Непристойная страсть Маккалоу Колин

Глава 4

Как только они вошли в корпус, Майкл тут же заторопился уйти; один-единственный взгляд ему в лицо, который он позволил ей, сказал столько, что ее истерзанные чувства вновь закровоточили. В его серых глазах она прочитала муку настолько глубокую, хотя они были сухи, что теперь она была готова забыть самое себя, только бы утешить его. Но нет, он бросился прочь, казалось, ему не хватает скорости, чтобы побыстрее уйти от нее. И тут же, увидев Бенедикта, сидевшего с безутешным видом на краешке кровати, он резко остановился, как будто забыл, куда направляется, и сел рядом.

Выносить это было выше ее сил, она повернулась и пошла к себе в кабинет. Ярость и боль сплелись в ее душе. Кто угодно для него значил больше, чем она.

И когда в кабинет вошел Нейл с чашкой чая и тарелкой, на которой лежали бутерброды, первым ее желанием было отправить его прочь, но что-то в его лице удержало ее. Даже не его незащищенность, а, скорее, беспокойство и желание помочь ей, и она не смогла так легко отмести это.

– Выпейте чаю и поешьте, – сказал он. – Вам будет легче.

Она была очень благодарна ему за чай, но проглотить хотя бы один кусок хлеба казалось ей немыслимым. Однако за первой чашкой последовала вторая, и оказалось, что она сумела съесть половину того, что было на тарелке, и ей действительно стало легче.

Нейл сидел в кресле напротив и не сводил с нее глаз, чувствуя себя несчастным, оттого что несчастна она, и терзаясь собственным бессилием. Он не мог не роптать против тех запретов, которые она возложила на него – на его поведение по отношению к ней. На него не распространялось то, что она была готова сделать и отдать Майклу, и от этого он мучился и терзался обидой, потому что знал, что он лучше. Лучше для нее во всех отношениях. И он больше чем подозревал, что Майкл тоже это знает, – во всяком случае, если не знал вчера, то сегодня это понял. Но как убедить ее? Она и слушать его не захочет.

Когда она отодвинула от себя тарелку, он заговорил:

– Я в отчаянии, оттого что именно вы были первой, кто нашел Льюса. Зрелище не из приятных.

– Да, конечно. Но я вполне могу справиться с такого рода вещами. Вы не должны тревожиться из-за случившегося. – Она улыбнулась ему, не сознавая, насколько ее улыбка выдает всю глубину ада, через который она прошла. – И я должна поблагодарить вас за то, что вы взяли на себя ответственность за мое решение перевести Майкла из отделения в другой корпус.

Нейл пожал плечами.

– Что ж, это пошло на пользу, правда? Пусть полковник цепляется за свои убеждения по поводу преимуществ сильного пола. Если бы я сказал, что был мертвецки пьян, а вы командовали, он бы решил, что вряд ли мне можно верить.

Она состроила гримасу.

– Вот уж что правда, то правда.

– Вы уверены, что с вами все в порядке, сестренка?

– Да, все в полном порядке. Единственное, что меня волнует, так это то, что я чувствую себя одураченной.

Он наморщил лоб.

– Одураченной? Вот уж неподходящее слово!

– Очень даже подходящее. Вы знали, что я отвела Майкла к себе в корпус, или это, так сказать, выстрел наугад?

– Простая логика. Куда еще вы могли девать его? Я еще вчера понял, что утром вы, скорее всего, не захотите передавать Льюса в руки начальства или полиции. А значит, вы не станете возбуждать всеобщего любопытства, поместив Майкла в другое отделение, например.

– Вы очень проницательны, Нейл.

– А вы даже представить себе не можете, насколько я проницателен.

Ей не хотелось отвечать, и она отвернулась и посмотрела в окно.

– Ну-ка, давайте по сигарете, – сказал он, не в силах совладать с жалостью, но и испытывая при этом горечь, потому что ему хотелось говорить о тех вещах, о которых она не позволит ему сказать.

Она снова повернулась к нему.

– Нельзя, Нейл. Старшая появится в любую секунду. Сейчас полковник уже точно доложил ей, начальству и в полицию, и она рвется сюда, закусив удила. Для нее чем сильнее попахивает ситуация, тем ей лучше, особенно если сама она в ней не замешана. Для нее это как детектив – проглотит и не подавится.

– А если я закурю сигарету, а вы потихоньку затянетесь разок-другой? Вам нужно что-нибудь покрепче, чем чай.

– Нейл Паркинсон, если вы посмеете упомянуть при мне о виски, я посажу вас под арест в вашей комнате на месяц! А без сигареты я обойдусь, честное слово. Я должна сохранять свою респектабельность, насколько это возможно, а не то старшая выгонит меня с треском из славных рядов. Она учует запах табака.

– Ну, по крайней мере полковник как источник спиртного воистину попался в собственный капкан.

– А вы напомнили мне о двух вещах, Нейл. Первое, я буду вам крайне признательна, если никто из вас ни слова не скажет о виски. И второе. Возьмите этот стакан с собой в палату и выпейте все по столовой ложке. Это снимает синдром похмелья.

Он ухмыльнулся.

– Вот за это я готов расцеловать ваши ручки и ножки.

В этот момент в кабинет сестры Лэнгтри ворвалась старшая сестра, ноздри ее раздувались, как у ищейки. Нейл мгновенно исчез, сделав по пути нечто вроде реверанса и оставив сестру Лэнгтри наедине с начальством.

Глава 5

Приход старшей сестры ознаменовал собой качественно новый уровень, на который переходили теперь события этого утомительного дня. Она привела с собой начальство – полковника из штаба, невысокого человечка с мягкими манерами, для которого госпиталь и все, что с ним связано, существовали лишь в абстрактной форме, и поэтому при непосредственном контакте с живыми людьми он чувствовал себя крайне беспомощным. На нем, как на командующем Базой номер пятнадцать, лежала ответственность за расследование, потому после беглого осмотра душевой он позвонил в штаб и затребовал услуги особого отдела. Обремененный многочисленными заботами, полковник едва ли мог заинтересоваться этим делом, которое столь очевидно являлось стопроцентным самоубийством, пусть даже и с крайне неприятным оттенком. Так что он передал техническое выполнение всех деталей расследования интенданту Базы номер пятнадцать, высокому, дружелюбно настроенному молодому человеку с умным лицом по имени Джон Пенниквик. И таким образом, сняв с себя нелегкое бремя весьма неприятных забот, он удалился, чтобы заняться своими делами – ему предстояло провести ликвидацию всего госпиталя.

Капитан Пенниквик был занят ничуть не меньше, чем полковник, но он к тому же еще был очень деятельный и расторопный работник, так что когда из генштаба прибыл сержант особого отдела, капитан смог проинформировать его об этом деле во всех подробностях.

– Я встречусь и поговорю со всеми, с кем вы сочтете нужным, – сказал он, поглядывая из-под очков на сержанта Уоткина, которого считал человеком разумным, наблюдательным и приятным в обращении. – Однако теперь все эти птенчики целиком на вас. Ну, естественно, если окажется, что птенчики на самом деле – стервятники, что ж, тогда кричите во всю глотку, и я сразу же прибегу.

Походив минут десять по душевой вместе с майором – патологоанатомом Базы номер пятнадцать, сержант Уоткин направился к отделению «Икс», тщательно все осматривая и не упуская из виду ни одной, самой мелкой детали. Дойдя до ступенек, он покружил вокруг корпуса, а затем поднялся по деревянному настилу ко входу. Сестра Лэнгтри хотя и не была на этот раз у себя в кабинете, но сигнальное звяканье занавески донеслось до нее, и она поспешила навстречу.

«Ловкая штучка, – подумал с удовольствием сержант, – и смотри-ка, офицер!»

Ему не составило особого труда отдать ей честь.

– Привет, сержант, – сказала она, улыбаясь.

– Сестра Лэнгтри? – уточнил он, приподнимая шляпу.

– Да.

– Я из особого отдела штаба дивизии, прибыл для расследования обстоятельств смерти сержанта Даггетта. Моя фамилия Уоткин, – медленно, почти сонно произнес он.

Однако на самом деле ни о какой сонливости не могло быть и речи. Он отклонил ее предложение выпить чаю – раз уж они расположились у нее в кабинете, – и сразу же приступил к делу.

– Мне нужно будет встретиться с вашими подопечными, сестра, но сначала, если не возражаете, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

– Прошу вас, – спокойно сказала она.

– Что касается бритвы. Это была его собственная?

– Да, я уверена, что это его. Такими бритвами пользуются и другие, но, насколько я знаю, только у Льюса бритва была с ручкой из черного дерева. – Она решила разговаривать с ним вполне откровенно и тем самым дать ему понять, что она – хозяйка положения. – Но вы, сержант, разумеется, не сомневаетесь, что это самоубийство? Я видела, как Льюс держал бритву. Пальцы сжаты именно так, как сжимала бы бритву живая рука, и, кроме того, кисть и рука покрыты сплошь запекшейся кровью. Так могло быть только в том случае, если он сам нанес себе те порезы, которые я видела. Сколько их оказалось?

– Собственно говоря, только три. Хотя, чтобы по-быстрому прикончить себя, ему хватило бы и одного. Так что два были лишними.

– А что говорит патологоанатом? Вы привели кого-нибудь с собой или пользуетесь услугами майора Мензиеса?

Сержант Уоткин засмеялся.

– А что, если я тут вздремну немного на какой-нибудь свободной койке, а вы пока проведете расследование, а?

На ее лице появилось выражение чрезвычайной скромности, смирения и какой-то странной детскости.

– О господи, я, наверное, говорю как начальник, правда? Простите меня, пожалуйста, сержант! Я просто увлеклась.

– Ничего страшного, сестра, спрашивайте на здоровье. Мне это очень льстит. Ну а если серьезно, то я почти не сомневаюсь, что это было самоубийство, и вы совершенно правы в том, что касается положения бритвы в руке умершего. Для майора Мензиеса очевидно, что сержант Даггетт нанес себе раны сам. Я только поспрашиваю ваших больных о бритве, и если все их рассказы совпадут, то, думаю, все закончится очень быстро.

Сестра Лэнгтри вздохнула с огромным облегчением и очаровательно улыбнулась ему.

– Ох, как же я рада! Я знаю, все думают, что больные с душевными расстройствами на многое способны, но, по правде говоря, мои мужчины совершенно ручные. Только один сержант Даггетт и был буйным.

Он с любопытством посмотрел на нее.

– Они все солдаты, не так ли, сестра?

– Да, конечно.

– И большинство из них, я уверен, с передовой, иначе бы речь не шла о тропических психозах. Простите, но я вынужден не согласиться с вами, сестра. Ваши мужчины не могут быть ручными.

После этого замечания ей стало ясно, что расследование будет настолько тщательным, насколько сержант сочтет нужным. Так что теперь все будет зависеть от того, действительно ли он считает, что Льюс покончил с собой.

Выяснилось, что ручка из черного дерева действительно была только у бритвы Льюса. У Мэтта ручка была сделана из слоновой кости, у Нейла имелся набор из трех бритв с перламутровыми ручками, которые еще перед Первой мировой войной сделали на заказ его отцу. Майкл пользовался безопасной бритвой, Бенедикт и Наггет тоже.

Никто из них не сделал попытки скрыть свою неприязнь к покойному, но и пользоваться проверенными средствами, чтобы помешать сержанту У откину в его расследовании, они тоже не стали, не притворялись невменяемыми, не симулировали уход в себя. Сестра Лэнгтри опасалась, что они будут упрямиться и проявлять несговорчивость – их одиночество, отделенность от мира и безделье приводили к тому, что они начинали выдумывать разные детские игры, как это было в случае с Майклом. Но ее опасения не оправдались: они вняли ее призывам к здравому смыслу и согласились всячески сотрудничать со следователем. Впрочем, свое мнение о том, насколько приятными они оказались как собеседники, сержант Уоткин оставил при себе, но рассказы их он слушал с предельным вниманием, в том числе и восторженные описания Наггета его скотомы, из-за которой он не видел ничего, кроме дверных ручек и дырок в стене, да и то только их левые половины.

Единственный, с кем интендант захотел встретиться лично, был Майкл, но их разговор скорее напоминал дружескую беседу, чем допрос, и главной причиной, по которой он вызвал Майкла в свой кабинет, было то, что в отделении возможность разговаривать без помех практически исключалась.

Хотя Майкл вряд ли осознавал это, но лучшей защитой для него послужил его внешний вид. Он явился, одетый полностью по форме, за исключением шляпы, и потому, хотя и не отдавал честь, но встал по стойке «смирно» и стоял, пока ему не разрешили сесть.

– Для беспокойства нет оснований, сержант, – начал капитан Джон Пенниквик.

На столе его не было ничего, не считая нескольких бумаг, относящихся к смерти сержанта Лусиуса Даггетта. Отчет патологоанатома состоял из двух написанных от руки страниц, которые помимо детального описания ран, послуживших причиной смерти, содержали также результаты анализа крови и содержимого желудка. Никаких посторонних веществ, как то: барбитуратов или препаратов опия, – обнаружено не было. Отчет сержанта Уоткина занял несколько больше места и был также написан от руки. Он включал в себя выводы, сделанные сержантом после бесед с больными отделения «Икс» и сестрой Лэнгтри. Процедура судебного расследования в военное время была крайне ограниченна, так что до отпечатков пальцев, как правило, не доходило. Если бы сержант Уоткин заметил что-то подозрительное, он бы, разумеется, героически выполнил свой долг до конца и в этом отношении тоже, но сержанты особого отдела действующей армии не слишком сведущи в тонкостях процедуры снятия отпечатков пальцев, к тому же подозрительного в этом деле ничего не было, и патологоанатом тоже с этим согласился.

– Я только хотел попросить вас рассказать об обстоятельствах смерти сержанта Даггетта, – сказал интендант с некоторой неловкостью. – Скажите, у вас были подозрения, что сержант Даггетт имел в отношении вас соответствующие намерения? Делал ли он раньше подобные попытки?

– Один раз, – ответил Майкл. – Только это ни к чему не привело. Честно говоря, мне не кажется, что сержант Даггетт был на самом деле гомосексуалистом, сэр. А вот гадости делать он любил, это да. Но и только.

– А как у вас насчет гомосексуальных наклонностей?

– Нет, сэр, ничего подобного за мной не числится.

– Вы испытываете неприязнь к гомосексуалистам?

– Нет, сэр.

– Почему же?

– Знаете, сэр, мне часто приходилось сражаться рядом с ними, случалось даже под их командованием. У меня были друзья с подобной склонностью, очень хорошие друзья, и все они были порядочные ребята. Это единственное, что я ценю в людях, – порядочность. Я уверен, среди гомосексуалистов, как и среди любых других групп людей, попадаются всякие: кто-то хороший, кто-то плохой, а кто-то – так, средний.

Интендант слегка улыбнулся.

– А у вас есть какие-нибудь соображения относительно того, почему сержант Даггетт положил глаз именно на вас?

Майкл вздохнул.

– Я думаю, он добрался до моих документов и прочитал их, сэр. Другого объяснения, почему он дважды пытался спровоцировать меня, я не имею. – Майкл не сводил глаз с интенданта. – Если вы видели мои документы, сэр, вы должны знать, что это не первый раз, когда я оказался замешанным в историю, связанную с гомосексуалистами.

– Да, я знаю. В этом смысле вам очень не повезло, сержант. Вы покидали комнату сестры Лэнгтри в течение ночи?

– Нет, сэр.

– Стало быть, после случая в душевой вы больше не видели сержанта Даггетта?

– Нет, сэр. Больше не видел.

Интендант кивнул, вид у него был довольный.

– Спасибо, сержант. Вы свободны.

– Благодарю вас, сэр.

После ухода Майкла капитан Пенниквик собрал все бумаги, касающиеся смерти сержанта Лусиуса Даггетта, в одну пачку, достал чистый лист бумаги и начал писать отчет полковнику.

Глава 6

Хотя исчезнуть с лица земли Базе номер пятнадцать предстояло лишь через три-четыре недели, пять пациентов и одна медицинская сестра отделения «Икс» с момента смерти сержанта Даггетта уже не принадлежали ни к какой человеческой общности. Пока продолжалось расследование, они ходили вокруг друг друга, как по тонкому льду, настолько остро чувствуя существование гигантских невидимых подводных течений с их ужасными омутами и водоворотами, что любые контакты, выходящие за рамки элементарной вежливости, были просто невыносимы. Общее страдание можно было попробовать на ощупь, но личные муки каждого не выносили прикосновения, они были глубоко сокрыты и постыдны. Говорить об этом было невозможно, изображать искусственную веселость тоже. Поэтому все просто молились, чтобы меч, нависший над ними, не поразил кого-нибудь насмерть.

Не настолько погруженная в собственные беды, чтобы упустить из виду, насколько хрупки и неустойчивы ее мужчины, сестра Лэнгтри пристально наблюдала за ними, чтобы не пропустить признаки нервного срыва в каждом из них, включая Майкла. Но к ее удивлению, ничего подобного не было заметно. Да, они замкнулись, они отстранились, но не от действительности. Они отстранились от нее, отправили ее на некую внешнюю орбиту их существования, где ее функции свелись к наименее значимым вещам, таким как утренний чай, подъем, уборка, пляж и подготовка ко сну. Они постоянно были вежливы и почтительны, но от их искренности, тепла, дружелюбия не осталось и следа.

Ей хотелось стучать кулаками в стену, кричать, что она не заслужила такого наказания, что она тоже страдает и отчаянно хочет снова оказаться в числе их ценностей, что они убивают ее. Конечно, она не могла сделать этого и не сделала. И поскольку она могла истолковывать их реакцию только в свете собственных терзаний, дорожка, по которой текли ее мысли, привела ее к полному пониманию, как ей казалось, их действий: они были изначально слишком добры, чтобы облечь суть вопроса в слова. Она предала свой долг, а стало быть, предала их. Господи, какое безумие, какое же это было безумие! Потерять всякий интерес к тому, что нужно было сделать для них, ее больных, и разорвать духовную связь с ними ради удовлетворения своих физических потребностей. Душевное равновесие и интуиция, столько раз приходившие ей на помощь, теперь, и это более чем очевидно, окончательно покинули ее.

Онор Лэнгтри пережила на своем веку много боли, но такой, всепроникающей, непрекращающейся, удушающей, она не знала. И, направляясь в отделение «Икс», она не страшилась ее. Дело было в другом: в горьком сознании, что нет больше того отделения «Икс», в которое ей надо было бы идти. Семья распалась.

– Ну вот, приговор вынесен, – сообщила она Нейлу вечером третьего дня после смерти Льюса.

– Когда вы узнали об этом? – спросил он без особого, впрочем, интереса.

Он по-прежнему приходил к ней в кабинет, как и раньше, поболтать наедине, но разговоры их теперь ограничивались банальными замечаниями о том о сем, не имея под собой ничего серьезного.

– Сегодня днем. Первым успел Чинстрэп, а позже мне сказала старшая, так что сомнений быть не может. Это самоубийство в результате острого депрессивного состояния, последовавшего за обострением маниакального синдрома. Все это пустые фразы, конечно, но вполне приемлемо. Более впечатляющие вещи им приходится опускать.

– Что-нибудь еще они говорили? – спросил он, наклоняясь, чтобы стряхнуть пепел.

– Ну, естественно, популярности нам эта история не прибавила, как вы сами можете представить, но официально нам никакой вины не вменено.

– Но уж вас-то, наверно, отшлепали как следует? – сказал он с деланным легкомыслием.

– Официально – нет. Ну конечно, старшая не преминула распространиться о солдате у меня в комнате. Но к счастью, моя безупречная репутация сослужила мне добрую службу. Когда дошло до дела, оказалось, что она просто не в состоянии представить, чтобы я могла посягнуть на бедного Майкла иначе, чем из самых наичистейших побуждений. Как она выразилась, это плохо выглядело, а раз это так, значит, я подвела всю команду. Похоже, последнее время я только этим и занимаюсь, что подвожу все команды подряд.

За последние три дня воображение Нейла играло с ним в неописуемые игры, без конца подсовывая ему образы ее и Майкла в тысяче различных ситуациях, само собой разумеется, на сексуальную тему. Ее предательство терзало его, как он ни пытался быть беспристрастным и понять. Но в его размышлениях не было места пониманию, теперь, когда в довершение всего он должен еще усмирить свои мучения и ревность, укротить, казалось бы, непоколебимое стремление получить то, чего он хотел, то, что ему нужно, несмотря на явное предпочтение, которое она отдавала Майклу. Она выбрала его, не подумав ни о ком из них, и он не мог ее простить. И все же его чувства к ней оставались такими же сильными, такими же острыми, как раньше.

«Я должен получить ее, – думал он. – Так просто не сдамся! Ведь я – сын своего отца. Это ниспослано мне, чтобы я доказал, насколько я сын своего отца. Странное ощущение. Но нужное».

Она тоже страдает, бедняга, пропащая душа. Он не получал никакого удовольствия, видя ее терзания, и нисколько не желал их ей. Но он чувствовал, что это именно тот случай, когда страдание заставит ее в конце концов вернуться туда, откуда она ушла, к той точке во времени и пространстве, где существовал Нейл, а не Майкл.

Он произнес:

– Не принимайте все так близко к сердцу.

Она решила, что он говорит о нагоняе, полученном от старшей сестры, и усмехнулась:

– Что ж, что было, то прошло, слава богу. Жаль только, что живой Льюс не делал нашу жизнь приятнее. Я никогда не желала ему смерти, но всегда сожалела, что нам приходится мириться с его присутствием. Теперь его нет, а наша жизнь превратилась в ад.

– И во всем виноват Льюс? – задал Нейл вопрос; теперь, когда следствие закончено, может быть, они оба смогут снять с себя напряженность и снова начать общаться, как раньше.

– Нет, – печально ответила она. – Во всем виновата я. И никто больше.

В дверь постучался Майкл.

– Чай готов, сестренка.

Она тут же забыла, куда мог повести дальнейший разговор с Нейлом, и посмотрела поверх его плеча на Майкла.

– Вы не зайдете на минутку? Мне бы хотелось сказать вам два слова. Нейл, придется вам принять огонь на себя. Я скоро приду, но вы пока расскажите про эту новость всем остальным.

Майкл закрыл за Нейлом дверь. На лице его она заметила смешанное выражение подавленности, страха, неловкости и каких-то опасений. Как будто он предпочел бы сейчас находиться где угодно, только не здесь, лицом к лицу с ней, напротив ее – ее! – стола.

И в этом она была права; он действительно хотел бы сейчас находиться в любом другом месте, но те чувства, которые она прочитала сейчас на его лице, относились к нему самому, и никоим образом не к ней. И в то же время все было связано с ней, целиком и полностью. Майкл с ужасом думал, что не выдержит и потеряет самообладание, не справится с острым желанием выложить перед ней все, объяснить, почему он должен причинять ей боль; но это значило бы открыть ту дверь, которая должна быть заперта навсегда. Все ушло, а может быть, ничего и не было, и уж во всяком случае, ничего не может быть. Между ними пропасть. Смятение во много раз более сильное, чем он когда-либо испытывал, терзало его, пока он стоял перед ней и так горячо желал, чтобы все было по-другому, и в то же время знал, что по-другому ничего быть не может. Майкл сожалел и мучился, что она не знает, внутренне соглашаясь, что нельзя позволить ей узнать, боролся с самим собой и с желанием сделать так, как хотел он. Знал, что то, чего хочет она, не сделает ее счастливой. И все больше понимал, глядя ей в лицо, что причиняет ей жестокую боль.

Какая-то часть этих мыслей не могла не отразиться на его лице, пока он стоял перед ней и ждал.

И в тот же момент в ней как будто что-то взорвалось, огонь уязвленной гордости и боли сжигал все дотла на своем пути, не оставляя позади себя ни мыслей, ни чувств.

– Ради бога, да перестаньте вы на меня так смотреть, черт побери! – Голос ее сорвался на крик. – Что, вы думаете, я собираюсь тут с вами делать, бросаться на колени и умолять повторить еще раз тот спектакль? Да я скорее умру! Умру, слышите, вы? Умру!

Он весь передернулся, побелел, крепко сжал губы и продолжал молчать.

– Уверяю вас, сержант Уилсон, что никаких мыслей о личных взаимоотношениях с вами нет и в помине в моей голове! – яростно продолжала она, чувствуя себя синицей, которая хотела поджечь море. – Я позвала вас сюда, чтобы сообщить: дело закончено. Заключение: самоубийство. Все мы, и вы в том числе, оправданы. Так что теперь вы, может быть, наконец прекратите щеголять своими самоистязаниями. Это неприятно видеть. Все, я закончила.

Ему ни разу не пришло в голову, что большая доля ее обиды приходится на то, что она воспринимала как его отказ продолжать отношения с ней. Он был в ужасе, оттого что происходит, и пытался поставить себя на ее место, ощутить, каково ей чувствовать себя отвергнутой, понять эти глубоко личные эмоции, целиком связанные с ее женской природой. Возможно, если бы он выше оценивал себя, то мог бы быстрее и лучше понять ее. Но ее реакция оставалась для него непостижимой: не в его силах было проникнуть в то истолкование всего происходящего, которое для нее было совершенно естественным. Он был чуток, беспокоился о ней. Но мысли его после смерти Льюса сосредоточились на вещах совсем иных, чем личные аспекты того, что произошло в ее комнате. Слишком много других соображений мучило его, слишком многое надо было решить – и он забыл остановиться и посмотреть, как выглядит в ее глазах. А сейчас было слишком поздно.

Он казался больным, сраженным навалившимся несчастьем, странно беззащитным. И все же, как всегда, он был самим собой.

– Спасибо, – сказал он без всякой иронии.

– И не смотрите на меня так!

– Прошу меня извинить, – сказал он. – Я совсем не буду смотреть.

Она перевела взгляд на бумаги, разбросанные на столе.

– Это я прошу меня извинить, сержант, поверьте, – закончила она с холодной решимостью.

Бумаги могли быть с тем же успехом написаны на японском – так мало смысла она уловила, читая их. И вдруг поняла, что больше не вынесет этого. Она подняла глаза – казалось, душа ее рвалась наружу – и крик «Майкл!» был совсем не похож на то, что она говорила до того.

Но он уже ушел.

Опустошенная, измученная, разбитая, она несколько минут сидела, не в силах даже шевельнуться. Затем ее начало трясти, зубы застучали, и на минуту ей показалось, что она и в самом деле сходит с ума. Как позорно слаба она оказалась, как мало у нее выдержки и самообладания. Она никогда не подозревала, что в ней живет эта ужасная слепая потребность – причинять боль близкому человеку, не приходило в голову, что, преуспев в этом, она будет так невыносимо безутешна.

«Боже мой, – взмолилась она, – если это любовь, исцели меня! Исцели или дай мне умереть! Я не могу больше жить и так мучиться…»

Она подошла к двери, чтобы снять с крючка шляпу, потом вспомнила, что забыла переобуть туфли. Руки продолжали дрожать, и она провозилась со шнурками и гетрами дольше, чем обычно.

Нейл появился в дверях, когда она уже наклонилась, чтобы взять свою корзинку.

– Уже уходите? – спросил он, удивленный и разочарованный.

После многообещающего замечания, которое она сделала, перед тем как появился Майкл, он надеялся возобновить разговор с того места, на котором их прервали. Но и на этот раз, как всегда, приоритет был отдан Майклу.

– Я страшно устала, – пожаловалась она. – Как вы думаете, сможете вы обойтись в этот вечер без меня?

Ее слова прозвучали крайне обходительно, но ему достаточно было взглянуть ей в глаза, чтобы увидеть, как сильно обходительность напоминает отчаяние. И, забыв о себе, он подошел к ней, взял ее руку в свои и принялся растирать, как будто хотел влить в нее капельку тепла.

– Нет, моя дорогая сестра Лэнгтри, мы, скорее всего, не сможем, – сказал он, улыбаясь. – Но в порядке исключения мы обойдемся. Идите и спите спокойно.

Она улыбнулась ему, верному другу и товарищу стольких месяцев, задавая себе вопрос, куда же вдруг исчезла ее расцветающая любовь к нему? Почему появление Майкла так резко оборвало ее? Но – увы! – не было у нее ключа к логике любви, если только есть такой ключ и если существует логика.

– Вы всегда снимаете боль, – проговорила она.

Эта фраза принадлежала ему, он сказал ее еще давно, но теперь, услышав эти слова от нее, был потрясен до такой степени, что отдернул руки. Не время сейчас было говорить то, что он так давно хотел сказать.

Забрав у нее корзинку, Нейл проводил ее через коридор, как будто он был хозяин, а она – его гостья, и только когда они дошли до конца настила, он отдал ей ее вещи.

Нейл стоял, глядя, как исчезает в темноте ее серая фигурка, и потом еще долго не уходил, всматриваясь в темноту, слушая, как с остывающего ската крыши тихонько стекает образовавшаяся влага. Вокруг разносилось мощное пение и рулады лягушек, а далеко в океане, у рифов, шумел в вечном движении прибой. В воздухе пахло дождем; вот-вот начнется ливень, и если сестренка не поторопится, она промокнет насквозь.

– А где сестренка? – сразу же задал вопрос Наггет, когда Нейл, вернувшись в палату, уселся в кресло и протянул руку за чайником.

– У нее голова болит, – коротко ответил Нейл, избегая встречаться глазами с Майклом, который выглядел так, словно у него тоже болела голова.

Нейл скорчил гримасу.

– Ах господи, как же мне неохота быть мамочкой! У кого из нас есть молоко?

– У меня, – отозвался Наггет. – Отличная новость, а? Льюс помер и похоронен. Фью! Признаюсь, это большое облегчение.

– Да будет Господь милосерден к его душе, – сказал Бенедикт.

– А заодно и к нашим душам тоже, – заметил Мэтт.

Нейл наконец закончил возиться с чайником и принялся сдвигать все кружки к краю стола.

«Никакой радости в чаепитии без сестренки», – думал он, поглядывая на Майкла, в то время как Майкл сосредоточился на Мэтте и Бенедикте.

Наггет с важным видом достал какую-то очень тяжелую книгу и, положив ее так, чтобы не залить чаем, открыл на первой странице и начал читать.

Майкл с любопытством взглянул на него.

– Это для чего же? – спросил он.

– Я очень много думал над словами полковника, – принялся объяснять Наггет, положив руку на раскрытую страницу, так что он сделался похожим на святого, молящегося над своей библией. – Что мне мешает пойти в вечернюю школу и получить свидетельство? Тогда я смогу поступить в университет и заняться медициной.

– И делать это со всей душой, – сказал Майкл, – в добрый час, Наггет, и желаю удачи.

«Как жаль, что он так нравится мне, при том что каждую секунду я ненавижу его, – думал Нейл. – Но мой старик всегда хотел, чтобы я научился одному правилу на войне: не позволяй сердцу становиться на твоем пути, а когда сделаешь дело, тогда и учись жить с открытым сердцем».

Поэтому Нейл заставил себя спокойно сказать:

– У нас у всех есть что делать со всей душой, после того как выберемся из густых джунглей. Мне страшно интересно, как я буду выглядеть в костюме с галстуком. В жизни никогда не носил костюмов. – Он откинулся назад и приготовился услышать, что скажет Мэтт в ответ на это намеренное высказывание.

Мэтт задрожал.

– Как же я буду зарабатывать себе на жизнь? – Эти слова вырвались из него против его воли, как будто он ни за что на свете не хотел произносить их вслух, но вместе с тем не мог уже думать ни о чем другом. – Я бухгалтер. Как я могу работать, если я не вижу? Пенсии я не получу; они считают, что с моими глазами все в порядке! Господи, Нейл, что же мне делать?

Остальные сидели очень тихо и смотрели на Нейла.

«Что ж, время пришло, – подумал он, не менее глубоко, чем другие, тронутый горестным воплем Мэтта, но в то же время одержимый некой целью, которая взяла верх над жалостью. – Сейчас, конечно, не время и не место входить в частности, но фундамент заложен основательный, так что у меня есть возможность посмотреть, как Майкл воспримет идею».

– Это мой вклад, Мэтт, – решительно сказал Нейл. Рука его твердо лежала на плече слепого. – Не беспокойся ни о чем. Я отвечаю за то, чтобы все было в порядке.

– Я никогда в жизни не принимал подачки и теперь не собираюсь, – сказал Мэтт, гордо выпрямившись.

– Это не подачки! – возразил Нейл. – Это мой вклад. Ты знаешь, что я имею в виду. Мы заключили пакт, все мы, но мне еще предстоит сделать свой вклад.

Все это он произнес, глядя не на Мэтта, а на Майкла.

– Все правильно, – произнес Майкл. Он сразу понял, что от него требуется. В определенном смысле он чувствовал несравнимое облегчение оттого, что его попросили, а не он сам должен предлагать. Он еще раньше понял, что это единственное решение, но поскольку он не хотел этого, то и не мог найти в себе силы предложить. – Я согласен с тобой, Нейл. Это твой вклад.

Его глаза скользнули по строгому, непреклонному лицу Нейла и остановились на Мэтте, выражая глубокую привязанность к слепому.

– Это не подачка, Мэтт. Это справедливый вклад, – сказал он.

Глава 7

Сестра Лэнгтри успела до дождя. Он полился сплошной стеной как раз в тот момент, когда она вошла в свою комнату, и не прошло и пяти минут, как в дверь полезли, кажется, все существующие на свете мелкие творения природы: москиты, пиявки, лягушки, пауки, не желающие мочить лапки, черными потоками потекли муравьи, подмокшие ночные бабочки, тараканы. Она, как правило, не опускала на кровать сетку, поскольку оба окна в ее комнате были плотно затянуты, но сейчас первое, что она сделала, это стащила сетку с кольца и опустила вниз.

Она приняла душ, завернулась поплотнее в халат, взбила две свои трогательно плоские подушки, положила их повыше у изголовья и легла, взяв книжку, которую не было сил даже открыть, хотя до сна ей было далеко. Тогда она откинула голову и стала прислушиваться к несмолкаемому глухому стуку дождя по железной крыше. Когда-то это был для нее самый волнующий, волшебный звук в мире – во времена ее детства, в местах, где дождь был предвестником процветания и самой жизни. Но здесь, в этом расточительном климате, где рост и гниение сменяют друг друга до бесконечности, дождь означал замирание всего внешнего, что существует за пределами человеческого организма. Невозможно услышать чьи-либо слова, если только вам не прокричат их в самое ухо, и единственные голоса, которые слышишь отчетливо, – это голоса, рокочущие в твоей голове.

Тот болезненный страх, который она испытала, узнав, что способна высечь любимого человека так, как она высекла Майкла, постепенно уступил место какому-то безразличному отвращению к самой себе. Но в то же время она почувствовала, что одновременно с этим в ней растет и крепнет желание самооправдаться. Разве он не сделал с ней то, что ни один мужчина не имеет права делать с женщиной? И разве не остановил он свой извращенный выбор на Льюсе Даггетте? Из всех мужчин на свете он выбрал Льюса!

Нет, все без толку. Снова, и снова, и снова она бродит сходящимися кругами и никуда не может прийти, не может ни на чем остановиться. Как она устала от самой себя! Как она могла позволить такому случиться? И кто же, в конце концов, Майкл Уилсон? Но ответов у нее все равно нет, так зачем же задавать вопросы?

Под сеткой можно задохнуться. Писклявого зудения москитов как будто бы не было слышно, и она нетерпеливо откинула ее, забывая, что в оглушающем шуме дождя не то что москитов, а даже зудения настоящего бомбардировщика и то невозможно услышать. Теперь она спокойно почитает – под сеткой света всегда не хватает, – а потом, может быть, даже уснет.

Откуда-то сверху, сквозь щель в неровной крыше беззвучно шлепнулась пиявка и приземлилась, непристойно извиваясь, прямо на ее голую ногу. Сестра Лэнгтри в ужасе схватила ее, давясь от тошнотворного ощущения в руке, но оторвать ее так и не смогла. Тогда она вскочила, закурила сигарету и, не обращая внимание на то, что сжигает себе кожу, приложила горящий кончик к скользкой черной, похожей на кусок бечевки тушке. Это была большая тропическая пиявка, длиной четыре-пять дюймов, и смотреть, пока тварь, раздувшись и переполнившись ее кровью, не отвалится, насытившись, набок, словно эгоистичный мужчина от женщины после полового акта, было выше ее сил.

Когда пиявка достаточно ссохлась от огня и упала на пол, сестра Лэнгтри долго втаптывала ее в пол ботинком, пока на этом месте не образовалось студенистое пятно, при этом она беспрерывно дрожала и ничего не могла с этим поделать, ощущая себя оскверненной и запачканной, как какая-нибудь героиня викторианского романа. Тварь, отвратительная, ужасная, мерзкая тварь! Господи, этот климат, этот дождь! И эта кошмарная, проклятая дилемма!.. А теперь, конечно, в том месте, где пиявка присосалась своим алчным тупым ротовым отверстием, течет кровь, течет и течет, и если рану не обработать немедленно, в этом климате она сразу же начнет гноиться.

Не часто случалось, чтобы База номер пятнадцать напоминала о себе так настойчиво, так ощутимо, заставляя мысленно переживать все трудности, изолированность от внешнего мира, внутренние проблемы. Из всех тех мест, в которых пришлось побывать сестре Лэнгтри и в которых она имела дело с йодом и стерильными бинтами, База номер пятнадцать производила наихудшее впечатление. То есть, собственно, впечатления не было никакого – его не из чего было создавать. Как если бы это на самом деле была театральная сцена, в ней нет ничего настоящего, и она не имеет никакой ценности – так, клаустрофобичная декорация для игры и хитросплетений человеческих эмоций, страстей, желаний. Само по себе это логично. База номер пятнадцать в качестве чего-то более существенного, чем декорация, просто не имела бы смысла. Никогда еще не воздвигалось учреждения более бесцветного и безотрадного, даже в сыром брезентовом мире полевых госпиталей и то было больше индивидуальности. База номер пятнадцать была призвана обслуживать войну, ее зашвырнули туда, где было удобно с военной точки зрения, без учета наилучшего местоположения, достаточности персонала или благополучия больных. Неудивительно, что она была не чем иным, как бутафорским картонным миром.

Сестра Лэнгтри огляделась. Нога ее лежала, вытянутая, на стуле. На стенах, покрытых большими пятнами плесени, выступила влага. Из всех темных щелей, качая усиками, поползли тараканы, но, раздраженные ярким светом, уползали обратно. Действительность это или сон?

«Как же я хочу домой, – думала сестра Лэнгтри впервые за все это время. – Да, да! Я буду счастлива попасть наконец домой!»