Натренированный на победу боец Терехов Александр

Александр Терехов

Натренированный на победу боец

Криминальный голубь Время «Ч» минус 17 суток

Разве бывают трусы такого размера? Нет-нет. Трусы бывают большие, но на слонов их не шьют. Сырой августовской полночью двадцать шестого числа девяносто второго года уже зрелый мужик хоронился на крыше электрической подстанции на Молодогвардейской улице и караулил толстущую бабу из первого подъезда – баба кружила у подъезда, как на привязи. Я – этот мужик.

Под смолистой крышей подстанции гудели агрегаты, и, спасая мужскую силу от возможного излучения, я подсунул под штаны папку с документами, а баба заносила зад на очередной поворот – трусы ей шить только из наволочки. Значит, под халатом их скорее всего не было. Что за радость гулять, когда дует в зад?

Ну, над башкой моей барахтались голуби в тополях. Судя по залежам помета, я занял их нужник. Кишки на запор! Я те хвост подыму! Для угрозы я хрипло подмяукнул:

– Мя-ав. Мя-а-у-ав!

Шлеп! По макушке чиркнула густая струя.

Сгорбился, чтоб не текло за ворот; так и так твой жирный зад!

Дверь подстанции отворилась, и замасленное дежурное существо, запечатав его замком, глядело вроде в сторону Рублевского шоссе, но двигалось в круглую, как адская пасть, грудастую тень у подъезда.

В тополях заскрипело окно.

И: «Гули-гули-гули, – заныли сверху, на мою спину посыпались вроде сухари. – Мам, там суп остался? Дай».

Тут голубь не сдержался и отчетливо сказал:

– Закрой, проститутка, окно!

У подъезда баба ухватила товарища за рукав и, как сына, повлекла за собой. Спустя минуту розовый ночник в известном окне задуло, и я на карачках подполз к лестнице: есть.

Вытирая кленовым листом, я размазюкал помет по всей голове и поднялся в подъезд. Женщина выкликала из окна: «Милиция!» – по мою душу. Со стороны метро «Кунцево» ей куковал дежурный старшина:

– Что такое? Что такое?

Мне показалось, что за десять минут можно углубиться и в такой зад, я застучал в дверь, услыхав в ответ пробежку босых ног, и колокольчиком звякнула пряжка ремня, так вот.

Отворившую бабищу я задвинул в комнату и уже вымывал в ванной волосы под ее жалобу: «Мы спим давно».

– Я те посплю… Ты у меня кровати бояться будешь! – цедил я сквозь полотенце и включил свет в следующем закоулке, где вскинулась в кровати седая мать.

– Серафима Петровна, здрасть. Мы работали в вашем доме с крысами. Все квартиры подписали, что чисто. Ваша квартира не подписывает. А нам денег не платят.

– У меня-то нет. У дочки в комнате, – шептала старуха. – Вот только что. Как она ложится – начинает скрести. Неделю скребется…

– А меня неделю трясет! – заорал я. – Подписывай, что крыс нету! Скребутся у ее дочери! Дочь пилят хрен знает кто…

– Это Вова, – вставила дочь.

– А нам жрать нечего. А ну – пиши!

Дочка отставила свой утес и накалякала роспись, вырывая космы из маминых рук. Я побежал в метро. В подстанции захлопнулась дверь и клацнули замочки. То-то, Вова.

Два туалета для двух ветвей власти Время «Ч» минус 16 суток

– Пускаешь слюни в подушку? – разбудил я Старого телефоном. – Завтра получай деньги, плати за подвал.

– А те две квартиры?

– Один, вот тот, кому крысы половые органы грызли, на учете в психдиспансере. Я справку взял. А у второй дочь кроватью скрипела, а матери говорила – крысы. Если бы ты видел ее зад. Ты бы не уснул.

И я упал спать. Прямо в подвале. Под контору мы сняли подвал, мы бедовали на мелких заказах.

Миллионы лет серые и черные крысы, наименованные по родине – Китаю – синантропными, теснились в рисовых болотах, запертые Гималаями, пустыней, джунглями и льдом, в поганом месте, откуда к нам – орда за ордой.

Когда люди двинулись за золотом, тотчас стаяли ледники и освободили перевалы – хоп! Орда вырвалась. Огибая Гималаи, на север! – в Корею, Маньчжурию. В индийский соблазн – на юг! Восток сдох, не подняв головы. Будду с Новым годом первой пришла поздравить крыса, ей молились – знак радости и достатка!

Европа стонала с двенадцатого века, не мирясь – как же, ведь в золотой Элладе не жили крысы! Хотя черные крысы, корабельные и чердачные жильцы, еще Древний Египет зажали так, что убийство, даже невольное, кошки карала смерть! А уж заветная Эллада и Рим спасались одним: молчали. Всех называли «мыши», а мы гордились их чистотой, дурачье!

Но раскопки прояснили, какую именно тварь описывал Аристотель: зарождается из грязи на кораблях; зачинает, полизав соль. Кого укорял похотью Диоген. Кому пенял Цицерон за сгрызенные сандалии. Бог «мышей» – Аполлон. Боги крушили титанов так, что покачнулась и треснула земля. Тогда из черных трещин – цоп-цоп-цоп – хлынули.

И окружили людей.

Гора родила мышь. Дьявольский умысел: самая безнадежная весть полощется слепой поговоркой без указания, кто – гора, кто – мышь.

В подвале нет окон. Ночь кончается, когда Старый включает свет. Сует в скважину ключ, подобрав с пола отклеившуюся от двери бумажку «Артель “РЭТ”» [1] . Я не выспался. Старый, скотина, мог бы притащиться и позже.

Каждый греб за свои грехи. Привез райских яблочек для любимой – и коготочки в белую шею. По следочкам черных сестер заструились серые – пасюки [2] , триумфаторы! Шагнули с арабами в Персидский залив, Красное море, а крестоносцы повезли их дальше из Палестины, а суда Венеции вместе с жемчугом и пряностями доставили в Европу чумных крыс. В пятнадцатом веке церковь прокляла их. Поздно. Косточки пасюка отрыли во дворце ширваншаха в Баку.

Пасюки начали грызть Русь. За торговые вольности Пскова и Новгорода отплатили носами и ушами колодники Соловецкого монастыря, крысы пришли за Петром I. В 1727 году землетрясение в Кумской пустыне бросило полчища пасюков на Астрахань: клещи сомкнулись.

В 1732 году судно из Ост-Индии доставило возмездие для Англии. В 1753 году сдался Париж, через двадцать лет бедняки жрали крыс во время парижской осады. Мясо напоминает нутрию.

В 1775 году капитулировала Америка.

В 1780-м – Германия.

Русские мужики достигли Алеутских островов, острова кишели крысами, так и назвали – Крысиные.

В 1809 году пала Швейцария.

Старый ходит, он чихает, собака, ставит под нос мне пакет молока, кладет булку, шарит в сумке что-то еще. Он – главный, имеет стол. У меня есть раскладушка, сплю, поджав ноги.

Они идут, конец прошлого века отпраздновали взятием Тюмени, Тобольска, Евпатории. Русско-японская война наградила крысами Омск, Томск, и к 1912 году они совершенно заняли Сибирскую железную дорогу.

Первая мировая накормила черных и серых мясом, Европа пала целиком. Вторая мировая прославила крысиные подвиги на Волховском фронте и в блокадном Ленинграде – крысы грелись в постелях детей и заселили передний край обороны. Эвакуация развезла их на все четыре. В 1943 году по железной дороге пасюк вступил во Фрунзе.

– Хватит ногой дрыгать, – сказал Старый. – Хватит спать. Я заплатил за подвал.

Я смеялся в колыбели смешным маминым словам. Советские мусульмане научились есть свинину, получили свинофермы и все, что полагалось, в придачу. В последние чистые места крыс развезли товарные поезда, песенные целинники, Военно-Грузинская дорога, прибалтийское сено, переправляемое в Поволжье, канадская пшеница – в Якутию, картошка из Северного Казахстана – в Алма-Ату. Все.

От полуторакилометровых карпатских высот до подводных лодок во Владивостоке. Про крыс это слово – «всесветные».

Когда человек делает одно – у него получается. Но с этим «одним» он получает еще и другое. «Одно» бывает разным, добавка одинакова: с ушками и хвостом-сосулькой. Я вырос, а они уже у моего города.

Я надорвал молочный пакет и щипнул булку. К нам зашел седовласый кряжистый дядя в деловом костюме, с ходу почесал шею и вытащил из пиджака газету объявлений:

– Вот здесь…

Объявление я дал такое: «Беспримерные возможности. Уничтожение крыс и мышей в любом районе Земли. Цены – ниже международных. Мы спасли от крыс Вандомские острова, Тюрингию и общественный туалет (триста посадочных мест) в Женеве. Лауреат Шведской академии – артель “РЭТ”! Проезд: метро “Медведково”, 661-й автобус до остановки “ГПТУ”. По другой стороне вдоль бетонного забора до пролома. Через автобазу мелькомбината. Спросить Дом Всероссийского общества слепых. Подвал первого подъезда. Шестая дверь слева. Телефон 431-60-31, с 22 до 24. Владимир, Лариса».

– Все верно, – сказал Старый. – Присаживайтесь.

Дядя опустил глаза на майки-носки, развешанные по батарее, посмотрел на мою опухшую морду. Старый представился:

– Кандидат наук, ведущий научный сотрудник зоопсихологической лаборатории Московского университета. А это аспирант Института эволюционной морфологии имени Северцева.

Услышав незнакомые слова, дядя присел и внятно поведал:

– Ребята, вы можете много заработать.

– Можем. Если время позволит, – откликнулся я. – Мы вчера из Стокгольма. Через неделю – Лиссабон. Пива не выпьешь, так рвут. – И быстро поднялся. – Что у вас за дом? Небось, опять за валюту?

Дядя развернул карту на столе, Старый локтями упал на нее, внюхиваясь в добычу.

– Город Светлояр, бывший Ягода, Тамбовская область. Я – хозяин, мэр. – Дядя почесывал коленку. – Тут гостиница «Дон», двадцать пять этажей, киноконцертный зал – ваша работа.

– «Дон», – повторил Старый.

– Переименовали гостиницу. В связи с событиями. Двенадцатого сентября торжественно открываем исток Дона.

Старый повел пальцем по карте:

– Это у вас?

Дядя вздохнул и наморщил низкий лоб.

– Не для печати: вообще-то нет. Идея такая в Москве: присоединить к Золотому кольцу, где иностранцев возят, старинный город, и чтоб там же исток Дона, историческая река, борьба за свободу, то-се. А где исток, там, в общем, и ученые не разберут, три области спорило. Мы и не знали про эту затею, мы не старинные, сталинская новостройка. А наш депутат в Верховном Совете в комиссии по культуре. И решил вопрос. Нам бы хорошо иностранцев, у нас ликеро-водочный завод. Так что взялись, уже трубу к Дону тянем – будет исток! Завезли курганы с Украины, с Причерноморья, показательные раскопки, мечи собрали с музеев.

– А как же название?

– Историков подключили, пробиваем в печати идею, что Ягодой город назывался не в честь сталинского палача, а основал Юрий Долгорукий на месте, где знакомая монахиня жила, или на месте, богатом малиной.

– А малина-то есть? – обрадовался я. Дядя еще вздохнул.

– Завозим. Высаживаем. Это дело мое. Наш депутат переборщил, в Министерстве культуры нашумел, что исток открываем, праздник, тысячелетие города – как раз совпало с визитом Генерального секретаря ООН. И этот душман приедет. И наш Президент приедет. И телевидение приедет. За кровью моей. С крысами у нас ужасно, мясокомбинат, понимаете. Нужен зал. Ваше дело: только зал гостиницы. Сделаете? – Он почесал щеку, мы переглянулись. – Зовут меня Иван Трофимович, я не обижу. – Он тронул портфель, я полез за стаканами.

– Значит, времени почти нет… Ну что ж, за срочность плюс зал, подвал, чердак, коммуникации, газоны, поэтажно, лифты. – Иван Трофимович открыл бутылку, Старый считал на салфетке, я вдохнул. – Шестнадцать тысяч четыреста долларов. Плюс кормежка, проживание.

Всех как поубивало. Замерли, слушали, как протяжно бурчит в моем брюхе. Время спать, а мы не ели.

– Нет. Дорого очень. – Дядя поднялся и пожевал бесцветные губы. – Я обращусь в государственную санэпидемстанцию.

– Сходите. – Я толкнул руку Старого, дернувшуюся зачеркнуть ноль у объявленной цифры. – Вам скажут: врачей нет, ядов нет. За две недели такое здание ни за какие деньги не вычистишь. Потеряете еще день. А там и мы не возьмемся. Если вы чешетесь от крысиного клеща, значит, у вас в деревне и туляремия, и лептоспироз. Представляете, если какой-нибудь дурак напишет в Госсаннадзор или прямо Президенту? – Речь я запил молоком.

Старый взял насупившегося мэра под руку.

– Иван Трофимович, – шептал, как малолетнему, под шляпу. – Кто вам поможет? Никто вам не поможет. С жульем свяжетесь, подпишете договор об уничтожении на девяносто восемь процентов. Покажут пять дохлых и уедут. А хвост популяции? [3] Он останется. Через месяц заскачут по вашему пиджаку. А мы можем вывести под ноль. Мы – лучшие в стране, вы у любого спросите. Вам бюст на родине поставят.

– Уже есть. – И дядя обмяк. Выпили.

– Хотите? – восклицал Старый. – Весь город вычистим. За три месяца! А вдруг гостю из ООН захочется в баню?

– Они, наверное, не моются. Мне фотографию достали – как цыган. Город местные подчистят, народным способом. Корпорация у нас открылась. «Крысиный король» – так называется.

Я рассмеялся: корпорация! народным способом!

– А что ж они гостиницу не могут?

Старый, поднося дяде чарку, двинул мне локтем в нос.

Мэр Светлояра вдруг ответил твердо:

– Гостиницу не берутся. Никто не берется. Я до вас всех объездил – и кооперативы, и государственные. Все отказали. Глухой номер.

– Почему? – спросил я осторожно.

– Ребята, у нас мрак. Уж привыкли к крысам, исторически сложилось. Накрошили бы в подвалы колбасы, они бы на улицу и не вышли. Каждый бы гулял в своем зале. – Он весь оседал. – Но в гостинице они падают с потолка. В щели. Могут днем. Могут на стол. Могут на голову. Мне – на голову. – Он снял шляпу. – Крысенок. Сюда. – Глаза его слезливо поблескивали. – Нам не надо под ноль. Пусть бегают. Чтоб только день один не падали!

– Со второго этажа падают? – уточнил Старый.

– Да нет над залом никакого этажа!

– Проникают на крышу из подвала?

– И в подвале нету. Гостиница – самая чистая в городе. Только падают с потолка. А вы с меня за каждый этаж дерете!

– Найдем на каждом этаже, если падают. Вы их просто не видите, – огрызнулся Старый, хмыкая мне и мигая, но я призадумался.

Старый ткнулся в стол за бланками договоров, и на устах его вспухло золотое слово «задаток». А я, убедившись, что смывной бачок исправен, со спокойной душой выполз во двор и лег на лавку под яблоней-китайкой с побеленным коленом. Любуясь железной скобой двери «Прием стеклотары», я вдыхал последний август – вот и кончилось.

– Я говорю: они только к югу от улицы Ленина. Где руководство живет, учреждения. Что ж они на север, в дома населения не идут? – Иван Трофимыч встал у меня в головах, словно молясь на дорогу.

– Это характерно. Паллас, ученый такой, объезжал Россию еще в восемнадцатом веке и тоже отмечал: в Яицком городе крысы только в южной от тракта стороне. Дорогу не любят переходить.

– Я вот думаю: не-ет, это не просто. Это они против меня хотят… Как думаешь? Вечером аж страшно. Я один не хожу. Жена мясо с луком жарит, и на ночь в подъезд кладем, чтоб выше, к дверям, не шли. Я супруге говорю: давай ночью сходим поглядим через окошко, как они там гуляют… Противно.

– Просто урожайный год, – зевнул я и сел.

Он примял ровно зачесанную назад седину и пробормотал:

– А ты, может, слыхал, есть какая-то крысиная болезнь?

– Бабушка рассказывала.

– Ну?

– Что? Ну, рассказывала, если крысу убьешь, то самому, значит, умереть. Засохнешь. Но это так… Не думайте. Человек помирает не от болезни.

– А от чего?

– От того, что помирает.

Иван Трофимович покачал шляпой и тяжело пошел. Ишь ты, какая его машина ждет, и шофер дверку держит. Оглянулся:

– А лечиться чем? Бабушка не говорила?

– Травами. Смородина, чистотел. Песий язык – особенно. Или влюбиться.

– Влюбиться?

– Ага. Но серьезно. До конца. До конца-то можете?

Иван Трофимович покраснел:

– Иногда. – Потом еще крикнул из машины: – А спиртным?

– Не. Они наоборот. Тянутся к этому делу.

Старый лежал щекой на пачке зеленых денег и кричал в телефон:

– Не! Не выпил! Лариса, мы уезжаем!

Старый пощупал сахарные занавески, щелкнул светом – горит. Подпрыгнул на мягкой полке и горько признался:

– Никогда не ездил в спальном вагоне. Напиши мне на могиле: «Он не ездил в спальном вагоне». – Потащил из сумки кулек, запахший колбасой.

Я тоже растрогался и попросил:

– А когда меня похоронишь – выбей, пожалуйста, на мраморе: «Умер, так и не напившись вволю вишневого компота».

Старый смутился и достал компот – женатый мужик! Поезд поплыл. Я выглядывал в коридор. У одного туалета пасся грустный Иван Трофимович. У противоположного – лысоватая долговязая личность, синие щеки. Прочие жрали да шуршали простынями.

По вагону боком протискивалась проводница в мужской рубахе с погонами, едва сдерживающей ее стать, заводя по очереди в каждое купе свою грудь, как глазищи слепой рыбы.

– Посидите у нас, Танечка, – зашептал я, встретив носом тесную середку ее рубахи. – Мы любим женщину в пилотке. И в черной юбке любим. Красивые ноги напоминают интересную книгу – хочется сразу заглянуть, а что же дальше?

Таня смеялась, взглядывая на свои колени размером с башку Старого, и откусила наш огурец.

– Позвольте, я вам карман застегну. К вам едем. Мы дератизаторы [4] . Спасем от крыс исток русской свободы.

– Ага. За миллионы! На что вы нам сдались – такие хорошие. Баню достроить – нет денег. Все начальство за вас перегрызлось. Чай не пили. Оба туалета открыла. Им противно в один ходить. Мэр – налево, губернатор – направо. А мне мыть.

Я снова высунулся в коридор. Синещекая личность, значит, губернатор. Два мощных лизоблюда читали ему бумаги.

Поезд достиг ночи. Я обрушил кожаную штору на луну, похожую на рыбную чешуйку, натертую до серебряного мерцания мельканием лохматой лесополосы.

– Мы будем счастливы в этом городе. Мы отдохнем и будем радоваться. – Старый улыбался во тьме. – Там есть мясокомбинат. На мясокомбинате всегда бывают колбасные цеха. Мы поедим колбасы – «Мозговую», «Охотничью», «Яичную», «Брауншвейгскую». Язычки, запеченные в шпиге. Боже, как долго я живу. Сколько же я помню! Рассветет – мы с тобой на реку. Почему – «вот уж хрен»? Будем молоды. Мне столько лет, а я не летал еще на самолете. Впервые в спальном вагоне. А ездил в холодильнике, в почтово-багажном, в вагоне-ресторане на кухне, в тамбуре, на третьей полке, на столике, на полу, в туалете. В купе проводников!

Старый запыхтел, а я отправился по его стопам – в купе проводников. Татьяна писала акт на запачканную кровью простыню, через пять минут без памяти ржала, капая слезами на акт; потом я шагнул задвинуть дверь, чтоб не совались пассажирские рожи, и заметил, как жарко, да? – разным пуговицам и молнии, как и предполагалось, оказавшейся на правом боку, – и за это спустя три часа протопил углем вагонную печь, держал желтый флажок «на отправление», отпихивая коленом в грудь детину с забинтованным глазом – его на станции Жданка родственная толпа трижды заносила на третью ступеньку с мешком картохи под хоровую мольбу: «Ну сынок!»

Еще один сынок, лобастый, как автобус, маялся в тамбуре: нету места, растирая на пухлых локтях озноб; я подтолкнул:

– Третье купе. Давай.

Сам вернулся, разулся и еще раз – как дал!

Нерусский Витя Время «Ч» минус 15 суток

Старый целомудренно закутался в простыню, не убирал изумленных глаз с обласканного мной паренька.

– Успокойся, это не я. Это Витя, светлоярский парень, – пояснил я. – Окончил Рязанский мед. Едет отдохнуть. А это чай. Хоть бы одна сволочь сказала спасибо.

– Благодарю. – У Вити оказался звучный до грубости голос.

– Теперь, что узнал. Есть губернатор, демократ, фамилия – Шестаков. Из ветеринаров, что-то там его увольняли за правду. Пил. Местные, корпорация «Крысиный король», – это его какие-то волчата. Очень ему обидно, что они не могут этот потолок… Жалеет для нас денег. Не любит Трофимыча. Очень не любит москвичей. Хочет в Москву.

Они хлебали чай и с обычной для утра тупостью отвернули носы к окошку – за ним побеленные низкие заборчики сменялись желтыми строениями с красными буквами «М» и «Ж», одноэтажными станциями, сарайчиками, облепленными куриным пухом, с палыми яблоками на серых крышах, и все сменяли посадки, тропинки, переезды с завалившимися набок тракторами, ржавые плуги, вороны, прыгающие друг за другом, под рельсы подныривали ручейки с торчащей из-под лозы удочкой и грузной гусиной флотилией.

– Старый, – я пересилил зевок. – Как бараны твердят: крысы в потолке. Подвал чистый. Я, конечно, понимаю, что так не бывает. Но, вообще, тебя не смущает этот потолок?

– Сынок, – усмехнулся Старый. – Сы-нок!

– Ну, гляди. – И я уставился на парня. – Как отчество?

Алексеевич. Меня злят мужики с гладкой рожей без синяков, прыщей, родинок и щетины. Ухоженный парень. Рыхловатый, белобрысый, нос тонкий– краса. Уже умылся, стрижку начесал, набрызгал запашок.

Он распечатал сигареты: угощайтесь.

Под мое сожалеющее «нет-нет» Старый вытянул двумя пальцами восемь штук и промолвил вслед откланявшемуся малому:

– Читал все утро. Интересный. Если не читает, сразу говорит. Постель скатал, расплатился и больше не ложился. В окно глядел, только чтоб станцию узнать. Так что глазки совсем не задумчивые. И зачем ты его зацепил? Меня такие пугают.

– А ты русский хоть? – Но в коридоре я узрел пустоту, бросился стучать в туалет с зычным:

– Слышь?! А ты – русский?

Повторил раза три, отбив кулаки.

Замочек клацнул виновато – из туалета выступил губернатор Шестаков с закушенной губой, за ним выдвинулись два лизоблюда, один – с пиджаком, другой – с бритвой.

Губернатор снял зубы с губы, щеки его задрожали, будто он сосал материнскую грудь:

– Как смеешь?! Щенок! Рвач! Антисемит!

Здравствуйте, наши недолгие пристанища, похожие, как сказки, похожие на воспоминания, похожие на продажную любовь, что без лица, – лишь место прикосновения; это только бессонная ночь – она нахмурит любой день, хоть повезет тебя быстрая машина с мигалкой, у которой не кружится голова, а от станции до города нагибаются ветви над дорогой и сорит отболевшим листом податливая на осень липа прямо на асфальтовый люд, дергающий траву меж бордюров, чтобы выкрасить их потом в национальный русский цвет: через один.

Вот заборы и проходные с беременными собаками, перекрестки с глупыми светофорами – по ним стекает вниз капля света, меняя цвет – с красного на зеленый; лохматые милиционеры машут жезлами в холодной пыли, самосвалы везут свеклу, роняют ее, похожую на Латинскую Америку; ларьки «Школьный базар»; а главный дом угадываешь по елочкам.

– Объект ваш торчит, – показал Трофимыч, я даже не повернулся, буду спать.

– Мы бы хотели жить в отдалении от работы. Вы должны нас понять – крысы мстительны, – нагонял страху Старый.

Нас доставили в санаторий для беременных на круглом холме, там спешно выселяли палату. Беременные комкали пожитки, выкатывали кровати и уносили животы. Трофимыч хвастал: туалет через коридор, крючок завтра плотник повесит, пока можно к ручке поясок привязать и придерживать; и шептал что-то милиционеру, прикатившему на непристойно трескучем мотоцикле, указуя ему на наши окна, – я припал к незастеленному матрасу, глядя в кнопку «Вызов в палату сестры» – надо этот вызов совместить с отзывом Старого из палаты. Какого черта я здесь? И уже спал.

Что? Это Старый скрипучим рычагом поднял изголовье кровати, я проснулся и сделал так же. Мы лежали ногами к стеклянной стене, как отдыхающие беременные – грея руками живот, с холма смотрели на город, собирающийся перед нами под клонящимся солнцем, ветер пошатывал волнистые застиранные шторы и поил нас нагретым запахом незнакомой земли.

Город проступал в моей жизни, навсегда соединяясь с дремотой, и томил своими жалкими построениями влево и вправо от высвеченной розовым главной улицы и своим отношением к небу.

Дальше от середины город смирел. На окраинах рядками и парами торчали лысые крыши с редкими волосинами антенн. Буханками лежали пятиэтажки времен Никиты Хрущева, грязно-белые, в крапину, зеленые с пробеленными стыками панелей. Они прятали за плечами творения военнопленной немецкой силы с пузатыми балкончиками и румяных ветеранов – бараки с кособокими черными сараями во дворах и качелями, без скрипа мотающими чье-то платьице, как тополиный пушок.

Далее расходились сады, в них торчали голубятни. А прочее – цеха, закопченные трубы в железных поясах, дым.

Но обратно, ближе к сердцу – площади, город густел и возвышался, прощаясь с жалкой провинциальной осанкой. Первые дома коммунистических пятилеток каменными буквами складывались в заклинание и обращались в слепок мертвого лица – потрескавшуюся маску с отпадающей краской и штукатуркой. Но – сейчас стекало солнце, ветер раскачивал тени по обочинам – маска таяла, высвобождая плотскую, живую гримасу, запрокинутую к небу, больной глазной блеск, бредящий шепот, изошедший, но не покинувший обезвоженных идольских губ.

Дома, перепоясанные ярусами, разбухали ввысь, убывая в поперечнике; подстегивали ращение свое остекленными лестницами и лифтовыми шахтами с темными, гуляющими тромбами кабинами, бетонными балконами, космическими круглыми окошками, надписью под крышей «Война рождает героев» – и равнялись на шершавую, словно решетками облицованную, сваю гостиницы, воткнутую в зал для собраний, с плоской крышей.

Дома обрывались нехотя, разламывая крышу на ступени, пихая в небо тупые башни с прямоугольными колоннами, накрываясь перепончатыми стеклянными шатрами, раскручивая верхние этажи спиралью, словно надеясь запулить-таки выше последнее: костлявый шпиль – в синие небеса, туда дома вздымали звезды, гербы, вскинутые руки каменных фигур. Похожи на лестницы. Орудия непонятного труда, сдвинутые тесно. Расставив жесткие ребра, углы и карнизы, приподнимаясь – приподнимаясь с хрипением. По площади бродила под присмотром разноцветная малышня.

Цедили квас из желтой бочки в веселые кружки, пуская без очереди бабок в чернильных халатах – бабки высаживали на клумбах цветы в кульках, отворачиваясь от фонтанных брызг, носимых ветром, и брызги доставались рыжей лошадке, впряженной в телегу с лопатами и цветами.

Клумбы чернели политой землей, по ним розовыми и фиолетовыми бороздами тянулись густые грядки, завиваясь в кольца, расходясь и сходясь ромбом вокруг цветущих белым и огненным кустов. Кругом, куда ни повернуться, виднелись кленовые кроны, кудрявые парики тополей, неженки-каштаны, рябина да сирень, гнутый боярышник. Водонапорная башня торчала из березовой рощи. Все ходили пешком.

– В таком городе можно встретить мою бабушку, – произнес Старый. – Или самого себя. Молодого.

– Потом ходить с набитой мордой.

– Отпущу здесь бороду. Видишь? Там – бабочки. Рай.

– Небось то же говорил в Люблино. А у нас там стырили две живоловки. Нам везде – подвалы. Лично я не собираюсь в раю заниматься выловом грызунов. Я думаю, у них отдельный рай. Как нам вместе, если мы же их и почикали.

– Заработаем здесь. Область пищевая, богатая. До зимы почистим заводы, в феврале отдохнем в Египте.

– В Египте александрийские крысы – тридцать два сантиметра. Лучше Италия. Испания. Там… спорадически [5] .

– Раз деньги пошли, наймем контору по Ярославскому шоссе. Наберем людей, пошьем форму – чтоб красиво. Ты будешь начальник по вылову, я – по науке. Ты закончишь диссертацию по садовой мухе. Или по муравьям. Забудешь, как пахнет павший грызун.

– Никогда не забуду. У меня будет секретарша.

Главный врач санатория в колпаке высоком, как у буфетчицы, вкатила в палату столик с телефоном. Безошибочно причалив его к Старому, пояснила:

– Сейчас позвонят.

Беременные, рассевшись на веранде кружком, перебирали гречку, сдержанно голося:

Мне не жаль самою себя,

Жаль саду зеленого, зеленого саду…

– А вот та, что беленькая…

Тут Старый так дернул меня за рукав, что я шагнул мимо ступеньки, чуть не вмазав скулой по урне, выкрашенной под бронзу.

– Брат, – разбудил я стриженого шофера «жигулей», – кто ж тебе сзади фонарь кокнул? Да сиди, я шучу. Куда повезешь?

Шофер обиделся:

– За кудыкину гору, блин. В штаб, на фиг.

Старый указал пальцем на криво наклеенную ленту «Дежурная машина»:

– Вы кого возите?

Шофер взглянул через зеркальце на меня и прошептал про разных, каких ему приходится возить.

– Под дежурку нужен вездеход, – подластился Старый. – Такую машину жалко. Вся переливается! Верблюжьи чехлы.

Шофер, улыбаясь, въехал на школьную спортплощадку, заставленную легковушками с уазиками, и объяснил:

– Своя, блин, оттого и блестит. Всех, кто по пьяни залетал, блин, гаишники отмобилизовали на фиг. Как на военные сборы на фиг. До тринадцатого, блин. Вот и раскатываю, грубо говоря. Вон вас ждут.

Под вывеской «Средняя школа № 18» топтались пиджачные товарищи; милицейский мундир, двухметровый, рыжий, уже кричал нам:

– Из санэпидстанции? А где рабочая одежда? Сейчас на объект. Летучка в восемнадцать ноль-ноль. Где пузырьки? Или руками передушите?

Нас рассматривали.

– Где мэр?

– А что вам мэр? У него свое. Вы по моему ведомству. Подполковник Баранов.

– Мы хотим есть.

Милиционер повел сам.

– В погребке, очень прилично. С оплатой я предупрежу. Примете пищу – и, пожалуйста, на летучку. Представитесь. Тут.

Подкравшемуся официанту я признался:

– Мы люди простые и кушаем без затей. Уха с гусиными потрохами. Похлебка с бараньим мозгом. Балык, куриные пупки. Свиную голову можем. Под студнем. Только чтоб с хреном и чеснока не забыть. Я вообще люблю пироги с зайчатиной. Наверное, хорош?