ждать Чижика. Дверь дома широко распахнулась, на веранду стремглав вылетела Анна, обеими руками прижимая к животу двух зеленых пластмассовых черепах, а в глубине дома послышался тревожный голос Игоря Дмитриевича:

– Осторожно, Анна…

А дальше все было как в горячечном кошмаре, когда кажется, что время остановилось, и все движение в мире остановилось, и вся жизнь остановилась, и только один этот кошмар живет и развивается по своим кошмарным законам, которых не понять, не изменить, не победить… Анна споткнулась на самом верху крыльца, оступилась и, роняя зеленых черепашек, беспомощно растопырив руки, с застывшей на лице растерянной полуулыбкой стала с разбегу падать лицом вниз, медленно, медленно, медленно вытягивая руки вперед и запрокидывая голову.

Сдавленно ахнула Галка, и Саша-маленький длинным вратарским прыжком метнулся от машины, но Ольга ничего этого не заметила, потому что у нее не хватило времени и сил, чтобы замечать что-то, кроме падения Анны. И еще у нее хватило времени и сил на то, чтобы как-то оказаться почти на середине крыльца, прямо перед распластанным в воздухе тельцем ребенка, и поймать это тельце в полете, и обхватить его, и крепко прижать к себе, окружить собой, закрыть, защитить от удара, потому что она знала, что сейчас будет удар – не такая она сильная, чтобы удержаться на ногах, тем более что левая нога подвернулась, и они обе сейчас упадут, и надо упасть так, чтобы Анна не коснулась этих твердых ступенек, и земли у крыльца, и мелких острых камешков, втоптанных в эту землю…

Удар слегка оглушил ее, но сознания она не потеряла, и даже больно сначала было не очень. Потому что упала она не на землю, а на руки Саши-маленького. В том своем прыжке-полете он не успевал подхватить Анну, но успел подставить ладони под плечи и голову Ольги, почти над самой землей, и это хоть как-то смягчило удар. Время включилось и тронулось с места, и все включилось и тронулось с места, и жизнь продолжилась. Ольга услышала, как тяжело дышит Саша-маленький, растянувшийся на земле ничком во весь рост, почувствовала, как сильно бьется пульс в его руках, которые она прижимала к земле своими плечами и затылком, потом до ее сознания донеслись другие звуки: топот ног – Игорь Дмитриевич сбегает с крыльца, металлический щелчок – Галка распахнула дверцу машины, испуганный сдавленный крик – Марина Владимировна вышла из-за дома как раз вовремя, чтобы увидеть все это безобразие. А потом в ее руках слабо шевельнулась Анна, вцепилась пальчиками в ее рубаху и, крепко прижимаясь к ее груди, тихо, горько, не по-детски заплакала.

– Что ты, Чижик? – Ольга с трудом разжала руки, кажется намертво сомкнувшиеся вокруг ребенка, тихонько погладила Анну по голове, по спинке, по ножкам, ощупывая, проверяя, все ли цело…

Анна тут же перестала плакать, подняла мокрую мордашку и, близко заглядывая Ольге в лицо, взволнованно выпалила:

– Я думала, ты умерла! Не дышишь, и глаза закрыты, и не говоришь ничего…

– С чего это мне умирать? – возмутилась Ольга. – Не такая уж я старая старуха… И вообще, я бессмертна.

– Правда? – с надеждой спросила Анна.

– Более или менее… – Ольга осторожно пошевелилась. – Ты не хочешь с меня слезть?

И тут же чьи-то руки оторвали Чижика от нее, и унесли куда-то в сторону, и заахала Марина Владимировна, и закудахтала Галка, и Саша-маленький подтянулся на локтях, не убирая своих рук из-под ее головы и плеч, заглянул ей в лицо тревожными глазами:

– Жива? Во дает… А я опять чуть нос не разбил.

Саша поднялся на колени, осторожно приподнимая Ольгу, и она зажмурилась от боли. Оказывается, она все-таки здорово приложилась. Нестерпимо заныл левый локоть, поясницу как судорогой свело, а в стопе левой ноги вообще, кажется, нож засел.

– Оленька, что? Где болит? Оленька, маленькая, пожалуйста, скажи что-нибудь…

Она открыла глаза – перед ней дрожали и плавали цветные пятна, постепенно складываясь в изображение. Вот странно, удивилась Ольга, что это у Игоря Дмитриевича лицо такое серое? Он всегда такой смуглый был.

– Извините, – сказала она. – Чижика нельзя было одного оставлять… Я должна была…

– О господи… – Он заметил кровь на рукаве ее рубахи и быстро разорвал рукав от манжета до плеча. – Оленька, очень больно?

Ольга только сейчас поняла, что Игорь Дмитриевич стоит перед ней на коленях и ощупывает своими железными пальцами ее руки, плечи, ребра… А Саша-маленький сидит на земле за ее спиной и поддерживает ее в полулежачем положении. Во стыдобища… Кто из нас медсестра, в конце концов?

– Ерунда… – Ольга попыталась оттолкнуть руки Игоря Дмитриевича и невольно поморщилась. – Просто ссадина. С Чижиком что? Да не трогайте вы! Если я ничего и не поломала, так вы мне сейчас обязательно что-нибудь поломаете…

Но он уже добрался до ее левой ноги, задрал штанину и растерянно свистнул, увидев, как быстро, прямо на глазах, отекает ступня.

– В больницу, – сказал Игорь Дмитриевич решительно. – Мы едем в больницу. Немедленно. Александр, ты с Анной остаешься здесь. Тетя Марина за Анной присмотрит. Галь, ты с нами. Куда ближе – до районной, до городской? Оленька, извини, сейчас немножко больно будет…

Он достал из кармана складной кож, открыл его и, не слушая ее протестов, мигом срезал с ее быстро опухающей ноги парусиновую тенниску. Прямо на куски раскромсал. В чем она теперь ходить будет? Ольга так расстроилась, что только об этом и думала все время, пока они ехали в районную больницу, и пока там ее осматривал хирург, и пока ей делали рентген, а потом накладывали гипс – какая-то косточка там все-таки треснула, оказывается. И потом, по дороге из больницы в Семино, сидя на заднем сиденье машины рядом с непривычно молчаливой Галкой и почти засыпая от усталости и от обезболивающего укола, Ольга тревожилась главным образом по поводу того, что опять осталась разутая. Не в тех же шелковых туфельках ей по саду лазать, правда? Или ее так и будут теперь все на руках носить, как последнюю калеку? Противно же…

Игорь Дмитриевич вынул ее из машины и на руках отнес в ее спальню, и это было не так уж и противно. Наверное, потому, что она уже мало что соображала – мысли путались и глаза слипались. Она еще помнила, как Галка помогала ей раздеться, что-то сердито бухтя при этом, а потом уже ничего не помнила – провалилась в глубокий, черный, наполненный болью и тоской сон.

Боль, тоска, и безнадежность, и страх – вдруг кто-нибудь узнает, и стыд – терпишь и молчишь, значит, сама и виновата. И никакого просвета, и никакой надежды, и ничего не изменится, у нее просто не хватит сил что-то изменить, у нее не хватает сил даже на то, чтобы встать и приготовить завтрак, но встать обязательно надо, потому что если она не приготовит завтрак – будет еще хуже… Гриша, пожалуйста, не кричи, соседи услышат, не надо, мне больно, не трогай, я сейчас сама встану, не надо, пожалуйста, тише, пожалуйста, пожалуйста…

– Оленька, тише, не надо шевелиться… Очень болит, да?

Она с трудом разлепила веки – наверное, глаза опять отекли, что же делать, придется звонить кому-нибудь, чтобы сегодня подменили ее на дежурстве в отделении… Да нет, какое дежурство. Это было давно. А сейчас она – няня Чижика. Тогда почему у нее отекли глаза? Ольга с трудом подняла руку, ощупала лицо и успокоилась – глаза нисколько не отекли. И вообще, при чем тут глаза? Она же ногой ударилась, когда Чижика ловила.

– А где Чижик?

– Тише, тише. – В слабом свете ночника лицо Игоря Дмитриевича казалось каким-то незнакомым, она его только по голосу и узнала. – Больно, да? Сейчас я тебе таблеточку…

– Где Чижик? – настойчиво повторила Ольга, окончательно просыпаясь. Он что, опять ребенка без присмотра оставил?

– Анна дома, – успокаивающе сказал он. – Саша-маленький их с Галкой вечером отвез. Галка пока с Анной побудет, а завтра днем мать приедет, Вячеслав Васильевич в санатории сейчас, так что она сможет недельку с Анной побыть.

– Кто такой Вячеслав Васильевич? – Ольга совершенно не понимала, о чем он говорит. Галка почему-то с Чижиком побудет, Инга Максимовна зачем-то приедет… – Почему Чижика в город увезли?

– Вячеслав Васильевич – муж моей матери, – терпеливо объяснил Игорь Дмитриевич. – Немолодой уже, болеет часто. Вот его в санаторий и отправили. Анна побудет в городе, пока ты не поправишься. Съешь таблеточку, а? Доктор сказал: если очень больно будет – надо тут же таблеточку глотать, и сразу…

– Ничего мне не больно, – отрезала Ольга, отталкивая его руку. – Не буду я гадость всякую глотать. И так уже стакан димедрола впороли…

– Значит, так надо было! – Он говорил с ней, как с больным ребенком. – Съешь таблеточку, а? Не могу я смотреть, как ты мучаешься…

– Чего это я мучаюсь? Подумаешь – на Сашу упала! А он не мучается? – Ольга раздражалась все больше и больше. – Зачем Чижика от меня увезли? Я что – заразная?

– Тише, тише… – Он склонился над ней еще ниже, близко вглядываясь в ее глаза тревожными черными глазами, удерживая за плечи горячими шершавыми ладонями. – Тебе просто полежать придется, совсем недолго… Я с тобой здесь побуду, тетя Марина за тобой поухаживает… Съешь таблеточку, тебе же больно. Ты даже во сне говорила, что тебе больно. Слушай, а может, ты пить хочешь? Я компотику наварил, яблочного. Он остыл уже. Хочешь пить?

– Я есть хочу, – из чувства противоречия сказала Ольга и тут же поняла, что это чистая правда. Это потому, что сейчас ночь. Раньше во время ночных дежурств в больнице она всегда страшно хотела есть.

– Ой, как хорошо! – обрадовался Игорь Дмитриевич. – Курицу будешь? Жареную. И я сейчас салата накрошу. И хлеб замечательный есть, тетя Марина вечером свежий испекла, раз уж мы не уехали.

Он исчез и через несколько минут приволок полный поднос всякой еды, поставил его на тумбочку, нырнул в комнату Анны, вернулся с двумя подушками и, обхватив ее за плечи, приподнял и посадил, затолкав ей за спину подушки.

– Я что, парализована? – буркнула Ольга, с удивлением чувствуя, до чего это приятно, когда за тобой ухаживают как за больной. За ней никто ни разу в жизни не ухаживал как за больной. Впрочем, она никогда и не болела.

– Халат дать? – Игорь Дмитриевич, наверное, заметил, как она все время тянет простыню к горлу, снял с кресла халат и положил ей на колени. – Сама оденешься? Я выйду. Если что – позови, я за дверью буду.

Ну, это уже слишком. Он что, и одевать ее сам собирается? Ольга торопливо влезла в халат, стараясь не зацепить заклеенный пластырем локоть, морщась и скрипя зубами, поворочалась в постели, одергивая и расправляя полы халата и завязывая пояс, откинула простыню к ногам и позвала:

– Игорь Дмитриевич! Я готова.

Он тут же вошел, уселся на постель рядом с ней и стал со знанием дела резать курятину, раскладывать по тарелкам салат, мелко крошить петрушку на маленькой разделочной доске, которую, оказывается, предусмотрительно принес из кухни.

И они долго с удовольствием ужинали – или завтракали? – вдвоем, и она с удовольствием слушала, как Игорь Дмитриевич рассказывает о своей жизни… Его строительное дело, оказывается, еще отец начал, но успел немного – умер семь лет назад. Отец очень болел, сердце… Мать четыре года назад опять замуж вышла. Вячеслав Васильевич у нее хороший, но тоже все время болеет. У него есть дочь от первого брака, Людмила, славная баба, они с матерью дружат, Людмила к ним в гости часто ездит, и помогает, и за отцом присматривает, когда мать к сыну собирается. Они все ему, Игорю, очень сильно помогли, когда Наталья отступного потребовала за отказ от Анны. Наталья столько потребовала, что он один не собрал бы. А мать с Вячеславом Васильевичем, да и Людмила его – они все, что было, выложили, и у него кое-что нашлось, вот и не пришлось дело ликвидировать.

– Она что – деньги взяла? – не поверила Ольга. – Отдала дочку и взяла деньги? За Чижика?

– Почему это – отдала? Анны у нее и не было никогда… И рожать ее не хотела, а когда родила – так вскоре и бросила. Ушла от нас. А перед разводом предупредила: или плати – или ребенка заберу. Суды-то, как правило, детей с матерью оставляют. Тем более – таких маленьких. Анну она не забрала бы, конечно. Зачем ей слепой ребенок? Она из-за этого и от меня ушла… Ну, потому что я не соглашался Анну в детский дом отдать. Мне один юрист посоветовал, чтобы я заставил ее официальный отказ подписать. Подписала! И очень довольна была – не ожидала, что я столько денег достану, на всякий случай просила столько, чтобы хоть половину получить.

Ольга испуганно смотрела на него и не хотела верить ни единому его слову. Конечно, она и раньше то и дело натыкалась в газетах на всякие ужасы. Но во-первых, ужасы творили, безусловно, больные люди. Наркоманы какие-нибудь. А во-вторых, газеты врут, это все знают. А чтобы вот так, в жизни, да еще если это касается Чижика…

– Ольга, – вдруг ни с того ни с сего спросил Игорь Дмитриевич. – А кто такой Гриша? Это твой муж, да?

– У меня нет мужа, – не сразу ответила она.

– Ну, бывший… Ты во сне говорила: «Гриша, мне больно».

– Ничего не помню. И помнить не хочу.

Ну вот, зачем он об этом заговорил? Как будто у нее сегодня и так неприятностей не хватает…

Игорь Дмитриевич встал, собрал посуду на поднос, молча пошел из комнаты, но на пороге остановился, оглянулся и потерянно сказал:

– Ты его любишь, вот что… Ты его до сих пор не забыла.

Ольга смотрела на закрывшуюся за ним дверь и горько жалела, что не съела эту его поганую таблеточку. Может быть, хоть уснула бы. А теперь что? Теперь она будет маяться до утра, вспоминая весь ужас своей стыдной жизни, как бывало уже сто раз в бессонные ночи. До сих пор не забыла! Еще бы.

Григорий был немыслимо, невероятно, нечеловечески красив. Так красив, что это даже пугало. На него оглядывались не только все женщины, но и вообще все, у кого были глаза, – дети, мужчины, старики, собаки, кошки, птицы на деревьях. Да что там говорить, даже тяжелые больные, встречая взгляд его прозрачных зеленых глаз, вмиг забывали свои инфарктные страхи или болевые шоки, замирали, ошеломленные и завороженные, с одинаковыми растерянными улыбками и расширенными зрачками. На него оглядывались все, а он не замечал этого, привык к такому всенародному остолбенению и принимал его как должное. То, что Ольга на него не обратила никакого внимания, его заинтриговало – он сам потом в этом признался. Она не стала объяснять, что просто не разглядела его парализующей красоты, – даже в своих тогдашних минус двадцать она видела не дальше вытянутой руки. Не разглядела и не разглядела, потому и не оглянулась. Оглянулась бы, как оглядываются все, – он бы на нее наверняка внимания не обратил. Тем более, что в их отделении Григорий бывал нечасто, только тогда, когда пациенту нужен был психиатр. Да и то могли вызвать кого-нибудь совсем другого, и вызывали, и приходили другие, и совсем не обязательно в Ольгино дежурство. То, что в первый раз Григорий пришел к какому-то несостоявшемуся самоубийце именно в ее дежурство, – чистый случай. А для того самоубийцы, между прочим, – везение. Потом, много позже, когда этот истеричный мальчишка уже вовсю прыгал по отделению на костылях, он рассказал Ольге, что за разговор был у них с Григорием Валерьевичем в первый раз: Григорий Валерьевич, до глубины души потрясенный Ольгиным неестественным невниманием, битый час жаловался пациенту с переломанными ногами и душой, потрясенной полетом с крыши двухэтажного дома, на свою злую судьбу. Что-то вроде того, что никто его не понимает и молча гибнуть он должон. То есть это Григорий молча гибнуть должен. Наверное, очень убедительно жаловался, потому что Ольга, придя в палату делать экс-самоубийце укол, застала конец их разговора, удививший ее и обрадовавший.

– Григорий Валерьевич, – говорил загипсованный прыгун не очень отчетливо, но очень горячо. – Вы, главное, не отчаивайтесь, Григорий Валерьевич! У вас все будет хорошо! Главное – не поддаваться отчаянию… Уж я-то знаю, мне вы можете поверить! Вот увидите, все образуется, Григорий Валерьевич…

– Правда? – Врач склонялся над больным и с надеждой заглядывал ему в глаза. – Ты думаешь, Володя? Спасибо тебе… Ты мне очень помог, честное слово. Можно, я к тебе еще как-нибудь зайду? Иногда, знаешь, так душу скрутит, а поговорить абсолютно не с кем.

– Да о чем разговор! – Володя попытался улыбнуться разбитыми губами. – Я только рад буду!

Он увидел Ольгу и многозначительно подмигнул Григорию Валерьевичу:

– Во, сейчас меня пытать будут. Не люблю уколов. Вот насчет чего я с вами согласен, Григорий Валерьевич, так это насчет баб. Нет у них души, это сто процентов гарантия!

Володя был немножко возбужден, все еще растерян и испуган, несколько плыл от боли и обезболивающих, но никаких следов тяжелой депрессии не наблюдалось. А ведь еще утром…

Ольга поставила звякнувший шприцами поднос на тумбочку, обернулась на вставшего со стула врача, улыбнулась ему во весь рот и, преисполнившись благодарности и восхищения, шепнула:

– Спасибо…

А потом занялась загипсованным Володей, который не любил уколов, не любил таблеток и даже температуру измерять не любил. Но теперь-то справиться с ним было куда проще, и через пять минут она вышла из палаты со спокойной душой. Вышла – и чуть не наткнулась на того самого врача, Григория Валерьевича. Он, оказывается, вовсе никуда и не ушел, стоял в коридоре напротив двери.

– Ой, – сказала Ольга, едва избежав столкновения, но все же слегка зацепив его подносом со всем своим хозяйством. – Извините. Я вас не ушибла?

– Пустяки, – сказал он глубоким психотерапевтическим голосом. – Есть мнение – выживу.

И пошел по коридору рядом с ней. Молчал и поглядывал на нее сверху вниз. Высокий какой, отметила Ольга. Наверное, не ниже отца. Кажется, впервые она сравнила Григория с отцом именно тогда.

Они вместе вошли в процедурную, и он помог ей разгрузить ее поднос, и все молчал, а потом вдруг остановился напротив нее, закинул голову и, глядя в потолок, выразительно сказал:

– Нет, но ка-а-акой дурак, а?

– Да, – неуверенно ответила Ольга. – Да, конечно. Мать чуть не умерла от страха. Мы ее полдня тут откачивали, пока его чинили. Совсем глупый. Но он маленький еще и избалованный, да и не думал, что так…

Григорий Валерьевич вдруг шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул и, наклонившись близко, заглянул в лицо:

– Вам сколько лет?

– Девятнадцать… почти. – Ольга подняла лицо, увидела его близко и неожиданно для себя спросила: – А у вас глаза правда зеленые или это от освещения так кажется?

– Зеленые. – Как ей показалось, он тщательно скрывал гордость. – А что?

– Да нет, я просто… – Она хотела сказать, что зеленые глаза – это очень красиво, но сказала почему-то другое: – Я просто никогда не видела мужчин с зелеными глазами. Женщин видела, а мужчин – нет.

Он отпустил ее плечи, отступил на шаг, выпрямился и снисходительно бросил:

– Не много же вы в своей жизни видели.

И вышел.

Она хотела обидеться, но передумала. Это же на самом деле чистая правда – в своей жизни она видела очень и очень немного.

Потом он часто приходил в отделение. Не по вызову к больному, а просто так. Ходил вместе с ней по палатам, или сидел рядом в процедурной, или ждал в ординаторской, если она была в операционной. Все время что-то рассказывал – главным образом о своей жизни. По всему выходило, что жизнь у него была и вправду нелегкая. Ну и что же, что красавец, ну и что же, что душа любого общества, ну и что же, что бабы на шею вешаются… Все это не имеет значения, если человек так безнадежно одинок, если смысла в жизни не осталось, если предали все, кому верил и кого любил, если нет рядом родной души, возле которой можно отогреться, которая поможет и спасет, и – может быть, он слишком замечтался, но – сделает счастливым. У Ольги сердце разрывалось от сочувствия. Она ни о чем не могла думать, кроме как о том, чем ему помочь. И все время чувствовала себя виноватой – потому, что ничего толкового не придумывалось. Ну не советовать же обратиться к специалисту, правда? Это ему-то, самому известному психиатру в городе… А что она сама могла сделать? Если только поменьше внимания уделять больным в отделении? Потому, что Григорий как-то очень болезненно воспринимал ее манеру «нянчиться» с тяжелыми больными. Это он так говорил: «Эта твоя дикая манера – нянчиться с полутрупами… Зачем?» Она старалась скрывать от него, сколько «нерабочего» времени проводит в отделении. Чтобы он не считал, что она им пренебрегает. А бросить манеру нянчиться с полутрупами не могла. Объясняла, что это же ее работа. А про себя знала: это она сама. Уродилась такая, тут уж ничего не поделаешь. Кто-то рождается, чтобы музыку сочинять, кто-то – чтобы прохожих грабить, кто-то – чтобы дома строить, или в футбол играть, или магазином заведовать, или рыбу ловить, или самолеты испытывать… И если человек, рожденный для какого-то дела, с этим делом в жизни встречается, все у него получается очень хорошо. Она родилась, чтобы нянчиться с теми, кому нужна. И у нее это получается лучше, чем у других. Это все знают, и больные, и персонал, и даже эта Светлана Евсеевна с идеально людоедским характером – и та однажды сказала: «Надо этого безнадюжку Ольге отдать. Даже интересно, неужели и этого выходит?» Ольга безнадюжку выходила, когда безнадюжка стал вставать – это после его-то травм, после четырех операций и шести недель в реанимации без проблесков сознания! – на него приходили смотреть из других отделений и даже из других больниц. Болотову жали руку, говорили всякие хорошие слова. Он радовался и гордился, но совершенно не понимал, почему безнадюжка не только выжил, но еще и на ноги встал. Не должен был. Не мог. Нет, Болотов, конечно, хирург замечательный, и все четыре операции – на высшем уровне, но все это от безысходности было, сам же Болотов и сказал: надежды никакой. Ольга таких слов не понимала. Конечно, она уже всякого успела насмотреться, но твердо знала: надежда есть всегда. И даже тогда, когда уже совсем ничего не остается, остается надежда.

– У меня ничего в жизни не осталось, – как-то признался Григорий. – Только надежда… Вдруг что-то произойдет – и жизнь с начала… с чистой страницы… Ты меня понимаешь?

Она его не понимала: зачем с начала, с чистой страницы? Чем его заполненные страницы не устраивают? Но вникать не стала, потому что обрадовалась, что надежда у него осталась. Надежда очень крепкая вещь, она человека вернее всего в жизни держит. Только надо ее как следует тренировать, укреплять, подпитывать. Как, например, ослабленные мышцы. И надежда постепенно окрепнет и вытащит человека из болезни, или беды, или отчаяния – и прямо в счастливую жизнь.

Почему Григорий на ней женился? Вот странно, Ольга ведь никогда не задавала этот вопрос ни себе, ни тем более ему. А почему она вышла за него замуж? Потому, что он был невероятно красив, а она была серой мышкой с безобразно толстыми очками, сквозь которые его неземную красоту все равно не очень-то видела. Потому, что он был известным специалистом, а она медсестрой без всяких перспектив профессионального роста. Потому, что в свои тридцать шесть лет он жил так, будто вся Вселенная создана исключительно ради него, а она в свои девятнадцать спокойно осознавала, что Вселенная о ее, Ольгином, существовании не подозревает и единственная цель ее, Ольгиной, жизни – это облегчить жизнь кому-нибудь еще, а если повезет – сделать кого-нибудь счастливым.

Это оказалось невозможным – сделать его счастливым. Счастливым его могла сделать пригоршня таблеток – какой-нибудь психотропной гадости, доступ к которой у него всегда был на работе. Малая наркомания – так это называют специалисты. Медикаментозная зависимость. Она удивилась, что не поняла этого раньше – все-таки уже довольно долго в больнице проработала, чтобы понять… Впрочем, если бы она не работала в больнице, она бы еще долго, а может быть, и никогда ничего не поняла. Григорий скрывал это ото всех, и от нее тоже, и даже от себя. И это было самое трудное, потому что как вылечить человека, если он не считает себя больным? Он болен?! Да пусть она на себя посмотрит! Он как специалист авторитетно может сказать: она шизофреничка, психопатка и идиотка. И пусть спасибо скажет, что он ее в дурдом не сдает, а возится с ней тут, с мордой обрыдлой… Он наедался всякой дряни до невменяемости, до галлюцинаций, до тяжелых психозов, а потом спал сутками. Просыпаясь, обычно ничего не помнил, с недоверчивым удивлением рассматривал разбитое окно, прожженный диван, Ольгины синяки. Выражал недовольство по поводу обеда: «И это все? Ты что, дурочка моя, думаешь, здорового мужика можно этим накормить?» Или: «Ты куда столько всего наворочала? Опять все пропадет! Никакого понятия об экономии! Говори, не говори – как об стенку горох!» Она жила только надеждой на то, что ей удастся его выходить. Он просто болен. Его надо вылечить. Ничего, потихоньку, день за днем… Она сумеет. Она перетерпит эти страшные дни, и эти еще более страшные ночи, и настанет время, когда Григорий даже и не вспомнит об этих таблетках, и все будет хорошо, и тогда он будет счастлив, и она, конечно, тоже будет счастлива тогда…

– Брось ты, – сказал бывший одноклассник Григория, единственный, кто кое-что знал о его зависимости. – Он давно на колесах, кажется, еще на первой практике начал. Ничего ты не сделаешь. И медицина бессильна. Это я тебе как специалист говорю.

Ольга не поверила, пожалела, что обратилась к нему, никогда больше ни к кому не обращалась и выхаживала Григория одна.

Сначала было два года беспросветного ужаса и ожидания смерти – его или своей. Потом еще два года выплывания из омута – тяжелого, медленного, с периодическими срывами на дно. Потом Григорий совсем перестал есть таблетки, но вдруг обнаружилась его алкогольная зависимость, и это было ничуть не легче. Как она все это вынесла? Как он все это вынес? Она сумела не бросить работу. Он сумел не потерять работу, хотя и сильно сдал позиции, особенно в шальные перестроечные времена. Коллеги открывали свои психотерапевтические кабинеты, или уходили в частные клиники, или – и вовсе в народные целители. А Григорий в это время потихоньку, с трудом, с натугой, возвращался в нормальную жизнь. А Ольга потихоньку, из последних сил, с трудом и надеждой тащила его в эту нормальную жизнь. И хваталась за любую работу, чтобы обеспечить ему эту нормальную жизнь, и чтобы долги отдать, и чтобы он не заметил, что его зарплаты ему едва на сигареты хватает, чтобы не закомплексовал, чтобы не сорвался опять случайно в этот омут… Ой, как же трудно все это было.

Но ведь настала она, нормальная жизнь! Ольга помнит свою сумасшедшую, ни на что прежнее не похожую радость, когда она впервые поняла, что не цепенеет от страха, видя в руках у Григория упаковку какой-нибудь психотропной дряни или бутылку водки. Уже больше трех лет Григорий не прикасался ни к таблеткам, ни к алкоголю. Сам решил и вслух сказал: никогда и ни при каких обстоятельствах. Ольга робко радовалась, но душа никак не могла забыть того ужаса, в котором жила так долго. А тут вдруг случилось так, что пришла она домой после работы, а там целая компания за столом – гости пожаловали, старые Гришины друзья, сто лет не виделись, само собой – каждый с бутылкой. И Григорий за столом, конечно, дым коромыслом, шум, смех, он в центре внимания, он всегда во всех компаниях в центре внимания был, душа общества, красавец, умница, трепач и запевала… Ольга вошла, глянула на всю эту вакханалию, слегка пожалела, что наверняка все уже сожрали, и что пораньше лечь спать вряд ли получится, и что ковер-то чистить придется… И вдруг задохнулась от оглушающей, огромной, небывалой радости: Григорий разливал коньяк по бокалам, а она не только не испугалась, а даже сначала и внимания на это не обратила, – потому, что он был трезв, он давно уже трезв, и будет трезв, и это называется счастьем.

Счастья опять не получилось. Вспоминая всю свою жизнь, Ольга вдруг поняла, что единственной счастливой минутой была именно та, когда она обнаружила, что не боится бутылки в руках Григория. Потому что оставалось еще много всего, чего приходилось бояться.

Трезвый образ жизни почти не изменил его. Он оставался точно так же эгоистичен, раздражителен, груб и жесток. Ладно, говорила она себе. Он просто болен. Он столько лет травил себя всякой гадостью. Это само собой не проходит. Ничего, потихоньку вылечим.

А он, кажется, не собирался ничего менять. Вселенная по-прежнему вращалась вокруг него, и не существовало других мнений, кроме его собственных, и других вкусов, интересов и целей. И ему все мешали. Особенно Ольга.

– Ты хоть что-нибудь можешь сделать по-человечески? – Это была его дежурная претензия.

Выходило, что она все делает не так – не так говорит, не так подметает пол, не так одевается, не так смотрит на него… Сначала она старалась все делать так, как он говорил. Но получалось еще хуже – он замечал, что она старается, и жестоко смеялся над ней, издевался, не выбирая слов. Вернее, выбирая самые обидные. Потом она и стараться перестала: старайся не старайся – все равно ничего у нее не получится. Больше всего она боялась, что кто-нибудь увидит, какой Григорий дома. Это было бы невыносимо. В компаниях-то он по-прежнему был блистательным и очаровательным. И по-прежнему бабы вешались ему на шею. Значит, во всем виновата она.

А потом она начала стремительно слепнуть. Она и так своих очков всю жизнь страшно стеснялась, всю жизнь жилы рвала, чтобы доказать, что она не хуже других, что и она что-то может. А тут оказалось, что ничего она не может, даже автобус в упор разглядеть, даже собственного мужа на улице узнать. Из отделения она перешла работать в физиотерапевтический кабинет, массажисткой.

– Учиться надо было в свое время, – раздраженно заметил по этому поводу Григорий. – Кому ты нужна без образования? Я тебе всегда говорил: без образования ты никто. Говорил или не говорил?

И она часа два молча слушала, какая она серая, никчемушная, никому не нужная и совершенно не приспособленная к жизни.

Легче ей стало при Шурке. Двенадцатилетняя дочь Григория от первого брака появилась у них в доме потому, что умерла бабушка, а мать Шурки в это время работала за границей. Григорию позвонили из Москвы их соседи, и он долго раздраженно метался из угла в угол, рассказывая, какие его планы может нарушить появление этой девчонки. Самое разумное в этой ситуации – устроить Александру в интернат, пока мать не вернется.

Ольга не понимала, почему мать Шурки не может вернуться сейчас. Какая, к дьяволу, работа? Ведь ребенок один остался. Но раз уж мать Шурки почему-то вернуться не может, то при чем тут интернат, если есть живой отец?

Она так и сказала:

– Но ведь ты ее отец.

Он вспылил, в голос кричал, какая она идиотка, если думает, что дети – это развлечение, что она его дочери никто, что это вообще не ее дело и ее мнение никого не интересует.

– Да, Гриша, – с усталой безнадежностью согласилась она. – Конечно, ты лучше знаешь, как надо делать.

Через два дня он все-таки съездил в Москву и вернулся с Шуркой.

Григорий и к дочери был совершенно равнодушен. И она раздражала его всем и всегда, но при ней он хоть чуть-чуть сдерживался. А Ольга подружилась с девочкой сразу, и Шурка привязалась к ней искренне и радостно. Два года Ольга была почти счастлива. А потом из-за границы вернулась мать Шурки, и Шурка уехала. При расставании они обе ревели, цеплялись друг за друга, требовали друг от друга обещаний писать и звонить. Григорий стоял у вагона, хмурился и демонстративно поглядывал на часы. Он отвез Шурку в Москву, вернулся, и все пошло по-старому. Отдушинами были редкие Шуркины звонки и еще более редкие письма. Ольга перечитывала их по десять раз, прячась от Григория. Если он видел – тут же начинал точить ей душу высказываниями типа «ты ей никто, ты ей не нужна, что за придурь – за чужих детей цепляться»…

Жить было страшно и тоскливо.

Когда Володин предложил ей операцию, она согласилась без всяких эмоций. Пусть попробует, если ему так хочется. Сама она ни на что хорошее давно уже не надеялась.

– Чудес не обещаю, – честно предупредил Володин. – Бурая катаракта – это, как правило, после травмы. Черт его знает, что там в стекловидном теле делается. Все сосуды порваны. Но с другой стороны, чем мы рискуем? Четыре сотых процента – это не зрение, знаешь ли.

Ольга знала. Ох, как она это знала… Она уже третий год ходила, ориентируясь в пространстве на звуки да на запахи.

Когда ей впервые сняли повязку, она сразу даже не осознала, что произошло. А произошло то самое чудо, которого ей не обещали, – она видела так, как не видела за всю свою жизнь. И даже не подозревала, что остальные люди могут так видеть. И это в первые дни после операции! А что будет потом?

А потом у нее оказалось стопроцентное зрение. Ольга вернулась из физиотерапии в свое родное хирургическое отделение и приготовилась начать новую жизнь.

Новая жизнь началась с того, что зав отделением Иван Федорович Банков, с которым Ольга проработала несколько лет, которого привыкла уважать, который ей даже нравился, который и к ней относился, как она думала, с симпатией и уважением, – так вот, этот милый человек, опять ее шеф, впервые увидев ее после операции без очков – без ее прежних минус двадцать четыре и без постоянных нынешних черных, – за две секунды сошел с ума до такой степени, что без всяких предисловий закрыл дверь дежурки на ключ, заломил ей руки за спину и стал лихорадочно стаскивать с нее халат. Она попробовала что-то вякнуть: мол, Иван Федорович, вы что? Он просто закрыл ей рот рукой, сжав лицо сильными пальцами хирурга, и сказал с усмешечкой:

– Вот, оказывается, ты какая девка клевая… Не дергайся, не убудет от тебя…

Это так страшно, так погано напоминало пьяного Григория… Она полоснула шефа скальпелем, распоров халат, футболку и кожу на руке от плеча до локтя. Он дал ей пощечину, и она кинулась на него с тем же скальпелем, совершенно уверенная, что вот прямо сейчас перережет его костлявую глотку, а дальше – все равно. Не имеют права эти гады жить. Шеф поймал ее за запястья, минуту крепко держал, глядя ей в глаза и тяжело дыша, потом отпустил-оттолкнул и спросил сердито:

– Ты зашить сумеешь?

Она зашила ему длинную, но неглубокую рану, молча слушая, как он что-то бубнит о ее глазах – «ну, другой человек, ты понимаешь, совершенно другая баба, кто бы мог подумать…» – молча додежурила смену, а потом отнесла в отдел кадров заявление об уходе. Банков никому ничего не сказал, но она все равно уволилась. Она уже заметила, как реагируют на ее новые глаза мужики, если она без черных очков. Чтоб они все сдохли.

А потом позвонила Шурка, чтобы договориться, когда можно приехать, посмотреть на новые Ольгины глаза. Трубку взял Григорий и, опять чем-то недовольный и раздраженный, заявил дочери:

– А зачем тебе с ней говорить? Она тебе никто, как ты не понимаешь?! Совершенно чужой человек! Если, к примеру, мы разойдемся, куда ты звонить будешь? Ну а сюда больше не звони…

Это было при Ольге, она кричала и пыталась отобрать у него трубку, плакала и тряслась, а он монотонно бубнил свое, почти не обращая на нее внимания, отмахиваясь от нее большой, как лопата, рукой.

Почему ей понадобилось тринадцать лет, чтобы понять, что он просто ненормальный? Она никогда не сумеет его вылечить.

Когда она подала заявление о разводе, он был, как всегда, раздражен. Она опять какие-то его планы нарушала. Она, оказывается, могла иметь какое-то отношение к его планам? Кто бы мог подумать…

После развода Григорий позволил ей забрать свои тряпки и даже выделил часть общих сбережений – почти пять тысяч. А квартира была его, он сам квартиру получал, какое отношение имеет она к его квартире? Она собралась уехать к маме в Тарту, потому что ехать ей больше было некуда. И тут пришла телеграмма от брата. Мама погибла в автокатастрофе. Пьяный грузовик вылетел на красный свет и – на маму. На похоронах она была как замороженная, ничего не видела, ничего не слышала, с трудом держалась на ногах и молча обращалась к Богу: «Возьми ее к себе, пожалуйста. Пусть моей маме будет хотя бы теперь хорошо».

После похорон брат сказал:

– Я квартиру занял. Мы с Эрной разводимся, а мне где-то надо жить, верно? Тебя все равно не пропишут. У тебя и гражданства нет, да и язык ты давно забыла небось. Ты из материных вещей возьми что хочешь, мне все равно ни к чему. Я тебе даже денег дам. Пятьсот долларов, больше не могу. У меня свободных денег нет, я бизнес расширяю.

Ольга взяла пятьсот долларов, альбом с семейными фотографиями, свои письма к маме и мамино зимнее пальто – и вернулась. Хотя возвращаться ей было уже некуда. Она сняла маленькую темную комнатку в частном доме у молчаливой старушки, нашла своих прежних пациентов и стала ходить к ним домой делать массаж. Денег хватало, чтобы прокормиться и за квартиру заплатить. Два раза она звонила в Москву Шурке. Один раз никто не ответил, второй раз ответил… Григорий. Она повесила трубку, пошла домой и сутки пролежала в темноте.

Галку она встретила через пару дней в своем переулке, когда ходила к колонке за водой. Галка тоже была из ее пациентов – после травмы позвоночника Галка полгода в их отделении лежала, и Ольга просиживала с ней, бывало, ночи напролет – уж очень больно было Галке тогда… Особыми подругами они не были, но Галка в тот же вечер уволокла ее к себе, поселила в дальней комнате и постепенно вытянула из нее все, о чем она могла сказать вслух. Галка же заставила ее рисовать портреты, заметив, что после каждого сеанса массажа у Ольги трясутся и плохо слушаются руки. Галка же нашла то объявление. Галка помогла за три дня сшить костюмчик из серого шелка, завалявшегося в бабкином сундуке с доперестроечных времен. Что бы она делала без Галки?

А вот теперь Галка растрепала все Игорю Дмитриевичу. Душе общества. Королю бала. Хорошо хоть, что и Галка всего не знает…

Глава 15

– Ну, не знаю… – Инга Максимовна хмурилась и кусала губы. – Конечно, все-таки хоть какая-то надежда. Но ведь страшно, сына… А Ольга что говорит?

– Она пока не знает. – Игорь метался по комнате, не находя себе места. – Я боюсь ей говорить. Она, наверное, испугается… Ма, но ведь такие операции делали уже! Они же сами сказали – технология отработана… Девяносто процентов – положительный результат…

– Вот-вот, – хмуро сказала Инга Максимовна. – Девяносто процентов… Ты все-таки скажи Ольге, она же медик, она, может, об этом знает чего.

Игорь ехал в Семино, в сотый раз обдумывая, как он скажет Ольге об операции, которую собираются сделать Анне. Он и сам боялся этой операции безумно, и представлял, как испугается Ольга. Но ведь это – хоть какая-то надежда, как сказала мать. Анна слепнет, и никто не знает, в чем дело, и никто не может сказать, чем это кончится. Он боялся этой операции, но был за нее. Мать боялась этой операции, но тоже вроде была за. Галка, услышав об этом, поджала губы, насупилась и потребовала, чтобы обо всем немедленно рассказали Ольге – Ольга лучше знает, можно делать Чижику операцию или нет.

– Откуда она может знать? – удивился Игорь. – Она даже не в глазном отделении работала. Специалисты, наверное, знают все-таки лучше.

– Специалисты! – надменно фыркнула Галка. – Лучше Ольги никто не знает…

Осеклась, отвела глаза и, как Игорь ни приставал, ничего больше говорить не стала. А ведь Галка знала об Ольге что-то такое, чего он так и не сумел из нее вытащить. Хотя постепенно вытащил кое-что: как бывший муж встречаться со своей дочкой Ольге запретил, например. А Ольга с его дочкой два года как со своей собственной… Два года! Тут она за один месяц к Анне так привыкла, что четвертый день как потерянная, того и гляди – с загипсованной ногой в город поскачет… Еще он узнал, что Ольга распорола зав отделением руку скальпелем. Все-таки это большая удача, что тогда, ночью, у нее скальпеля под рукой не оказалось. Игорь смешливо хмыкнул про себя: ишь, какой хищный олененок, оказывается… А еще он узнал об этих облигациях жилищного займа, об этих трех метрах ее будущей квартиры… Вот ужас-то… Что же это за Григорий такой был, чтобы… Даже представить невозможно, как Ольга жилы рвала, чтобы эти метры заработать.

– Почему она замуж не хочет идти? – выпытывал он у Галки. – Она что, своего бывшего до сих пор любит, что ли?

– Отстань, – хмуро буркнула Галка. – Я эту чушь слышать не хочу. Любит! Сказал тоже. Да этот Гришка ее кого хочешь любить отучил бы… Сам у нее спроси, чего она замуж за тебя не хочет идти.

Ну что ж, он сам и спросит. А потом расскажет об операции. Нет, сначала расскажет об операции, а потом спросит, почему она замуж не хочет.

– Операция? – Ольга распахнула глаза так, что они стали и вовсе нечеловеческих размеров. И Игорь впервые увидел в этих глазах ничем не прикрытый ужас. – Это невозможно… Это нельзя! Игорь Дмитриевич, вы даже не понимаете, о чем говорите!

– Оленька! – Игорь и так-то боялся этой операции, а реакция Ольги добавила ему страху. – Оленька, я все понимаю, но ведь это – хоть какая-то надежда. Специалисты говорят…

– Через мой труп. – Ольга попыталась встать с кресла, совершенно не слушая его, глядя сквозь него двумя огромными черными ямами, полными животного ужаса. – Я Чижика не отдам… Я ее увезу и спрячу…

Игорь удержал ее в кресле, ногой подтянул стул и сел напротив нее, крепко сжимая ее птичьи лапки своими большими горячими ладонями.

– Оленька, успокойся, зачем ты так? Ты ведь не представляешь, что у Анны с глазками. Ей через два года в школу, а они даже сказать не могут, что с ней через два года будет. Никто ничего сказать не может…

– Я могу, – неожиданно спокойно сказала Ольга и потянула свои пальцы из его рук. Глядела она сейчас прямо ему в глаза, очень решительно и немного печально. – Дайте, пожалуйста, мою сумку… Она в верхнем ящике тумбочки. Скорее.

Он, ничего не понимая, встал, открыл верхний ящик и вынул небольшую серую дамскую сумочку. Протянул ее Ольге и стал смотреть, как она открывает ее, вытаскивает пачку каких-то бумаг, укладывает себе на колени и принимается торопливо перебирать, что-то отыскивая…

– Вот, – сказала она, протягивая Игорю какие-то листочки официального вида – со штампами и печатями.

Он взял эти листочки, заглянул, ничего не понял – выписка из истории болезни какая-то… Глянул на Ольгу вопросительно.

– Я знаю, что будет с Чижиком через два года, – сказала она, не опуская глаз. – Через два года она будет видеть еще хуже. Но не намного. Она успеет научиться читать, и писать, и рисовать… И ходить без посторонней помощи. И вязать. И на пианино играть, если вам так уж хочется. Она совсем ослепнет годам к двадцати двум – двадцати четырем, наверное. Вот тогда и можно будет делать операцию. И, уж конечно, не кератопластику… Операция будет намного легче, и результат – стопроцентный успех. Стопроцентный! Что вы на меня так смотрите?

– Откуда ты знаешь? – шепотом спросил Игорь.

– Вы не поняли, да? – Она потянула бумажки из его рук, нашла что-то, подчеркнула ногтем и опять сунула ему. – Это все про меня. Я всю жизнь такая была… примерно как Чижик. С детства. А потом зрение стало еще больше падать, ну, я совсем и ослепла: минус двадцать четыре и катаракта. Два года назад мне сделали первую операцию, на левом глазу. Через полгода – на правом. Если бы какую-нибудь кератопластику сделали в детстве, потом зрение уже нельзя было бы спасти… Катаракта… В общем, я думаю, у Чижика то же самое будет.

– Откуда ты знаешь? – повторил он.

– Это очень заметно. Я даже не понимаю, как это врачи не увидели. Она яркий свет любит. При очень ярком свете Чижик в своих очках почти нормально видит. Я знаю врача, который посмотрит Чижика и все вам расскажет. Это он первый у меня катаракту заметил. И он мне операцию делал.

– Оленька, – сказал Игорь, роняя эти листочки на пол и опять хватаясь за ее руки, как утопающий за соломинку. – Оленька, пожалуйста, выйди за меня замуж.

Она недовольно нахмурилась, вырвала у него руки и с заметным раздражением сказала:

– Игорь Дмитриевич, если вы думаете, что я уйду от Чижика, то не беспокойтесь. Я с ней буду до тех пор, пока буду ей нужна. Вы не обижайтесь, но замуж я не хочу. Я хочу работать няней, и зарабатывать деньги, и…

– Ну да, – вспомнил он. – И хочешь купить квартиру. Но ведь это все твое будет!

– Я хочу купить квартиру, – с нажимом сказала она. – Свою квартиру. Мне не надо, чтобы «это все» мое было, пока я… ваша жена.

– Понятно, – задумчиво сказал Игорь. Ничего ему не было понятно. Но если она так хочет… – Знаешь, мне завтра еще на денек уехать надо. Ты уж без меня не хулигань, ладно? Тетя Марина говорит, что ты в сад пыталась допрыгать… Или ты к бассейну пробиралась? Тоже мне, Серая Шейка… Можно я тебя поцелую?

– Нет! – крикнула она, но он успел поймать ее крик губами, замер, чувствуя, как закружилась голова, почувствовал, как напряглась и замерла она, и быстро отступил, глубоко-глубоко вздохнул, потряс головой и немножко хрипло сказал:

– Главное – привыкнуть к мысли, что ты все равно выйдешь за меня замуж. Я думаю, ты постепенно привыкнешь.

– Нет. – Она старалась говорить угрожающе, но получалось у нее испуганно. – Скорее я Чижика брошу, чем соглашусь!

– Чижика ты не бросишь, – уверенно заявил Игорь. – Скорее, ты меня скальпелем…

И выскочил из комнаты, заметив, как вспыхнуло лицо Ольги, как ее рука начала шарить на тумбочке… Ну ее, от греха подальше. На тумбочке много всяких вещей валяется – как острых, так и тяжелых.

Весь следующий день Игорь провел в заботах и хлопотах. Ведь не только выбрать надо было что-нибудь подходящее, но и Галке показать – одобрит ли, а потом еще и оформить все, а потом еще о ремонте договориться… Под вечер он забежал проведать мать и Анну. Анна уже спала, а с матерью они долго говорили в кухне. Инга Максимовна, кажется, с облегчением приняла весть об отмене операции. Но в то, что он рассказал об Ольге, не очень поверила.

– Ты, наверное, чего-нибудь не понял, – нерешительно говорила она. – Ты эту выписку не привез, нет? Посмотреть бы… Ведь это чудо, ведь так не бывает, я даже не слышала ни о чем похожем…

– Через пару дней я вас с Анной в Семино отвезу, – пообещал Игорь. – Ольга уже прыгает вовсю, говорит – ничего не больно… Обрадуется! Вот у нее сама все и узнаешь.

– Сына, а почему она замуж за тебя не идет? – вдруг спросила Инга Максимовна, невинно моргая глазами. Игорь замер с открытым ртом. Ну, Галка, ну, трепло…

– Товарищ не понимает, – уклончиво сказал он наконец. – Так-то она понятливая, можно сказать, все просто на лету схватывает. Ей просто объяснить надо как следует.

– Ну, так ты объясни, – посоветовала мать. – Ты вроде всегда доступно объяснять умел.

– Ага. – Игорь почувствовал, как на него обрушилась волна немотивированных эмоций. Мать Ольгу тоже сразу приняла. – Я объясню. А если что – так ты приедешь и еще раз все как следует объяснишь.

– Ну, езжай с богом, – вздохнула мать. – Осторожнее, терпеть я ненавижу, когда ты гоняешь по ночам.

Глава 16

Уже ночь, а его все нет. Почему его нет? Наверное, что-то с Чижиком… Ой, нет, нельзя так думать. С Чижиком все хорошо. С Чижиком все обязательно будет хорошо. Может быть, что-нибудь с Игорем? Да нет, глупости все это. Ничего с ним не сделается. Просто он почему-нибудь задержался в городе, вот и все… Господи, пусть с ним ничего плохого не случится.

Ольга лежала без сна, вертелась, вставала, опять ложилась, опять вставала, умывалась льдом, считала до ста, до тысячи, до пяти тысяч… Ничего не помогало. Наконец решила одеться и пойти поискать что-нибудь в холодильнике. Значит, совсем уже поздно, раз есть захотелось. Ольга уже спустилась на первый этаж и ковыляла к кухне, когда услышала мягкий шум мотора, а потом – звук открывающихся ворот. Скорее бы уж… Что он так долго там?

Игорь осторожно вошел в дом, стараясь двигаться как можно бесшумнее. Ему очень хотелось войти к Ольге и увидеть ее спящую. Просто для того, чтобы убедиться, что прошлый раз – это был не обман зрения, что она действительно такая, какою он ее запомнил. Вот сейчас он тихонько поднимется по лестнице, войдет в ее комнату и…

– Чижик? Что-то с Чижиком? Что случилось, Игорь Дмитриевич?

Ольга очень старалась не думать ни о чем плохом, но он так тихо вошел… Так медленно, даже вроде неохотно.

Игорь невольно вздрогнул – голос ее был так близко, прямо перед ним, немножко нереальный в полной темноте и тишине, будто существующий сам по себе, без Ольги. Он пошарил рукой по стене, нашел выключатель и включил свет. Ольга стояла внизу у лестницы, держалась за перила и тревожно смотрела на него, щурясь от света.

– Что с Чижиком?

Подумать только – когда-то он взревновал Анну к Ольге. И теперь все повторяется с той же силой, только с точностью до наоборот.

– Все в порядке, – быстро сказал он и пошел ей навстречу, протягивая руки. – Чижик жив, здоров, скучает по тебе, сейчас давно уже спит и передает тебе привет. Ты зачем сюда припрыгала?

Ольга облегченно перевела дух. Значит, ничего не случилось. Зря она все время так психует. Не решат же они делать операцию прямо завтра… А потом она успеет вмешаться.