Чужие сны и другие истории (сборник) Ирвинг Джон

«Пансион “Грильпарцер”» (1976)

От автора

Читатели романа «Мир глазами Гарпа», возможно, помнят, что «Пансион “Грильпарцер”» — это первый рассказ Т. С. Гарпа и первое в романе доказательство литературных способностей молодого писателя. На момент написания «Грильпарцера» он и в самом деле был очень молод. Гарпу было всего девятнадцать. Покойный Генри Роббинс — мой дорогой друг и издатель романа — как-то посетовал мне, что для девятнадцатилетнего парня этот рассказ слишком уж «хорош и талантлив».

Я с ним спорил: мне хотелось доказать определенную закономерность, под которую подпадал и Гарп. У многих американских писателей их первое произведение было лучшим из всего, что они написали впоследствии. После «Грильпарцера» Гарп писал все хуже и хуже. Однако, по мнению Генри, «Грильпарцер» воспринимался так, словно написать подобный рассказ — пара пустяков. И тогда, по предложению Генри и ради большей достоверности романа, я разбил рассказ на две части. Я заставил Гарпа начать его писать, затем — увязнуть в сюжете и забросить рассказ. Молодой писатель так и делает: он на несколько месяцев забывает о «Грильпарцере». За это время умирает его подружка — венская проститутка, и этот эпизод из реальной жизни подсказывает Гарпу концовку рассказа.

Я согласился с доводами Генри, и «Пансион “Грильпарцер”» оказался разбитым на две части. В таком виде он предстает перед читателями романа «Мир глазами Гарпа». Я сознавал правоту Генри, однако меня просто бесила необходимость делить рассказ на части; тем более что за два года до выхода романа «Мир глазами Гарпа» рассказ «Пансион “Грильпарцер”» был целиком напечатан в журнале «Антеус» (зима 1976 г.) и получил Пушкартовскую премию. Но я подозреваю, что большинство читателей впервые увидели его в «Гарпе», в разделенном виде. Потому мне и захотелось опубликовать «Пансион “Грильпарцер”» здесь — опять целиком, чтобы читателям он запомнился именно таким.

В середине романа, когда у Гарпа случается «кризис жанра» и он перестает писать, молодой автор рассуждает: «Но что все это означало? Тот сон, циркачи-неудачники и события в их жизни? Ведь все это нужно было увязать воедино. Как рассказать о событиях, чтобы они не выглядели выдумкой? И какая концовка могла бы соединить все части повествования в одно целое?»

«Пансион “Грильпарцер”» — самый любимый из моих рассказов. Он ценен для меня тем, что и бабушкин сон, и эпилог, и вообще все в нем «соединяется в одно целое». «Жалкий и провальный номер» персонажей «Грильпарцера», затеянный ими, чтобы повысить классность пансиона, — предвестник темы «смертельных случаев» в романе, у которого есть свой эпилог. Я люблю эпилоги, и читатели моих романов об этом знают.

Младший брат, ставший жертвой взрыва в студенческой аудитории… Владелец пансиона, которого смертельно напугал медведь, раскатывавший на уницикле в полосатом костюме, что остался от свихнувшегося толкователя снов… И конечно же, калека, передвигавшийся только на руках и задушенный на эскалаторе собственным галстуком… все эти трагические события — предвестники иных трагических событий, которые оборвут жизни героев романа «Мир глазами Гарпа» и других моих романов. Вполне реальные, хотя и редко встречающиеся. Многие рецензенты подчеркивали мой особый «дар» к созданию эксцентричных ситуаций.

Но, как говорил мне Генри Роббинс (я поверил ему и верю до сих пор), самым эксцентричным в «Мире глазами Гарпа» является то, что рассказ «Пансион “Грильпарцер”» написал девятнадцатилетний парень. Ни один рецензент не упомянул об этом.

На момент создания «Грильпарцера» я успел написать три с половиной романа. Мне было тридцать четыре. И я уже тогда знал: я — автор романов, а не рассказов. Тем не менее ни до, ни после я никогда не работал с таким упорством над рассказом, поскольку хотел, чтобы читатели романа «Мир глазами Гарпа» знали: Т. С. Гарп — хороший писатель.

Чужие сны

Пока от Фреда не ушла жена, он не помнил своих снов и не знал, снились ли они ему вообще. Потом ему вспомнились смутные кошмарные сны из детства и довольно яркие, полные необузданных сексуальных желаний сны более позднего периода. Но период тот был абсурдно коротким: от достижения половой зрелости до женитьбы на Гейл (он женился совсем молодым). Скорее всего, за десять лет, прожитых в браке, снов у него просто не было. Однако этот отрезок жизни все еще оставался саднящей раной, и Фред старался глубоко туда не влезать. Но он знал: Гейл в эти годы была настоящей «дьяволицей снов». Каждую ночь ей снилось что-то захватывающее. По утрам Фред просыпался с ощущением растерянности и тупого безразличия и видел нервное, взбудораженное лицо жены, которой опять приснился увлекательный сон. Гейл никогда не рассказывала ему содержание своих снов; только подтверждала, что они ей снятся. Ее очень удивляло отсутствие сновидений у мужа. Как-то она сказала Фреду:

— Тут одно из двух: либо ты все-таки видишь сны, но они слишком болезненные и ты предпочитаешь их забывать, либо ты… мертвый. Люди, не видящие снов, все мертвые.

В последние два года их совместной жизни Фред находил, что оба предположения не лишены некоторого смысла.

После ухода Гейл он ощущал себя «достаточно мертвым». Даже его подружка, ставшая для Гейл «последней каплей», не могла его оживить. Фред считал, что брак распался исключительно по его вине. Прежде Гейл была счастливой, верной ему женой, пока он не заварил эту кашу и Гейл не пришлось отплатить ему тем же. Его интрижки повторялись снова и снова, пока жене не надоело. Гейл звала его «влюбчивый Фред». Почти каждый год он в кого-то влюблялся. Гейл говорила ему:

— Знаешь, Фред, я бы еще стерпела, если бы ты просто сходил на сторону и перепихнулся. Но почему ты так глупо залипаешь?

Он и сам не знал. После ухода Гейл подружка Фреда показалась ему настолько глупой, асексуальной и вульгарной, что он недоумевал о причинах, толкнувших его на этот разрушительный роман. Словно предчувствуя конец супружеских отношений, Гейл была особенно щедра на упреки. Поэтому с ее уходом Фред облегченно вздохнул. Но он скучал по сыну. За десять лет совместной жизни супруги произвели на свет только одного ребенка. Их сыну Найджелу было девять. Родители считали собственные имена настолько заурядными, что наградили бедное чадо редким книжным именем. Сейчас Найджел занимал изрядную часть в ожиревшем сердце Фреда, чем-то напоминая раковую опухоль, рост которой удалось остановить. Фред еще мог выносить разлуку с сыном (фактически они не ладили с тех пор, как Найджелу исполнилось пять). Тяжелее было сознавать, что мальчик ненавидит его. А если еще нет, то скоро научится. Фред в этом не сомневался.

Научилась же Гейл.

Иногда Фреду думалось: умей он по-настоящему видеть сны, он не стал бы заводить эти ужасные интрижки с регулярностью одного раза в год.

В первые недели после ухода Гейл Фред не мог спать на общей кровати, десять лет прослужившей им супружеским ложем. В результате развода Гейл получила Найджела и деньги. Дом остался Фреду. Он спал на кушетке — жесткой, узкой и совершенно непригодной для сновидений. Фред ворочался и стонал во сне, пугая своими стонами собаку (собака тоже осталась с ним). Утром он просыпался с ощущением перегара во рту, хотя в эти дни совсем не пил. Однажды ночью ему привиделось, что его выворачивает в машине. Вместе с ним ехала миссис Биэл. Фред, скрючившись, блевал прямо на рулевое колесо, а миссис Биэл колотила его сумочкой и кричала: «Едем домой! Едем домой!» Картина была на удивление яркой, и Фред вдруг понял: он видит сон мистера Биэла. Тот много раз спал в их доме на кушетке и видел этот ужасный сон. Сон никуда не исчез: он таился в кушетке, чтобы присниться тому, кто будет на ней спать.

С кушетки Фред перебрался в комнату Найджела, на жесткую и тоже достаточно узкую детскую кровать. Это была «капитанская» кровать; ее подиум имел выдвижные ящики для хранения одежды и игрушек. От кушетки у Фреда болела спина. Кровать сына могла лишь добавить боли, но Фред пока не был готов вернуться на остывшее супружеское ложе.

В первую же ночь, проведенную им на кровати Найджела, Фред понял, что неожиданно приобрел странную способность… или она вдруг овладела им. Он видел сон девятилетнего мальчишки — сон Найджела. Фреда этот сон не испугал, однако для Найджела он был сущим кошмаром. Фред-как-Найджел гулял по полю, когда наткнулся на большую змею. Для Фреда-как-Фреда змея выглядела скорее комичной — огнедышащая змея с рыбьими плавниками! Змея то и дело бросалась на грудь Фреда-как-Найджела, а он оцепенел от страха и не мог даже закричать. Сам Фред-как-Фред в это время находился на другом конце поля. Фред-как-Найджел его видел и пытался крикнуть: «Папа!», однако изо рта вырывался только шепот. Настоящий Фред стоял над ямой, где недавно жарили барбекю. Там еще оставались тлеющие угли, и Фред-как-Фред мочился на них, чтобы погасить. Из ямы с шипением поднимался пар, остро пахнущий мочой. Шипящий пар заглушал слабые крики сына.

Наутро Фред решил, что сны девятилетнего мальчишки слишком очевидны и банальны для него. Он уже не боялся вернуться на бывшее супружеское ложе. Во всяком случае, когда он спал там вместе с Гейл, никаких снов ему не снилось. Какими бы насыщенными ни были ее сны, Фреду не перепадало ни частички. Но спать одному — совсем не то, что спать вместе с кем-то.

Вечером Фред улегся в холодную постель. Уезжая, Гейл забрала с собой сшитые ею портьеры. Он быстро заснул и, конечно же, попал в сон Гейл. Он увидел высокое зеркало, а в нем — отражение Гейл. Она была обнаженной. На мгновение Фреду подумалось, что он видит свой сон. Возможно, навеянный тоской по Гейл: эротическое воспоминание, подогреваемое нестерпимым желанием ее вернуть. Между тем Гейл в зеркале отличалась от его теперь уже бывшей жены. Эта Гейл была старой, дряблой, и ее голое тело вызывало желание поскорее чем-нибудь его прикрыть. Она рыдала; ее руки мелькали, будто чайки. Гейл разглядывала разные предметы женского туалета, которые еще сильнее подчеркивали уродство ее старческого тела. Вскоре возле ее ног скопилась целая груда белья. Гейл опустилась вниз и зарылась лицом в одежду, прячась от зеркала. Фред смотрел на ее спину с выступающими позвонками. И вдруг ему вспомнилась кособокая лестница в довольно грязном переулке. Воспоминания были времен их медового месяца, проведенного в Австрии. Спина Гейл была очень похожа на ту лестницу.

Они заехали в чистенькую, почти игрушечную деревушку, где крыши домов напоминали луковицы. Даже странно, что в таком месте мог существовать грязный переулок. Но он существовал, и чем дальше они шли, тем тревожнее им становилось. Неожиданно переулок вывел их к шаткой лестнице, ведущий вниз (деревня находилась в холмистой местности). Им казалось, что конец лестницы уходит куда-то в преисподнюю. Выбор был невелик: ступить на эту опасную лестницу или вернуться назад.

— Давай вернемся, — вдруг сказала Гейл.

Он сразу же согласился. Молодожены уже развернулись, когда боковым зрением увидели, что по ступеням кто-то поднимается. Это была местная старуха с тяжелой поклажей. На верхней ступеньке она споткнулась и упала. В одной руке она несла овощи: морковку и мешок с пупырчатыми картофелинами, в другой — живого гуся со спутанными лапами. Старуха упала ничком, затем перевернулась на спину. Она лежала с открытыми глазами. Черное платье задралось ей на колени. Морковины причудливым букетом улеглись на ее плоскую грудь. Вокруг валялись картофелины. Гусь отчаянно хлопал крыльями, пытаясь взлететь. Фред и не подумал подойти к старухе. Он подошел к гусю и, хотя до сих пор дотрагивался только до собак и кошек, принялся развязывать кожаный ремешок, стягивающий лапы птицы. Ремешок был завязан плотным узлом; узел не поддавался, гусь сердито шипел, а потом вдруг больно клюнул его в щеку. Тогда Фред бросил гуся на землю и побежал вслед за Гейл, мечтая поскорее выбраться из переулка.

Теперь Гейл в зеркале спала на груде нижнего белья. Эту картину Фред видел и в жизни. Как-то, после своей первой измены, он вернулся среди ночи и нашел жену спящей на полу.

Фред вырвался из ее сна, проснулся и сел на одинокой постели. Он и раньше знал, что жена возненавидела его за измену. Но впервые понял, что его измена заставила Гейл возненавидеть и себя.

Неужели в его доме нет места, где можно спать, не цепляя на себя чужие сны? Где можно улечься и увидеть собственный сон? Во второй гостиной, которую они с Гейл, подражая героям старого фильма, называли «телевизионной комнатой» (там действительно стоял телевизор), тоже был диванчик. Но на нем спал старый лабрадор.

— Медведь! — позвал Фред.

Такую кличку собаке дал Найджел. Фред вспомнил, как часто он заставал пса переживавшим бурные сновидения. Медведь сопел и потявкивал; у него дыбом вставала шерсть, он сучил лапами, а розовый набрякший член ударял по брюху. Фред решил для себя: он еще не опустился так низко, чтобы гоняться за кроликами, драться с соседским кобелем породы веймарская легавая и запрыгивать на печальную гончую суку, принадлежащую семейству Биэлов. Правда, на этом диванчике спал не только Медведь. До него там спали молоденькие няньки, которых нанимали Найджелу. Может, Фред поймает какой-нибудь из их снов? Может, стоит рискнуть? Вдруг после погони за кроликами ему приснится что-нибудь из утонченных снов той хрупкой, изнеженной девушки? Фред до сих пор помнил ее имя: Дженни Хоббс.

На диванчике хватало собачьей шерсти, а среди нянек Найджела хватало некрасивых и глупых девиц. Фред счел благоразумным спать в кресле. Ему повезло: здесь никто не спал, и он провел ночь без сновидений. Фред познавал все плюсы и минусы своей новообретенной чудесной способности. Кроме новых впечатлений она несла ему и новые огорчения. Очень часто, когда мы спим с незнакомыми людьми, крохи удовольствия тонут в сомнениях и ощущении ненадежности.

Когда умер отец, Фред провел неделю в доме матери. К его ужасу, мать перебралась спать на диван в гостиной, а сыну предложила их супружескую спальню с громадной старинной кроватью. Фред вполне понимал нежелание матери спать там, однако его пугало обилие чужих снов, подстерегавших его в спальне родителей. Его родители всю жизнь прожили в этом доме и всегда — насколько Фред помнил — спали на этой кровати. Отец с матерью были танцовщиками и даже в пожилом возрасте сохраняли худощавость фигур и изящество движений. Фред помнил их утренние разминки на ковре в комнате, окна которой выходили на все стороны. Родительская гимнастика состояла из замедленных движений, чем-то похожих на йоговские. Часто они включали негромкую музыку, преимущественно Моцарта. Фред с ужасом поглядывал на родительскую кровать. Какие будоражащие сны и, главное, чьи возьмут его в свой плен?

Фреда немного успокоило, что он видел сон матери. Как и большинство людей, Фред пытался отыскать в хаосе определенные закономерности и одну нашел. Невозможно видеть сны умерших людей. Правда, Фред ожидал увидеть старческий сентиментальный сон, касавшийся его отца. Возможно, что-то из дорогих ей воспоминаний… Он никак не думал, что попадет в сон, насквозь пронизанный сладострастием.

Он увидел отца в душе, где тот веселился, будто подросток. Отцовские подмышки были белыми от мыла. Ниже все тоже было в мыльной пене, и из нее торчал возбужденный отцовский член. Фред видел сон не из далекой поры, когда родители только что поженились. Отец во сне был уже старым, с седыми волосами на груди и чуть обвислыми старческими сосками, похожими на формирующиеся груди девочки-подростка. Фред помнил отца как человека исключительно пристойного, не позволявшего себе скабрезных шуток. А тут… отец вел себя словно сатир. Но что еще удивительнее — его поведение только распаляло и возбуждало мать. Родители занялись сексом прямо в душе. Фред поражался их изобретательности, подвижности и даже акробатичности… Он проснулся с ощущением собственной тупой, неуклюжей и прямолинейной сексуальности. Фред впервые видел сексуальные желания глазами женщины. Ему было за тридцать, но только сейчас (с косвенной помощью матери) он узнал, какие ласки нравятся женщинам, где и в каких местах они жаждут мужского прикосновения. Фред видел, с какой радостью мать берет в руки отцовский член и с каким восторгом делает это.

Утром Фред старался не встречаться глазами с матерью. Ему было стыдно, что он никогда не представлял мать настоящей женщиной, наделенной желаниями. И точно так же он никогда не представлял такой женщиной Гейл. Он и сейчас позволял себе снисходительно думать (сыновняя снисходительность по отношению к матери): уж если у матери был столь ненасытный аппетит, Гейл наверняка ее превосходила. Он не представлял, что все может быть как раз наоборот.

Фред с грустью констатировал, что мать не может заставить себя выполнять упражнения в одиночку. За неделю, проведенную в родительском доме (он бы не сказал, что ему там было комфортно), мать зримо теряла свою гибкость и спортивность и даже пополнела. Фред хотел предложить ей заниматься вместе; он говорил о том, как важно поддерживать хорошие телесные привычки, однако он видел другие ее телесные привычки, и сознание собственной неполноценности не позволило ему заговорить об этом.

Фред был ошеломлен и еще одним открытием. Оказалось, его инстинкты вуайериста были сильнее задатков внимательного и заботливого сына. Хотя он и знал, что каждую ночь будет страдать от материнских эротических воспоминаний, он не сменил кровать на пол, где, как ему казалось, он не увидит никаких снов. Спи Фред на полу, он бы наткнулся хотя бы на один отцовский сон из тех нечастых ночей, когда его отец ночевал не на кровати. Это опровергло бы его прежнюю теорию о невозможности видеть сны умерших. Просто сны матери были сильнее отцовских, и потому на кровати преобладали они. А на полу Фреда ожидали бы удивительные открытия. Например, он узнал бы, какими на самом деле были чувства отца к его собственной сестре Бланш, доводившейся Фреду теткой. Но мы не способны досконально исследовать то, что незаслуженно нам открылось. Мы — поверхностные исследователи и удовлетворяемся лишь надводной частью айсберга.

Фред приобретал некоторые познания о снах, но еще больше знаний ускользало от его внимания. Так, он не задавался вопросом, почему ему всегда снились только исторические сны: реальные или преувеличенные воспоминания о событиях прошлого? И почему во сне иногда всплывало что-то второстепенное и заурядное, о чем он давным-давно забыл? Ведь существуют же другие виды снов — сны о еще не случившихся событиях. Фред почти ничего об этом не знал. Он даже не задумывался о том, что снившиеся ему сны могут быть его собственными, что они настолько близки к нему, насколько он решится к ним приблизиться.

Фред вернулся в свой одинокий дом уже не таким смелым и самоуверенным. Теперь это был человек, увидевший в себе смертельно опасную, незаживающую рану. Есть множество непредумышленно жестоких способностей, которыми мир с беспечной неразборчивостью наделяет нас. И его ничуть не волнует, сможем ли мы воспользоваться этими внезапно свалившимися на нас подарками.

«Чужие сны» (1976)

От автора

Вот еще один рассказ, несколько лет пролежавший в недрах моего письменного стола. Время от времени (оно исчислялось месяцами) я вытаскивал рукопись, что-то правил в ней и снова отправлял вылеживаться. После шести лет такого издевательства то, что осталось от рассказа, вошло в сборник с длинным названием «Ночные незнакомцы: интрижка на одну ночь и другие судороги современной жизни»,[59] изданный Пэт Роттер («Эй энд Даблъю пабли, шерс», Нью-Йорк, 1982). «Чужие сны» оказались в хорошей компании: в сборник вошли рассказы Рэймонда Карвера, Хильмы Уолитцер, Ричарда Форда, Гейл Голдвин, Ричарда Зельцера, Дона Хендри-младшего, Джона Леро, Дэвида Хаддла, Джойс Кэрол Оутс и Роберта Кувера. Но этот маленький рассказик выжал из меня все соки.

Я придумал несколько вариантов начальной фразы, и все они стали завершающими фразами в абзацах этого рассказа. Все эти «фальстарты» отличались декларативностью. «Спать одному — совсем не то, что спать вместе с кем-то» — так выглядел самый первый вариант начальной фразы. Потом я заменил его на «Очень часто, когда мы спим с незнакомыми людьми, крохи удовольствия тонут в сомнениях и ощущении ненадежности». (Эти утверждения были настолько самоочевидными, что их требовалось переместить куда-нибудь в середину рассказа, где они будут восприниматься терпимее.) Вот еще: «Но мы не способны досконально исследовать то, что незаслуженно нам открылось». (Одно время рассказ так и назывался — «Незаслуженные открытия».) Последний вариант начальной фразы через шесть лет стал завершением рассказа: «Есть множество непредумышленно жестоких способностей, которыми мир с беспечной неразборчивостью наделяет нас. И его ничуть не волнует, сможем ли мы воспользоваться этими внезапно свалившимися на нас подарками». (Ранее я вырезал эти фразы из «Пансиона “Грильпарцер”», где они сопровождали фразу о гибели калеки, вынужденного ходить на руках. Ту фразу я сохранил: «В мире хватает механизмов, которые при всей их полезности вдруг оказываются непредумышленно жестокими к тем, кто ходит на руках».)

Про прошествии лет я вижу: в рассказе «Чужие сны» повторяется тема обреченности, пронизывающая все главы романа «Мир глазами Гарпа». «Теперь это был человек, увидевший в себе смертельно опасную, незаживающую рану». Забавно, что нынче эта фраза буквально набрасывается на меня; прежде я этого не ощущал. К обреченным пациентам, неизлечимым болезням со смертельным исходом и даже обреченным деревьям… добавляется еще и несчастный, брошенный женой человек, который тоже обречен. (Даже не знаю, откуда я черпаю весь этот пессимизм.)

Утомленное королевство

Минне Баррет пятьдесят пять, и она действительно выглядит на свой возраст. В ее фигуре нет ничего, что намекало бы на то, как она выглядела в «лучшие времена». Увидевший ее подумает, что она всегда была такой: чуть угловатой, несколько полноватой, не пуританкой, но почти лишенной сексуальных интересов. Миловидная девочка, незаметно превратившаяся в миловидную старую деву, опрятную и молчаливую. Ее лицо сурово, но не слишком, и линия губ не сказать чтобы была жесткой. Словом, в пятьдесят пять лет весь ее облик свидетельствует о равнодушии ко многим сторонам бытия и о приверженности собственному жизненному пути.

Минна — управляющая небольшой столовой в спальном корпусе женского профессионального колледжа. Там у нее есть своя квартирка. Минна отвечает за работу немногочисленного персонала столовой и следит за тем, чтобы ученицы колледжа приходили в столовую подобающим образом одетые. Квартирка Минны имеет отдельный вход и свою ванную. По утрам в комнате немного сумрачно от тенистых вязов, растущих под окнами. Отсюда — всего несколько кварталов до парка Бостон-Коммон,[60] куда Минна любит ходить в погожие дни. Ее комната не перегружена мебелью и вещами, поскольку очень мала. Здесь почти ничего не говорит о девяти годах, прожитых Минной при колледже. Да и показывать Минне особо нечего; ее нынешнее жилище — одно из нескольких, где она жила с тех пор, как покинула родительский дом. У нее есть телевизор, и она засиживается за полночь, когда показывают фильмы. Другие программы Минна не смотрит; телевизор она обычно включает в одиннадцать вечера, когда начинается выпуск новостей, а до этого сидит и читает. Она любит читать биографии знаменитых людей, предпочитая их автобиографиям, потому что рассказы людей об их собственной жизни почему-то се смущают. Минну больше интересуют биографии знаменитых женщин, хотя она с увлечением прочла жизнеописание Яна Флеминга. Как-то на вечере, устроенном в честь выпускниц колледжа и попечителей, одна дама в элегантном сиреневом костюме выразила желание познакомиться со всем персоналом. Беседуя с Минной и узнав о ее интересе к биографиям, дама посоветовала ей почитать произведения Гертруды Стайн. Минна купила рекомендованную книгу, но так и не дочитала до конца. То, о чем писала Стайн, вовсе не соответствовало представлениям Минны о биографиях, тем не менее содержание книги не показалось ей оскорбительным. Вскоре она забыла и о книге, и о беседе с дамой в сиреневом костюме.

Итак, Минна читает до одиннадцати вечера, затем смотрит выпуск новостей и какой-нибудь фильм. Повар и кухонные работники приходят рано утром, однако Минне вовсе не обязательно появляться на кухне в такую рань. Она приходит в столовую к завтраку учениц. После завтрака она наливает чашку кофе и уносит к себе. Бывает, что Минна ложится вздремнуть. Ее предвечерние и вечерние часы, как правило, тоже протекают спокойно. Кое-кто из девушек приходит к ней посмотреть одиннадцатичасовой выпуск новостей (из коридора спального корпуса есть дверь в ее жилище). Возможно, телевизор интересует их больше, чем общество Минны, хотя все они очень вежливы и внимательны с нею. Минну несколько поражает степень их раздетости в этот час. Однажды учениц заинтересовало, насколько длинны ее волосы, если их распустить. Минна удовлетворила девичье любопытство: она сняла заколки и распустила свои длинные седеющие волосы. Ее волосы были прямыми, достаточно жесткими и доходили ей до бедер. Девчонки удивлялись длине и здоровому виду ее волос, а одна, чьи волосы были почти такой же длины, предложила Минне заплести косу. На следующий вечер ученицы принесли оранжевую ленту и заплели Минне косу. Ей это немного понравилось, однако она тут же сказала, что так волосы никогда не носила и носить не собирается. Правда, искренний восторг девчонок будил в ней мысль: «Может, попробовать?» Нет, это уже слишком. Она годами носила волосы стянутыми в тугой пучок и менять прическу не собиралась.

После ухода девушек, после фильма, выключив телевизор, Минна ложится не сразу. Она сидит в кровати и думает о выходе на пенсию. Ей сразу вспоминается ферма в Саут-Байфилде, где она выросла. Если мысли Минны и подернуты ностальгическим флером, она этого не сознает и думает лишь о том, как необременительна ее работа в колледже по сравнению с фермерским трудом. В Саут-Байфилде живет ее младший брат с семьей. Через несколько лет Минна думает вернуться туда, влиться в семью брата и вручить ему часть своих сбережений на черный день. В прошлое Рождество она туда ездила. Брат, его жена и дети спрашивали, когда она приедет к ним насовсем. Минна дала уклончивый ответ. Сама она рассчитывает поработать еще годика два, а там видно будет. Племянники и племянницы еще достаточно малы, и им потребуется ее забота. В семье брата ей всегда рады, и никто не посчитает ее обузой.

После теленовостей и фильма Минна думает о Саут-Байфилде: о прошлом и будущем. Воспоминания не вызывают у нее ни злости, ни раздражения, и ее нынешняя жизнь — тоже. У Минны нет воспоминаний о болезненных потерях, расставаниях или неудачах. В Саут-Байфилде у нее были подруги; кто-то из них выходил замуж, разводился, вступал в новый брак. Она же предпочла спокойную жизнь в Бостоне, в тридцати милях от фермы. Родители Минны умерли как-то тихо и почти незаметно, но и по ним она не тоскует. Она не считает дни до пенсии и в то же время уже представляет себя частью большой и крепкой семьи брата. Нельзя сказать, чтобы в Бостоне у нее было много друзей, но друзья для Минны всегда являлись приятными, знакомыми ей людьми, с которыми были связаны однообразные эпизоды ее жизни. Никто из них не был эмоциональным иждивенцем, требующим сопереживания или ее сочувствия. Взять, к примеру, повара Флинна, ирландца, живущего в Южном Бостоне со своей большой семьей. Он постоянно жалуется Минне на качество бостонского жилья, бостонские транспортные пробки, бостонскую коррупцию, бостонское то да се. Минна мало знает обо всем этом, но внимательно слушает повара; своей руганью Флинн напоминает ей отца. Сама она не ругается, однако ей нравится ругань повара. Он всегда умеет подать событие таким образом, что Минне кажется, будто ругань действительно оказывает какое-то действие. Флинн ежедневно сражается с большим кофейником и неизменно одерживает победу. Он осыпает упрямца градом отборных проклятий, трясет, угрожает разломать по винтику. Наконец испуганный кофейник начинает работать. Минна постоянно убеждается: этот спектакль из непристойных выражений и отчаянных жестов приносит результаты. Так ее отец вел себя с трактором, когда зимой тот не заводился. Минна считает Флинна приятным человеком.

Или взять миссис Элвуд — вдову с морщинистым лицом. Морщин у нее намного больше, чем у Минны. При разговоре морщины изгибаются, словно резиновые жгуты, и кажется, что подбородок миссис Элвуд висит на них, как на петлях. Миссис Элвуд — воспитательница спального корпуса. У нее британское произношение. Все знают, что она родилась в Бостоне, но после окончания колледжа провела целое лето в Англии. Несомненно, это было самое замечательное время в ее жизни. Минна обязательно сообщает миссис Элвуд, когда по телевизору будет фильм с Алеком Гиннесом.[61] Воспитательница приходит после новостей, когда девушки уже разошлись по своим комнатам. Миссис Элвуд принимается вспоминать, не видела ли она уже этот фильм, и первая половина картины часто проходит под ее воспоминания.

— Знаете, Минна, по-моему, я уже видела этот фильм, — изрекает миссис Элвуд.

— Самые лучшие фильмы с ним показывают на Рождество, а я всегда их пропускаю, — вздыхает Минна.

— Разве в доме вашего брата нет телевизора? — удивляется миссис Элвуд.

— Есть. Но в рождественскую неделю мы обычно играем в карты или принимаем гостей.

— Минна, вам чаще надо бывать за стенами колледжа, — говорит миссис Элвуд.

А еще Минна постоянно разговаривает с Анджело Джанни. Анджело — бледный, легко смущающийся, худощавый не то юноша, не то мужчина. У него светлосерые глаза, которые лишь немногим темнее его лица. Кроме имени, ничто не говорит о том, что он — итальянец. С таким же успехом его фамилия могла быть Катберт или Кэдуолладер, Деверо или Хант-Джонс. Фамилия никак не вяжется с этим неуклюжим, вечно сконфуженным человеком, который с ужасом воспринимает малейшую неприятность и застывает, точно статуя, когда эта неприятность случается. Возраст Анджело — от двадцати до тридцати лет; он живет в подвале спального корпуса, рядом с кладовкой, где хранится весь его нехитрый инвентарь. Анджело убирает мусор из корзин, моет посуду, накрывает столы, убирает со столов и делает другую подобную работу. Он может справиться и с более сложной работой, если его попросят и несколько раз подробно объяснят, что надо сделать. Анджело исключительно мягок, и его поведение по отношению к Минне представляет собой любопытную смесь глубочайшего уважения (иногда он называет ее «мисс Минна») и странного, робкого флирта, намекающего на истинные чувства. Минне нравится Анджело, с ним она нежна и приветлива, как со своими племянниками. Она понимает особенности Анджело и даже беспокоится за него. Она чувствует: Анджело ходит по шаткой земле. Его жизнь проста и бесхитростна; он привык к замкнутому миру колледжа, привык верить всему и всем. Он беззащитен, и любое столкновение с реальным миром нанесет ему жесточайшие раны. Какие именно — Минна не знает сама, но ясно ощущает неопределенные опасности, подстерегающие хрупкую, безыскусную жизнь Анджело. Минна старается оградить Анджело, рассказать, что к чему, хотя опасности, которые она предвидит для него, весьма расплывчаты. Жизнь самой Минны протекала без всяких потрясений: она ничем не болела, ей ни разу не угрожали, и в ее мир никогда не врывались разрушительные силы. Но за Анджело она боится и потому рассказывает ему назидательные истории, обязательно оканчивая их пословицей. (Минна каждый день вырезает из газеты очередную пословицу и прикрепляет скотчем к плотным черным страницам альбома для фотографий, где снимков совсем немного: коричневатая, с оттенком сепии, фотография родителей, неподвижно застывших перед аппаратом, и цветной снимок детей брата.) Истории Минна придумывает сама; в них нет предисловия, нет указания на время и место, нет даже имен и, конечно же, нет эмоциональной вовлеченности рассказчицы. Возможно, случись это с ней самой, рассказ был бы живее. Пословицы варьируются. Есть собственно пословицы вроде «От малого знания — большая беда», а есть целая коллекция изречений, призывающих к бдительности, рассудительности и осмотрительности. Особое место занимают изречения о вреде излишней доверчивости. Анджело слушает и благоговейно кивает. Он разевает рот и даже перестает мигать. Через некоторое время Минне надоедает его преданное внимание, и она, уже в качестве примечания, добавляет, что ни к чему нельзя относиться слишком серьезно. Это лишь сильнее озадачивает Анджело, и тогда Минна переводит разговор на более легкую тему.

— Знаешь, меня тут недавно наши девушки уговаривали сменить прическу и заплетать косу.

— Это было бы красиво, — отвечает Анджело.

— Видишь ли, Анджело, я не настроена менять прическу, с которой свыклась за столько лет.

— Мисс Минна, вы поступайте так, как лучше для вас, — говорит Анджело.

Минна бессильна разрушить его всепроникающую и опасную доброту. Анджело относится так ко всем, вручая им груз своего распахнутого сердца и позволяя делать с его сердцем что угодно… Через какое-то время Минна решает, что им обоим пора возвращаться к работе.

Она никогда не жалуется на свою работу. И только для пользы дела Минна попросила, чтобы ей дали помощницу. Тогда в ее выходные дни — по понедельникам — ни персонал кухни, ни ученицы не останутся без присмотра. Однако никто из руководства не посчитал ее просьбу достаточно серьезной. Сначала миссис Элвуд поддержала идею Минны и пообещала поговорить с управляющим по персоналу. Прошло время. Когда Минна спросила, был ли разговор, миссис Элвуд замялась и вдруг предложила ей самой поговорить с управляющим. Минна не решилась нарушать установленный порядок и подала заявление, изложив свои доводы. С тех пор прошло несколько недель. Ответа не было. Что ж, нет так нет. Жаловаться не в ее правилах. Конечно, хорошо было бы иметь помощницу примерно ее возраста, умеющую ладить с девчонками, а при случае и строгость проявить. В спальном корпусе и комната для нее есть. Ведь наверняка кто-то из женщин ищет жилье. А тут — комната бесплатно, и жить при колледже безопаснее, чем в многоквартирном доме. Конечно, помощница была бы ей очень кстати, но Минна не торопит события. Она умеет ждать.

У Минны был выходной день. Она шла по аллее парка Бостон-Коммон. Рядом бродили первые утки. Им было скучно. Минна то накидывала, то снимала платок. Когда ветер утихал, ей становилось даже жарко, но очередной порыв заставлял поежиться. Ежилась она и при виде бегунов в шортах и футболках, сшитых из легкой материи, которую прозвали «дрожалкой». Мимо нее, переваливаясь, прошествовало несколько диких уток. Вид у них был как у людей, случайно попавших в шумную незнакомую компанию, где их незаслуженно оскорбили, и теперь они, сконфуженные и ошеломленные, всеми силами пытались сохранять достоинство. Кроме уток на аллеях гуляли матери с детьми. Потом они отправятся по магазинам (или уже там побывали). Матери были одеты по-летнему, а детей закутали так, словно еще продолжалась зима. Впрочем, они и сами вздрагивали от порывов холодного ветра, поглядывая на плавающие в пруду куски хлеба и равнодушных уток. Через какое-то время утиное равнодушие исчезнет, но сейчас, когда утки готовились к продолжению рода и тщетно искали уединения, они отказывались есть, если за ними наблюдали. Старики в своих извечных пальто (чувствовалось, эти пальто они носят круглый год), с мятыми газетами под мышкой и общипанными буханками хлеба в руках, отламывали большие куски и бросали уткам. Они настороженно озирались по сторонам, не заметил ли кто, что куски слишком тяжелые (вероятно, их намерением было подбить и утопить утку).

Минна лишь мельком взглянула на дрожащие стариковские руки и неуклюжие броски, не достигавшие цели. Она не стала задерживаться в парке, а вышла на Бойлстон-стрит. Минна зашла погреться в «Шривс» и там какое-то время рассматривала столовый хрусталь и серебро, представляя, какой набор лучше бы украсил стол брата. За углом находилась закусочная Шрафта, где Минна немного подкрепилась. Выйдя из закусочной, она остановилась, раздумывая, куда бы отправиться теперь. Было всего два часа дня, однако неустойчивая мартовская погода не располагала к прогулкам. Потом она увидела вышедшую из дверей «Шривса» девушку; та улыбнулась и помахала Минне. Девушка была одета в джинсовую юбку выше колен, сандалии и зеленый свитер с вырезом «лодочкой», наверняка позаимствованный у какого-то парня. Свитер свисал ниже бедер, длинные рукава были подвернуты и болтались над худенькими девичьими запястьями, как складки живота у какого-нибудь толстяка.

— Минна, привет! — крикнула девушка.

Теперь Минна ее узнала: эта девушка приходила к ней посмотреть телевизор. Имени она не помнила; имена Минна запоминала с трудом. Она решила про себя называть девушку Дорогуша. Дорогуша собиралась проехаться на метро в Кембридж — пригород Бостона — и пошататься там по магазинам. Она спросила, не составит ли Минна ей компанию. Минна согласилась и не пожалела. Она видела, с каким уважением смотрели на них пассажиры метро. Может, все думали, что она — бабушка или даже мать Дорогуши? Их обеих награждали улыбками, и Минна мысленно принимала поздравления. В Кембридже они зашли в магазинчик, славящийся деликатесами, где Минна купила несколько банок экзотической еды. Этикетки банок были на иностранных языках, а крышки запечатаны красивыми марками. Минна сразу представила воображаемого дядюшку — моряка и путешественника, который якобы прислал ей эти лакомства из далекой страны. Потом они зашли в антикварный магазинчик, полный разной ерунды вроде помятых серебряных кубков, и Минна купила там удивительно красивую вилку. Дорогуша сказала, что этой вилкой очень удобно есть иностранные лакомства. Девушка была очень добра к Минне; настолько добра, что Минна подумала: «Должно быть, сверстницы ее недолюбливают». В четыре часа погода снова испортилась, и они отправились на Браттл-сквер смотреть иностранный фильм. Им пришлось сесть в первые ряды, поскольку Минне было трудно читать надписи перевода. Содержание фильма несколько обескуражило Минну, и она задалась вопросом, допустимо ли юным девушкам смотреть такие картины. Но когда фильм кончился, Дорогуша потрясла Минну знанием кино и серьезностью рассуждений, что немного ее успокоило. Потом Дорогуша предложила ей пообедать в немецком ресторанчике. Оказалось, девушка бывала здесь не раз. Они ели кислую капусту, фаршированный перец и запивали еду темным немецким пивом. Дорогуша призналась: одной ей пива бы здесь не подали. Домой они вернулись, когда уже стемнело, и Минна на прощание поблагодарила девушку за чудесно проведенное время. Она чувствовала себя приятно уставшей. Переложив пакет с экзотической едой и антикварной вилкой в левую руку, Минна открыла дверь и вошла к себе. Было начало десятого, но ее тянуло улечься спать. На столе, куда Минна поставила пакет, она увидела изящную бежевую папку с приложенной запиской. Записка была от миссис Элвуд.

Дорогая Минна!

Извините, что заходила в Ваше отсутствие. Утром меня вызывал управляющий персоналом. Он сказал, что выполнил Вашу просьбу и нашел Вам помощницу — женщину с опытом. Она готова приступить к работе немедленно. Поскольку Вас не было, я встретила ее сама, показала наш спальный корпус, столовую, а затем проводила в ее комнату. Мне несколько неловко, что ей придется пользоваться общей ванной комнатой, но, по-моему, у нее это не вызвало возражений. Ее все устраивает. Женщина она очень привлекательная (это я уже поняла по поведению Анджело). Я сказала ей, что у Вас выходной день и завтра Вы с нею познакомитесь. Но если захотите сделать это сегодня — она у себя. Она сказала, что устала и ляжет спать.

«Ну вот и дождалась», — подумала Минна. Но зачем миссис Элвуд принесла папку? И что там? Осторожно раскрыв папку, Минна увидела копию заявления о приеме на работу и копию резюме. Она замешкалась: чужие данные казались ей слишком личными, чтобы туда заглядывать. Но потом взгляд Минны упал на пакет с экзотической едой, и это придало ей уверенности. Она достала из папки листы и начала просматривать. Женщину звали Селестой, возраст сорок один год. Она писала, что имеет большой опыт «обслуживания за столом». Ей также пришлось работать консультантом в летнем лагере для девочек. Родом Селеста была из городка Херонс-Нек штата Мэн, где муж се сестры управлял летним пансионатом для туристов. Она работала и там. Прежде пансионат принадлежал родителям Селесты. «Замечательно», — подумала Минна. Она вдруг забыла о своей усталости и принялась хлопотать. Минна красиво расставила баночки с экзотической едой, поместив их на полку над столом. Затем развернула программу передач — нет ли сегодня фильма с Алеком Гиннесом. Миссис Элвуд всегда просила сообщать ей, когда будет фильм с его участием. Да и новенькую надо пригласить, чтобы не чувствовала себя одинокой. День сегодня был поистине чудесным: в программе нашелся фильм с Алеком Гиннесом. Минна вышла в коридор спального корпуса и, напевая себе под нос, пошла к Селесте. Жаль, что она не знала настоящего имени Дорогуши. Но об этом можно будет спросить у миссис Элвуд.

Минна осторожно постучала в дверь комнаты Селесты и услышала (или подумала, что услышала) сонное: «Войдите». Она открыла дверь и в нерешительности застыла на пороге, поскольку в комнате царила почти полная темнота. Лишь на столе горела старенькая шаткая лампа, льющая скудный свет на спинку мягкого стула. Как и большинство угловых комнат спального корпуса, комната Селесты не была ни квадратной, ни даже прямоугольной. Любая симметрия казалась здесь случайностью. В комнате было пять углов, и в каждом потолок почти соединялся с полом, образуя нишу. В одной из ниш стояла кровать (правильнее сказать, койка). Новая хозяйка комнаты попыталась отгородить свою спальную норку от остального пространства комнаты. К стенной лепнине крепилось тяжелое ярко-красное покрывало. Край покрывала шевелился, и Минна подумала, что у Селесты открыто окошко над кроватью. Вся комната продувалась прохладным вечерним ветром, и тем не менее в ней ощущался тяжелый, пряный запах, похожий на запах мускуса. У Минны он пробудил довольно странное воспоминание. Прошлым летом, когда брат приезжал в Бостон, они ходили на развлекательное представление. Название давно вылетело из памяти. Зато Минна помнила, как поздним вечером они ехали обратно в пустом вагоне метро и на одной станции в вагон вошла крупная женщина в аляповатом цветастом платье и грузно села. Минну с братом от пассажирки отделяло пять пустых мест. Она принесла с собой все запахи душного летнего вечера, сильного дождя и поднимающихся от земли испарений. В вагоне запахло так, как пахнет, если в жаркий летний день открыть дверь погреба с земляным полом, куда не заглядывали с зимы.

— Селеста! — шепотом позвала Минна.

Из-за покрывала вновь донеслось бормотание и прилетела новая волна возбуждающего и какого-то тревожащего запаха. Минна слегка отодвинула край покрывала и в слабом свете увидела крупное рослое тело Селесты, спавшей в странной позе. Подушка находилась у нее на уровне лопаток, голова была откинута назад, шея казалась длинной и изящной, несмотря на выступавшие жилы, тянувшиеся к высоким изогнутым ключицам (все это открылось взору Минны даже при таком скудном освещении). Груди Селесты были полными и крепкими, без признаков обвислости: они стояли, а не клонились к подмышкам. Только сейчас Минна поняла, что ее новая помощница спит обнаженной. У Селесты были тяжелые широкие бедра с плоскими симметричными впадинами в области таза. Невзирая на определенную тяжеловесность каждой части ее тела — тела сильной крестьянки с толстыми икрами и крутыми бедрами, — из-за своих невероятно длинных ног она казалась почти худенькой. Минна вновь позвала Селесту, на этот раз громче, но едва услышала свой голос, как тут же пожалела об этом. «Как неловко почувствует себя эта женщина, если вдруг проснется и увидит здесь меня», — подумала Минна. И тем не менее она не ушла из комнаты. Это громадное тело, внушающее ужас своей скрытой силой и подвижностью, буквально пригвоздило к себе взгляд Минны. Селеста слегка шевельнулась. Движение началось с ее рук. Она согнула широкие, плоские пальцы, будто хотела удержать раненого зверька. Затем ладони Селесты повернулись, и пальцы впились в простыню, оставляя складки. Минне захотелось протянуть руку и успокоить эти ладони, пока они не разбудили их хозяйку, однако ее собственные руки и все тело застыли в неподвижности. Селеста повернулась на локте, выгнула спину, и руки коснулись ее широкого плоского живота. Медленно и поначалу легко, затем все быстрее и сильнее Селеста начала тереть свой живот. Руки двигались к тазу, пощипывая кожные складки; затем они переместились на бедра, разошлись по талии, опустились под ягодицы, после чего поднялись к пояснице. Селеста приподнялась, снова выгнула спину, теперь уже круче; жилы на шее напряглись и сильнее проступили под кожей, а губы, всего мгновение назад плотно сжатые, округлились в бессознательную улыбку. Селеста открыла глаза, моргнула, ничего не увидела (Минна увидела лишь белки ее глаз) и снова их закрыла. Ее тело расслабилось, погрузившись в матрас. Похоже, сон Селесты перешел в более глубокую стадию. Руки скользнули под бедра и там замерли. Минна попятилась назад, опустила полог. Потом она погасила настольную лампу и на цыпочках вышла из комнаты, постаравшись как можно тише прикрыть за собой дверь.

Минна вернулась к себе. С полки ей улыбались яркие этикетки баночек с экзотической едой. Она села и стала их разглядывать. Ею вдруг снова овладела усталость, но уже не столь приятная. Конечно, было бы здорово пригласить миссис Элвуд и Селесту на фильм и угостить их деликатесами из далеких стран. Но у нее только одна вилка для такого вида пищи. Даже если придет только миссис Элвуд, не будут же они есть одной вилкой на двоих! Минна вспомнила также, что у нее даже нет консервного ножа. Конечно, можно обойтись без угощения и просто позвать миссис Элвуд на фильм. Но Минна чувствовала себя настолько утомленной, что просто сидела, не двигаясь, на месте. Она думала, что Селеста выглядит гораздо моложе сорока одного года. Конечно, свет там никуда не годился, а во сне, как известно, морщинки на лице разглаживаются. Но действительно ли Селеста спала? Если это сон, то какой-то очень странный. А какие черные у Селесты волосы! Возможно, крашеные. Должно быть, бедняга хлебнула в жизни. Где бы эта женщина раньше ни работала, измоталась она изрядно. И все же Минне было не преодолеть чувства неловкости, которое охватило ее в комнате Селесты. Чем-то это напоминало чтение чужого письма. (Неловкость — основное чувство, которое Минна очень часто испытывала за других и почти никогда — за себя. Степень неловкости измерялась лишь продолжительностью испытываемого состояния.)

Минна решила, что не нужно раскисать, а лучше заняться делом. Позвать миссис Элвуд на фильм, сходить на кухню за консервным ножом и поискать там похожую вилку. Когда миссис Элвуд придет, можно будет спросить у нее имя Дорогуши. Но воспитательница наверняка спросит ее про Селесту — познакомились ли они. И что сказать в ответ? Сказать: «Да, хотела познакомиться, но Селеста спала»? Тогда Селеста узнает, что Минна у нее побывала. (Не надо было трогать лампу!) А может, сходить туда и снова включить лампу? Поразмышляв, Минна поняла всю нелепость своего порыва. Селеста спала и даже не подозревала, что у нес гостья. И что особенного увидела Минна? Только то, что Селеста спит обнаженной. Так та и сама об этом знала. Велика важность! Чувствовалось, Селесту подобные тонкости не волнуют. Минну вдруг пронзила мысль, что она откуда-то знает Селесту, что раньше где-то видела ее. Откуда явилась эта мысль? Сама придумала? Нет, не могла она такое придумать. Быть этого не может. Не знала она раньше никакой Селесты. Для Минны знакомство с кем-то — процесс долгий и медленный. Взять ту же девушку, с которой они так замечательно провели сегодня время. Они были вместе несколько часов, но Минна не могла сказать, что узнала ее лучше.

Яркие этикетки по-прежнему манили ее, побуждая вскрыть хотя бы одну банку и попробовать содержимое. И опять навалившаяся усталость притушила желание. Если не говорить миссис Элвуд о фильме, можно будет улечься спать прямо сейчас. Конечно, тогда надо будет повесить со стороны коридора табличку: ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ. Однако усталость Минны была какой-то странной; по правде говоря, ей не хотелось ложиться спать и даже читать в кровати. Да и оставить миссис Элвуд без фильма с Алеком Гиннесом, которого воспитательница просто обожала, — это несправедливо. Как такое могло прийти ей в голову? Минна вновь посмотрела на баночки с яркими этикетками и вдруг ощутила, что в них есть что-то чужеземное и отталкивающее. Тут в дверь дважды постучали. Минна вздрогнула, словно ее застигли за чем-то недостойным.

— Минна! Минна, вы дома?

Это была миссис Элвуд. Минна медленно, с осторожностью открыла дверь и увидела изумленное лицо миссис Элвуд.

— Боже мой, я никак подняла вас с постели?

— Нет, что вы! — поспешно возразила Минна.

Миссис Элвуд вошла в комнату.

— Как у вас темно!

Минна только сейчас вспомнила, что не зажигала верхний свет, ограничившись настольной лампой. Не слишком яркая полоска выхватывала из темноты полку и сегодняшние покупки.

— Что это у вас там? — спросила миссис Элвуд, настороженно косясь на полку.

— У меня сегодня был просто восхитительный день, — сказала Минна. — В городе мне встретилась одна из наших учениц. Мы вместе съездили в Кембридж, ходили по магазинам, обедали в немецком ресторане и смотрели иностранный фильм. Мы только недавно вернулись. Минут двадцать, не больше.

— Я бы сказала, вы вернулись более двадцати минут назад, — возразила миссис Элвуд. — Я видела, как вы обе входили.

— Значит, вы видели эту девушку? Как ее зовут?

— Вы провели с нею столько времени и не знаете ее имени?

— Наверное, она мне говорила прежде, но у меня плохая память на имена. А снова спрашивать было как-то неловко. Она приходит ко мне смотреть телевизор.

— Боже милостивый! — всплеснула руками миссис Элвуд. — Кто же не знает этой девушки? Ее зовут Молли Кэбот. Она проводит в магазинах и кино гораздо больше времени, чем на занятиях.

— Она была так добра ко мне, — сказала Минна. — О пропуске занятий я как-то не подумала. По-моему, она смышленая девушка. Но мне она показалась одинокой. Неужели у нее неприятности?

— Неприятности — это еще мягко сказано.

Миссис Элвуд взяла с полки одну из банок и принялась вертеть ее в руках. Разглядывая банку со всех сторон, воспитательница неодобрительно морщилась.

— Я бы сказала: эта Молли попадет в большую беду, если не начнет снова регулярно посещать занятия и не подтянет все свои «хвосты».

— Как грустно, — вздохнула Минна. — Она такая приятная девушка. Мы с ней замечательно провели время.

— Надеюсь, у нее хватит ума взяться за учебу, — суровым тоном произнесла миссис Элвуд.

Минна кивнула. Она ничем не могла помочь Молли, и от этого ей стало грустно. Миссис Элвуд продолжала недоверчиво разглядывать банки. Минна надеялась, что воспитательница не заметит экстравагантную вилку.

— А что в этих банках? — спросила миссис Элвуд, беря своей мясистой рукой другую банку.

— Иностранные деликатесы. Молли сказала, что они очень вкусные.

— Я бы не стала покупать еду, основываясь только на чьих-то мнениях и не зная, что она собой представляет, — отчеканила миссис Элвуд. — А вдруг содержимое готовилось в антисанитарных условиях? Кажется, это из Кореи или откуда-то из тех мест!

— Такие красивые баночки. Я подумала: должно быть, и еда в них вкусная, — простодушно призналась Минна.

И вновь усталость разлилась по всему ее телу, добравшись даже до языка.

— Мы замечательно провели время, — промямлила она, удивляясь горестным ноткам в своем голосе.

Миссис Элвуд это тоже удивило. В комнате установилась тягостная тишина.

— Думаю, вы очень устали задень, — сказала миссис Элвуд. — Я повешу табличку на дверь, чтобы девушки вас не беспокоили.

Властность в голосе миссис Элвуд явилась последней каплей. Теперь Минна чувствовала, что ей действительно хочется спать. Возражать она даже не пыталась и ни слова не сказала о фильме с Алеком Гиннесом.

Ей снились какие-то размытые, призрачные фигуры. Похоже, их сопровождали странные царапающие звуки, доносящиеся из коридора. Вероятно, девушки пришли посмотреть выпуск новостей и удивились, увидев табличку. Затем Минне приснилось, будто к ней в комнату явилась обнаженная Селеста в сопровождении уродливых гномов. Минна проснулась, ощутила тепло своих рук, прижатых к бокам, и тут же вздрогнула от собственного прикосновения. Она вновь повернулась на спину, вытянула руки вдоль тела, согнула пальцы. Ей казалось, что ее руки скованы наручниками. Если бы Минна попробовала содержимое экзотических банок, кошмарные сны можно было бы приписать незнакомой и, возможно, недоброкачественной пище. Но она ничего не ела. Причина беспокойного сна оставалась для нее загадочной, и это тревожило Минну.

Если время от времени Минну и охватывало мимолетное недоумение или появлялись мысленные замечания в адрес Селесты, все это происходило где-то на уровне подсознания. Если она и завидовала легкому характеру и общительности своей помощницы (та почти сразу же сдружилась со всеми ученицами, с замкнутым Флинном и в особенности — с Анджело), это опять-таки проходило на подсознательном уровне. Лишь через несколько недель после той ночи с кошмарами Минна вспомнила: а ведь миссис Элвуд даже не спросила у нее, ходила ли она познакомиться с Селестой. За это время Минна сумела получше узнать Молли; она ощущала необходимость сделать это, необходимость установить над девушкой слабую, ненавязчивую опеку. Но опека не означала, что общение с Молли превратилось в исполнение долга. Минна по-прежнему наслаждалась их тайными прогулками и походами по магазинам; это было ее личным удовольствием, которым она не делилась ни с кем. Теперь она уделяла меньше времени Анджело, хотя все так же беспокоилась за него. По словам миссис Элвуд, Анджело «весьма увлекся» Селестой. Он покупал ей цветы: дорогие, яркие и безвкусные. Эти цветы он никак не мог тайком нарвать в парке Бостон-Коммон, значит, действительно тратил на них деньги. Селеста принимала и другие, менее открытые знаки внимания. По субботам девушкам разрешалось приглашать на ланч своих молодых людей, и те, конечно же, сразу замечали Селесту. Взгляды, бросаемые на нее парнями, редко были случайными; это были пристальные, оценивающие взгляды. Так смотрел на нее и Флинн, украдкой поглядывая из-за кастрюль и сковородок. Если Минна что-то и думала по этому поводу, то лишь мысленно отмечала неподобающее поведение повара и дурные манеры молодых людей. Обожание, с каким относился к Селесте Анджело, было не более чем очередным примером трагической открытости этого человека. Конечно же, угроза исходила не от Селесты. Угроза для Анджело всегда исходила от него самого.

Минна прекрасно ладила с Селестой. За два месяца Селеста освоилась в колледже. Она была веселой, несколько шумной, но всегда любезной. Ученицы восхищались (и завидовали) ее «обаятельности в духе Модильяни» (слова Молли). Флинну, судя по всему, доставляло немалое удовольствие втайне наблюдать за нею. Миссис Элвуд находила Селесту очаровательной, хотя и немного дерзкой. Минна была довольна своей помощницей.

В июне, за несколько недель до каникул, Селеста купила себе машину — помятый реликт, немало побегавший по бостонским улицам. Вскоре она повезла Минну и Молли Кэбот в Кембридж, поскольку ей самой тоже хотелось прогуляться там по магазинам. В салоне машины пахло маслом для загара, сигаретами и еще чем-то странным и терпким, словно свежемолотым кофе. Но это не был запах кофе: Минне подумалось о пустующих летних домиках, где мебель закрыта чехлами и где, должно быть, пахнет так же. Селеста вела машину по-мужски. Локоть левой руки она выставила в открытое окошко, а правой сжимала рулевое колесо. Ей нравилось переключать скорости и соревноваться с такси. В ответ машина вздрагивала и надсадно верещала. Селеста объясняла, что это засорившийся или плохо отрегулированный карбюратор. Минна и Молли уважительно кивали. Свои выходные дни Селеста проводила на пляже в Ревир-Бич. Ее тело покрылось глубоким загаром, но Селеста жаловалась на состояние воды. «Словно пи-пи туда делали», — говорила она. Что ж, в разгар сезона возможно и такое.

Июнь сделал девушек беспокойнее, а Флинна — раздражительнее. Он и так всегда сильно потел, но раннее и продолжительное бостонское лето превращалось для него в пытку. Минна привыкла к жаре и в последнее время почти не потела. Анджело, разумеется, и летом сохранял свою бледность и сухие подмышки. От Селесты исходило ощущение влажного зноя.

В июне учебный год заканчивался. Девушки вели себя легкомысленнее и чаще думали о свиданиях, нежели об уроках. По выходным столовая больше напоминала шумный молодежный бал, хотя и под бдительным надзором старших. Вскоре начнутся летние курсы, и в спальном корпусе появятся другие девушки. Летние занятия проходили легче и веселее, да и повару было меньше работы: летом обычно едят немного. Анджело, подарив Селесте очередной громадный букет, попросил ее сходить с ним в кино. Они стояли почти рядом, их головы разделяли только цветы. Анджело робко поглядывал сквозь букет, ожидая ответа. Селеста была немало удивлена и величиной подарка, и вопросом.

— А на какой фильм? — спросила она, раскрыв свой широкий, сильный рот и блеснув двумя рядами ровных, здоровых зубов.

— На какой-нибудь. Мы выберем. Но у меня нет машины.

— Как-нибудь съездим на моей, — ответила Селеста.

Она снова взглянула на нелепый букет.

— Слушай, а куда, черт побери, мы поставим эту пропасть цветов? Может, за окно, чтобы Флинну не мешали? Я люблю цветы за окном.

Анджело принялся смахивать пыль с подоконников. Сквозь пар, подымавшийся от кастрюль, глаза Флинна нашли длинную спину Селесты, ее сильные ноги, широкие, упругие ягодицы, которые немного напряглись, пока их обладательница держала в руках невообразимую смесь лилий, сирени и множества других цветов.

В пятницу смотреть телевизор к Минне пришло совсем мало девушек. Это была последняя пятница учебного года. Далее начинались выпускные экзамены. Скорее всего, девушки усиленно занимались, а те, кому было не до учебников, предпочли отправиться туда, где веселее, чем у экрана телевизора. Днем прошел дождь. После него от тротуаров поднимались насыщенные запахами испарения. Улицы довольно быстро высохли, лишь кое-где еще оставались лужи. Жителям Бостона такая жара напоминала о южных штатах; им виделась усадьба, на веранде которой лениво качалась в гамаке обнаженная женщина. Словом, эти дожди пахли чем-то чувственным и даже похотливым. Минна немного устала за день, но усталость была приятной. Она сидела у окна и смотрела на дорожку, которая вела к спальному корпусу, огибая его. Дорожка напоминала въезд в старинную усадьбу: она имела высокий бордюр и красиво вилась между вязов по ярко-зеленой лужайке. Возле дорожки, прислонившись спиной к дереву, сидела Селеста. Она сидела, уперев руки в бока и вытянув ноги так, что щиколотки перевешивались через бордюр. Такая поза была неподобающей для любой женщины, однако Селесте удалось облагородить ее до состояния «красоты, присевшей отдохнуть». Своей позой Селеста олицетворяла томную, чувственную неподвижность. Одета помощница Минны была достаточно вызывающе: безрукавка с высоким воротом, свисавшая поверх юбки с запахом, у которой обязательно где-нибудь есть разрез.

После новостей девушки задержались на прогноз погоды. Его вел щеголевато одетый невысокий мужчина с метеостанции аэропорта Логан. Метеоролог стоял возле большой карты и монотонным голосом объяснял значение всех этих стрелочек, крючков и закорючек. От хорошей погоды зависели планы на выходные, и девушки прильнули к телевизору. Только Минна продолжала смотреть в окно. Селеста все так же сидела у дерева. В это время с правой стороны на дорожку повернул мотоцикл с огненно-красным бензобаком. Мотоциклист сбросил скорость и проехал чуть дальше спального корпуса, после чего остановился. За рулем сидел светловолосый, почти коричневый от загара парень с совсем детским лицом. У него были заостренные плечи, несоразмерно маленькая голова, тонкие руки и ноги. Одет мотоциклист был в бежевый летний костюм, из нагрудного кармана которого выставлялся платочек из натурального шелка. Галстуки парень, по-видимому, не любил и для лучшей вентиляции шеи расстегнул воротник своей белой рубашки. Сзади сидела Молли Кэбот. Она первой спрыгнула с мотоцикла и дожидалась, когда ее молодой человек сделает то же самое. Он слезал медленно и неохотно. Парень проводил Молли до вестибюля спального корпуса, причем шел он с видом спортсмена, получившего травму, но продолжавшего участвовать в соревнованиях. Минна повернулась к телеэкрану, чтобы тоже узнать погоду на выходные. Но девчонкам было не до погоды: они сгрудились у окна.

— Значит, она все-таки с ним встречалась, — сказала одна из девушек.

— Мы так и не узнаем конец этой истории, — вздохнула другая.

Ученицы приклеились к окну и замерли, ожидая, когда парень снова выйдет. Мотоциклист не заставил себя ждать. Обратно он вышел довольно быстрой и бодрой походкой. Подойдя к мотоциклу, блондин стал там что-то подкручивать. Движения его были торопливыми. Чувствовалось, его мотоцикл не нуждался ни в какой подкрутке и все это делалось ради зрительниц. Затем парень уселся в седло и сильно лягнул педаль стартера. Двигатель взревел, заставив девушек у окна вздрогнуть. Селеста тоже встрепенулась и изменила позу. Мотоциклист поехал в ее сторону, проехал мимо, но через несколько футов у него вспыхнул стоп-сигнал и заднее колесо чуть накренилось в сторону бордюра. Парень спустил правую ногу на землю и остановил мотоцикл. Затем он слез сам и за руль повел мотоцикл туда, где сидела Селеста. Одна из девушек выключила телевизор и спешно вернулась к окну. Однако это не помогло: работающий двигатель мотоцикла все равно заглушал слова парня. Селеста, похоже, вообще молчала. Она просто улыбалась, пристально разглядывая мотоцикл и его хозяина. Потом она встала, подошла к мотоциклу, пару раз провела рукой по фаре, потрогала рычажки и кнопки на приборной доске, после чего остановилась позади парня. Смотревшим из окна показалось, что Селеста проводит итоговый осмотр, прежде чем принять решение. И в этот же момент (а может, девушкам просто показалось) Молли постучала в дверь комнаты Минны, после чего открыла дверь и вошла.

— Привет! — крикнула она с порога.

Девушки засуетились. Кто-то неуклюже потянулся к телевизору, однако Молли подбежала к окну, спросив по пути:

— Он уехал?

Она успела к самому интересному моменту. Селеста подала мотоциклисту руку и ловко запрыгнула на заднее сиденье, что при ее значительном весе было просто удивительно. Ее юбка не слишком годилась для езды на мотоцикле, однако Селеста тут же развернула ее разрезом назад. Она обхватила своими сильными ногами сиденье и мотоциклиста, потом протянула сильные руки и обняла его. Селеста была на несколько дюймов выше парня, шире в плечах и явно сильнее его. Мотоциклист перенес всю тяжесть тела на левую ногу, с видимым напряжением выровнял крен мотоцикла и оттолкнулся правой ногой. До конца гравийной дорожки парень с Селестой ехали медленно и, насколько возможно, тихо. Наконец мотоцикл вывернул на широкую улицу. По звуку двигателя было слышно, как парень увеличил скорость, потом еще и еще. Затем звук мотоцикла потонул в общем шуме уличного движения.

— Ну и мерзавец, — спокойным голосом произнесла Молли Кэбот, будто рассуждая сама с собой.

Судя по лицам девушек, они ожидали услышать нечто подобное.