Стыдные подвиги (сборник) Рубанов Андрей
Евгеша был добр — или, точнее сказать, «по-своему» добр, а сверх того — доверчив, или даже не слишком умен. Множество раз его обманывали, брали и не отдавали, и когда он понял, что я умею не только брать, но и отдавать, — проникся уважением.
Для Евгеши — как, собственно, и для меня — манипуляции с деньгами служили средством познания мира. Взял, не вернул — плохой; вернул — хороший, порядочный, дружим дальше.
Я брал несколько раз, возвращал аккуратно; так мы действовали три года.
В то время мне везло. Евгеша, первое время считавшийся одним из опорных столпов моей личной небольшой деловой империи, постепенно уменьшился в масштабе: из крупного клиента превратился в среднего, потом в мелкого. Но я продолжал его ценить. Он же не изменял себе: занимался стройкой и только стройкой. Скромно, по мелочи. Но так, может, и лучше. Спокойнее.
Я тоже давал ему работу и постепенно стал одним из главных заказчиков.
Бизнес распухал, раз в год приходилось переезжать из меньшего помещения в большее, в каждом новом офисе надо было ставить железные двери, вмуровывать сейфы и решетки. Иногда у меня случались приступы мании преследования, и тогда взамен старых, жидких решеток ставились более мощные, а следом даже пуленепробиваемые ставни. Двухсоткилограммовые сейфы выбрасывались, завозились трехсоткилограммовые. Мой кабинет, со вкусом бронированный, производил на гостей оглушительное впечатление. Особенно если учесть, что каждый второй гость вырос на фильме «Scarface».
«Маноло: Тони, ты слишком много тратишь на безопасность!
Тони: Мне плевать! Так я крепче сплю».
Я звонил Евгеше каждые две недели. Мои заказы становились возмутительно дорогими и сложными. Например: обшить бронированными пластинами подвальное хранилище для наличности, включая пол и потолок, чтоб лихие люди не пролезли, сделав подкоп или разобрав по кирпичу стену.
Евгеша не скрывал удовлетворения.
По профессии — учитель физкультуры, крепкий, некрасивый, рано облысевший; он был мне приятен. Лысые мужчины составляют особую касту, они вынуждены относиться к себе с юмором. Вот и Евгеша Строитель приходил ко мне бодрым хохотуном, то и дело вворачивая в речь пословицы: «Лысина спереди — от большого ума, лысина сзади — от чужих подушек».
Он тоже расширял свою мастерскую, но медленно: начинал, имея под началом двоих работников, спустя три года их было пятеро, то есть коллектив увеличивался каждый год ровно на одного наемного пролетария; такие темпы казались мне смехотворными.
Иногда мы вспоминали старые времена, бессонные ночи, переживания по поводу незначительных сумм, жалких тысчонок. Я самодовольно смеялся. Евгеша тоже смеялся, но скорее из вежливости, — он не сильно разбогател на своих решетках и заборах; тысчонки свои добывал в поте лица.
Рассказывал о бывшей жене, обманом отобравшей при разводе квартиру, или о бывшем друге, пообещавшем открыть счет в швейцарском банке и сбежавшем вместе с деньгами. Я опять смеялся. Афера выглядела красиво: Евгеша вместе с другом едут прямиком в Цюрих и заходят в банк; друг, умеющий по-английски, берет у Евгеши деньги и уходит в отдельный кабинет; возвращается без денег, но с карточкой «Виза»; на карточке пробито имя Евгеши и фамилия; возникает запечатанный конверт с пин-кодом и договор с печатью; все довольны. Позже выясняется, что друг получил две карточки: одну на имя Евгеши, другую — для себя. И пока Евгеша радовался удачному помещению капитальца, друг его исчез, сняв со счета почти все деньги.
Зачем скромному изготовителю заборов и решеток счет в Швейцарии — я не спрашивал. И так было понятно, что Евгеша мыслил просто и прямолинейно. Раз есть бизнес — значит, должен быть счет в швейцарском банке.
Назвать бы его простаком, лохом — да только простак никогда не создаст с нуля успешное дело.
В очередной раз он пришел не слишком веселый. Жаловался, что заказов мало, что вокруг одно жулье и бездельники. Попросил взаймы. Хотел купить грузовик.
Я тут же выдал нужную сумму.
«Вот как бывает, — задумчиво произнес Евгеша. — Раньше ты у меня просил, теперь я у тебя… Поменялись, так сказать, местами…»
«Ничего, — ответил я, бросая взгляд на золотые часы. — Скоро опять поменяемся».
«Сплюнь», — сказал Евгеша.
Я не последовал совету, а зря.
В то лето умер мой дед. Надгробный камень покупали в Москве, и я заплатил Евгеше, чтобы он отвез гранитный валун в родовую деревню на том самом грузовике.
Через два месяца меня посадили в следственный изолятор.
Через пять лет мы снова встретились. Внешне Евгеша Строитель совсем не изменился, даже не пополнел. Платил зарплату четверым сварщикам и пятерым разнорабочим. Быстро подсчитав в уме, я понял, что все это время темпы восхождения оставались неизменными: один человек в год. А когда их стало девять, пришлось и прораба нанимать.
То есть, говорил Евгеша, наливая мне хорошего молдавского коньяку, если девять человек работают на десятого, то еще нужен одиннадцатый, который сам не работает, но контролирует и стережет.
Конечно, его внутренняя метаморфоза была очевидна: уверенный в себе, Евгеша то и дело выхватывал телефон и грубо материл собеседника — наверное, того самого прораба. Шутки насчет безволосой головы тоже стали другими. «А тебе, лысый, я телефон не скажу!» — процитировав эту фразу из рекламного ролика клиники «Real Trans Hair», Евгеша нетрезво хмыкнул и добавил, что люди из упомянутой клиники — жлобы; за пересадку волос просят сорок тысяч долларов.
Я задумался. Понимать бизнесменов надо уметь. Я умел. Евгешина фраза означала: 1. у него есть сорок тысяч долларов; 2. эти сорок тысяч — не последние, раз человек подумывает о пересадке волос; 3. Евгеша переживает насчет внешности, хочет нравиться женщинам, — заимел то есть вкус к жизни.
А вкус к жизни — о, это очень важно. Работаешь десять лет, проклиная себя и весь мир, учишься на ходу, суетишься, налаживаешь, считаешь и пересчитываешь, успокаиваешь недовольную жену, выкраиваешь на детей, жрешь раз в день какую-нибудь бесконечную курицу с макаронами, если есть курица, или макароны без курицы, и вдруг понимаешь, что — вот, победил, можно есть рыбу и стейки, и отдыхать по воскресеньям, и ходить в кино, и съездить в Арабские Эмираты. Приобрести костюм и галстук, помочь другу, дать тестю денег на операцию по удалению почечного камня, устроить дочь в художественную школу, — а впоследствии даже задуматься о пересадке волос с затылочной части на лобную.
Евгеша был в порядке. Показал фотографии с верблюдами и пирамидами. Звонко щелкнул недавно вставленными зубами.
База его — офис и двор, заваленный полосами и лоскутами металла, тавром, двутавром и прочими стальными полуфабрикатами, — располагалась в особенном месте, в парикмахерском училище; когда-то здесь получила диплом моя жена. Повсюду пахло лаком для волос, слышался смех и крики начинающих куаферов, бродили девочки с волосами, выкрашенными в цвета, несуществующие в природе.
Хитрый Евгеша бесплатно (или с большой скидкой) делал здесь ремонты, красил полы, вставлял стекла и в обмен имел в распоряжении обширную территорию на задах.
Прямо под окном его маленького кабинетика стояли в ряд три авто: новенькая японская малолитражка, огромный автокран и — третьим в ряду — тот самый грузовичок. Теперь потрепанный и ржавенький. Чуть перекошенный даже.
«До сих пор жив», — сказал я, ища в себе ностальгию и не находя ее.
«Покупай, — небрежно сказал Строитель. — Тебе отдам дешево. Хочешь работать — садись за руль и работай».
Я не сомневался ни секунды. Пять лет назад я без дискуссий вытащил из кармана пять тысяч долларов, чтобы грузовик кормил моего приятеля, — теперь я без дискуссий вытащил из кармана триста долларов, и тот же самый грузовик стал кормить меня.
К черту дискуссии — лучшие покупки совершаются не глядя.
Грузовик оказался полумертвым, он хрустел, скрипел и дрожал. Все, что могло подтекать, подтекало. Все, что могло рассохнуться и треснуть, — треснуло и рассохлось. Я призвал в партнеры сидевшего без работы Сашу Моряка, — тот пришел в восторг и за три недели при помощи набора ключей и ящика водки привел покупку в божеский вид.
Обмыли по всем правилам: разбив об колесо бутылку пива.
Увидев грузовик, жена долго смеялась.
«Садись, — предложил я. — Прокачу».
«Ты с ума сошел, — ответила Ирма. — Вдруг меня кто-нибудь увидит?»
«Как хочешь», — сказал я.
И уехал, распевая старую песню:
- Прокати нас, Ванюша, на тракторе,
- До околицы нас прокати.
3
Имея дело с легковой машиной, надо непрерывно заботиться о ее внешнем виде. Мелкая царапина — неприятность. Ржавчина — драма. Вмятина — едва не трагедия.
Повредив полированный бок своего седана, гражданин два дня пьет от горя; на третий день опустошает семейную кассу и спешит в автосервис.
Но если ты имеешь грузовик, — тебе глубоко наплевать, как он выглядит. Грузовой автомобиль создан, чтобы работать. Мыть его желательно, но не обязательно. Чистить кабину внутри — бессмысленно и глупо. Грузовик — это не средство передвижения, а пресс для выжимания денег из окружающей действительности.
Когда мы с Моряком обнаружили, что капот проржавел насквозь, в самом видном месте, прямо под эмблемой завода-изготовителя, — мы взяли кусок газеты, сложили в несколько раз, обильно покрыли клеем и налепили поверх. Замазали масляной краской. Кто не знает — это называется папье-маше.
Когда перестала закрываться дверь, — Моряк приобрел в скобяном магазине массивные петли, насмерть прикрутил их болтами и на ночь вешал амбарный замок.
Трещины на лобовом стекле заклеивались прозрачным скотчем, само стекло по периметру мы надежно укрепили пластилином, реквизированным мною у собственного сына.
Сын не возражал — когда я катал его, парень приходил в восторг. Я научил его выплевывать жвачку на крыши проезжающих мимо шикарных внедорожников. Не из хулиганства — из классовой неприязни.
«Газель» — высокий и просторный грузовик; пилотируя его, чувствуешь себя королем мира.
Дорожные инспекторы не останавливали нас никогда. По машине было видно, что сидящие внутри ни копья не отдадут без боя.
Кузов превратился в клоаку: мы возили цемент и песок, кирпич и щебень, картофель и морковь, металлолом и доски, строительный и бытовой мусор.
Делать деньги на мусоре — фокус, известный во всем мире. В Италии и Америке этим занимается мафия. Мы с Моряком были сами себе мафия. Вывезти кубометр мусора из Москвы, свалить где-нибудь в овраге — тысяча рублей. Гадкий, жалкий, убогий бизнес, — однако наши семьи были сыты.
И еще: если ты имеешь грузовик — грузовик имеет тебя, и однажды ты обнаруживаешь, что провонял маслом, и твои руки черны, и держатся немного на отлете, локтями наружу, поскольку ты привык крутить-вращать большой тяжелый руль, и в карманах брякают, вместе с медной мелочью, разнообразные гайки-шайбы, и зубы желты от табака, потому что не бывает такого, чтобы человек водил грузовик и не курил. И левый локоть уже в апреле покрыт загаром. Иногда и левая щека тоже.
Но все же владеть грузовиком — это круто. Я заходил в чужой офис, приезжал в гости в чужой загородный дом, смотрел на диван, который надо было выбросить, или на железные ворота, которые требовали починки, или на любой другой крупногабаритный хлам — и небрежно произносил: «Могу помочь… У меня есть „Газель“…»
Грузовик увеличивал мой масштаб. Глядя на нечто большое и тяжелое — допустим, на железнодорожную шпалу, — я думал только о том, поместится ли она в кузов.
Даже супруга, вечерами заставлявшая меня вычищать мазут из-под ногтей, в беседах с приятельницами обязательно сообщала, что у мужа есть «Газель».
Грузовик никогда не даст тебе умереть с голоду. Просто поставь его там, где живешь, во дворе многоквартирного дома: два или три раза в неделю обязательно подойдет кто-то из соседей. Помоги отвезти шкаф, холодильник, бревно.
Грузовик никогда не даст тебе разбогатеть. Он ломается. Он жрет топливо, у него аппетит перезревшей провинциальной девушки, месяц назад удачно вышедшей замуж.
Наконец главное: грузовик отнимет твои мозги. Вращая баранку с утра до ночи, потея в пробках, переживая о том, как бы не закипеть и не заглохнуть, ты деградируешь. Несколько месяцев — и вот ты уже не человек, а нажиматель педалей. Ты приходишь домой, валишься с ног и засыпаешь мертвым сном. Сутулый шоферюга, водила, асфальтовый зомби.
Деньги всегда есть. На бензин, на хлеб, на колбасу, на пиво. Но ты привыкаешь существовать на этом несложном уровне бензин-хлеб-колбаса-пиво, кормилица ездит, все в порядке, можно жить.
4
До появления в моей жизни грузовика я не подозревал, какое количество роялей, кроватей, шифоньеров, стиральных машин и прочего крупногабаритного барахла перемещается из магазинов в квартиры, из квартир на дачи, оттуда на мусорные свалки.
Кадки с пальмами. Барабанные установки. Тренажеры для избавления от жировой массы и наращивания мускульной. Мотоциклы обычные и водные. Мопеды и скутеры. Рентгеновские аппараты. Картины маслом. Чугунные ванны. Зубоврачебные и гинекологические кресла. Статуи древнегреческих и индуистских богов. Бюсты Владимира Ильича Ленина. Зеркала в багетах. Корабельные якоря. Арфы. Мраморные и гранитные столы.
Вещи. Скарб. Имущество. Добро.
Банки вовсю раздавали кредиты. Часть граждан — в основном сотрудники этих же банков — разбогатела. Другая часть предполагала разбогатеть в самом ближайшем будущем.
Давали всем, кроме ранее судимых.
Я был ранее судимый, мне не давали.
Каждая вторая хозяйка рванула в магазин, покупать новую стиральную машину. Старая выбрасывалась (вариант: отвозилась бабушке).
Солидные отцы семейств желали смотреть на мир через новые окна в надежных пластиковых переплетах. Старые окна выбрасывались.
Молодожены хотели любить друг друга на новых кроватях. Старые выбрасывались.
Повсюду вещи пришли в движение. Бедолага-шкаф, за четверть века вросший в пол, уверенный в своем будущем, вдруг вырывался с корнем, — и его, несчастного и шокированного, везли умирать на свалку.
Как правило, репатриированное барахло относилось к эпохе позднего застоя. Брежневские мебеля простояли в квартирах все девяностые годы, пока обладатели квартир учились сводить концы с концами. Но времена изменились, и колоссальная масса полированного дерева, вопия о пощаде, перемещалась в утиль.
Это был великий исход.
Утюги, кофеварки, кастрюли, чайники — легкая пехота — попали под удар первыми и были разгромлены еще до наступления нового века. Телевизоры оказали отчаянное сопротивление. Выпуклые экраны уступили позиции плоским экранам, но те не смогли удержать преимущества и пали под натиском жидкокристаллических панелей, а те, в свою очередь, капитулировали перед плазменными. Плазменные наслаждались победой до тех пор, пока технология их изготовления не была объявлена тупиковой, и вот из глубокого тыла вернулись телевизоры на жидких кристаллах, чтобы одержать окончательную викторию.
Повсюду слышался грохот: граждане великой страны сражались за быт. Продавцы вкрадчиво нашептывали, клерки элегантно шлепали печати на кредитные договора, грузчики пыхтели и матерились, наманикюренные пальцы секретарш стучали по клавишам калькуляторов. А такие как я и Моряк — обладатели собственного грузового автотранспорта, — без сна и отдыха утюжили дороги Москвы.
Легионы малайцев и граждан Китайской Народной Республики произвели на свет тысячи квадратных километров микросхем. Сотни тысяч тонн пластмассы и металла ушли на изготовление корпусов для тостеров, микроволновых печей, электроплит, кондиционеров, музыкальных установок, видеопроигрывателей, игровых приставок, проводных и беспроводных телефонов. Чудовищные монбланы картона, целлофана, пенопласта превратились в ярко раскрашенные упаковки.
Над крупными городами, где люди имели работу и деньги, повис дым битвы за имущество.
Те, кто был в Америке и Европе, рассказывали удивительное: во многих странах есть обычай продавать старые вещи. Добропорядочные бюргеры выставляют ненужные предметы на крыльцо, или даже на обочину дороги. На бумажке пишут цену. Просят сущие гроши. Зачем выбрасывать чайник, если он может найти себе нового благодарного владельца? Вдруг у кого-то нет тридцати евро для покупки нового пылесоса, но есть пять евро, чтоб заполучить старый?
Однако люди моей страны не имели культуры собственничества. Новое купил, старое выбросил, зачем усложнять?
Если нельзя купить, можно и нужно украсть, это тоже часть культуры моего богоспасаемого народа. Разумеется, грузовик давал огромные возможности для обделывания лихих дел. Можно прожить всю жизнь, подбирая в подмосковных дворах и по обочинам проселков черный и цветной металл. Но мы с Моряком решили до такого не опускаться.
Однажды, в голодный месяц, Моряк решил оскоромиться и украсть трехсоткилограммовый — размером с теленка — электродвигатель, имевший внутри себя множество деталей, изготовленных из чистой меди. Ценный предмет покоился в кустах, на одном из окраинных пустырей, обвязанный тросами и замаскированный ветками. То есть агрегат уже был кем-то украден и подготовлен для дальнейшей транспортировки. Моряк взял с собой родственника и поздним вечером выехал на дело.
«Еду, — рассказывал он. — Меня обгоняет фургон, номер — 117. Сплюнул, рулю прежним курсом. Навстречу другая тачка, номер — 117. Опять сплюнул. Закуриваю, решаю не сворачивать. Вижу третьего — та же песня! Нет уж, думаю, хрена лысого я дальше поеду… Остановился, опять покурил — развернул оглобли».
Я кивнул.
Сто семнадцать — номер тюремной камеры, где я и он просидели два года.
5
На второй год такой жизни Моряк — в нашем тандеме он числился рулевым, а также старпомом, боцманом, механиком и штурманом — со свойственной ему нецензурной прямотой объявил, что мотор скоро умрет и его надо менять.
Отечественный автопром предлагал к продаже современные двигатели «Штерн» с электронной системой зажигания. Новинка стоила огромных денег. Сели думать, как быть. Купить дорогостоящий мотор — значило минимум на год связать свою жизнь с грузоперевозками. А я уже не хотел.
Он полюбил меня, грузовик. Он влез в мой быт, он сидел четвертым за моим семейным столом: я, жена, сын — и ржавый, поскрипывающий, лязгающий чудо-аппарат производства Горьковского автозавода. Он претендовал на долю в семейной кассе, он капризничал.
Он, сука, надоел.
Моряк зашел еще дальше. Он установил с грузовиком интимные отношения. Он разговаривал с ним, бил его по морде, гладил, хвалил, уговаривал. Возможно, даже целовал. Ссорился и мирился. Он дарил ему новые фары. Спал в нем. Развивал скорость, не предусмотренную техническим паспортом. Вместо положенных полутора тонн нагружал две.
Иногда мне было страшно. Вдруг увязну, вдруг это надолго? Тяжелая грязная работа за совсем небольшие деньги. Без шансов на лучшее.
Иногда мне было стыдно. Когда-то я думал, что физический труд оставляет голову свободной. Днем пилишь доски — вечером учишь английский язык, сочиняешь песни и стихи, читаешь Пруста, Мамар-дашвили и Сергея Булгакова.
Ни хрена.
Физический труд пожирает тебя. Работать руками в свое удовольствие можно только два, три часа в сутки. Так великий Менделеев, утомившись формулами, изготавливал чемоданы. Если бы гениальный химик делал их с восьми утра до семи вечера — черта с два придумал бы он свою периодическую таблицу.
В списке тяжелых работ шоферская — на первом месте. Каменщик может устроить перекур. Землекоп — втыкать лопату на половину штыка. Шоферу хуже: он обречен манипулировать рычагами в темпе, навязанном извне. Если дорога свободна — он едет. Если пробка — стоит и ждет. Дорога диктует последовательность действий, делает рабом.
Дураки полагают, что шофер свободен. «Сел, поехал, ночь-полночь», — пел Высоцкий. Он ошибался, работу шофера нельзя поэтизировать. Глупо воспевать процесс сращивания живого мыслящего существа с механизмом. Духовная жизнь водителя грузовика сводится к прослушиванию блатных песенок. Три аккорда, в припеве — четыре.
Моряк понял это позже меня.
Мы сели, подсчитали. Думать уже почти разучились, но считать еще могли. Наш калькулятор хранился в кабине: пыльный, черный, липкий, с полустертыми цифрами. По всем выкладкам новый двигатель должен был окупить себя за два месяца.
Мотор был мощным, — вставленный в грузовик, он легко разгонял ржавую колымагу до ста двадцати километров. Он работал как часы и легко заводился в любой мороз. Моряк наслаждался: впервые за многие месяцы я видел его довольным, почти счастливым.
Однажды он сел за руль в шесть утра, сделал длинный тяжелый рейс из одного конца Москвы в другой, весь день по снегу и льду, потом взял еще один заказ: отвезти за город, на чужой дачный участок, три старых бордюрных камня и там разгрузить, сбросив на землю возле забора с нужным номером. Один бордюрный камень весил восемьдесят килограммов, — Моряк решил сделать все в одиночку.
На обратном пути уснул. Шоферский полуобморок. Железнодорожный переезд без шлагбаума, с одним только семафором; Моряк не увидел ни красного сигнала, ни поезда, надвигающегося сбоку. Когда понял — среагировал как смог. Успел, повезло. Остался жив.
6
Мы долго бродили вдоль железнодорожного полотна. Найденные в целости детали относили к дороге, складывали на обочину. Собственно, этим занимался Моряк, а я действовал за компанию, из уважения к другу. Было видно, что друг в шоке, зачем усугублять? Пусть займет руки хоть чем-нибудь.
Нашли кабину, выдернули с мясом магнитофон. Нашли колеса: новую резину можно было продать.
В какой-то момент неподалеку остановилась машина, и щуплые люди в зимних шапках, не заметив нас, попытались погрузить наши железяки в свой багажник. Двигались нервно. Не воры — дилетанты, крысы. Мародеры. Моряк оглушительно засвистел и швырнул в них чем-то увесистым.
Испугались, уехали.
Позвонила жена.
— Большие новости, — объявил я. — Мы разбили машину. Совсем. В кашу. Такое дело. Завтра сходи в храм, поставь свечку. За упокой грузового автомобиля…
— А ты? — спросила жена. — С тобой все в порядке?
— Вроде да.
— Дурак, — сказала Ирма. — Я поставлю за здравие.
Ставить свечи за наше здравие — сомнительное мероприятие, подумал я. Эксплуатируя что-либо — например грузовик, — эксплуатируешь в первую очередь себя. Мы с Моряком стали черными, тощими, кривыми.
Спустя четверть часа отыскали место, куда отбросило наш двигатель.
— Ничего себе, — сказал Моряк. — Я не знал, что так бывает.
— Пятьдесят метров летел, — сказал я. — Что же там за удар был?
— Удар что надо, — ответил Моряк. — Можешь мне поверить.
— Ты полетел в одну сторону, а он в другую.
— А ты хотел, чтоб я в последний момент прижал его к себе?
— Ничего я не хотел, — сказал я. — Но когда эти твари успели? Непонятно.
— Сразу подбежали, — сказал Моряк. — Увидели, как куски в стороны разлетаются, и тут же сообразили.
Глубокая борозда тянулась от кустов к дороге. Двое или даже трое взрослых мужчин ухватили тяжелый мотор и долго волокли по снегу. Судя по следам — иногда падали. Останавливались, перекуривали, снова впрягались. Дотащили, погрузили и увезли.
— Такие же, как мы, — сказал Моряк. — Знали, что это «Штерн», что он денег стоит… И сориентировались по-быстрому…
— Молодцы.
— Согласен, — сказал Моряк. — Гады конченые.
Он помолчал и добавил:
— Ты не видел, как это было. Я едва из кабины вылез. Поезд встал, машинист вышел. Живой? — кричит. Я говорю — сам видишь. Он сел и дальше поехал. Смотрю — а вокруг уже суетятся. Почти каждый, кто мимо ехал, останавливается и хватает, что можно. Один подходит, говорит: помощь нужна? Я говорю — нет, спасибо. Может, говорит, тебя до больнички подбросить? Я говорю — обойдусь. Тогда он кивает и уходит, а по пути подбирает фару разбитую и с собой тащит… Но не думал я, что мотор в двести пятьдесят килограмм уйдет так быстро…
— Это местные, — предположил я. — Деревенские. Услышали грохот, прибежали. Увидели, что можно поживиться. Вернулись с машиной, утащили.
— Какая разница, — сказал Моряк. — Хороший был движок. Жаль его.
— Себя пожалей. А его не надо.
— На хер мне себя жалеть, — сказал Моряк. — А мотор… Это вещь была. Реальная…
— Мотор, — возразил я, — свою задачу выполнил. Он тебя вынес. Если б стоял тот, старый, слабый, — он бы не рванул так сильно, когда ты на педаль нажал. Он тебе жизнь спас, этот мотор.
— На хер такую жизнь.
— Нормальная жизнь. Не хуже, чем у других.
— На хер других, — сказал Моряк. — Лучше скажи, что теперь делать будем.
— Отдыхать. Дня четыре. Или даже неделю.
— А потом?
Я засмеялся. Зачем он спросил? Неужели непонятно, что я не знаю ответа?
Или нет. Знаю.
— Что-нибудь придумаем, — сказал я.
Постояли, послушали тишину; потом опять ожил телефон.
— Слушай, — сказала жена. — А ведь это правильно. И хорошо.
— Что «это»?
— Она издохла. И черт с ней. Туда ей и дорога.
— Она нас кормила, — сказал я.
— Не она. Ты. И себя кормил, и нас. Все к лучшему. Ты родился не для того, чтобы крутить руль. Забудь.
— Согласен, — сказал я. — Только как забыть?
Мудовые рыдания
— Послушай, сын, — сказала мама. — Мы с отцом решили купить участок. И построить домик.
— Правильно, — ответил я. — Кто первым огородил кусок земли и сказал: «Это мое», — тот был основателем гражданского общества.
Маме явно понравилось, она кивнула и спросила:
— Это чье изречение?
— Не помню, — сказал я. — Где же будет построен ваш милый особнячок?
— Где-нибудь рядом, — мама вздохнула. — Только не «ваш», а «наш». В конце концов, надо же оставить детям что-то надежное. Кроме темной квартиры на первом этаже…
Я улыбнулся. Это продолжается уже двадцать лет. Чисто интеллигентские моральные страдания. Родители переживают, что ничего не дали своим взрослым детям; дети казнят себя за то, что не помогают пожилым родителям.
Причем и те и другие прекрасно себя чувствуют, в помощи не нуждаются, весело ее отвергают и вообще — счастливы, как бывает счастлив только русский интеллигент.
А он счастлив спокойным, медленным счастием, оно горчит и жизни особенно не облегчает. Однако с ним хорошо.
— Без тебя я не справлюсь, — сказала мама. — Дело хлопотное. Предлагаю так: я буду финансировать, а ты — следить, чтобы нас не обдурили.
Мама считала меня крутым парнем. Наверное, оттого, что сама была очень решительная женщина.
Сам же я себя за крутого не держал. Разве что в отдаленной молодости, в начале девяностых, недолго; может быть, год или два года.
Но мама — да. В восемнадцать лет она приехала из теплого многоэтажного города, где была канализация, дворники и уличное освещение, — в деревню Узуново, имея в одной руке диплом учителя русского языка и литературы, а в другой — виолончель, и с этой виолончелью шла меж заборов, а за заборами бились в истерике цепные псы, настоящие — их специально держали впроголодь, чтобы злее были и цепями звенели активнее. Она шла, пока не добралась до дома директора местной школы, впоследствии — моего деда.
Я сидел, пил чай, слушал, как мама вслух мечтает о доме с верандой, о цветниках, гамаках и прочих приятных штуках, а сам думал, что, если бы умел играть на виолончели, — черта с два поехал бы в деревню Узуново. И ни в какую другую деревню не поехал бы. Зачем деревня, если есть виолончель? С виолончелью можно и в городе зацепиться. Там, где канализация и асфальтовые тротуары. Так я рассуждал — циничный и испорченный сын благородной матери.
Впрочем, думал я далее, тогда, сорок с лишним лет назад, были совсем другие времена. Меня бы не спросили. Никаких дискуссий. Подхватил виолончель — и бегом побежал, куда велят. Жестко было поставлено и просто. Директор школы — ездил за зарплатой в районный центр верхом на лошади.
Обсуждение покупки земельного участка происходило на кухне, а где еще, мы же интеллигенты, кухня — наша традиционная территория; сын курил, потом пришел курить отец и присоединился к разговору. Без особого, кстати, желания. Он не хотел покупать землю. Он вообще ничего никогда покупать не хотел, не умел ни продавать, ни покупать, а умел только делать, создавать и придумывать.
— Не слушай ее, — сказал отец. — Блажь это все. Мудовые рыдания. Какой участок, какой дом, кто будет его строить? Я не буду, я устал.
За жизнь он построил три дома и четыре гаража, не считая сараев, бань, погребов, навесов, печей и каминов.
Как и мама, он тоже был человек поступка. Крутизны невероятной. Когда мимо его забора шла мама с виолончелью, он как раз паял из подручных кусков железа очередной магнитофон и собирался поступать в Нижегородский кораблестроительный институт. Его инженерный талант мучил его. Позже он построил — тоже из бросовых материалов — автомобиль с передним приводом и полностью алюминиевым кузовом. На двадцать лет раньше, чем такие автомобили стали делать в моей стране.
Иногда я люблю козырнуть выражением «моя страна», — хотя какая она, к черту, моя, это страна отца моего и мамы моей, это их поколения страна, это они ее создали, а я, мы… Эх, о нас лучше помолчать.
Папа вынашивал планы, Нижегородский кораблестроительный был неизбежен, — однако у судьбы своя воля: мимо забора прошла мама с виолончелью, и спустя примерно год на свет появился я. Отец хладнокровно поставил крест на профессии кораблестроителя, остался в деревне Узуново на долгие тринадцать лет, выучился, как и мать, на учителя и всю жизнь проработал в школах. Вот такой крутизны человек.
Что касается меня — я не уродился. Разочаровал. Принес мало пользы. Из университета сбежал, сменил десяток профессий, банковал миллиардами, пил водку, сочинял романы. Толку вышло мало как от миллиардов, так и от романов. От романов все же чуть больше, чем от миллиардов. Однако мама все равно мне доверяла и считала умным и опытным человеком.
Были периоды беспробудного пьянства, когда она меня не уважала. И периоды страшных ссор с женой, когда я приезжал в родительский дом в три часа ночи, обкуренный и заплаканный, с полупустой бутылкой коньяка «Белый Аист», прижимая к груди рваный пластиковый пакет с рукописями.
Каждый раз, уходя от жены, я первым делом спасал именно рукописи.
Были периоды нищеты, когда я сидел без копья, а мама предлагала меня трудоустроить, — я гордо отказывался; гордость нельзя пропить, это всем известно.
Потом как-то наладилось — и с женой, и в плане денег, пить стал меньше, потому что больше уже не мог, и мама меня опять зауважала.
В середине нулевых отец работал уже не в школе — в техникуме, расположенном в самом диком и жестоком районе города, как бы в Гарлеме; техникум грабили еженедельно, по большой и по маленькой, свои же ученики, подростки. Однажды некий ловкий паренек, зайдя в подсобное помещение, вытащил из висящей на стене отцовой куртки бумажник. Пропали две тысячи рублей и все документы на машину. Вечером мама застала отца в глубокой скорби. О деньгах ограбленный не печалился, но ходить по инстанциям и восстанавливать все эти талоны, технические паспорта и прочие казенные бумажки было ему невыносимо. Отец ездил на машине сорок пять лет, права получил еще при Никите Сергеевиче Хрущеве и ненавидел Государственную автомобильную инспекцию так, как может ненавидеть ее только человек, получивший права сорок пять лет назад при Никите Сергеевиче Хрущеве, во времена, когда на всю деревню Узуново было всего два дорожных знака: один на въезде, другой на выезде.
Правда, физиономию воришки папа запомнил. И адрес его выяснил. Мать позвонила мне, я взял с собой друга Мальцева, примчался.
— Надо ехать, — воскликнул, — прямо сейчас! По горячему следу.
— Брось, — сказал отец. — Незачем. Не езди никуда, это мудовые рыдания. Деньги он уже пропил, а документы в канаву выкинул.
— Попробуем, — ответил я. — Лежачий камень не бьют.
Подхватились, приехали к засранцу домой, панельный пятиэтажный дом тонул в грязи, на лестнице пахло гнилой едой, подошвы прилипали к остаткам кафеля и отдирались с гадким звуком. Дверь открыла мамашка засранца, в драном халате, опухшая от слез или водки, или того и другого вместе.
— Васи дома нет, — сказала мамашка. — В милиции Вася.
— А мы тоже почти из милиции, — находчиво ответил я. — Передайте Васе: так и быть, пускай оставит деньги себе. Но документы — немедля вернет. Иначе завтра же оформим ему три года общего режима.
Друг мой Мальцев весил сто пять килограммов и ничего говорить не стал. Если бы я весил сто пять килограммов, я бы тоже говорил мало.
Я не верил в успех, Мальцев — тоже. Две тысячи рублей — у нас в городе Электросталь на эту сумму можно пить месяц. Сошлись на том, что юный злодей ушел в загул и найти его будет трудно. Вернулись к родителям, угостились чаем и отправились назад, в Москву.
Не успели вырулить на МКАД — позвонил изумленный отец: бумажник вернули, принесла какая-то девчонка, деньги пропали, но все главное уцелело. Полная победа и гора с плеч.
Этот случай, забавный и глупый, поднял мой авторитет на небывалую высоту. Полночные появления были забыты, и коньяк «Белый Аист» тоже забыт. Родители стали считать меня и Мальцева сверхчеловеками и авторитетными фигурами преступного мира. Сын — тридцатипятилетний балбес и малоудачливый писатель — теперь входил в родительскую квартиру, гордо выпятив челюсть. Ни одно серьезное семейное решение не принималось без его веского слова. Что уж говорить о покупке земельного участка.
Вскоре участок был найден, по телевизионной рекламе: некая московская фирма продавала землю в Ногинском районе, от Электростали на машине — сорок пять минут. Места среди дачников непопулярные, на восток от Москвы, плохие дороги, болота и комары, ни озер, ни больших рек; в наше время люди норовят затевать усадьбы на Истре, среди холмов и водохранилищ, где виды, где инфраструктура, где зимой можно с гор на лыжах наяривать. Но мама с папой прожили в Ногинском районе почти полвека, и пристрастия оголтелых московских любителей загородного отдыха их не волновали никак.
Поехали смотреть. Поле мне понравилось. Розовый луг, ласкаемый сладким ветром. Сплошной клевер, пригорочек, рядом — деревенька. Одинокая корова пасется печально. В отдалении, за лесом, опрятная колоколенка, она особенно умилила матушку. Никаких признаков грядущего строительства, только новенькие колья вбиты по всей немалой территории.
Нас поджидал человек на пыльном УАЗе, короткий, вислоусый и улыбчивый, глазки-пуговки; он бы вызвал во мне подозрение, но в наших местах все деловые люди вислоусы и улыбчивы, такая порода прохиндейская. Жилистых тружеников перестреляли коммунисты еще в двадцатые годы, во времена коллективизации, а кто выжил — подался в города, на заводы. Остались такие, как этот: жопа, живот, щеки, сверху — кепка. Ученые мужи утверждают, что со временем генофонд восстановится, опять народятся жилистые и трудолюбивые. Другие говорят, что в генетической программе произошел сбой, виноваты водка, Сталин и нефтегазовая халява; кончилось русское племя. Сам я ни тем, ни другим не верю; вообще никому не верю, отучили. В Бога только верю и в себя. И в маму с папой. В жену верю, в сына, в нескольких друзей и в поля клеверные, изумрудно-розовые. Больше ни во что.
Мужичок разложил на капоте «план»: расчерчено, пронумеровано, по краям замусолено, заверено печатью, многие квадратики заштрихованы — это, стало быть, уже проданные участки. За участок просили от двух до трех тысяч долларов, всего участков было около двухсот, и я, московский деятель, расторопно подсчитав, вывел цену всего поля: полмиллиона. Прохиндей встал возле колышка, мама подошла, посмотрела направо, налево, втянула носом клеверный дух, перевела взгляд на меня и спросила:
— Ну, чего?
— Тебе решать, — ответил я.
— Нет, — сказала мама твердо. — Тебе.
Вислоусый улыбнулся.
— Берем, — сказал я.
«Два участка, почти полгектара, в шестидесяти километрах от столицы, пять тысяч долларов, я столько зарабатываю за два месяца — надо брать не глядя» — так подумал московский деятель и стал плотоядно наблюдать, как вислоусый заштриховывает два квадратика и сбоку пишет фамилию.
Мама хитро посмотрела и достала из сумки фотоаппарат.
Читать бесплатно другие книги:
