Непристойная страсть Маккалоу Колин
– Мне обычно не нравится целоваться, – продолжал он, как будто не слыша ее, – но тебя я хочу поцеловать. Ну, давай же, сестренка, поцелуй меня!
Здесь некуда было отступать: спинка ее кресла примыкала почти вплотную к стене, так что она сама едва помещалась на сиденье. Но от ее резкого рывка кресло с грохотом ударилось о подоконник. В ярости от полученного оскорбления она резко выгнулась назад, так что даже Льюс не смог бы тут ошибиться и приписать эту вспышку чему-нибудь другому.
– Вон, Льюс! Сейчас же!
Она прижала руку ко рту, как будто боялась, что ее вот-вот вытошнит, и не сводила глаз с этого страшного в своей красоте лица, как будто воочию увидела самого дьявола.
– Ну что ж, дело ваше, пропадайте попусту, – бросил он и поднялся, похлопывая по брюкам, чтобы унять возбуждение. – Какая же вы дура! Ни с одним из них вы не получите удовольствия. Они не мужчины. Я единственный здесь мужчина.
После того как Льюс ушел, сестра Лэнгтри долго разглядывала дверь, изучая ее конструкцию с пристальным вниманием, пока наконец не почувствовала, что ужас и паника начинают ослабевать. К горлу ее подступил комок – ей так сильно хотелось плакать, что только продолжительный осмотр деталей на двери не позволил слезам пролиться. Ведь она почувствовала в нем силу, непреклонную волю добиться своего во что бы то ни стало. Как знать, не это ли почувствовал и Майкл, пригвожденный на месте немигающими похотливыми глазами.
Раздался стук, и в кабинет вошел Нейл и закрыл за собой дверь. Одну руку он держал за спиной, что-то в ней пряча. Перед тем как сесть, он вытащил портсигар и протянул ей. По принятому между ними ритуалу она должна была сначала изобразить на лице видимость недовольства, но сейчас ей было не до ритуалов: она выхватила сигарету и поскорее наклонилась к зажигалке – настолько необходимо ей было сейчас закурить.
При этом резком движении ее ботинки шаркнули об пол, и Нейл с удивлением поднял брови:
– Я думал, что вы всегда снимаете сначала ботинки, прежде чем сесть за стол. Вы точно уверены, что все в порядке, сестренка? Может быть, у вас температура или голова болит?
– Ни головной боли, ни температуры у меня нет, господин доктор, и я отлично себя чувствую. А ботинки остались на ногах, потому что, когда я входила, я как раз поймала у двери Льюса, а мне обязательно надо было с ним поговорить. Так что о ботинках я просто забыла.
Нейл встал, обошел стол и, с трудом протиснувшись в узкое пространство, опустился на колени около ее кресла.
– А ну-ка, поднимем ножки.
Пряжки на гетрах были очень тугими, так что ему пришлось повозиться с ними, прежде чем они расстегнулись. Он стащил гетры, развязал шнурок на одном ботинке так, чтобы его можно было стащить, и заправил край брюк в носок. Затем он проделал то же самое с другой ногой, после чего сел на корточки и повертел головой в поисках парусиновых туфель на каучуковой подошве, которые она носила в отделении вечером.
– На нижней полке, – подсказала она.
– Вот теперь хорошо, – с удовлетворением сказал он, завязав шнурки. – Ну как, удобно?
– Да, спасибо.
Он снова сел в кресло.
– У вас измученный вид.
Она бросила взгляд на руки – они дрожали.
– Так, приняла кое-что, – сказала она.
– Тогда почему бы не поболеть еще?
– Да это же только нервы, Нейл.
Они курили молча, она – глядя в окно с нарочитым интересом, он – не сводя с нее глаз. Наконец она повернулась, чтобы потушить сигарету, и тогда он взял лист бумаги, лежавший на столе чистой стороной вверх, и положил перед ней.
Майкл! Именно такой, каким она видела его, красивый, сильный, глаза смотрят на нее так прямо и искренне, что просто невозможно себе представить, что за ними скрывается что-то недостойное мужчины.
– Это лучшее из всего, что вы сделали, Нейл, даже лучше, чем Льюс, я так считаю, – воскликнула она, пожирая глазами рисунок и надеясь, что она все-таки не подскочила, когда увидела, что он ей принес. Она осторожно вернула ему лист. – Пожалуйста, повесьте его сами.
Он послушно поднялся и принялся прикреплять рисунок кнопками к стене, расположив его справа в среднем ряду, около своего собственного портрета. Сравнение оказалось не в его пользу, ибо, изображая себя самого, ему не удалось сохранить обычную непредубежденность, и человек на портрете выглядел больным, напряженным, измученным.
– Ну вот, полный комплект, – сказал он, садясь. – Давайте-ка еще по сигаретке.
Она взяла вторую сигарету почти так же торопливо, как и первую, глубоко затянулась, а затем, выдохнув, сказала, указывая на портрет:
– Майкл для меня – воплощение загадки мужского пола.
Слова ее прозвучали слишком поспешно и неестественно.
– Перепутали половые признаки, сестренка, – бодро возразил Нейл, ничем не показывая, что понял, насколько трудно ей было говорить о Майкле, и не выдавая своей чрезмерной заинтересованности по поводу ее отношений с Майклом. – Это женщины – загадка. Любой вам скажет, хоть Шекспир, хоть Шоу.
– Только для мужчин. Шекспир и Шоу – мужчины. Получается, что это две стороны одной медали, как вы понимаете. Противоположный пол – всегда терра инкогнита, так что каждый раз, когда мне кажется, что я полностью разобралась в вашей природе, судьба опять делает сальто-мортале, и я снова там, откуда начала, а вы, мужчины, поворачиваетесь ко мне какой-то новой, неожиданной стороной. – Она смяла сигарету и улыбнулась. – Думаю, основная причина, по которой я одна веду отделение, заключается в том, что таким образом я получаю великолепную возможность изучать популяцию мужчин без вмешательства других женщин.
Нейл засмеялся.
– Ух, как бесстрастно! Ну ладно, мне можете говорить сколько угодно, но не вздумайте сказать этого при Наггете, а то он живо явится к вам с кучей симптомов бубонной чумы и сибирской язвы.
В ее глазах появилось слегка возмущенное выражение, словно она собралась протестовать против такой буквальной оценки ее слов, но он продолжал говорить, не давая ей прервать его, в надежде, что ему удастся отвлечь ее в меру остроумным замечанием:
– Мужчины в своей основе – простейшие существа. Не то чтобы одноклеточные, конечно, но уж, во всяком случае, и не китайские шкатулки.
– Ерунда! Вы, мужчины, куда большая загадка, чем любое количество китайских шкатулок, не говоря уже о том, как важно ее разгадать. Взять Майкла…
Нет, нельзя! Нельзя рассказывать о том, что произошло между Майклом и Льюсом, хотя, пока она шла по дорожке к отделению из своего корпуса, она было уже совсем решила, что Нейл, пожалуй, единственный, кто мог бы ей помочь. Но теперь она вдруг поняла, что, рассказывая об этом эпизоде ему, она выдаст себя, а этого делать нельзя ни в коем случае. А кроме того, ей тогда придется рассказать и об этой жуткой сцене между ней и Льюсом, а уж это смерти подобно. И она закрыла рот, не закончив фразы.
– Отлично, возьмем Майкла, – продолжил за нее Нейл, как если бы она высказалась до конца. – Что же такого особенного в Майкле, нашем ангеле-хранителе, во плоти явившемся к нам в отделение? Какое количество шкатулочек он в себя вмещает?
– Нейл, если вы будете высказываться в духе Льюса Даггетта, клянусь вам, я перестану с вами разговаривать!
Он был до такой степени поражен ее словами, что выронил сигарету, наклонился, чтобы поднять ее, и снова сел прямо, глядя на нее с подозрением и испугом.
– Ради бога, что я такого сказал? – опешил он.
– Ох, пропади пропадом этот человек! Он просто заразный, – сумела выговорить она.
– Сестренка, послушайте, вы считаете меня своим другом? Я хочу сказать, человеком, на которого можно положиться и который не предаст?
– Ну конечно! Вы могли бы не спрашивать.
– Кто на самом деле волнует вас, Льюс или Майкл? Я узнал, что такое Льюс, и терпел его три месяца – и не чувствовал того, что чувствую сейчас – то есть с того момента, как появился Майкл. Но за эти две недели отделение превратилось в перегретый котел. С минуты на минуту я жду, что он вот-вот должен взорваться, хотя пока что он бурлит и клокочет, не доходя до критической точки. Это, пожалуй, самое тяжело переносимое ощущение – ждать, когда взорвется то, что обязательно должно взорваться. Будто снова вернулся на передовую.
– Я знала, что вы невзлюбили Майкла, но даже не думала, что до такой степени, – вспылила она, поджав губы.
– Да нисколько! Он чудный парень. Но только именно в Майкле все дело. Не в Льюсе. В Майкле.
– Это просто смешно! Как мог Майкл все перевернуть? Он такой… такой спокойный!
«Ну вот и все, – думал он, внимательно глядя на нее. – Понимает хоть она, что происходит с ней, с ним, со всеми нами?»
– Возможно, все дело в том, что вы – другая. С тех пор, как появился Майкл, – твердо сказал он. – Вы ведь не можете не понимать, что все наши настроения, отношение ко всему – от вас. Это касается и Льюса тоже. А с тех пор как пришел Майкл, вы совсем другая, и наши настроения и мысли тоже изменились.
«Господи! Держись, сестра Лэнгтри, пусть лицо твое не выдаст ничего!» – и оно не выдало. Она смотрела на него с почти вежливым интересом, и на лице ее ничего не отразилось – оно было все таким же гладким, спокойным и невозмутимым. А голова ее в это время лихорадочно работала, пытаясь справиться с ситуацией и осмыслить возможные последствия этого разговора. Надо было придумать – и поскорее, – как вести себя дальше, чтобы если не умиротворить Нейла, то по крайней мере выглядеть естественно в его глазах, не забывая, что он о ней знает – а его слова доказывают, что он знает о ней больше, чем она предполагала. Все, что он сказал, было правдой, но только она не могла ему признаться в этом – слишком хорошо она помнила, как хрупка его психика, как зависим он от нее. Ах, черт бы его побрал, втянул ее в этот разговор, когда она сама еще толком не разобралась, что к чему.
– Я устала, Нейл, – проговорила наконец она, и на лице ее вдруг проступило все напряжение этого длинного трудного дня. – Слишком долго это продолжается. Или я, видимо, недостаточно сильна. Не знаю. К сожалению, не знаю. – Она облизала губы. – Не вините, пожалуйста, во всем Майкла. Это было бы слишком большим упрощением, а на самом деле все куда сложнее. Если я стала другой, то это из-за тех процессов, которые происходят внутри меня. Наша жизнь подошла к концу, и скоро начнется другая. Мне кажется, я просто готовлюсь к ней, и думаю, что и все вы тоже. И к тому же я так устала. Не взваливайте на меня еще больший груз. Просто помогите мне.
Что-то необыкновенное происходило с Нейлом, он физически ощущал это, сидя здесь напротив сестры Лэнгтри и слушая, как она, по сути дела, признала свое поражение. Как будто ее падение вызвало к жизни бурный рост его собственных внутренних ресурсов. Как будто он питался ею. «И вот наконец это пришло», – торжествующе думал он. Внезапно она оказалась таким же человеком, как и он, и силы ее так же ограничены, и выносливость не бесконечна, а значит, и она тоже может ошибаться. Видеть ее такой значило для него осознать свою собственную силу, а не прятаться вечно за ее спиной.
– Когда я впервые увидел вас, – начал он медленно, – я решил, что вы – что-то вроде куска железа. В вас было все, чего не было во мне. Потеря нескольких человек в бою? Что ж, вы бы горевали, конечно, но это не привело бы вас в такое место, как отделение «Икс». Да ничто в мире не заставило бы вас оказаться в таком месте. Полагаю, в то время именно в вас такой я и нуждался. Если бы это было не так, вы бы не смогли мне помочь, а вы это сделали. Вы даже представить себе не можете, как много значила ваша помощь. И теперь я не хочу, чтобы вы сломались. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы поддержать вас. Но вместе с тем это так приятно ощущать, как понемногу восстанавливается равновесие между мной и вами!
– Я понимаю, – улыбнулась она и сразу же вздохнула. – Нейл… Простите, но я и в самом деле немного чувствую перемену погоды, поймите. И я не выдумываю предлог. Нисколько. Вы совершенно правы в отношении моих мыслей и настроений. Но я справлюсь с этим сама.
– Скажите только, почему Майкл в «Иксе»? – задал вопрос Нейл.
– Ну как же вы можете меня спрашивать? – удивилась она. – Разве я имею право обсуждать одного больного с другим?
– Если только этот больной – не Бенедикт или Льюс. – Он пожал плечами. – Ну что ж, во всяком случае, стоило попробовать. Я ведь спросил не из праздного любопытства. Он опасный человек. Слишком цельный!
В следующее мгновение он уже пожалел о своих словах – она снова уйдет в себя, теперь, когда вдруг оказалась так близко.
Но все-таки она не отшатнулась и не бросилась снова защищать Майкла, хотя и поднялась на ноги.
– Пора мне появиться в палате. Я не выгоняю вас, Нейл. К тому же я вам так благодарна. – Она остановилась у двери, чтобы дождаться его. – Согласна с вами. Майкл – опасный человек. Но и вы тоже, и Льюс, и, представьте, Бен. По-разному, конечно, тем не менее все вы опасны.
Глава 5
Она ушла из отделения немного раньше обычного, отклонив предложение Нейла проводить ее, и медленно побрела к себе в корпус. Как это все ужасно, и ей даже не к кому обратиться за помощью. Попытайся она поговорить с полковником Чинстрэпом, так он не замедлит отправить ее саму на обследование по поводу умственного расстройства, а уж если узнает старшая… Да, посоветоваться не с кем, даже из сестер никому не скажешь, потому что все ее близкие подруги уже разъехались в связи с отсутствием работы.
Не день, а сплошная катастрофа. Сокрушительные удары следовали один за другим, они мучили и терзали ее, сминали силу воли, пригибали к земле. Перед глазами ее мелькали, сменяя друг друга, образы Майкла и Льюса, Нейла и ее самой, они скручивались и расплывались, как нелепые отражения в кривых зеркалах, превращая знакомых людей в чудовищных уродцев.
Скорее всего, сцена, которую она видела на кухне – или думала, что видела, – имела свое логическое объяснение. Инстинкт подсказывал ей одно, но поведение Майкла и некоторые из его замечаний – совсем другое. Почему он не оттолкнул тогда Льюса, в конце концов не ударил его? Почему стоял как чурбан так долго, что казалось, прошли не минуты, а часы, позволяя чужой ужасной воле овладеть им? Потому ли, что в последний раз, когда он оттолкнул кого-то, за этим последовала смертельная схватка, которая привела его в результате в отделение «Икс»? Может быть, хотя она не была уверена, что именно так все произошло. В его документах не было ничего, что указывало бы на это, а сам он не хотел говорить. Ну почему он позволил Льюсу так трогать его? Он же мог попросту уйти! А когда он увидел ее, в глазах его мелькнули стыд и отвращение и он окончательно закрылся. Ничто уже не имело значения.
И этот шепот Льюса. «Я – все. Все, что ни пожелаешь… Молодое, старое, мужское, женское – все это моя добыча… Я лучше всех… Я как Господь Бог…» Невзирая на свой богатый личный и медицинский опыт, ей никогда не приходило в голову, что существуют такие люди, как Льюс, которые могут приспосабливаться к любому уровню сексуальных отношений, используя их просто как средство для достижения своих целей. Но как же Льюс до этого дошел? Страшно представить, сколько боли и страданий нужно пройти, чтобы стать таким Льюсом. Ему так много дано, у него есть все: красота и ум, здоровье и молодость. И при этом у него нет ничего, вообще ничего. Это не человек, а пустая оболочка.
И Нейл в роли ведущего… Нейл, вытягивающий из нее признания, которые она сама еще толком не успела до конца осознать. За все время близкого знакомства с ним она никогда не думала, что он может оказаться изначально сильным человеком, а вот он же как раз такой… Сильный и безжалостный. Помоги бог тому, кого он невзлюбит или кто обратит эту любовь в свою противоположность. Глаза у него голубые, смотрят так мягко и похожи на два куска лазури.
А ее реакция на Майкла, жуткая в своей непроизвольности? Это было потрясение. Внезапная слабость и затем рывок, еще до того как она даже смогла понять, что происходит. Она никогда раньше не ощущала ничего подобного, даже во время тех неистовых содроганий, которые принимала за настоящую любовь. Если бы Майкл тогда поцеловал ее, она вцепилась бы в него мертвой хваткой, потащила прямо на пол и тут же отдалась ему в беспамятстве, как сучка в период течки…
Закрыв за собой дверь, она прежде всего устремилась к бюро, но, подумав, заставила себя отказаться от нембутала. Тогда, днем, это было абсолютно необходимо; она знала, что если ей придется провести эти часы без сна, уже ничто на свете не заставит ее вернуться в отделение. Да, это можно вполне назвать шоковой терапией. Но сейчас шок уже прошел, несмотря на то что с того момента уже много чего нового произошло. Тем не менее она заставила себя выполнять свой долг и вернулась в отделение «Икс», в этот кошмар, в который превратилась вся жизнь там – и ее жизнь тоже.
Конечно, Нейл прав. Перемена произошла в ней, и произошла она из-за Майкла, а последствия ее ужасны. Какая же это была глупость с ее стороны – подумать, что все ее дурные предчувствия связаны с отделением и его обитателями per se[3], на самом деле все – в ней самой, от начала и до конца. И стало быть, это нужно остановить. Необходимо остановить! Она должна, должна, должна… «Господи, я схожу с ума! Я так же безумна, как все те, кто побывал в отделении „Икс“. И куда же мне теперь идти? Куда, Господи?»
В углу ее комнаты, на деревянном полу темнело пятно – когда-то давно она пролила свой единственный баллончик с жидкостью для зажигалки. Она тогда еще очень расстроилась. Теперь пятно торчало там, каждый раз напоминая ей о собственной безалаберности.
Сестра Лэнгтри сходила за ведром и щеткой, опустилась на колени и начала тереть и скрести пятно до тех пор, пока дерево не стало белым. Теперь весь остальной пол выглядел грязным по сравнению с отмытым местом, и тогда она продолжила работу, отчищая доску за доской, пока наконец дерево не заблестело, чистое и влажное. Сестра Лэнгтри почувствовала, что ей лучше. Лучше, чем после нембутала, – она так устала, что заснет без снотворного.
Глава 6
– Говорю вам, с ней что-то случилось! – настойчиво повторил Наггет, и его затрясло. – Господи Иисусе, меня опять крючит!
Он закашлялся так, что казалось, у него разрываются легкие, и сплюнул через плечо Мэтта, попав в пальмовый ствол с необыкновенной меткостью.
Все шестеро, голые, уселись в кружок на корточках; издали они были похожи на маленькие камни, торчащие из песка, темные и неподвижные, расположенные кольцом, как будто какой-то таинственный прорицатель приказал расставить их для совершения магического ритуала. День был великолепный, теплый, но не жаркий, в воздухе не было ни намека на влажность. Но несмотря на все соблазны погоды, они повернулись спиной к морю, песку и пальмам, сосредоточив свое внимание внутри кружка на самих себе.
Предметом их оживленной беседы была сестра Лэнгтри. Совещание созвал Нейл, и они все очень серьезно отнеслись к нему. Мэтт, Бенедикт и Льюс считали, что ей просто немного нездоровится из-за погоды, а в остальном все в порядке; а Наггет и Нейл утверждали, что происходит что-то очень серьезное. Майкл ярости Нейла, воздерживался от каких-либо высказываний всякий раз, когда спрашивали его мнения.
«Интересно, насколько мы честны? – вопрошал сам себя Нейл. – Мы носимся тут со всякими идеями, начиная от сыпи или малярии и кончая женскими проблемами, как будто всерьез считаем, что дело только в каких-то телесных недомоганиях. Да у меня первого не хватит смелости предположить что-то другое. Хотелось бы расколоть Майкла, но пока что даже трещины не наметилось. Он не любит ее! Я люблю, а он – нет. Разве это правильно или справедливо, что она не замечает меня из-за него? Почему он не любит ее? Я готов убить его за то, что он делает с ней».
Но спор не разгорался, вспышки его прерывались продолжительными паузами. Они боялись. Она так много значила для них, и им никогда раньше не приходилось беспокоиться о ней по какому бы то ни было поводу. Она всегда воплощала собой несокрушимую твердыню в их океане неопределенности, к которой они всегда могли прибиться и переждать, пока их штормы в конце концов утихнут и наступит долгожданный покой. Каких только метафор они для нее не напридумывали: и звездочка, и госпожа, и скала, и хранительница очага, и помощница. И у каждого из них были свои представления о ней и воспоминания исключительно личные, связанные с ней, свои глубоко скрытые причины любить ее.
Для Наггета сестра Лэнгтри была единственным в мире человеком, кроме его матери, который не был безразличен к его жалобам на крайне опасное состояние, в котором находится его здоровье. Когда его переводили из отделения общей хирургии, все тамошние больные приветствовали его уход воплями благодарности, под которые он и покинул этот душный, шумный мирок, где никто не хотел его слушать, так что ему постоянно приходилось повышать голос, чтобы добиться внимания. Он так болен, а ему никто не верил. В отделении «Икс» он вошел с головной болью. Конечно, приходится признать, это была не обычная мигрень, а тупая, отдающая в виски боль – протест организма против физического напряжения. Вообще-то эта боль по-своему ничем не лучше мигрени.
Сестра Лэнгтри села на край его кровати и с таким вниманием слушала, как он описывает свое состояние, истинную природу головной боли, и ей было интересно. Она беспокоилась за него. Наггет так прочувствованно рассказывал ей про свою боль, и на нее это производило впечатление, она переживала его страдания вместе с ним. А потом – ох! – она принесла смоченные холодной водой полотенца, выставила на выбор много разных маленьких пилюлек, но и это не главное, а то, что теперь он мог купаться в блаженстве, обсуждая с ней во всех подробностях различные сложности в подборе подходящего лечения его теперешней головной боли, которая совсем не похожа на прежние… Понятно, он знал, что это все ее маленькие хитрости, – он, Наггет, не дурак. И диагноз в истории болезни остался прежним. Но важно то, что она небезразлична к нему, раз уделяет ему столько своего драгоценного времени, а Наггет измерял заботу только в количестве потраченного на него времени. И еще она такая красивая, такая полноценная личность и всегда смотрит на него так, как будто он действительно имеет для нее значение.
Для Бенедикта сестра Лэнгтри была неизмеримо выше всех женщин на свете, при том что он, как обычно, отделял женщин от девушек. Сначала они все рождались одинаковыми. Но потом оказывалось, что девушки – отвратительные существа, они смеялись над его внешностью и без конца жестоко дразнили его, гадкие, как кошки. С другой стороны, женщины – они совсем не такие, очень спокойные существа, они хранительницы рода, и Бог их любит. Мужчины убивают, калечат, а также блудят, девушки разрывают мир на части, но женщины – это жизнь и свет. А сестра Лэнгтри – самая совершенная из женщин; он не мог смотреть на нее спокойно, ему хотелось упасть на колени и омыть ей ноги, умереть за нее, если это понадобится.
И Бенедикт старался никогда не думать про нее грязно, потому что тогда он предал бы ее, но все-таки иногда в непокорных снах она являлась против его воли в окружении грудей и тех мест, покрытых темными волосами. Тогда он убеждался, что слишком низок, чтобы даже просто смотреть на нее. А искупить свою вину он сможет только тогда, когда найдет наконец ответ, который давно уже искал, и каким-то образом он чувствовал, что Бог послал сестру Лэнгтри ему, чтобы она показала, где ответ. Правда, пока ответ все еще ускользал от него, но с ней он не чувствовал разлада в себе, ощущал себя частью чего-то большого. И с Майклом он испытывал то же самое; вообще, с тех пор как Майкл пришел, он понял, что сестра Лэнгтри и Майкл – это один человек, единое целое, исключительно хорошее и доброе божье создание.
Что до остальных в отделении «Икс», то они, как и весь мир, подразделялись на отдельные предметы. Наггет – это куница, горностай, хорек, крыса. Бенедикт понимал: очень глупо представлять, что если бы Наггет отрастил бороду, то у него выросли бы и усики, как у грызунов, но он все равно представлял, и каждый раз, когда он видел, как Наггет бреется, он очень волновался и с трудом мог совладать с желанием одолжить ему свою бритву, чтобы Наггет побрился еще, потому что усики уже притаились у него под кожей и ждут своего часа.
Мэтт – ком, косточка от четок, обточенный камень, глазное яблоко, ягода смородины, осьминог с отрубленными щупальцами, вывернутый наизнанку, слезинка на щеке, и вообще он – все круглые, гладкие непрозрачные предметы, потому что слезы тоже непрозрачные, они текут ниоткуда и никуда.
Нейл – это горный кряж, весь изъеденный дождем и ветром, колонна с каннелюрами, два борта, между которыми лежит язык; отметины скрюченных в муках пальцев на глиняном столбе; спящий стручок, который не может раскрыться, потому что Бог склеил его края небесным клеем и теперь смеялся над Нейлом, да, смеялся!
Льюс – это Бенедикт. Тот Бенедикт, которого Господь сотворил бы, если бы был им доволен; свет, жизнь и песнь. А еще Льюс – зло, предательство Бога, оскорбление Бога, злой перевертыш. Если Льюс такой, какой же Бенедикт?
Нейл очень тревожился. Сестра Лэнгтри ускользала от него, и это было невыносимо. Ни за что он с этим не смирится. Только не теперь, когда он наконец стал понимать самого себя и увидел, как он похож на старика из Мельбурна. Сила его возрастала, и он наслаждался этим ощущением. Как странно, что понадобился Майкл с зеркалом, в котором первый раз отразился он сам именно таким, каков он есть на самом деле. Жестока жизнь! Прийти к осознанию самого себя благодаря тому, кто уносит с собой, отнимает единственное, ради чего ему так нужно было это осознание… Онор Лэнгтри принадлежала Нейлу Паркинсону, и он не собирается отдавать ее. Должен быть какой-то выход. Надо вернуть ее, и он это сделает!
Для Мэтта она была ниточкой, связывающей его с домом, голос во тьме, дороже которого для него теперь не было ничего. Он знал, что никогда не увидит больше свой дом – в буквальном смысле этого слова, и по ночам часто лежал, стараясь вспомнить, как звучал голос его жены, представить себе звонкие колокольчики – голоски его дочерей, но ничего не получалось. Голос сестры Лэнгтри сросся с клетками его мозга – умирающего мозга (он теперь знал это), и только отдаленное эхо тех ушедших времен и забытых мест доносилось сквозь этот голос, как если бы они существовали в нем. Но любовь к ней не вызывала у него желания узнать ее тело. Для него, который никогда не видел ее, она не имела тела. У него как-то теперь вообще не возникало телесных желаний, даже в воображении, просто не было сил, и мысль о встрече с Урсулой ужасала его, потому что он знал, что она ждет от него желания ее тела, а у него больше не было этого желания. В душе его поднималось отвращение, как только он представлял себе, что будет ощупывать свою жену вдоль и поперек, разыскивая то, что нужно разыскать, как улитка, или питон, или ленивая морская водоросль, бесцельно оборачивающая самое себя вокруг случайного препятствия. Урсула принадлежала миру, который он когда-то видел. Сестра Лэнгтри была светом во тьме. Нет ни лица, ни тела. Просто чистота чистого света.
Льюс вообще старался о ней не думать. Он не мог, потому что каждый раз, когда мысль о ней появлялась в его голове, перед глазами у него немедленно возникало это ее выражение брезгливого отвращения. Неужели она не может увидеть, каков он на самом деле? Он хотел от нее только одного: показать ей, что она теряет, отвергая его, но на этот раз он совершенно не знал, как сделать, чтобы уговорить эту женщину. Ведь обычно у него это получалось легко! Сейчас Льюс ничего не понимал и ненавидел ее. Хотел отплатить за эти ее взгляды, за отвращение, за то, что она так упорно отталкивает его. Так что вместо размышлений о самой сестре Лэнгтри он принялся разрабатывать в уме детали изощренной мести, которую он непременно осуществит. И каким-то образом все мысли его на эту тему были связаны с одним и тем же образом Лэнгтри, валяющейся на коленях у его ног, признающей свои заблуждения, умоляющей, чтобы он еще, и еще, и еще раз…
Майкл не успел пока достаточно узнать ее, но сам процесс узнавания начал доставлять ему удовольствие, что вовсе не радовало его. Если не говорить о сексе, его познания о женщинах были крайне ограниченны. Единственной женщиной, которую он знал хорошо, была его мать, а она умерла, когда ему было шестнадцать лет. Умерла, потому что внезапно решила, что ей незачем больше жить, так по крайней мере это выглядело, и смерть ее была для него страшным ударом. Он и его отец чувствовали себя ответственными за ее уход, хотя оба совершенно не представляли, что же они сделали, что ей стала так невыносима жизнь. Сестра была старше его на двенадцать лет, поэтому он совсем не знал ее. Пока он учился в школе, его до крайности поражало, что девочки считают его интересным и привлекательным. Майкл произвел дальнейшие исследования в этой области, которые, однако, не слишком удовлетворили его. Девушки всегда ревновали его к хромым уткам и прочим убогим созданиям и совершенно не понимали, почему именно эти «несчастненькие» для него важнее.
Правда, у него был один довольно-таки долгий роман с девушкой из Мэйтленда, настоящий роман, с многочисленными и разнообразными сексуальными упражнениями, и ему это очень нравилось, потому что она не требовала от него ничего большего, и он не чувствовал себя связанным. Но война прервала их встречи, и очень скоро после того, как он уехал на Ближний Восток, она вышла замуж. Когда он узнал об этом, он, в сущности, не особенно расстроился – слишком много сил отнимала у него необходимость выжить, так что на размышления времени уже не оставалось.
Но самое странное было то, что он не чувствовал особой потребности в сексе, наоборот, он ощущал себя более сильным и полноценным без него. А может быть, ему просто повезло и он был одним из тех людей, кто мог попросту не думать об этом, отбрасывать в сторону все проблемы, связанные с сексом. Но он точно не знал, в чем дело, да и не интересовался этими вопросами.
Основным чувством, которое он испытывал к сестре Лэнгтри, была симпатия, и он не мог бы определить в точности, с какого времени в этой симпатии появилось что-то более личное и близкое. Но утро на кухне стало для него настоящим потрясением. Льюс играл с ним в глупые сексуальные игры, а он стоял и ждал, не теряя самообладания, когда наступит момент, чтобы дать себе выход и при этом укротить эту жажду убить. А когда момент наконец пришел и он уже открыл рот, чтобы сказать Льюсу, куда ему убраться, вдруг раздался этот шорох у двери.
Поначалу стыд просто заливал его – ну как они с Льюсом должны были выглядеть со стороны? И как он сможет ей все объяснить? Поэтому он даже не стал и пытаться. А потом он прикоснулся к ней, и что-то произошло с ними обоими, что-то гораздо более сильное, чем просто ощущение тела, и в то же время все было заключено в теле. Майкл понял, что она испытывает то же самое и так же сильно; есть вещи, которые не требуют слов или даже взглядов. Господи, ну почему сестрой в отделении «Икс» не оказалась та уютная неопределенного возраста гусыня-надсмотрщица, которую он себе представлял перед приходом сюда? Что толку заводить какие-то личные отношения с сестрой Лэнгтри, ведь это все равно ни к чему не приведет. И все-таки… Да, думать об этом уже само по себе невыносимо прекрасно. Потому что здесь не только половое возбуждение, но и что-то еще; а он, оказывается, никогда раньше не понимал, что такое женщина.
– Послушайте, – сказал Нейл, – мне кажется, мы должны учитывать вот какую вещь. Сестренка здесь, в «Иксе», уже целый год, и мне кажется вполне естественным, что она просто устала – от Базы, от «Икса» и от нас. Она же никого, кроме нас, не видит. Майкл, ты новенький, как тебе кажется?
– Мне кажется, что из всех вас я меньше всего гожусь, чтобы судить об этом. Так что спрошу-ка я Наггета. Ты как думаешь?
– Я не согласен! – горячо возразил Наггет. – Если бы мы надоели сестренке, я узнал бы первый.
– Не надоели, а устала! Это разные вещи, – терпеливо принялся объяснять Нейл. – Разве мы все не устали? Так почему же она должна быть другой? Или вы, может быть, думаете, что, проснувшись поутру, она спрыгивает с кровати и распевает от радости, что вот-вот встретится с нами в палате? Послушай, Майкл, выскажись. Я хочу знать твое мнение, а не Наггета или кого-нибудь другого. Ты здесь недавно, не так глубоко завяз и способен видеть все так, как оно есть на самом деле. Как ты считаешь, она хочет еще быть с нами?
– Не знаю, говорю тебе! Спроси у Бена, – упирался Майкл, глядя Нейлу прямо в глаза. – Ты попал пальцем в небо, приятель.
– Сестра Лэнгтри – слишком прекрасная женщина, чтобы устать от нас, – произнес Бенедикт.
– Она разочарована, – заявил Льюс.
Мэтт фыркнул.
– Ну, вообще-то в «Иксе» нетрудно разочароваться, – заметил он.
– Да я не об этом, крот ты безглазый! Я что хочу сказать: она ведь женщина? Так? А у нее никого нет, вот так-то!
От них, казалось, исходили волны отвращения, но Льюс только ухмылялся, как будто получил большое удовольствие.
– Знаешь, Льюс, ты до того низкий, что тебе пришлось бы подставить лестницу, чтобы дотянуться до змеиного брюха, – высказался Наггет. – Меня от тебя рвет.
– Да ты назови, от чего тебя не рвет, – огрызнулся Льюс.
– Смирись, Льюс, – мягко вмешался Бенедикт. – Тебе нужно стать очень смиренным. Все люди должны научиться смирению, прежде чем смерть настигнет их, а никто из нас не знает, когда это произойдет. Может быть, мы умрем завтра, а может – через пятьдесят лет.
– Заткнись со своими проповедями, ты, цапля, – взвился Льюс. – Если ты и дальше так будешь продолжать, через неделю, после того как уедешь отсюда, окажешься в психушке.
– Ты этого не увидишь, – сказал Бен.
– Да уж клянусь! Я буду слишком занят своей славой.
– Только не за мой счет, – передернулся Мэтт. – Я и гроша не дам, чтобы посмотреть, как ты писаешь.
Льюс радостно загоготал.
– Ух, если ты сможешь увидеть, как я писаю, я сам дам тебе этот чертов грош!
– Нейл абсолютно прав! – раздался вдруг голос Майкла.
Пререкания медленно затихли; все повернулись к нему с любопытством, потому что впервые слышали, чтобы он так заговорил – с гневом, страстью, как обладающий властью.
– Еще бы она не устала, и можно ли ее за это винить? Каждый день одно и то же: Льюс наскакивает на всех, и все тут же наскакивают на Льюса. Какого черта вы не можете оставить друг друга в покое и ее тоже? Что бы с ней ни происходило, это ее личное дело, а не ваше! Если бы она захотела, чтобы вы имели к этому отношение, она бы так и сказала. Оставьте ее в покое! От вас спиться можно! – Он поднялся на ноги. – Бен, пойдем в воду. Смоем с себя грязь. Во всяком случае, я попытаюсь, хотя все дерьмо, которое тут налетело, нужно неделю отмывать, не меньше.
«Наконец-то в броне появилась крошечная трещинка, – подумал Нейл без особого воодушевления, глядя, как Майкл и Бенедикт побрели в сторону моря. Спина Майкла выглядела такой прямой. – Все-таки он небезразличен к ней, черт побери! Теперь все дело в том, знает ли она об этом? Сомневаюсь. И постараюсь, насколько это от меня зависит, чтобы так оно и оставалось».
– Первый раз вижу, как ты вышел из себя, – сказал Бенедикт, входя вместе с Майклом в море.
Майкл остановился по пояс в воде и внимательно посмотрел на темное от тревоги, истощенное лицо. Он и сам сейчас не мог скрыть беспокойства.
– Зря я это сделал, – признался он. – Болтать сгоряча – хуже некуда, да и глупо ужасно. Я вообще-то не вспыльчивый, поэтому терпеть не могу, когда меня вынуждают вот так себя вести. Это же совершенно бесполезно! Поэтому я и ушел от них. Если бы я остался, я совсем бы дурака свалял.
– Ты же такой сильный, ты всегда можешь преодолеть искушение, – с сожалением произнес Бенедикт. – Жаль, что я не такой!
– Брось, приятель, ты самый лучший из всех нас, – ласково сказал Майкл.
– Ты правда так думаешь, Майкл? Я очень стараюсь, но это так трудно. Я слишком много потерял.
– Ты себя потерял, Бен, а больше ничего. Все здесь, у тебя в душе, ждет, когда ты найдешь дорогу к себе.
– Во всем виновата война. Она сделала из меня убийцу. Но все-таки я знаю, что это только предлог. На самом деле война ни при чем. Это я сам. Просто я не оказался достаточно сильным, чтобы пройти испытание, которое мне послал Бог.
– Нет, это война, – возразил Майкл, перебирая руками в воде. – Мы все затронуты, не только ты один. Потому мы в «Иксе» и оказались. Если бы не война, ничего бы с нами не случилось. Некоторые считают, что война, мол, это естественно для людей, но мне так не кажется. Не знаю, может быть, когда речь идет о нации, это и естественно, или же для тех пожилых джентльменов, которые ее затевают, но для мужчин, которые должны сражаться и погибать, нет вещи более противоестественной, чем война.
– Но ведь Бог все устраивает, – сказал Бенедикт, погружаясь в воду по шею, а затем опять всплывая. – Значит, это естественно. Бог послал меня на войну. Я сам не записывался, потому что не знал, как мне быть, и молился, и Бог велел мне подождать. Если бы он считал, что мне нужно испытание, Он бы послал меня. И он так сделал. Так что все естественно.
– Так же, как рождение или брак, – скривив губы, произнес Майкл.
– А ты собираешься жениться? – спросил Бенедикт, вздернув голову, как будто боялся пропустить ответ.
Майкл думал об этом, думал о сестре Лэнгтри, такой воспитанной, образованной. Она благородная женщина, офицер высокого звания. Принадлежит к тому классу, с которым ему почти не доводилось сталкиваться перед войной и к которому он не захотел присоединяться во время войны, хотя возможность у него была.
– Нет, – серьезно ответил он. – Не думаю, что у меня осталось что-то, что я мог бы предложить. Я уже просто не тот, каким был раньше. Возможно, я слишком многое о себе понял. Мне кажется, чтобы жить с женщиной и воспитывать детей, человек должен сохранить какие-то иллюзии насчет себя, а у меня их больше нет. Я был там и прошел весь путь обратно, но теперь я оказался там, где не мог оказаться, не будь войны. Ведь это же имеет значение, правда?
– Да, конечно! – пылко подтвердил Бенедикт, просто чтобы доставить удовольствие другу. На самом деле он ничего не понял.
– Я убивал людей. Даже пытался убить соотечественника. Прежние лозунги уже не действуют, как раньше. Да это и невозможно. Я поливал огнем из гранатометов целые поля человеческих останков, потому что невозможно было их собрать, чтобы прилично похоронить. Мне приходилось разыскивать опознавательные значки в месиве из крови и внутренностей глубиной в несколько дюймов – такого не увидишь ни на одной скотобойне. Мне было так страшно, что казалось, я не смогу больше сдвинуться с места. И плакал я тоже немало. И пройдя через все это, как я могу воспитывать сына? Да ни за что, даже если я буду последним из живущих на земле мужчин.
– Это наша вина, – сказал Бенедикт.
– Нет, это наше горе, – ответил Майкл.
Глава 7
Когда сестра Лэнгтри вошла в сестринскую, там уже почти никого не осталось, потому что время было около пяти и сестры давно уже начали расходиться. Это была большая просторная комната с огромными створчатыми дверями по обе стороны, которые вели на веранду. Все окна были затянуты сеткой – роскошь просто неслыханная – и то же самое в столовой. Каков бы ни был тот неизвестный военный проектировщик, который занимался обстановкой, он, должно быть, очень хорошо относился к сестрам. На легких плетеных диванах лежали мягкие подушки, обитые дешевой тканью, но расцветка была выбрана с явным желанием украсить комнату. И хотя узоры давно уже потемнели под действием плесени, а частые стирки почти совсем обесцветили их, все это не имело значения. Общее впечатление не страдало, и комната оставалась большой и веселой и оказывала на сестер соответствующее воздействие.
Войдя в комнату, сестра Лэнгтри увидела в ней только одну сестру Салли Доукин из неврологического отделения, сварливую женщину средних лет в звании майора. Впрочем, в профессионализме сестра Лэнгтри ничем не уступала ей. Салли Доукин была толстая, шумная и хронически недосыпала. Сестра Лэнгтри всегда очень жалела ее – неврологическое отделение было едва ли не самым трудным, во всяком случае нельзя было себе представить более угнетающего места, чем отделение военной неврологии с его зловещими прогнозами и теми невообразимыми путями течения некоторых случаев, когда все, кажется, происходит вопреки естественным законам выживания. Рука не может отрасти заново, но организм обходится без нее и, оплакав потерю, продолжает жить почти так же, как раньше. Но потерянные и мозг, и позвоночник тоже не вырастают, однако здесь уже речь идет не об инструменте, но о центре, управляющем инструментами. Неврология – место, где, каким бы ты ни был религиозным, временами кажется, что благословил бы эвтаназию просто из гуманных соображений.
Сестра Лэнгтри не сомневалась, что пережила бы самое худшее, что могло случиться в отделении «Икс», но вынести жизнь в неврологическом она бы не смогла. Сестра Доукин утверждала противоположное. А в принципе это одно и то же. Обе они – великолепные сестры с большим опытом, просто свойства личности у них разные.
– Чай только что заварен. Совсем даже неплохой, – сказала сестра Доукин и заулыбалась. – Рада тебя видеть, Онор.
Сестра Лэнгтри села к маленькому плетеному столику и взяла себе чистую чашку с блюдцем. Сначала она налила молоко, а потом уже темный ароматный чай, еще не слишком перестоявший. Затем откинулась и закурила сигарету.
– Ты что-то поздно, Салли, – заметила она.
В ответ раздалось приглушенное ворчание.
– Я как Моисей, всегда поздно. Помнишь, что сказал Господь: «Приходи четвертым», а Моисей пришел пятым и потерял работу.
– Нужно быть совсем безмозглой, чтобы оценить полностью эту шутку, – засмеялась сестра Лэнгтри.
– Знаю. А чего ж ты хочешь? Сама понимаешь, какая у меня компания.
Сестра Доукин наклонилась, чтобы развязать шнурки на туфлях, а затем задрала юбку и отстегнула чулки, и сестра Лэнгтри получила хорошую возможность рассмотреть армейского пошива трико, которое было известно под названием «Прощай, любовь», после чего юбка снова опустилась вниз, а чулки полетели на стул, стоящий рядом.
– Вообще-то, Онор, солнышко мое, когда я думаю о том, как ты торчишь там у себя в дальнем углу, у леса, в компании шести психов, и тебе даже, случись что, некого и на помощь позвать, честно тебе скажу, мне совсем даже не завидно. Мне больше по вкусу мои тридцать с лишком нервных и немаленький отряд женщин рядышком. Но сегодня, должна тебе сказать, я бы совсем не прочь поменяться с тобой местами.
На полу между ног у сестры Доукин стояло безобразного вида оцинкованное ведро. Она приподняла ступни, которые оказались широкими, толстыми, с выпирающими косточками на больших пальцах и лишенные всякого намека на подъем, и под заинтересованным и сочувственным взглядом сестры Лэнгтри плюхнула их в ведро и начала с наслаждением плескаться и брызгаться.
– Ой-ой-ой-ой-ой! Как же это пре-е-кра-асно-о-о! Клянусь, я бы не смогла даже один проклятый шаг на них сделать.
– У тебя самый настоящий отек от перегрева, Салли. Положила бы ты мазь, пока не стало хуже, – посоветовала сестра Лэнгтри.
– Знаешь, что мне нужно? Восемнадцать часов полежать пластом в постели с задранными ногами, – сказала мученица и фыркнула.
– Неплохо звучит, да? – Она вытащила одну ногу из ведра и принялась безжалостно мять опухшую красную лодыжку.
– Да, ты права, они у меня похожи на епископа на девичнике. Я-то ведь не молодею, вот в чем беда. – Она снова фыркнула. – У епископа та же беда, по правде сказать.
За дверью послышалась хорошо знакомая твердая поступь, и в комнату вплыла старшая сестра. Ее туго накрахмаленная косынка была сложена в идеальный ромб сзади, на еще более накрахмаленной форме ни складки, начищенные туфли просто ослепляли. При виде сидевших за столом сестер она раздвинула губы в ледяной улыбке и решила все-таки приблизиться.
– Добрый день, сестры, – отчетливо проговорила она.
– Добрый день, мадам! – ответили они хором, как примерные школьницы.
Сестра Лэнгтри не стала вставать из солидарности с Салли Доукин, попросту не могла этого сделать.
Старшая сестра заметила ведро и отшатнулась с выражением крайнего отвращения на лице.
– Вы полагаете, сестра Доукин, что это пристойно – мочить ноги в общественном месте?
– Я полагаю, все зависит от места и от ног, мадам. Вы уж простите меня, я ведь на Базу приехала из Морсби, а нам там было не до изящностей. – Сестра Доукин вытащила ногу из ведра и осмотрела ее с пристальным вниманием. – Но должна согласиться, нога не очень пристойная. Вот, свернулась на сторону на службе у доброй старой Флоренс Найтингейл[4]. Но опять-таки, – продолжала сестра Доукин тем же тоном, отправив ногу снова в ведро и весело брызгаясь, – нехватка персонала в неврологии – тоже вещь весьма непристойная.
Старшая замерла в беспокойстве, лихорадочно раздумывая, что бы такое ответить, потому что здесь еще как свидетель присутствовала сестра Лэнгтри; затем развернулась и, не говоря ни слова, размеренно вышла из комнаты.
– У, старая сука! – с досадой сказала сестра Доукин. – Я ей покажу «пристойно»! Целую неделю она давит на меня, как телега с кирпичом, потому что я имела дерзость попросить у нее прислать кого-нибудь в отделение в присутствии приезжего хирурга-американца. А что такого, я уж сколько дней прошу ее об этом, когда никто не слышит, так чего мне терять? У меня шесть парализованных, четверо ампутированных, девять с мигренями и трое с комой, не считая кучи других. Говорю тебе, Онор, если бы не три-четыре типа, ходячих и более или менее вменяемых, так что они могут оказать хоть какую-нибудь помощь, я бы еще две недели назад пошла ко дну вместе со всем своим хозяйством. – Она сплюнула. – А эти чертовы сетки! Я просто жду не дождусь, когда она наконец скажет мне, что в отделении «Ди» сетки не выглядят пристойно, потому что, как только я это услышу, я в один момент накину ее драгоценные сетки ей на шею и подвешу ее на них.
– Ну-у, Салли! Она, конечно, заслуживает чтобы ее как следует проучили, но вешать – это уж слишком! – отозвалась сестра Лэнгтри, смеясь.
– Ух, старая кляча! Любой жеребец ей задницу покажет, хоть она разложи перед ним кучу овса!
Но это многообещающее извержение словесных шедевров сестры Доукин немедленно прекратилось, как только в комнату вошла сестра Сью Педдер, и высказываться теперь было уже нельзя. Уже одного этого было достаточно, чтобы взбесить до крайности сестру Лэнгтри, которая была если и не в одной возрастной группе с лучшими сестрами высочайшей квалификации, то, во всяком случае, с сестрой Доукин они были на равных. Кроме того, они вместе прошли путь от Новой Гвинеи до Морота и были близкими подругами. А сестра Педдер принадлежала к поколению совсем еще молодых стажеров, которые в Морсби работали по сорок восемь часов подряд. Скорее всего, в этом и была загвоздка. Никто не мог себе представить, чтобы сестра Педдер работала бы сорок восемь часов подряд.
Очень хорошенькая, живая и веселая, ей едва ли исполнилось двадцать два, и работала она в операционной. На Базе номер пятнадцать она появилась совсем недавно. Среди персонала, да и среди больных, тоже до сих пор ходила шутка, что даже старый Карстейрс, специалист по мочевым пузырям, восторженно ржал и рыл копытом землю, когда в дверь операционной впорхнула сестра Педдер. Вот тогда-то и проиграли те сестры и пациенты, которые держали пари, что майор Карстейрс на самом деле мертв, но ему просто не хватает такта лечь в могилу.
Те из сестер, которые остались дорабатывать до конца, пока госпиталь не будет окончательно ликвидирован, были намного старше, с большим опытом работы в условиях тропической войны. Сестра Педдер же составляла исключение, и в компанию ее не принимали, да и вообще она вызывала определенное возмущение в глазах других.
– Привет, девочки! – радостно приветствовала сидевших сестра Педдер. – Должна сказать, в последнее время знаменитости госпиталя не слишком часто балуют нас своим присутствием. Как жизнь в отделениях?
– Да уж потруднее, черт возьми, чем в операционной, где некоторым и дел-то всего, что строить глазки хирургам, – проворчала сестра Доукин. – Ну да ладно, наслаждайся жизнью, пока можешь. Если бы я была против, тебя давно бы уж перевели из операционной в неврологию.
– Ой, только не это! – взвизгнула сестра Педдер. На лице ее отразился неподдельный ужас. – Не выношу нервных!
– Чертовски плохо, – сухо заметила сестра Доукин.
– Я тоже не выношу нервных, – возразила сестра Лэнгтри, пытаясь поддержать девушку. – Поработаешь там, и привет: ни здоровой спины, ни здорового желудка, ни здоровых мозгов не останется. А мне они и самой пригодятся.
– И мне тоже! – пылко поддакнула сестра Педдер.
Она сделала большой глоток чаю, который оказался едва теплым и невыносимо крепким, но вынуждена была проглотить его, потому что ничего другого ей не оставалось. Наступило неловкое молчание, и ей стало совсем не по себе, как будто ее уже перевели из операционной в неврологию.
В отчаянии она повернулась к сестре Лэнгтри, которая никогда не бывала нелюбезной, хотя, по мнению сестры Педдер, отличалась чрезвычайным высокомерием.
– Кстати, Онор, я встретила тут одного вашего пациента пару недель назад и вспомнила, что мы учились в одной школе. Забавно, правда?
Сестра Лэнгтри выпрямилась и бросила на сестру Педдер куда более пристальный взгляд, чем, полагала сестра Педдер, заслуживало ее заявление.
– Так вот она, дочка управляющего из Вуп-Вупа! – медленно проговорила она. – Хвала святым! А я-то уж сколько дней голову себе ломаю, кого же из нас он имел в виду, но ты начисто вылетела у меня из головы.
– Из Вуп-Вупа?! – возмутилась сестра Педдер, глубоко оскорбленная. – Ну, знаете ли! Я, конечно, понимаю, что наш город – это не Сидней, но и не Вуп-Вуп все-таки!
– Не горячись, юная Сью, Вуп-Вупом Льюс просто называет свой родной город, – успокоила ее сестра Лэнгтри.
– Ах вот оно что, Льюс Даггетт! – вмешалась сестра Доукин, уразумев, о ком речь. – Смотри, цыпленочек, если ты с ним завела шуры-муры украдкой, не забудь надеть луженые штанишки, да смотри, чтобы он не прихватил с собой кусачки.
Сестра Педдер вспыхнула и вздернула голову; ух, не дай бог быть в подчинении в неврологии у этой старой ведьмы!
– Уверяю вас, нет никакой необходимости волноваться за меня, – заносчиво ответила она. – Я знала Льюса, когда мы были еще детьми.
– Ну и каков он был тогда, Сью? – поинтересовалась сестра Лэнгтри.
– Да в общем-то, такой же, – сказала сестра Педдер уже более миролюбиво. Ей польстила заинтересованность сестры Лэнгтри. – Все девчонки с ума по нему сходили, такой он был красивый. Но его мать обстирывала весь округ, так что общаться с ним было не так-то легко. Мои родители убили бы меня, если узнали, что я встречаюсь с ним, даже просто обращаю на него внимание, но, к счастью, я на два года младше Льюса, так что когда я закончила начальную школу, он уже уехал в Сидней. Но мы все, конечно, следили за его карьерой. Я не пропускала ни одной его пьесы по радио – наше местное радиовещание часто транслировало их. Но посмотреть ту пьесу в Королевском театре, где он играет, мне не удалось. Некоторые из девчонок съездили в Сидней, но мне бы просто отец не позволил.
– А что представлял из себя его отец?
– Я на самом деле не очень-то помню. Он был начальником станции, умер незадолго до того, как началась Депрессия. А мать его очень гордая, жить на подачки не в ее характере. Поэтому она и стала стирать.
– А братья у него есть? Или сестры?
– Братьев нет, но зато есть две сестры, обе очень красивые. И вообще это была самая красивая семья в нашем округе. Но они плохо кончили. Одна пьет, а о поведении и говорить нечего. Вторая оказалась, так сказать, в интересном положении, родила дочку и по-прежнему живет с матерью.
– Он хорошо учился?
– Он страшно умный. Они все умные.
– А с учителями он ладил?
Сестра Педдер даже взвизгнула от удовольствия.
– Избави боже! Учителя все до одного ненавидели его. Он постоянно издевался над ними, но так хитро, что они никак не могли его прищучить, чтобы найти подходящий повод его наказать. А кроме того, он, как правило, не оставался в долгу перед теми учителями, которые все-таки наказывали его.
– Ну, я бы сказала, он не слишком изменился, – заметила сестра Лэнгтри.
– Но он сейчас еще красивее! По-моему, я в жизни не видела никого лучше его, – воскликнула сестра Педдер, впадая в мечтательное состояние и беспрерывно улыбаясь.
Читать бесплатно другие книги:
