Идеальные любовники Карпович Ольга
– Это вы забыли кролика?
– Какого кролика? – не поняла Женя, но сразу сообразила: – Ах, вы про Дольчу!
– Не знаю, Дольча она или Габбана, только ее нужно немедленно от нас забрать. Она уже уничтожила на кухне недельный запас моркови. Если вы не приедете, я собственными руками сделаю из нее низкокалорийное азу.
– Хорошо-хорошо, я приеду, – согласилась Женя.
Так в их двухкомнатной квартире поселилась белая австралийская крольчиха с флегматичным характером, лошадиным здоровьем и непобедимым аппетитом.
– Доченька, ну зачем она нам? У нас и так места мало, – трепыхалась Алла Ивановна.
– Ты скажи спасибо, что она в подоле не принесла, – изрекла бабуля, вынув изо рта изжеванную «беломорину». – Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Пенелопа несколько дней недоверчиво косилась на незнакомого зверя, но потом, смилостивившись, лизнула крольчиху в розовый нос. В конце концов домочадцы привязались к Дольче. Алла Ивановна тщательно расчесывала ее белую блестящую шерсть и повязывала крольчихе на шею атласные ленточки; бабка, возясь на кухне, не забывала оставить для «животинки» капустную кочерыжку; а Женя, поглаживая кролика за ушами, жаловалась вполголоса:
– Дольчинька, отчего ж твой хозяин таким дураком оказался, а? Он ведь мне и правда понравился…
Женя собиралась приняться за уборку, когда в дверь позвонили. Оправив выношенный халатик, она пошла открывать. На пороге стоял Тоша с пышным букетом пионов.
– Как… Как ты меня нашел? – пролепетала ошеломленная девушка.
– Поймал таксиста, который дежурил у клуба. Он дал мне твой адрес. Значит, вот так живут голливудские звезды?
– Это… это квартира моей бабушки, – попыталась отовраться Женя. – Я здесь почти не бываю, только…
– …только проездом из Лос-Анджелеса в Париж. Ну понятно. И халат на тебе тоже бабушкин. И вот это, – он махнул в сторону возвышавшихся под зеркалом белых сапог, – тоже ее.
Женя поняла, что отпираться бесполезно. И тут из комнаты, привлеченная шумом, выкатилась Дольча.
– Что это? Не может быть, это же… Дольчинька, девочка моя, ты нашлась! – Спиричев подхватил крольчиху на руки. – Женя, это ты, ты ее нашла?
– Да, мне позвонили из клуба, и я ее забрала.
– И ты решила оставить ее у себя? Но почему? – Тоша обернулся к девушке.
Женя смущенно пожала плечами и, не найдя что ответить, заметила:
– М-да, неудачливые мы с тобой получились золотоискатели…
– Ну это как посмотреть… – Аккуратно опустив Дольчу в кресло, он шагнул к Жене, притянул ее к себе и поцеловал.
Августовское солнце клонилось к закату. На распахнутой в сад створке окна сушились Тошины плавки и Женин ярко-оранжевый купальник. Во дворе Алла Ивановна усердно выпалывала сорняки вокруг клумбы с анютиными глазками. С террасы донесся раскатистый голос Спиричева-старшего:
– Хода нет – ходи с бубей, бубен нет – ходи с червей.
Тоша сгреб разомлевшую от жары Женю в охапку и поцеловал в пахнувшее речной водой плечо. Вследствие того, что семейные капиталы были порядком растрачены Тошей во время его разудалого загула, на семейном совете было решено, что медовый месяц молодые проведут на подмосковной даче Федора Николаевича. И вот уже неделю они наслаждались друг другом среди пузатых садоводов, крикливых деревенских бабок и парного молока по утрам.
– А все-таки хорошо, что ты не кинозвезда. Сейчас спешила бы на съемки куда-нибудь в Париж или Лондон. А я бы торчал тут один.
– Ты бы тогда был олигарх и торчал не тут, а на каком-нибудь совещании совета директоров твоего банка, – напомнила Женя.
– Да ну его, в такую жару, – засмеялся Тоша. – Знаешь, по-моему, мы все равно неплохо устроились.
– Значит, ты не только на войне можешь чувствовать себя по-настоящему счастливым? – лукаво спросила Женя.
– Не-а… Лишь бы у тебя находилось время на близость, и не только духовную. – Смеясь, он повалил молодую жену на кровать и набросился на нее с поцелуями.
На веранде тяжело заскрипело старое кресло. Бабка, поднимаясь, сгребла со стола карты и сурово выговорила Спиричеву-старшему:
– Давай-давай, Николаич, держи себя в руках, нервничай после расплаты.
Федор Николаевич, ругаясь, отсчитал проигрыш, и бабка, пряча купюры в карман засаленного фартука, произнесла:
– Пойду, что ли, ужин разогревать. А-то наши-то сейчас встанут, жрать захотят. Засранцы!
Кавказская рулетка
В тот день у меня было отличное настроение. Я подписала контракт с киностудией, по дороге дала интервью какому-то желтому изданию и совсем уже перед домом завернула в подпольное казино, где и спустила всю имеющуюся наличность. Этого мне показалось мало. Я наведалась в недавно приобретенную квартиру в спальном районе Москвы, где пахнущие свежей краской и лаком многоэтажки красовались среди специально высаженных, тоненьких еще деревьев, забрала все, что там лежало, заманчиво зеленея, и отправила туда же. Настроение совершенно не испортилось. В исступлении и ликующей радости я позвонила мужу и сообщила, что все кончено – мое терпение иссякло, выносить этот бешеный темп жизни я больше не в силах.
Я вскакивала в 6.30, едва продрав глаза, летела в фитнес-клуб (актерская профессия требовала от меня, при природной склонности к полноте, бежать очень быстро, чтобы оставаться на месте), затем занималась текущими делами: продлить страховку, купить продукты, собаке – прививку, матери – лекарства и т. д. При этом муж, не обнаруживший с утра под боком моей тушки, начинал трезвонить как заведенный. Он ехал в офис, чтобы чем-то занять себя, изображал там важное начальственное лицо, не забывая каждые полчаса припадать к телефонной трубке.
Я как раз в описываемое время должна была отправляться на очередные съемки, то бишь работать. А когда я работаю, меня лучше не беспокоить. Но он, добрая душа, сей факт игнорировал, воображая себя тайным родственником Дональда Трампа, жене которого трудиться необязательно. А я очень люблю свою работу… Почти так же, как себя. Себя я знаю чуть больше двадцати пяти лет. А учитывая, что своего мужа – чуть больше полугода…
Он звонил, обижался, великодушно прощал, снова звонил, приглашал в ресторан – там будут друзья, и надо их развлечь. Перед этим, дома, нужно выслушать, погладить рубашку, снова выслушать. А если вовремя этот поток сознания не остановить, муж станет нести полную околесицу. Я начну психовать. Я вообще всегда психую, когда мне стыдно. А за чужую глупость, произнесенную с гордо выпученным пузом, мне стыдно вдвойне. Значит, не усну. А завтра, не забываем, вставать в 6.30, завтра съемки – и это настоящая катастрофа. Если не высплюсь, то послезавтра вообще не усну, ибо послезавтра день икс – десятичасовой перелет через океан.
В общем, с меня всего этого цирка было довольно. Муж, однако, принять мои доводы отказался, отмел их все как бесполезный мусор, обозвал меня стервой и вышел на тропу войны. В этом я убедилась, когда обнаружила, что все мои кредитные карточки заблокированы, а замки в квартире (к слову сказать, купленной на мои деньги) сменены. Таким нехитрым способом пылкий супруг пытался сказать мне: «Вернись, я все прощу».
Однако получилось по-другому. Перелет пришлось перенести, и я пожаловалась на свои несчастья старому знакомому, выходцу с Кавказа, давно обосновавшемуся в Москве, а тот в качестве помощи предложил свести меня со своим молодым племянником, который, по его словам, знает, как защитить одинокую и растерянную девушку от зарвавшегося хама.
Итак, в назначенное время я пришла в кафе, и навстречу мне из-за столика поднялся юноша словно со старинной серебряной чеканки. В этом двадцатидвухлетнем чеченце, представившемся мне Дени, было все: горячие шальные глаза, резко очерченные скулы, черные жесткие, как свалявшийся каракуль, кудри, тонкий гибкий стан. Ну и какие там еще детали обычно фигурируют в классической литературе? Короче говоря, «чеченец бродит за рекою, господа»…
– Здравствуйте, меня зовут Олеся, Александр Мамедович вам, наверное, говорил о моих проблемах… – Я сбилась, ошпаренная его быстрым бешеным взглядом.
В этот раз Дени мало говорил, больше слушал и кивал, не сводя с моего лица обжигающе-черных глаз. Лишь когда я упомянула, что не могу попасть в собственную квартиру и кантуюсь у подруги, он коротко бросил, что скоро уладит этот вопрос.
В тот же вечер я, собрав немногие оставшиеся после разрыва с мужем вещи, переехала в квартиру, где обретались Дени и два его друга, такие же юные и горячие. Подруга, провожая меня, загостившуюся, с заметным облегчением, тем не менее охала и ахала, изумляясь, как это я не боюсь селиться с ватагой «черножопых бандюганов». Я же, немного знакомая с чеченскими традициями, объяснила ей, что за меня хлопотал старший родственник, пожилой уважаемый человек, и, стало быть, бояться совершенно нечего, никто и пальцем меня не посмеет тронуть.
Именно так все и вышло. Несколько дней я прожила в просторной трехкомнатной квартире, поддерживаемой джигитами в идеальном порядке. Мне выделили комнату, куда без стука никто не входил, и обращались со мной с подчеркнутым почтением. Я же, почувствовав себя защищенной, забавлялась, наблюдая за повадками молодых волчат, обещающих вырасти в опасных свирепых волков.
Вообще это житье-бытье очень напоминало мне юность, проведенную в институтской общаге: ребята жили дружно и весело, правда, в отличие от моих однокурсников почти не пили, в остальном же были обычными юнцами – немного ленивыми, немного беспечными любителями приврать и покрасоваться. У каждого имелось по обрезу, не говоря уже о другом распиханном по углам квартиры оружии, но моей жизни это не касалось. Все полубандитские сходки, выбивание денег из должников, решение чьих-то проблем проходили мимо меня. Их робингудство на кавказский манер, своеобразный кодекс чести, по которому запрещалось обижать слабых и невинных, а все шишки доставались только нехорошим людям (о том, кто дал им право делить людей на хороших и плохих, они не задумывались), существовало отдельно от меня.
Дела мои тем временем понемногу решались, и вскоре Дени, все эти дни не сводивший с меня преданного взгляда, принес мне на подпись оформленные для развода бумаги и сообщил, что подрастерявший спесь муж согласен на честный раздел имущества.
Итак, все было улажено, я вернулась домой, а через два дня уже бродила по залу вылета Шереметьева-2, ожидая начала регистрации на рейс, отбывающий в Нью-Йорк. Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулась и встретилась взглядом с горячими глазами Дени.
– Как здорово, что ты пришел меня проводить. Спасибо! – разулыбалась я.
– Ты улетаешь, – хрипло произнес он. – Вернешься?
В этот момент в его глазах я разглядела то, что ускользало от меня все эти дни: прикидывалось то долгом перед дядей, то дружеским расположением, то своеобразным кавказским представлением о справедливости. Вне всякого сомнения, мальчишка влюбился в меня со всей пылкостью юности. «Бедный мальчик, мне так жаль», – едва не сказала я. Но удержалась, сообразив, что смертельно оскорблю его, мужчину, воина, защитника униженных и оскорбленных, поэтому лишь дотронулась до его жестких спутанных волос, улыбнулась и пообещала:
– Вернусь. Конечно, вернусь.
А уже через час в самолете и думать забыла о неразделенных чувствах юного горца.
Впрочем, через полгода я действительно вернулась. Очень хотелось ощутить тепло родного дома, насладиться красотой родного языка. В какой-то момент в Америке я испугалась того, что начинаю мыслить на англо-русском. Когда пожилой турист-соотечественник спросил меня, как добраться до центра, я начала, весьма тщательно подбирая слова, отвечать ему по-русски, мысленно переводя свою речь на английский. Именно тогда я поняла – пора домой. И вскоре ступила на родную, усыпанную мелкой белой крупой позднего ноября землю. Проехалась в такси по любимым даже и в неказистом ноябрьском обличье московским улицам, попросила притормозить у станции метро, чтобы купить в знакомой палатке усыпанных маком бубликов, которые так приятно есть прямо на улице, и наконец оказалась в родном дворе.
По возвращении я решила наведаться к моим чеченским друзьям, вручить им скромные американские презенты, ну и просто повидаться со смешными мальчишками. Явилась без звонка, нагруженная подарками. Дверь мне открыл Дени.
Я едва успела произнести «Привет!», как в то же мгновение оказалась прижата к его мускулистой груди, ощутила его дыхание на моей щеке, его губы на моих губах.
– Лихо, – выдохнула я, пытаясь высвободиться. – Ты всех старых знакомых так встречаешь?
Мальчик же вцепился в меня, словно боялся, что я ускользну, как ночное видение, гладил волосы, плечи и твердил:
– Ты вернулась! Вернулась!
Дени ухаживал за мной с дешевым провинциальным шиком, действовал по понятиям. Эти приемы еще с юности были мне хорошо знакомы: влетающий во двор лоснящийся в лучах солнца «Мерседес», немыслимые золотые побрякушки, которые я стеснялась носить, – слишком уж дешево они выглядели.
– Я женюсь на тебе! Ты выйдешь за меня, выйдешь? – чуть ли не каждый день допытывался он.
– Твой папа не разрешит, – отшучивалась я. – К тому же я никогда не приму ислам.
Кто знает, может быть, я и совершила бы этот немыслимый поступок, привлеченная его юностью, пылкостью и беззаветной преданностью. Вероятно, нам удалось бы поколебать патриархальные устои его строгой семьи, если бы… Если бы Дени сам не познакомил меня с Исламом.
Я навсегда запомнила этот день: мягкий полусвет раннего зимнего вечера, негромкая музыка и какое-то смутное, с самого утра томившее меня ощущение близкой беды. И когда Дени окликнул меня, сидевшую с книжкой на диване: «Олеся, познакомься, это Ислам!» – я будто знала, что будет дальше, еще раньше, чем обернулась, чем встретилась глазами с ледяным голубым взглядом.
Он был красив давно забытой в нашей городской жизни хищной природной красотой. Льдистые глаза, оттененные иссиня-черными прямыми ресницами, четкий горбоносый профиль, ранняя седина, рассыпанная в жестких темных волосах, неожиданно нежный рот, ловкое поджарое тело, тело дикого зверя, немного скованно двигавшегося в тесном пространстве квартиры…
Я только один раз взглянула на него – и умерла. Все полетело к чертям: все планы и доводы рассудка, все мои полусмешливые обещания Дени, все-все. Я с первой секунды поняла, что, прикажи он, и я пойду за ним, не спрашивая ни о чем и ни о чем не жалея.
Коротко кивнув мне, Ислам двинулся дальше по коридору. Я же так и осталась сидеть, пригвожденная этим его мгновенным молчаливым заклятьем. Затем поднялась.
– Ты куда? – ревниво вскинулся Дени.
Он тоже, должно быть, почувствовал… Схватил меня за руку, попытался удержать. Я с силой расцепила его пальцы:
– Мне надо размяться. Пожалуйста, не ходи за мной!
В кухне висел сладковатый удушливый дым. Профиль Ислама на фоне окна, прижатая к губам маленькая трубка для курения гашиша. Черты его лица стали мягче, глаза глубже запали. Это уже не живой мужчина был, а некий дух, древнее языческое божество.
– Можно мне? – Я потянулась к трубке.
Отведя мою руку, он вложил тонкий деревянный мундштук мне в рот.
Голова закружилась… Я не помню, произнес ли он: «Ты моя женщина, я тебя выбрал», или это я ему сказала: «Ты теперь мой. Я тебя выбрала», уже не помню. Только в тот вечер мы, никому ничего не объясняя, сбежали вместе, чтобы вместе и оставаться теперь навсегда.
Я давно не была впечатлительной девчонкой, напротив, о моем любовном опыте можно написать десяток томов, но такого, как этой ночью, я не испытывала никогда: его чуткие пальцы, словно знавшие каждый мой изгиб, каждую впадинку; тяжесть его сильного горячего тела, легко становящегося гибким и невесомым; его горчащая, словно тоскующая нежность, будто именно меня, злоязыкую, несговорчивую и вечно хохочущую, он всегда искал и теперь, обретя, боится, что судьба отпустит нам слишком мало времени.
Мне казалось, я знаю его всю жизнь, и все, что я должна была узнать о нем позже, не имело никакого значения. Ему 37, у него двое детей-подростков, он прошел войну и в Москве находится почти нелегально, хотя давно амнистирован российским правительством.
Впрочем, все это меня мало волновало.
Описывать подробно нашу совместную жизнь долго да и бессмысленно: вереница расплывчатых дней, жесткость его щетины под моими пальцами, запах гашиша, чуть горьковатый вкус его губ. Мы будто перенеслись в мир его бесконечных затейливых баек, рассказывать которые он пускался, выкурив очередную трубку. Перед моими глазами проплывали освещенные закатным солнцем багряные горные хребты, темные быстрые всадники, бесшумно уносящиеся к горизонту, отдаленный глухой грохот разрывов. Я постоянно пребывала в каком-то терпком полусне, словно вместе с Исламом попала внутрь волшебного фонаря, бесконечно зажигающего для нас плоские раскрашенные картинки.
Отправившись как-то ночью гулять – такая нам вдруг пришла фантазия, – мы забрели в парк. Усыпанные снегом елки стояли как заколдованные. Кружевные ветки деревьев тянулись к нам. Я хотела сорвать льдисто-красную рябиновую гроздь, но лишь обрушила лавину снега себе на голову. Ислам со смехом принялся стряхивать снежинки с моих волос и вдруг, поддавшись порыву, с силой прижал меня к себе, ткнулся в лицо холодными губами.
– Я люблю тебя, – еле расслышала я.
– Что?
Он не ответил. Лицо его исказилось, губы болезненно сжались, в глазах же сквозила обреченная нежность.
– Что с тобой? – Я хотела дотронуться до его лица.
Он отстранился и быстро пошел вперед, бросив на ходу:
– Пошли, я замерз. Ну и холод в этой вашей Москве.
Просыпаясь по утрам, я лежала, боясь пошевелиться, и рассматривала его горбоносый профиль. Я смотрела на него, и радость наполняла меня – радость бытия, любви, радость отдавать, не ожидая ничего взамен.
Ислам просыпался. В его голубых глазах преломлялся солнечный луч. Он проводил ладонью по моей щеке и говорил:
– Тебе идет утро…
Однако стоило нам оказаться на людях, как весь сладкий дурман рассеивался. Ислам делался далеким, жестким, закрытым для меня.
– Не бери меня за руку, – одергивал он меня при всех, смерив холодным взглядом бледно-голубых глаз.
Или:
– Сбегай вниз, подгони машину. Да захвати пива по дороге.
Я ершилась, конечно:
– Да кем ты себя возомнил, принц чеченский? Вали к себе на родину, пусть тебе местные девчонки пиво подают да глаз поднять не смеют.
Он вторил мне:
– Как ты вела себя сегодня вечером? Опять влезла в мужской разговор, перебивала, хохотала… И это платье! Я велел тебе не надевать его. Приличная женщина никогда не наденет такое! Ты выглядишь как русская блядь!
Меня выводил из себя его мобильник, постоянно взрывавшийся звонками. Из трубки доносился сердитый женский голос, вещающий что-то на непонятном языке. Лицо Ислама становилось непроницаемым, он уединялся в ванной. Я же барабанила в дверь.
– Кто это звонил?
– Моя мать.
– Опять мать? Она уже звонила тебе вчера. Ей что, заняться больше нечем?
– Знай свое место, моя мать – это святое. Только попробуй еще что-нибудь о ней сказать.
Мы бешено ссорились, до взаимных проклятий. А потом обязательно страстно мирились. Наверное, было все-таки между нами что-то, помимо животной тяги друг к другу, какая-то трагическая предопределенность судьбы.
Мы не говорили о будущем, не планировали ничего. Было только здесь и сейчас, я и он. До нас доходили, конечно, отголоски глухого недовольства обосновавшейся в Москве чеченской братии. Как же, ведь я, подлая, обещалась Дени, а потом крутанула хвостом и всю эту дружную компанию малолетних робингудов кинула. Впрочем, я полагала, что богатый и строгий папаша моего недолгого жениха только обрадовался, что я исчезла с горизонта и перед ним не маячит больше ужасная перспектива заиметь иноверную великовозрастную и – о ужас! – недевственную невестку. Ислам как-то со смехом сообщил, что Дени в запале грозился даже его убить…
Всегда трудно определить момент, когда отношения достигают своего пика и все начинает разваливаться, расшатываться, катиться к черту. Когда ссоры происходят все чаще и злее, а примирения уже не являют собой порывов самоотречения и прощения.
Как так получилось, что в моей однокомнатной квартире прочно обосновался шустрый быстроглазый мальчишка лет шестнадцати, ни бельмеса не понимавший по-русски? Ислам сказал, что это его двоюродный племянник, что его нужно пристроить в институт. Я с трудом представляла, как это можно сделать.
– Он что, вечно будет тут жить? – вопрошала я.
– Когда поступит, получит общежитие, – обнадеживал меня заботливый дядюшка. – А пока потерпим.
Увы, терпение никогда не входило в список моих добродетелей. Мальчишка раздражал меня страшно. Целыми днями он таращился в телевизор, включая в основном музыкальные каналы, а завидев Ислама, тут же принимался что-то горячо тараторить по-чеченски. Ислам отвечал коротко и отрывисто, сам же от этих разговоров делался странный, дерганый, злой, и в его обращенном на меня взгляде я все чаще замечала тоскливую безысходность.
Вглядываясь в синие глаза пацаненка, я ломала голову: уж не родного ли сына подселил ко мне Ислам под видом дальнего родственника? И если это так, с кем остался второй его отпрыск? Вероятнее всего, с родной матерью, которая, бедолага, сидит вечерами на крылечке, дожидаясь запропастившегося супруга.
Мальчишку мы поселили в кухне, стелили ему на раскладушке. Ислам при нем отказывался прикасаться ко мне даже пальцем. Это, впрочем, имело некоторые основания. Однажды ночью я пробралась в кухню попить воды в одной коротенькой ночной рубашке, и на меня немедленно уставился любопытный глаз.
Чтобы все-таки предаться плотским радостям, приходилось мотаться по трехкопеечным гостиницам, мыкаться по чужим углам. Деньги, заработанные мною в США, таяли, Ислам же не утруждал себя вливаниями в семейный бюджет. Он не утруждал себя вообще ничем. Он просто находился рядом – и все. Этого, считал он, было вполне достаточно.
В конце концов насморочной ночью в начале апреля нам таки не хватило денег снять номер в самой затрапезной замкадной гостинице, и я, измотанная, осатаневшая, застряла тут же, в заплеванном гостиничном баре, и принялась методично напиваться. Ислам теребил меня, но довольно вяло, а когда выволок-таки на улицу, я, рухнув на мокрую тумбу у обочины шоссе, разразилась потоком брани:
– Никуда не пойду! – с пьяным надрывом кричала я. – Так и буду здесь сидеть. Да! А что? Мне есть куда пойти? В моей квартире твой бедный родственник окопался! Сколько он еще собирается тут торчать? В какой институт, интересно, ты собрался его пристраивать, если он даже по-русски не говорит? В заборостроительный? А может, это вообще твой сын? Может, ты и всю свою семейку собрался ко мне переселить? И детишек, и жену законную, а?
Он пытался что-то сказать, я же лишь махала руками:
– Не хочу слушать, наркоман ты долбаный! Как же ты достал меня! Как все это меня достало!
Тогда Ислам резко развернулся и пошел прочь, уверенно ступая по лужам, по остаткам размокшего прокисшего снега.
– Стой! – заревела я в его удаляющуюся спину. – Вернись, сволочь! Я не могу без тебя!
Он же, не оборачиваясь, поднял руку, ловя машину. И тут же перед ним затормозил черный тонированный «Форд».
Я вскочила и побежала за ним, не зная, что сделаю сейчас – расцарапаю в кровь его надменную рожу или упаду к его ногам, вымаливая прощение.
Я видела, как он сел в машину, как та резко тронулась с места, и все равно продолжала бежать, глотая холодный весенний воздух. В оранжевом свете придорожных фонарей мне видно было, как автомобиль резко развернулся на перекрестке и со стороны пассажирского сиденья тяжело выпал какой-то крупный темный предмет.
Не понимая ничего, видя лишь, что машина остановилась, я кинулась вперед и бежала, бежала, пока, споткнувшись об это темное, не рухнула прямо на него.
Я поняла, что это Ислам, даже раньше, чем различила в темноте его бескровное лицо. Он лежал на спине – грузный, неуклюжий, неживой. Я хотела закричать, но лишь хрипло всхлипнула.
Еще надеясь, что он просто оглушен, потерял сознание, когда его выкинули из машины, я все же продолжала ощупывать его тело в поисках раны. И, разумеется, нашла – ножевое ранение в живот. Нужно было что-то сделать – вызвать «Скорую», наложить повязку. Я металась между брошенным автомобилем без номеров и истекающим кровью Исламом. Проклятое безденежье последних недель – мой номер давно был заблокирован! И ни одной машины, которую можно было бы остановить, прося о помощи.
– Вот и все. Этого ты хотела, да? – словно во сне, услышала я голос за спиной.
Обернувшись, я разглядела во влажной темноте белое лицо Дени – заострившиеся скулы, страшные остановившиеся глаза.
– Ну что ты так плачешь? Зачем убиваешься? Он ведь никогда не любил тебя, у него жена в Грозном и младший сын. А этот пацан в твоей квартире – его старший. Он зацепиться за тебя хотел, чтобы всех в Москву перетащить. Он дерьмо! А я люблю тебя, и ты меня любила, пока он не появился. Я говорил, что уничтожу его, уберу с пути. И сделал это! Теперь ты только моя.
– Как ты здесь оказался? – спросила я почти безучастно.
– Я следил за вами, все время следил! Я знал, что он все равно тебя бросит…
– Дай телефон! Нужно вызвать «Скорую»… – Я шагнула к нему, но он отступил. – Дурак, он же истечет кровью! А тебя посадят за убийство!
Я попыталась выхватить телефон – он оттолкнул меня. Мы боролись отчаянно, безмолвно, хрипло дыша. Наконец мне удалось завладеть трубкой, я метнулась в сторону и побежала, на ходу набирая номер.
Мутный рассвет нагнал нас на обочине шоссе. Полчаса назад Ислам перестал дышать, так и не придя в сознание, – не было никакого смысла оставаться и ждать приезда «Скорой». Дени шел рядом и, не умолкая ни на минуту, бубнил:
– Теперь мы всегда будем вместе. Никто не встанет поперек дороги. Ты – моя женщина, я заслужил это право.
Усилием воли мне удалось отключить слух, отрешиться от его монотонных замечаний. И лишь милицейская сирена вывела меня из транса. Дени рванулся в сторону, отрывисто закричал что-то выскочивший из автомобиля человек в форме. Я видела, как двое повалили Дени на землю, заломив ему руки за спину. Мне было почти все равно.
Жизнь моя идет своим чередом: съемки, спектакли, поездки, перелеты, гостиницы. Вереница ярких, насыщенных, суматошных дней. Мне почти удалось забыть… Почти…
Лишь раз в году, в особенно темную, сырую и ветреную апрельскую ночь, мне делается тревожно. Где бы я ни находилась: в суетливой и тщеславной Москве, в изысканном и галантном Париже или в бешеном Нью-Йорке – что-то выталкивает меня на улицу, заставляет подставлять лицо моросящему дождю и вслушиваться в стон ветра, словно в нем можно расслышать ответ на не дающий мне покоя вопрос: неужели он совсем не любил меня? Ветер не даст мне ответа, может быть, потому, что я знаю его сама.
Нет, конечно, нет. Я знаю, он тоже любил меня. Именно это и выкручивало его, выматывало душу. Он рассчитывал, что сможет в нужный момент отречься от меня, но под конец уже понимал, что не сможет.
Я не думаю о том, какое будущее ждало нас, если бы не нож Дени (мне говорили, что отец за немыслимую взятку сумел значительно скостить срок заключения, впрочем, это точно неизвестно). Наверное, его у нас не было, этого будущего. Он был моим настоящим, а стал – прошлым. Прошлым, о котором почти удалось забыть, которое меня не беспокоит. Разве только в тревожные апрельские ночи…
Записки из гримвагена
«А вас, вас я обвиняю в том, что вы не выполнили свой человеческий долг. Перед лицом этого мертвеца я обвиняю вас в том, что вы позволили любви пройти мимо, пренебрегли прямой обязанностью каждого живого существа быть счастливым, избрали путь уверток и смирились. Вы заслуживаете смертного приговора; приговариваю вас к одиночеству».
За мутным окном гримвагена метель. В предутренних сумерках проступают строгие красно-белые очертания Новодевичьего монастыря. Снег засыпает золоченые купола, сугробами ложится у стен, забивается в древние бойницы, укрывает темно-зеленые крыши монастырских строений. В Смоленском соборе звонят колокола. На этот звон пробираются сквозь снежную замять закутанные старухи, прикрывая изможденные лица варежками. Должно быть, начинается заутреня. А впрочем, я не сильна в церковных делах. Я отворачиваюсь от окна.
Голова плывет, а перед глазами вертится липкая муть. Еще бы, вчера, получив массу духовных удовольствий на ярмарке тщеславия в Союзе кинематографистов, я едва успела заехать домой переодеться и сразу же направилась на ранние съемки.
Черное пустынное шоссе, покачивающаяся за окном мгла, изредка прорезаемая оранжевым светом фонарей, затем долгий грим, бесконечные дубли на морозе под пронизывающим ветром, недовольство красавца режиссера, окоченевшие актерские ноги и посиневшие носы. За подслеповатым окном занимается тусклый зимний рассвет.
Наконец минута затишья. Ассистентка приносит «Нескафе» в пластиковом стаканчике, я отправляю ее назад, ласково отчитав: неужели трудно запомнить – черный, крепкий, без сахара! Девица кривит рот, наверняка про себя обозвав меня зазнавшейся пафосной сукой. Мне, впрочем, все равно.
Мне далеко за двадцать, и я, к счастью, достигла такого положения, когда могу позволить себе пить такой кофе, какой люблю. Несколько успешных картин, десяток раскрученных телепроектов обеспечили мне эту привилегию. Не такое уж роскошное вознаграждение для рабочей лошади, вкалывавшей в поте лица с самого нежного возраста. Но даже до этой ступеньки крутой винтовой лестницы, именуемой жизнью, мне пришлось долго подниматься.
Лишь иногда, вот как сейчас, удается вдруг выкроить мгновение, остановиться, отдышаться, и я вдруг устремляю взор в прошлое, обозреваю проделанный путь и вопрошаю кого-то невидимого: зачем? Ради чего все это? Неужели только ради сомнительного удовольствия пить кофе, мучительно вожделея чего-нибудь позабористее? Был во всей этой суете и маете какой-то смысл?
Актер – профессия особая. Настолько особая, что никому, в первую очередь начинающим борьбу за место под киношным солнцем молоденьким барышням, я бы не рекомендовала ее в качестве жизненного приоритета. И даже не о постоянной охоте за ролью, не о вечном ожидании, не о бесконечных сомнениях по поводу собственной внешности, не о превращающем жизнь в кошмар (в случае благоприятного исхода, разумеется) мучительном недосыпе, гриме в пять утра, пребывании на морозе по нескольку часов в костюме XVII века идет речь. Все эти нюансы – из области лирики. Ко всему вскорости привыкаешь.
Горе в том, что профессия эта – для вечных странников. Для тех, кто может страстно, почти разрушающе любить. И так же ненавидеть. Скучать, гореть, тосковать по внезапно утраченному. И все это не больше месяца, в крайнем случае двух. Особенно если речь идет о мужчинах-актерах. Особенно если о заслуженных-народных, всячески обласканных и любимых зрителями…
Обманутый и свято верящий в этот обман, ослепленный иллюзорностью единения с другой человеческой душой, влюбленностью, которую он сам себе сконструировал для поддержания творческой потенции, актер свято клянется, что обязательно позвонит завтра-послезавтра и вы обязательно еще встретитесь, не здесь, так на вашем спектакле, не на вашем, так на его… А в день премьеры, как правило, все участники недавних съемок смотрят друг на друга совершенно не замутненным какими-либо личностными переживаниями взором…
Проще говоря, не подходит эта профессия любителям много лет любоваться одними и теми же лицами, слышать одни и те же голоса и всей душой прикипать к насиженному месту. Короче говоря, корпоративным самураям здесь не место.
Но все мы люди, и ничто человеческое, как говорится… Вот поэтому и случается ощущение конца света белого после съемок даже у самого махрового актерищи. Вот тут-то как раз и поджидает оно, а именно конец общению и новым дружбам… Тогда актеры становятся похожими на маленьких детей, потерявшихся в лесу. Ибо прошлое не отпустило, дома не находишь себе места и не понимаешь, на каком языке разговаривать с окружающими. Словно бы придавленный счастьем или, наоборот, несчастьем, в зависимости от силы эмоционального потрясения, актер вынужден начинать жизнь как бы с нуля. И так до нового фильма, нового выпуска, нового приглашения.
Бродяжья это профессия, словом.
Из жизни рептилий
Для начала, когда ты только вступаешь на этот путь, никого не знаешь, не имеешь собственного агента и только о том и думаешь, как бы кому продемонстрировать свое прочтение роли, скажем, леди Макбет, твой молодецкий пыл и задор довольно быстро растрачиваются на бесконечных пробах, происходящих иной раз вот так:
– Ну что сказать, душа моя. Талантливо, м-да… – Он хлопнул мясистой, зеленоватого оттенка ладонью по столу.
Я хмыкнула. Его «талантливо», сопровождаемое значительным кивком головы, должно было, вероятно, восприниматься как высшая похвала. Однако мне хотелось услышать более развернутую оценку, а конкретно, согласен ли он, «душа моя», дать мне роль в будущем проекте.
Он сидел передо мной, и блики люстры сияли на шишковатой лысине. Долговязая секретарша принесла кофе, и он с недоумением покосился на крошечную тонкостенную чашечку, однако тут же спохватился, сделал глоток и со значением почмокал губами, как бы смакуя изысканный напиток. Сегодня он казался себе человеком от искусства, корифеем, богемой, как будто совсем и не он недавно медвежьим прыжком рассек волны бассейна, сопровождая свой блистательный вольт раскатистым хрюканьем. И совсем не ему радостно и пьяно аплодировали дебютантки господина Добермана.
Теперь он надумал попробовать свои силы в кино, пустив в дело нажитые капиталы. И немедленно нашлись желающие – обратились, принесли сценарий, поделились идеей фильма. Осталось лишь дать свою высочайшую оценку, быть или не быть картине, а точнее, согласен ли он выступить инвестором.
Он всеми силами старался соответствовать, «быть в теме». Сыпал специальными терминами, безбожно их путая и коверкая, втягивал щеки, выпучивал маленькие бесцветные подслеповатые глазки.
«Варан, – окрестила я его про себя. – Приземистое, неповоротливое земноводное».
– Но ты же понимаешь, я не могу вкладывать деньги непонятно во что… – Он развел руками, отчего рубашка затрещала, пуговица выскочила из петли, и мне кокетливо подмигнул кусок бледного живота. – Я должен быть уверен, что картина окупится. Актеры должны быть высшего класса. Ты как там вообще, петь умеешь, танцевать?
Собственно, мы с господином Вараном перешли на живое человеческое общение, и я его услышала, можно было уходить. Однако прервать раздухарившуюся рептилию было не так-то легко.
– Сейчас такое время… Нужно что-нибудь… как это… Чтобы страсть и кровь. На грани жизни и смерти. Ну чтобы у зрителя случился этот… катараксис.
– Катарсис, – подсказала я.
– Ага, ага, – закивало земноводное. – И это еще, погламурнее надо. Ну ты понимаешь, да?
– Гламур… А, да-да-да, что-то такое припоминаю. От английского glamour – чары, очарование… Вы имеете в виду что-то из жизни Перис Хилтон?
– Ну, я вижу, ты схватываешь на лету, – похвалил он меня и панибратски похлопал по плечу. – Вот эта юбка у тебя какая-то невнятная, все занавесила. А надо, чтоб фигуру видно было, товар лицом, так сказать. Ну-ка покажи ножки. И, кстати, что ты делаешь вечером?
Вечером я не делала ничего и в принципе вполне могла бы завалиться с мистером Вараном куда-нибудь в «Бистро» или «Эль Гаучо» отужинать под его потным взглядом, далее проследовать в сауну, гостиницу или куда-нибудь еще, а завтра утром прочитать о своих похождениях на сплетни.ру и даже рассмотреть собственную персону на весьма размытой фотографии. Тем более что раскапустившаяся рептилия от приятного вечера в компании с «душой моей» могла принять положительное решение относительно моего участия в будущем кино… Мой взгляд снова упал на активно позиционирующий себя из-под брендовой рубашки живот. Брр! Я содрогнулась от такой перспективы и, подавшись к нему, доверительно зашептала прямо в заплесневелое ухо:
– Вы понимаете, тут вот какое дело. Я придерживаюсь молекулярной диеты, это сейчас тема. А ходить в рестораны давно уже не гламур. И вообще, чтобы случился творческий катарсис, надо добиваться состояния нирваны, ну вы понимаете, состояния Ом. Хотите покажу?
Я расставила руки в стороны, закатила глаза и, покачиваясь, затянула:
– Ооооооом…
Варан как-то весь сжался, скукожился и затравленно смотрел на меня. Видимо, спятившая актрисулька, завывающая мантры, в его планы не вписывалась. Я прервала процесс единения с силами космоса и укоризненно посмотрела на рептилию.
– Ну что же вы не начинаете? Давайте вместе, раз, два, три… Оооом!
Спасла Варана секретарша, напомнившая ему о предстоящем совещании. Зеленоватый вершитель судеб, оторопело косясь на меня, неуклюже засеменил к выходу, я же, почти рыдая от смеха, откинулась на спинку кресла.
Разумеется, впоследствии разведка донесла, что никакого кина, конечно же, не было, а весь этот, с позволения сказать, кастинг затеян был чешуйчатым товарищем с единственной целью – разводить падких на большие обещания, юных и сговорчивых студенток театральных вузов на вечерок в компании Варана и еще парочки его террариумных собратьев. Так что я, можно сказать, проявила в тот раз дьявольскую проницательность и дальновидность. Ом, дамы и господа, полный ом.
Как видите, актерство и в самом деле занятие своеобразное. И в такие моменты, как сегодня, я не перестаю задаваться вопросом: что толкнуло меня к этому выбору? Каким неожиданным зигзагом судьбы меня занесло в нее, закрутило и выплеснуло отхлынувшей волной в душный закуток гримвагена, из которого я в данный момент и созерцаю окружающий мир, попутно вспоминая былые, зачастую исполненные черного юмора пополам с трагедийным пафосом самой высшей пробы истории? Иначе говоря: как все начиналось?
Маэстро
Не последнюю роль в этом сыграла моя первая невообразимо чудесная любовь – прекрасный модельер, стилист, а ныне почти что поп-звезда и бессменный ведущий многих популярных ток-шоу. Что греха таить – самая настоящая «звезда в шоке».
Мне было пятнадцать, когда я познакомилась с Ним. Немногим раньше я видела его нагламуренный силуэт в блестящей кожаной косухе от тогда еще живого Великого Джанни по телевизору. Меня поразили его глаза цвета льда: смотришь в них, и сердце падает – ух! – словно за этими зрачками бездонная пропасть.
И вот однажды я явилась к нему на кастинг. Да, слово это уже тогда было знакомо мне – ученице девятого класса вечерней школы для особо одаренных. Вокруг трепались, поминутно заливаясь звонким хохотом, уже примелькавшиеся на показах высоченно-высушенные старлетки, я же, терзаемая пышно цветущими подростковыми комплексами, жалась к стене, во все глаза глядя на раскрывающийся передо мной волшебный мир. Я стеснялась своего слишком уж наивного, слишком девчачьего платья и поношенных туфель на плоской подошве. Однако старательно выдвигала вперед подбородок и хмурила брови, надеясь создать образ гордой и неприступной незнакомки, на деле же, должно быть, выглядела угрюмым недорослем.
И вдруг Он появился в дверях VIP-зала. Невозможно худой, безупречно элегантный, красивый какой-то электрической красотой…
Плохо помню, что было дальше. Кажется, мне дали платье из его последней коллекции, попросили пройтись. Я неловко повернулась, шикарный наряд с меня свалился, разумеется, я прикрылась руками – образец целомудрия. Постановщик шоу сказал: «Вот так она и на показе сделает!» Но на подиум я почему-то попала. И не просто рядовой моделью, а в качестве невесты – отдельного, самого пафосного выхода. Чуть позже началась подготовка к шоу – репетиции, запах косметики и лака для волос. И везде Он.
Потом был показ. Ничего более впечатляющего я не видела за всю свою недолгую жизнь: белый сверкающий свет, музыка, напряженная тишина в зрительном зале и мощный, нарастающий гул аплодисментов в финале.
В конце банкета, когда я уже собиралась уходить, Он вдруг подошел ко мне и взял за руку. Его рука – маленькая, почти женская, ладонь нежная и чуть розовая, тонкие пальцы, ногти с едва заметным, но тщательным маникюром… Я подняла глаза, и Он, вероятно, все прочитал на моем ошалевшем от любви лице.
– Тебе что, уже пора?
Меня как будто ударили в солнечное сплетение, и я пробормотала:
– Да, мне далеко ехать…
– Ничего, у меня шофер. Пойдем…
Мы оказались на заднем сиденье его черного BMW. Я на банкете успела выпить бокал шампанского и опьянеть, а теперь еще и от волнения болтала всякую ерунду, но внутри все сжималось от страха – куда Он меня везет? К себе? Неужели сейчас свершится мое грехопадение – и с кем, с этим прекрасным утонченным принцем, мужчиной мечты с лицом юного эльфа?
Он сидел, отвернувшись к окну. Я видела только накрахмаленный воротник рубашки, бриллиантовую серьгу в ухе, светлые волосы.
– И черная шляпа с вуалью… – начала я.
Он резко обернулся, придвинулся ко мне. Я запрокинула голову и закрыла глаза, ожидая страстного поцелуя, которого, разумеется, не последовало. Выждав несколько мгновений, я выдохнула, едва не плача от разочарования:
– …мне тоже очень понравилась.
А Он посмотрел на меня и рассмеялся. Потом окинул оценивающим взглядом:
– Какая ты тощая, все кости видно. Как уличный мальчишка. А давай тебе волосы коротко острижем, а? Будешь мой мальчик-паж…
Что ж, я была согласна и на это.
Я была сумасшедше счастлива тем холодным летом.
Однажды Он пошутил:
– Ты испортишь мне репутацию. Подумают, что ты мой внебрачный ребенок.
– А ты скажи…
– Что сказать, что ты – мой недавно переболевший тифом племянник?
Читать бесплатно другие книги:
