Натренированный на победу боец Терехов Александр
– Муж мой. Не гоняйте. Чтоб машину не разбил. Иди-иди.
– Скоро меня позовешь. От крыс завоете.
– Как ты можешь это знать?
У подъездов толклись. Я потерся за спинами, галдели про тушенку и матрасы. Нагнулся к белому платку.
– Мать, что за базар?
Старуха махнула корявой рукой, другую немо держал внук.
– Бумаги наклеили. Што можут на природу взять. Вывозют на природу, – она крикнула в толпу: – На сколько написано?
– Трое суток без дороги. А числа не вижу.
– Как не видишь, – аукнулись в народе. – Написано… где?.. во: отъезд по команде.
Внук замямлил:
– Бабуська, а щеночка?
Старуха двинулась в сторону, забубнив:
– За хлебом выйдешь не каждый день. В висках стучит. А ехай в лес… Иди ногами! Што бабушка тебя тащит?
Внук озирался на мои разнообразные рожи. На бульвар не пропускали патрули. Опознанный прапорщиком, я бежал меж голых лавок. На ограде сидел человек, словно больная ворона.
– Что расселся? Бросил и ушел, что ль?
Витя сполз на землю и скучно взглянул в упор на меня, отряхивая зад.
– Уже не надо.
– Что-о?
– Ну ясно. Они пошли. Поп-прыгали.
– Да? – Я рассмеялся небу, лохматой траве и прихлопнул в ладоши. – Гуляем! И ты видел?
Он глубоко кивнул бледной рожей и полез обратно на ограду, указав мне длиннотелого человека.
– Ждет давно.
Я пригляделся, губернатор Шестаков таращился навстречу, вцепившись в лавку, будто ускользающую из-под зада.
– Как? – сипло выдавил он. – Нет?
– Нашли! Завтра травим. Все хорошо. В любом случае.
Шестаков вдруг шумно вздохнул, мазнул ладонью от переносицы к затылку, поднялся и неровно пошел к машине, окруженной его людьми. Запнулся.
– Вы сказали: в любом случае. Если я правильно понял – двенадцатого сентября, с одиннадцати до семнадцати, не падают?
– Так. И за те же деньги. Но и в любом случае все будет хорошо.
Протиснулся меж пожарных машин – они приткнулись к дымящей мусорокамере. Старый нашелся в зале. Солдаты собирали оступившихся в бегстве крыс.
Стая паслась в мусоропроводе, когда Старый начал снизу дымить, в давке они сбрасывали друг дружку на узкой переправе, да еще, придурев от дыма, пометались на подвеске, выталкивая в щели старых и крысят. Я поворошил курганчик хвостатой падали. Крупнейшая – грамм на семьсот. Беременная самка.
Старого сопровождали Гриша из колбасною цеха – привез «на зуб» ветчины – и пьяный техник-смотритель.
– Дальнейшее продумал? Товарищи, павших грызунов собрать в мешок и нашей машиной везите в санэпидстанцию, пока не остыли, посмотреть на предмет членистоногих. Товарищ, – Старый остановил качавшегося техника-смотрителя в среднем положении. – А что ты делаешь, когда лампочка на подвеске перегорает?
– Подымаю туру. Вроде башни.
Старый воскликнул:
– Вот и нечего мудрить! Подымаем туру, разбираем – раз, два… Шесть секций напротив хода. На шесть метров они не прыгнут. Ход бетонируем. Уйти некуда, жрать нечего, воды нет. По краям подвески работаем острыми ядами трое суток. Заключаем для спокойствия антикоагулянтами. Под ноль! Ты чего улыбаешься, молодой человек?
– Жрать пошли.
Старый скомандовал завтрашний распорядок, мы живо шли через площадь, я думал про банк, весенние картины, Старый рассуждал. Посветлевший Ларионов обрадованно семенил за нами, сколь мог, и отстал отдыхать.
– А-а… Не поспеваю я! Привык не торопиться. Мы все с Алексеем Иванычем. Он – не торопясь. Протез вот так, ступни левой лишен был.
Мы толкали ногами площадь, город подымал, показывал нас небу в каменной угловатой чашке, согретой закатом.
Руки мыть! Ткнулись в ванную – там ожидали три мордоворота с опечаленными лицами, и желтый свитер… какие ж натруженные руки…
– Здравствуйте, девочки, – поздоровался я. Ближний мордоворот засадил Старому кулаком под бороду. Старый шлепнулся на зад, обхватил бороду руками, простонал и повалился на бок, подтягивал к брюху колени.
– Здорово вы ему! Кто у вас старший? Вы, наверное? Товарищ старший, можно я ему тоже разок врежу?
Два скота паскудно двинули на меня, третий стоял неудобно – спиной, а сам и саданул локтем в зубы, на развороте. Совсем неприметные, вонючая туалетная вода. Присел у стены, облизал посолоневшие губы, собаки паршивые, все вместе, по очереди – еще раз! – сжимался кулаком, где ногти до крови впивались в ладонь – не разжать.
Скоты ошибочно обступили Старого.
– Тебе что-то в кафе не понравилось? А колбаса наша понравилась? Будем в расчете. – Улетучились, харкнув в старую бороду.
Час миновал, я снял с морды ледяной компресс и пригорюнился у зеркала. Губа не кровила, но напухла с надувной матрас.
– Ты похож на верблюда, – заметил Старый, он лежал пластом, часто разевая рот, не веря, что челюсть цела. – Я вижу, ты влюбился.
Клинский под окнами кричал вдоль строя, поскальзываясь в визг:
– Дышать надо в спину! Дышал?! Лучше молчи. Спать с ними! Есть рядом! Научу – запомнишь. Тошнит тебя? Я тебя служить послал, а не блевать под забор! Не моргай мне. Как прошли? Кто? А ты? Не видно из машины? Ты кого слушаешь? А ты? Отстал, не можешь быстро? За пенсией будешь бегом! Уважаемые, у меня глотка слабая кричать. Завоете! Если увижу хоть одну небеременную тварь без пропуска! Убью!
Зашел. Развел руками.
– Быдло. Вина моя, что могу… Ублюдков ищут.
Участливо наклонился к Старому, тот, не отлипая от подушки, попросил:
– Мы вас особо поблагодарим, ежели поиск прекратят. Мы неясно запомнили внешность – не узнаем. И нет желания видеться еще. Возможно, и мы к ним не проявили достаточного уважения…
– Я понял. Да, неважно. Одно хотите: вокзал, московский поезд. Естественно. С нашим быдлом не споешь. Ему служить, а он за пивом уехал. Эх, черт! Останьтесь! Вы нам позарез – да вы знаете. Черт с Президентом, черт с Золотым кольцом – не это. Другое! Простите, свой пример: я всюду ездил, а сам коренной. Зачем ездил? – искал! Человек сам не круглый – края неровные, шестеренка. И я мотался, искал свой город – такой же неровный. Чтоб его края совпали с моими. Не нашел. Зато додумался: такого города нету. Если ты вовсе не опух, надо родной город сделать под свой угол. Вам видно: грязная свалка, мужичье копошится для параду, чтоб получить теплые лавки и ложку в рот. И это есть. Но чего ж вы другое не видите? Людям головы надо поднять! Вот! – можем грязь вычистить, отпраздновать можем! Стоит под ногами копнуть – вот тебе родная история! Вот тебе предков курганы – не на голом же месте! Видите, как много? А потопим из-за одной крысы – упадет на пол… Погорим – в кровь навек войдет: сиди в болоте. Так неприятно вышло. В обед Иван Трофимыч отставки попросил, вас от Баранова ко мне перекинули, а тут – разбойное нападение… Вопрос с деньгами? Мы решим с деньгами, поскребем. Ребят?
– Плюс десять процентов, – равнодушно заключил Старый.
Клинский по-сыновьи обнял его, меня – по-братски и умчался на завывшей машине. За дверями охрана подначивала беременных.
– Старый, для славы нашей артели крайне сгодится, если кого-то из нас прирежут на работе. Я уже знаю кого. Где фонарь?
Старый разлепил болящие глаза.
– Куда?
Константин раскладывал в автомобиле одеяло по сиденью.
– Езжай спать домой. К жене. Только организуй мне к пяти утра цистерну воды для дератизационных мероприятий. Можно технической.
Хотелось подышать, да с мясокомбината надуло вони – ветер лазил по деревьям, обламывая сушняк легкой ногой, обдувал битую губу – в ней билась кровь. На балконах выкрикивали петухи над остывающим автомобильным дыханием, похолодевшей травой, притягивающей листья. С лопающимся гудением улицы облапала электрическая паутина, потеснив ночь. Отец возил коляску, покачивал и пел – я улыбнулся ему. Он, нагнувшись над коляской, проговорил:
– Вот один идет из корпуса. Неопределенно. Сопровождаем.
Прошел улицу. Не входя, сначала пнул подъездную дверь – бегите, крысы! В квартиру звонил кратко.
Иван Трофимович всмотрелся, вздрогнул.
– А-а. Ничего, давайте сюда, мой кабинет. Жена отдыхает. Вера, не вставай, один товарищ. Что, я сам чаю не сделаю? Да ничего не делал, теперь на пенсии. Сидел, ждал.
– Что?
– Ну, может, кто придет. – Он присел на зачехленный диван, не откинувшись, – за спиной возлежал выглаженный парадный костюм в тяжко блестящей наградной чешуе, пояснил: – На завтра. Немного отметим. Я вообще планировал скромно, без кинохроники. Чтоб из области не ехали. У нас один пристал: напишу портрет для музея! Там и так целая стена – фотографии, моя планшетка. Нет, если нету перехлеста, я не отвергаю, память в людях осталась добрая. Все на глазах. Отец – возчиком на стройке, ударно, фронтовик. Мать – грабарем, ударно. Стена в бараке – я помню, вся в грамотах. Я, шестнадцать лет – на мне колхоз, вот тут, «Озерский», как ехать к Крюковскому лесу. И поехало: город строим, озеро осушаем, комсомольская стройка на комплексе крупного рогатого скота. Тебе интересно будет, когда выбирали…
– Нет.
Мучительно помолчали. Иван Трофимович обронил под нос:
– А-а, теперь порыбачу. Озеро осушил, ездить далеко, так машина есть, на каникулы – внуки, было б здоровье! Пойду за чаем. Не будете?
– Как себя чувствуете?
Он глянул в лакированный пол, дважды что-то начинал, произнес только:
– Слабость…
– Я шел – в подвале свет горит. Каждую ночь зажигаете?
– В общем-то круглосуточно… Но, в общем, не лично я – домком решил. Для отпугивания. Есть дежурная квартира, а…
– Но ключи от подвала у вас.
– Кажется, ну, в общем, у меня.
– Пошли.
Я мигом нащупал выход по дырявящему насквозь мрак дверному глазку. Иван Трофимович остался сиднем сидеть. Я прождал минуты две и прошептал вдоль коридора:
– Мужик ты или кто?
Ганди и девушка кормящая Время «Ч» минус 12 суток
Снарядился он, как на рыбалку: плащ, высокие сапоги. Опирался на лыжную палку без пластмассового кольца. Ей небось крысенка и приколол. Палку я вырвал и кинул в траву.
– Иван Трофимович, это всего лишь самый распространенный отряд млекопитающих. У серой – длина до двадцати четырех сантиметров. Хвост короче туловища. Пара резцов долотовидной, скошенной назад формы. На меня смотри! Большое число чешуек на хвосте. Толстые ноги. Голова без выраженной шеи. Неуклюжее тело. Довольно длинный язык. Буро-желтая, спина – темнее. Брюхо – желтовато-белое. Окрас брюха и спины разграничен. Волос крысы, ежели выдрать, – радужный: основание серое, черный вершок, посреди – желтое кольцо. Да что ты морду все опускаешь?! – Я пихнул его в плечо. – Я кому?
Я бухал слова впритирку, покрикивал, заглушая присущие моему рабочему времени жирно звучащие звуки, – нас обступали обвалы чешуек штукатурки из-под когтей, скребучие ворохи в мусорных баках, кашли водосточной трубы. Пробежки под кленами в спутанной траве, рывки в травянистых колтунах. Я уже высеивал голоса: всхрипы, писклявые столкновения, иной раз гадая: ночь слышу или себя. Вот ветер задул! А, черт! Теперь листья закорябали по дороге за его спиной. Не понимает меня. Ветер тащит листья – царапают асфальт засохшими, окоченевшими, коричневыми когтями.
– Это листья! – Повернул лицом к листьям, спиной к дому, мусорным бакам, траве. – Подыхать хочешь? Давай! Одно тошно: выдумал себе хворь… Крыса хищник для кого? Загрызает мелких домашних животных! И то такого не вспомню. Крыса не дернется на человека! Простое животное. Я могу хоть это тебе в башку засадить?! Вроде голубя. Единственное отличие: человека боится. Бегает, когда спят. Голубей боишься? А почему крыс? Противно? Не смотри! Тебя не воспитали, у тебя порог терпимости в башке лег криво. До синантропных грызунов. А при нашей жизни надо после! Психологи написали, ежели ребенка воспитать верно, для него разницы уже не будет: крыса или белка. Как в Гвинее. Восемьдесят процентов народа пасюка жрут. Охотятся и жрут. Дармовое мясо, рядом. И наши жрали в блокаду! Посмотришь так, и жизнь переменится. Поставил в подвал две верши, утром – на сковородку. А шерсть? Знаешь, какие варежки?
– Замолчи! – взмолился Иван Трофимович.
– А что? Ты свинину ешь? А свинья какого только дерьма не жрет! Крыса же – только первый сорт! Зерно, молоко, сметану, копченую колбасу! Только если подтравленная, ориентация свернулась, вылезет днем под ноги умирать… Такая сразу видна – шатается, движения неуверенные. Но даже тогда не укусит. Пока ты ей в бок ногой не пхнешь, а потом руку к загривку не потянешь. От кого ты дрожишь?
Я перевел дух, заглушая ночь шмыганьем, харканьем и воющими зевками, посматривал – действует? Вроде морда потеплела, плечи обмякли. Уже уверенней говорит:
– Видел большую. Как кошка.
– Да ладно брехать! Темнота увеличивает. Старый вон двадцать лет воюет – столько таких басен послушал, а сколько ни проводил полный вылов – ни одной крупней ладони! Есть в тридцать пять сантиметров. Но где? На Вандомских островах. Много брешут. Сами брешем. Без брехни стыдно сказать, чем занимаемся. Здесь мы с тобой вдвоем – чего мне врать? Была фотография в итальянском журнале. Мужик держит крысу за хвост. Туловище под метр. Но мы-то видим, что это ондатра.
Всмотрелся – готово? – велел:
– Ключи. Благодарю. Пойду осмотрюсь. Постоять сможете один?
Он, что-то думая, кивнул.
– Станьте под фонарь. Повнимательней вон там, к деревьям, там у них летние норы. Зажметесь – хлопните в ладоши. Шевелитесь, у них зрение плохое, при таком освещении неподвижные предметы могут не замечать.
Я отправился к подвалу, вызванивая ключом, и оттуда:
– Иван Трофимыч.
– А?
– Свободней встаньте. А то набычились. Как мелкое домашнее животное.
Осветил фонарем порог и дверную коробку: прилично. Отпер. Потянул дверь, поджимая вверх от лишнего скрипа.
Каменные ступени, присыпанные по краям известкой, вели вниз до побеленной стены, украшенной чертежом любовной стыковки. Вправо от стены уходил коридор с утоптанным земляным полом. Слева – ржавая дверь, замкнута винтом. Изодранная в лохмы жесть понизу. Россыпи бумажек, лепестки картофельной шелухи. Банка из-под тушенки. Ага. А что вниз направо?
Должно быть, общий коридор и рукава вправо, влево – закутки поквартирные? Необязательно. Дом начальства, картошку они не растят. Для велосипедов и лыж годятся лоджии.
Под первой ступенькой углы неповрежденные, помета нет. Я ощупывал каждую, косясь на ржавую дверь. Холодает. Дырявый дом – затылок лижут сквозняки. Где-то в воду залез – тапки скрипят. Ступени в хорошем состоянии. На пятки наступаю – скрипят. На носок – один хрен. Последняя ступенька. Я присел, муторно проскрипев, – рванула в голову кровь, сразу согрев. Скрипели не тапки, я дурак! – это твари пищат, рядом. Откуда?
Дверь? Не отсюда. Справа? Пищат немного, может, одна? Во, а теперь слышна куча. Самое время. Первый час ночи. Самка демонстрирует позу лордоза, а самец осуществляет садку. Недалеко. Но не сразу же за углом? Сомневаюсь, что норы за дверью. На ней цифры намалеваны, какая-нибудь щитовая. Похоже, здесь столики, жрут, зубы точат о жесть. Два миллиметра в день. «Иначе нарастут и сдохнешь с разинутой пастью» – как говорил Ткачук, голова московской санэпидстанции. Не волок он дератизацию жилых объектов, и диссертация его по туркестанской крысе – ее-то он изучал, любил выезды в жаркое поле с уступчивыми лаборантками. Вот он и вышиб Старого после Олимпиады, стоило заикнуться о заниженных цифрах закрысенности.
Пол – свеженатоптано. Основные дорожки, застолбленные запахом, по стене. Под нижней ступенькой – дыра, отверстие в твердом грунте, шесть сантиметров; я закряхтел: неграмотно оставлять за спиной открытую нору. Время пастись. Первая же гулена обойдет меня сзаду и застучавшим сердечком, запахом смертного страха разгонит пищащие песни и пляски по щелям – забьются и умрут, извергая ужас потопом на весь подвал. Залягут все, придавленные могильным – чужой. Не выйдет тогда выставка. Ничего деду не покажу.
Едва ступая, я взлетел на улицу.
– Иван Трофимович, иди сюда. Ну? Отмечены факты нападений?
Он громко отозвался:
– Никто.
– Не ори.
– В траве целых две, так носятся – как котята. В мусорке все время царапали, но не видал.
– И что?
– Ничего. Я ж говорю: не вылазят.
– Я спрашиваю: что, трясет, как всегда?
– Терпимо. Я ведь раньше не пробовал один стоять. Неловко. А постоял – как так и надо. Руки только потеют. – Он помахал ладонями и хохотнул. У меня заныл живот – так и свихнется.
– Тихо пошли. Все, как я. А? – Уловил заминку. – Теперь чего боитесь?
– Готов. Уже терпимо. – Осекся и хрипло вздохнул.
Я показал кулак двум мужикам, курившим у дальнего подъезда, запустил отставника в подвал, притворил дверь.
Первым делом я стребовал носовой платок, чтоб не обжечься, разложил на ладони и вывернул лампочку над дверью.
От внезапного затмения никто в нору не рысил.
– Слышите характерный цокающий звук?
Иван Трофимович стыл с известковыми щеками – сейчас заплачет. Выходит, кодла гуляет под другой лампочкой. Пойдем. Под ступенькой нежилая нора? Разве удобно – все ходят. Начали копать и бросили? Они бы не потерпели рядом с жилой норой столик и туалет. Хотя…
Спустились, я ткнул направо:
– Что там?
У него подрагивали губы: «Коридор». – «Я понимаю, что не женская баня. Продольный? Вилкой? Глухой на один подъезд?» Он трясся: «Ни разу не был. Да, как заселились, – ни разу». Благодарю. А если нора жилая? Двенадцатиметровая с тремя гнездами и двумя родильными камерами? Тогда тварь выскочит прямо на ноги. Отвлекает меня. Где?
Я нашел ощупью банку из-под тушенки, вдавил ее пяткой в дыру под нижней ступенью. Все. Высунул морду из-за угла: коридор. На весь дом. Лампочки пятнами. Не люблю я такие коридоры, ты всем на виду. Трубы высоко на костылях. Слева и справа, что тоже гадко. Явно ничего не свешивается, не бегает. Слева. Справа пока не скажу. Послушай. Козел, дышит, как паровоз. Оглянулся: седой, сквозь лицо прорастает череп, глотает, – зря я. Стоять здесь? Нет, поговори с ним.
– Иван Трофимович, мы хозяева. Покажу, как они гуляют. Потом топнем, и нету их. Для наглядности. Для закрепления.
Как-то он вяло. Хоть повторяй. Я выступил в коридор и сразу к стене: правые трубы внешне чистенькие. Прямо, в десяти метрах, в стене широкий проем, метра на три, в нем свет. Неужели за ним площадка – они гуляют там?
Я глаз не спускал с ближнего к нам угла, где обрывались стена и свет, зверь выйдет оттуда. Мелькнет и уже в темени, гладя вибриссами стену, упрется в мой носок. Я, гладя спиной стену, двинулся к проему, поманив Ивана Трофимовича. Крысу увидел поздно. За всем не уследишь. Волоклась примерно посередке коридора – навстречу. Надземная текучая шерсть. Что бы ей не завернуть в проем? На хрен мы ей сдались? Сжал Трофимычу плечо: он пока не видит. Что? Замялась. И стала боком. У стенки. Черт! Не может она стоять боком к голой стене! Кому она проявляет недовольство боковой позой? И там кто-то сидит? Темно, не вижу.
Трофимыч весь передернулся, я, нехорошо растерявшись, озирался в последовательности: трубы – проем – коридор. Вот что: по коридору текли еще твари, взрослая и два щуплых крысенка, зачесалась башка – так и вся стая посыплется? Потрогал кнопку фонаря. Семенят точно нам в ноги, разбегаясь и собираясь. Неужто в ту нору?
Все, замедлились у проема, кучкуются, смотрят туда – ну, туда! – насторожены, твари.
Все, серой лентой в проем соскользнули старшие – три, откуда три? Крысята помелись следом. Странно, все перешли на рикошетирующий прыжок. Я отчетливо услышал глухое «тах! тах!». Сыпучий материал, вроде гравия. Куда они спрыгивали?
Разом разгулялись, заносились живей, шорохи сыпались по стенам, мнилось – рядом! Я позорно пошаркивал тапками подальше от греха, горбясь в предчувствии когтистого перестука по трубам над головой и крошек, летящих на шею, злясь, поскольку главное правило – работай, когда спят. На их территории, но без них. Зеленоватые глаза не должны видеть истребляющего агента, а ему не годится мудрить, куда поставить ногу.
Выждали и прокрались к проему в стене. Зажег фонарь и мазал светом вдоль коридора, чтобы никто не шел, наш черед.
Угол. Я, показав не вонять, усадил Трофимыча, как пса, впереди, придерживая за ворот. Нависнув над ним, еле высунулся за угол… Яма, железная лестница. Тюки, щебенка, крысы, не убежали – здесь! Я пихнул Трофимыча: зри!
Нам открывалась площадь в шесть квадратов, ниже коридора на сажень, стенные плиты в множественных трещинах – слеплены из материалов с разным коэффициентом расширения. Утеплитель в тюках разодран, щебенка – они прыгали на щебенку, банки-склянки, пол бетонирован, гнезда поверхностные? – да зачем мне…
Я отвернулся в коридор. Иван Трофимович уставился на гулянку, как в адскую печь, лицо передергивалось багровыми отсветами.
Я томился. У меня такой зоопарк каждый вторник – в санэпидстанции на полигоне отрабатываем яды и приманки.
Мы глядели из черного коридора. Крыс слепила лампа, освещавшая яму. Гуляли, многовато для обычной семьи, для последнего летнего дня, когда парцеллы [11] еще на дачах – в газонах и помойках; на трубе гроздьями грелось старье и подчиненные, косичками свесив черные хвосты. Кто поживей – клубочками сидели окрест. Троица крупных субдоминантов [12] или самок грызла ветошь – нет, не ветошь – меж осколков кирпичей: чего они жрут? Похоже на крысенка. И все напряжены.
Самка, вижу, одна поспокойней – ее вычесывает рослый сын или любовник, подрагивая мордой, хрипя, поднялся на задние лапы, чтоб достать до хребта.
Что-то напряжены – а с чего? Один шелохнулся, все хвосты вытянули! уши вперед! Сосед пересел – боком к нему! зубы наружу! Злобны. Многовато их? Участки, меченные самцами, пересекаются – и злобятся? Может, что другое? Голод? Так скучены, что нечего жрать? Для домашнего подвала не характерно. Для Светлояра сойдет. Что меня раздражает?.. Не вижу доминирующего самца. На ком замкнута гулянка? Вон, на борове, что пежит самку под трубой? Здоровый. Самка не огрызается. Но стали бы те трое при доминирующем свободно жрать? Самку бросил – побежал… Вообще-то на встречных рыкает. Сел, чистится. Крысенок рядом – хоть бы хны. Можно обосновать деспотическое доминирование? Не особо. Вот самого подавленного я обнаружил сразу.
Подавленный торчал меж тюков утеплителя, редко подымая морду на троицу, раздиравшую добычу. Его легко засечь – редкий окрас: рыжий «капюшон» на опущенной морде. Подглядывал, но не высовывался. Троица дожрала и разбрелась на все четыре, оставив «на столе» неясные лоскуты. И ведь – торопливо разошлись! Все напряжены.
Крысята сбились дружней под лампой, затеяли играть: пятеро пронеслись, столпились – лазили друг у дружки под брюхами, толкались, повалились в кучу малу – я успокаивался, кусают за хвосты, прыгают на спины… Вдруг разлетелись и присели по углам. Не играется… Нас чуют? Трофимычу хватит.
Подавленный все же выцарапался из своей щелки, шатался, как бухой. Будто болит левая задняя. Если она есть. Шерсть паршиво клочковатая, обнажает плешивые пятна. Все-таки двинулся, дурак, зад подтаскивает – ползком. Целится вниз.
Среди семьи подчиненный пробирался, как меж враждебных людей смертельным белым днем, переполз, затаился, осмотрелся, переполз, затаился, осмотрелся – куда? Куда несет калеку? Не хочется думать, пока он далеко от «стола»… Да неужели к «столу»?! Меня все бесило: вот так в присутствии доминирующего подчиненный не мог пробираться к остаткам жратвы. Нет доминирующего? Или не выделяется он из-за общей озлобленности?
Боров, ублаживший самку, снялся с места, перелез через запищавшего собрата и сунулся с размаху в нору, вертанулся в ней, помогая себе передними лапами, – хвост мелькал мельницей! Покрутился, отскочил. Побегал возбужденно меж затаившихся тварей и сунулся в нору заново – завертелся! Трофимыч вскинул на меня меловое лицо. Пляшет боров, как доминирующий. Он?
Семья цепенела. Подавленный, вжимаясь в пол, дополз до брошенного «стола», залег и водил вибриссами по кирпичам, и хватит; я приказал:
– Хватит.
Трофимыч просунулся вперед, зажмурясь, – как дам сейчас по заду!
И словно тень накрыла яму. Страшно, тихой простынкой. Сжав в кулачок шелохнувшееся барахтанье – стоять.
Я встряхнул занемевшие руки.
– Глаза откройте! – И поперхнулся.
Крысы встречали не нас.
Я увидел настоящего доминанта.
Пружиной рыжая, ражая тварь сиганула из высокой трещины и нырнула в истошный, сыпучий визг утекающих россыпью крыс. Я схоронился за стену, вожак, приземляясь, не устоял, его бросило на бок, на удиравших крысят, но через миг он уже впился в землю, в прыжок достал нору и, перекрыв всех коротким рыком, сунул в бок заверещавшему борову – тот провалился сквозь землю, камнем в бездну. И дальше вожак помчался каруселью: кусал, толкал, валял на спины, облетая участок, пахнущий его мочой; с труб, тюков, из щелей слезали, спрыгивали, шмыгали крысы и расходились в гнезда, пропадали с глаз, подавленный – и тот что было сил безного отгребал к своей ямочке, вслепую и – врезался в бег вожака! мордой в морду! Так и полетел рыжий «капюшон» кубарем и застыл, долбанувшись о кирпич, открыв брюхо, раскинув сдавшиеся лапки, одна – корявая, больная – загнулась к стороне; я все моргал, не думая, а вожак довольно спокойно уже подошел прямо к этому беловатому брюху и тяжело запустил в него морду, как усталый зверь опускает пахнущую кровью пасть в ледяную, желанную воду, – визг взлетел, полез, рассверлился, резано распался, потянулся и лопнул, снизойдя в утробный, усталый, отдыхающий стон. Я выдернул Трофимыча обратно и оттолкнул в коридор – обычное дело: к тяжко ворочающемуся вожаку уже подкрались пяток прихлебаев и уткнулись затрясшимися мордами в месиво, меж их хвостами торчала запрокинутая морда подавленного с блестящими глазами и беззлобно разинутой пастью, чуть свернутой набок. Они словно щекотали, а он зевал – я отвернулся.
Обождал. Нащупал ногой кусок штукатурки и швырнул за стену. С вопросом глянул на Трофимыча. Он сходил, ввернул лампочку, охнул, увидев часы:
– Ничего себе! Жена небось уже на телефоне. Как меня испугались, а? Тараканы! – Он усмехался. – Только показался на небольшую продолжительность времени, а результат. Дай гляну, что за утеплитель. Живем на семи ветрах, ни до чего руки не доходят. Зимой на кухне – ледник, внук прошлый год воспаление легких в один день, а утеплитель – вон где. Ты что не в настроении? Устал?
Да. Он спустился по лестнице в яму, посчитал тюки, залезал на них, довольно походил по щебенке.
– Всех на субботник выгоню! Сколько места… Спортзал! Шампиньоны выращивать. Руки не доходили из-за дефицита времени. А теперь!
Он сходил успокоить жену и вынес бутылку утешить меня – разместились на лавке. Трофимыч много смеялся, подымался и бегал в траву, желая наступить твари на хвост – прищучить, вдруг схватил меня за шею, пролепетал:
– Спасибо, сынок, я – живу. – Расплакался на всю улицу, всхлипывая: «Как мне было, сил моих нет никаких».
Из кустов выступил стриженый лоб.
– Товарищ лейтенант, помощь нужна?
Потом Трофимыч плясал вприсядку и звал меня, жена, вытирая глаза, шептала: заходите, что вы на улице, – я улыбался и жмурился, чтоб не пустить слезу в последний день августа, лета.
Плелся – задубел. А пробежаться нельзя: разгуляюсь и не усну. Пустой – как из чужой бессонной кровати на первый троллейбус, автобус, к открытию метро среди согласно молчащих дачников и работяг. Хорошая цистерна. На десять кубов. Водила спал на руле: поедем, отец.
– Кафе. В погребе, у школы. Знаешь?
Очнулся. Водила спросил:
– Сюда?
– Да. Видишь, труба, вентиляция в подвал? Вот в нее воду сольешь.
– Командир, ты издалека, а это кафе держат серьезные ребята…
– Приказ. Для дератизационных мероприятий. Дай распишусь в путевке. Время сам поставишь. Лей. Уши прочистить?!
Шел, через площадь мужики в черных спецовках катили тележку с подъемной люлькой – вот, оказывается, тура, выматерили меня, бросили катить и спорили, на сколько подымает?
В санатории закрывала зевок изношенная буфетчица, стонала сквозь:
– Кушать будете?
Нет. Мокробровый Старый рассчитывал в тетради для дочек-матерей санэпидстанции расход ядов, вскинул бороду:
– Командую. Поскольку истребляющее начало мы выносим на территорию грызуна, то работаем фосфидом цинка с овсянкой. В кулечках по сто грамм. Монофторина они не имеют. Через сорок восемь часов выкладываем ратиндан в концентрации пять тысячных.
Годится. Стянул свитер, рубашку, штаны. Старый пропал и бабы в халатах. Всплыл прапорщик:
– А кульки с газеты вертеть?
– Нет. Нельзя запах краски. – Обкрутился одеялом, ткнулся к стене; черт, не задвинул шторы. Посмотрим.
Не приснилось. Вставать мыться, уличный радиоголос хрипел: «Раз… Раз… Раз-два-три – проверка», – шторы позванивали колечками – ветер; вспомнить приятное: обед, баб, футбол по телевизору – и вставать. Я сдвинул шторы с пути сквозняка. Зацепились. Дернул сильней – на руку шмякнулась крыса!
– Паскуда! – Ослепнув, я всплеснул рукой, стряхивая цепкую тяжесть, скакнула за кровать, чиркнув хвостом по плечу, я слетел на пол, сдернул одеяло, пинал кровать. – Что за мразь?!
– Да ты что? – вбежал Старый. Витя частил за его спиной:
– Она ручная! Это я принес, из Дворца пионеров. Самец, Ганди. Ганди-Ганди… – Он пополз под кровать.
– Убери ее на хрен отсюдова! Больше места не нашел, придурок, баран. Погань!
– Да что с тобой?
Остудился в ванной, смирив сердце: вот паскуды, что за люди – я не знаю…
Они ждали обедать на балконе, заткнувшись, только вошел. Без невесты. Окрошка, крупно резанная картошка жареная. Курятина, помидоры, небольшие огурцы, головастый лук, вишневый компот и булки какие-то. Я порыскал взором:
– Чего ж ты своего Ганди в банку загнал? Пусть бегает.
Полегчало. Витя извинялся:
– Я – чтоб веселей. Интересно понаблюдать. Я же теперь столько знаю благодаря вам.
Я доложился за ночь. Булки оказались с рыбой. В окрошку бы льда.
– Да-а. Вот скажите: вы говорили – доминирующий, подавленный, – проговорил жевавший уже без радости Ларионов. – Подавленный, это что ж? От природы так?
Старый признался:
– Общественная жизнь грызунов изучена недостаточно. Но предопределенности нет. Я на полигоне устранял из семьи доминанта. И его сменял не всегда субдоминант. Иногда – подавленный. Так что расслоение случайно. Судьба. Однажды крыса делает шаг обычный, а он вдруг вызывает исключительные последствия. И ее подавляет. Например, идет человек по мосту, делает шаг, и мост от старости разрушается. Хотя шаг обыкновенный. Ты не согласен?
– Нет. Ему самому кажется, что мост провалился.
– Вздор! Короче, предопределенности нет. В открытых биотопах [13] свободней – соблюдается примерное равенство. Высокоранговое положение, подавленность возникает в скученности. Мало земли.
Ученый и архитектор отправились закладывать кульки с отравленной приманкой на разобранный край подвески. Я доедал булку. Витя убирал тарелки и образовывался:
– А крысиный король? Это доминирующий самец?
– Не, это сросшиеся хвостами крысы, клубок. Самое большее отмечено двадцать семь.
– Как же они срастаются?
Читать бесплатно другие книги:
