Страница номер шесть (сборник) Носов Сергей

2

Сутки через трое Щукин празднует свое одиночество – иногда не один. Он гостеприимен. У него доброе усталое лицо сорокапятилетнего вундеркинда, которому некуда спешить, потому что он везде опоздал. Однажды, притом существенно – на несколько добрых эпох, на несколько степеней производной от презренной действительности, он промахнулся рождением, реализацией, местоблюстительством. О чем теперь говорить? Не здесь и не теперь надо было бы быть Щукину. И не таким.

– «Сторожка», – сказала Катрин, – очень похожее на «старушка».

– Ты говоришь почти без акцента, – сказал Дядя Тепа, – а что такое сторожка, не знаешь.

– Теперь знаю, – сказала Катрин, широким жестом руки обозначая внутренность поименованного помещения.

– Знает, – удостоверился Щукин.

С унылой усмешкой он наблюдал, как разливает Катрин водку – принципиально сама – по граненым стаканам. Ей нравилось. Умеет. Она знает слова «самогон», «вытрезвитель», «похмелье». Дядя Тепа хотел, говорит, купить ветчину, но она сама, говорит Дядя Тепа, настояла на этой закуске: хлеб, лук, соль, – ей кажется, так будет правильно.

– Я хочу выпить, – произносит Катрин, оторвав стакан от стола, но еще для чоканья не предъявляя, так что повисшая пауза означает, пожалуй, не точку, не констатацию, а многоточие – динамику мысли: ...за встречу?.. за знакомство?.. – нет, Катрин подбирает слова: – за вашу... бушуйную... молодость... которая стала... легендой.

Щукин глядит в потолок, морщит иронически лоб, пожимает плечами (позже ему покажется, что много жестикулировал), но, естественно, пьет он – естественно, легко, без причуд – за свою бушуйную молодость, которая стала легендой, – не споря: Дядя Тепа не велел обсуждать.

– Я ходила смотреть ваше место, – сказала Катрин, закусив луком.

– Дворцовый мост, – пояснил Дядя Тепа.

– Да, да. Нева. Дворцы. Это здорово, здорово.

– Красивый город, – соглашается Щукин.

– Расскажите, как это было, – просит Катрин.

Щукину неинтересно играть в чужие игры. Пусть Дядя Тепа рассказывает. Его затея.

Но Дядя Тепа уже все рассказал. Катрин ненасытна. Ей мало.

– Вы смотрели на Петропавловскую крепость? – пытает она Щукина, и глаза ее сверкают восторгом.

Щукин не помнит, куда смотрел. Кажется, да.

(Куда ей хочется, туда и смотрел.)

– Лично я смотрел, – говорит Дядя Тепа, – на Пушкинский дом.

– Пушкинский дом? – в голосе Катрин нота сомнения: виден ли Пушкинский дом с Дворцового моста?.. не ошибка ли памяти?

– То есть нет, на Мраморный дворец, – уточняет, куда смотрел, Дядя Тепа.

– А Борис Петрович?

(А Борис Петрович тем временем, скрючившись в три погибели, пытается проползти под вагоном; черт его дернул срезать угол – первый состав он сумел, невзирая на грязь, обойти, брюки, однако ж, изрядно испачкав, это те, ходит в школу в которых, – а за первым оказался второй, еще более длинный, а там, глядишь, третий, четвертый; отклоняться от курса у него желания нет, он прекрасно знает, кто обитает в этих списанных, старых, с битыми стеклами в окнах вагонах; идиотом себя обзывает и даже старым козлом и, пробравшись туда, на ту сторону, и выпрямив спину, ею всей холодея, понимает, что только что мог разбить бутылку об рельс. Но не разбил.)

– Троицкий назывался Кировский. Киров мост, – произносит Катрин.

– Что значит историк, – восхищенно говорит Дядя Тепа.

Щукин читает в глазах Дяди Тепы: Щука, ты видишь, видишь ты, Щука, с кем я пришел?!

3

Почему улица Ташкентская, вопрос еще тот. Кто-то ей сильно польстил, назвав ее улицей. С виду это просто дорога. Так и надо было назвать – дорогой. Есть же в городе дороги-улицы, и названия у них по-своему поэтичны: Дорога в Угольную гавань, Дорога на Турухтанные острова. А может быть, потому эта дорога не дорога, что должна была называться – Дорога на кладбище?

Или – Дорога на завод мясо-костной муки?

Отлучаясь от Московского проспекта в районе Московских ворот, к другим достопримечательностям она не вела. Был, правда, мост над железнодорожными путями, который Ташкентская улица причудливо делила с другой – с Малой Митрофаньевской; обе, отклоняясь от основных направлений, скользили по насыпям навстречу друг другу, чтобы, совокупившись на мосту, снова разбежаться в разные стороны.

Борис Петрович, когда шел в гости к Щукину, всегда поражался этому обстоятельству: да есть ли еще в мире мост, сразу принадлежащий двум улицам?

Скоро его демонтируют. С тех пор как проезд по мосту перегородили бетонными плитами, на обеих улицах пусто. Ногами ходить здесь тем более некуда. Никто не ходит. Борису Петровичу было куда – куда он и шел, но через мост он не пошел, решил срезать. Вот и заплутал среди мертвых вагонных составов на подходах к полуживому вокзалу (Варшавский вокзал не так давно прекратил быть пассажирским).

А как полез под вагон, мы уже знаем.

Так вот, раньше улицу называли Старообрядческой из-за старообрядческого Громовского погоста, вдоль которого она проходила. Всеми забытое, зажатое между несуразных строений, это небольшое кладбище пускай и в разграбленном виде, но все ж сохранилось до наших дней, чего нельзя сказать о примыкавшем к нему Митрофаньевском, когда-то огромном кладбище, на месте которого ныне впечатляющих размеров свалка, бесчисленные складские помещения и мелкие предприятия, отгородившиеся внушительными заборами.

Борис Петрович прошлое любил больше, чем настоящее; настоящее он вообще не любил. Прошлое лучше настоящего тем хотя бы, что его всегда больше; в нем всегда больше, чем в настоящем, всего; в настоящем всегда всего не хватает. Из прошлого можно выуживать интересное, а на неинтересное не обращать внимания. Поскольку Борис Петрович постоянно выуживал из прошлого, на свой специфический интерес, что-нибудь интересное, а на все остальное, на менее интересное, не обращал внимания, он историком в обычном понимании этого слова не был, да и краеведом был недостаточно полноценным, хотя конкретных мест родного края историями интересовался весьма. Чем гуще крапива, чем грязнее земля под ногами в городе, чем захолустнее закуток, тем больше интересовало Бориса Петровича, что здесь было до этого, – не стояло ли что, не называлось ли как? Елена Григорьевна увлечения мужа определяла без обиняков словом «помойкофилия». По помойкам он, разумеется, не ходил, а вот к свалкам, бывало, присматривался.

Ташкентская улица нравилась ему тем, что никому не нравилась. Даже узбекам. Впрочем, узбеки, населявшие Петербург, в большинстве своем вообще не догадывались о существовании Ташкентской. И это закономерно: никакого отношения к названию «Ташкентская» узбеки не имеют. Уж скорее грузины имеют.

Дело вот в чем.

Старообрядческая настолько была не от мира сего, что большевистские власти о ней, скорее всего, не помнили, они и за улицу ее не держали – странным образом не переименовывали аж до самого 1941-го, когда вдруг за несколько месяцев до войны спохватились наконец и пожелали избавиться от идеологически не выдержанного топонима. Вот и переименовали, но как-то небрежно, с ленцой, лишь хоть как бы. Почему же Ташкентская? С какой стати Ташкентская? Борис Петрович знает с какой – интересовался. Самые захудалые улочки решено было именовать в честь столиц союзных республик. Тем самым как бы повышался их статус. Улочка с характерным названием Третья Прорезка в сороковом году превратилась в Таллинскую. А Тбилисская до сорок первого (она в Коломягах) просто Новой была, и ходили по ней утки и курицы. Но если эту Новую все же переназвали Тбилисской в честь двадцатой годовщины Грузинской ССР, чему какой-никакой все же повод был, то Старообрядческую в тот же день и тем же указом переименовали в Ташкентскую и вовсе за компанию. Особого узбекского повода не просматривалось, его даже искать не стали. Могли бы Бакинской назвать, Алма-Атинской, но тут уж русская азбука подсказала: Ташкентская и Тбилисская в любом алфавитном указателе одна за другой идут – неспроста же такое? Получается, что Старообрядческая улица стала называться Ташкентской не по дружбе нашей с узбеками, а по дружбе с грузинами – в ознаменование все той же двадцатой годовщины Грузинской ССР, – если бы не грузинский праздник, может, и до сих пор была Старообрядческой.

Новые демократические власти, за которые Борис Петрович в нужное время уверенно проголосовал, возвратили много исконных названий, но Ташкентскую улицу трогать почему-то не стали. Будто все брезгуют этой улицей. Делают вид, что ее не существует в природе.

Как-то раз, лет восемь назад, выпивая в гостях у Щукина на охраняемом им объекте (а все объекты, которые охранял Щукин последнее десятилетие, размещались в окрестностях Ташкентской улицы), Борис Петрович поинтересовался у друга юности, случайно ли это, что завод мясо-костной муки образовался рядом с кладбищем, предназначенным на снос. Ему самому свое же предположение показалось невероятным, невозможным, чудовищным. Однако Щукин нисколько не удивился вопросу, он и сам давно думал о том же.

– Стоп, – сказал Борис Петрович, – не может быть. Если я не ошибаюсь, производство мясо-костной муки – это одна из отраслей пищевой промышленности?

– Ну и что, – сказал Щукин.

Борис Петрович, краевед, был так потрясен предположением, что обратился к источникам. Он отправился в библиотеку. На карте 1933 года завод был обозначен квадратиком, назывался он Утилизационным. В справочнике «Весь Ленинград», 1935, сообщалось о назначении предприятия: «утилизация трупов павших животных и порченых продуктов». Относился завод к тресту очистки Управления благоустройства Ленсовета. Приводились телефон директора, его фамилия, а также фамилии технического руководителя и бухгалтера. Фамилия бухгалтера была Чибирева. Борис Петрович был поражен.

Ибо он сам был Чибиревым.

Опрос родственников, и прежде всего своей престарелой матушки Алевтины Антоновны, показал, что «наших» Чибиревых в тридцатые годы в Ленинграде не проживало; дед Бориса Петровича перебрался в Ленинград перед самой войной, когда Алевтине Антоновне было одиннадцать лет. Так что та Чибирева – «не наша», не их. Но фамилия в самом деле редкая. Кроме родственников, других Чибиревых Борис Петрович не встречал никогда.

Попутно обнаружился факт, объяснить который Борис Петрович был не в состоянии. Оказывается, немногочисленные строения на Ташкентской время от времени перенумеровывались, да так, что конец улицы становился началом, а начало – концом. Адрес подозрительного завода, на котором работала бухгалтер Чибирева, дом номер 3, однажды обрел многозначительный номер 13.

И все же.

Погребать на Митрофаньевском прекратили в 1927-м. Утилизационный завод вовсю дымил своей кирпичной трубой еще до тотального разорения кладбища, приходящегося на предвоенные и особенно послевоенные годы. Следовательно, заключал Борис Петрович, неправ друг Щукин, завод использовался (скорее всего) по заявленному назначению – утилизация трупов павших животных. Однако стоило представить Борису Петровичу, какого рода учет вела его (скорее всего) однофамилица, как ему становилось не по себе. В том же справочнике, в адресном отделе (избыточность информации поражала воображение) сообщался ее адрес, номер квартиры, а номер дома совпадал с номером дома, относящегося к предприятию. Значит, она жила там, где работала. Борис Петрович не поленился и посмотрел, где жили директор Егоров Г.Н. и технический руководитель Келлер К.Г. (любопытно, что в справках о других предприятиях кроме прочих обязательно указывалась фамилия парторга, – значит ли это, что на Утильзаводе работали беспартийные?). Егоров жил на Коломенской, Келлер – на Оренбургской. И лишь бухгалтер Чибирева Александра Георгиевна жила, как проклятая, между двух заброшенных кладбищ, вдали от магазинов, бань и аптек, в том же здании, где и работала – вела финансовый учет утилизации трупов существ, некогда бывших одушевленными.

Бог ты мой, чем она здесь дышала? Мертвым воздухом? Трупным ядом? Паленой костью?

С кем жила? С мужем? С детьми? Одна?

Какие видела сны?

Знала ли она, от чего происходит ее фамилия?

Борис Петрович не знает, от чего происходит его фамилия.

Может быть, знала она?

А Щукин охраняет олифу.

А участок у него за бетонным забором.

Металлическая дверь была не заперта изнутри гостеприимно.

Щукин – гостеприимно – появился на крыльце своего сторожевого фургона; он держал стакан; его лицо светилось.

– А мы думали, не дойдет!

Следом выходили со своими стаканами Дядя Тепа (который, кажется, и не постарел вовсе) и молодая коротко стриженная незнакомка, обнимаемая Тепой, который Дядя, за талию.

Она была в джинсах и в белой футболке навыпуск.

Доверив стакан Дяде Тепе, она высвободилась из его объятия, проворно отбежала в сторону и присела.

Борис Петрович обратил лицо вбок и вниз и увидел жерло объектива.

Он не успел подобрать лицу выражение.

– Круто, – сказала особа.

4

Разговор на тему «как жизнь, как дела?» оказался более формальным, чем ожидал Борис Петрович. Никто не жаловался. Он тоже. Он как-то слишком не хотел хмелеть и не попадал в другую, главную тему. Слушал – и не понимал: о чем?

С некоторых пор Борис Петрович знает за собой недостаток – он быстро пьянеет. В былые, безрассудные годы, хорошо взяв на грудь, он преодолевал последние метры до родного жилища, глухо сосредотачиваясь на своем неповоротливом языке, дабы в ответ на ледяной выразительный взгляд супруги по возможности бодро доложить, что выпил будто бы бутылку пива. В результате жена стала пенять ему: ты пьянеешь с бутылки пива. Помни (когда уходил), ты пьянеешь с бутылки пива, будь осторожен. Договорилась до того, что он действительно стал быстро пьянеть.

Он считал себя жертвой логократии – вербальной власти жены над собой. Он был бы рад раскодироваться, но не знал как.

Он стал себя контролировать. На педагогических девичниках пил только сухое.

Из всех удовольствий, связанных с алкоголем, он более других ценит радость общения. Ясность мысли ему дорога, игра нюансами ему подозрительна. Он давно перестал дорожить дешевым кайфом размагничивания, разадекватничания ситуации. Чуть что – замолкает и молча пытается вновь обрести искомое понимание – обязанной быть – логики происходящего.

«Бди!»

Первое – Дядя Тепа; второе – она – тем более иностранка; третье – экзотика этих мест. Хвастаться третьим перед вторым было вполне в характере первого, чем и объяснял Борис Петрович присутствие здесь того же второго – ее, чужестранки, очаровательной и почти юной Катрин.

(Даже на русских барышень антураж этих мест производил сильное впечатление. Не забыть, как вспоминал Щукин однажды о беспричинном страхе своей ночной подруги: выла где-то собака, она ж была уверена – волк!)

– ...большую работу по истории актуального искусства в России, в частности в Петербурге, я так объясняю, Катрин?

– О да, Петербург, ленинградский период.

Нет, не ради экзотики, не только ради экзотики заманил ее сюда Дядя Тепа; предмет его хвастовства, его, его ж распирающей гордости – несомненно, сама она, искусствоведка Катрин, посмотреть на которую он и свел старых товарищей. Что ли, смотрины?

– Запад не знает ваших имен, это неправильно.

– Здесь наши имена тоже не очень известны, – сказал Дядя Тепа.

– Это неправильно, – повторила Катрин.

Борис Петрович вопрошал взглядом Щукина: «Help?» и напрасно – тот, ничему улыбаясь, отстраненно катал по столу катышек из газеты.

Он умел ничему улыбаться. Но чему-либо удивляться навык терял.

– Я читала книгу Стаса Савицкого, вы там даже не упомянуты.

– Просто наши имена, – сказал Дядя Тепа, – еще не стали мифом.

– О, да, да, – подхватила Катрин.

– Чьи имена? – не выдержал Борис Петрович.

– Его, твое и мое, – мрачно изрек Щукин. – Мы же художники, ты не знал?

– Мы?

– Актуальные художники, – без тени улыбки произнес Дядя Тепа. – Помнишь, Боря, двадцать лет назад... в день моего рождения... Дворцовый мост?.. – И предупреждая ответ Бориса Петровича, быстро обратился к искусствоведке: – Сейчас он скажет, что ничего не было. Было, было! – провозгласил Дядя Тепа.

В мозгу зашевелилась догадка, Борис Петрович покраснел как рак.

– Жалко, что нет фотографий, – сказала Катрин.

– Но есть милицейский протокол, вернее, копия!

– Да, да, это здорово!

– И живые воспоминания участников события.

– Это здорово! Чем больше, тем лучше. Ответьте на мой вопрос, Борис, почему вас тогда не арестовала милиция?

– Как меня, – поспешил Дядя Тепа напомнить о себе и сам же ответил заносчиво: – Потому что они сделали ноги!

– Неправда, – Щукин сказал, – нас тоже забрали, но отпустили, а тебя продержали до утра.

Щукин взял хлеба горбушку и стал дорезать на искусствоведческом журнале.

– Светка моя, – сказал Дядя Тепа, – копию протокола хранила, хотела меня шантажировать, угрожала дочке показать, какой я плохой, ну не дура ли?

Катрин спросила Бориса Петровича:

– А куда вы смотрели, Борис?

– То есть когда? – пробормотал Борис Петрович.

– Тогда. Во время вашей совместной акции.

Вниз, на свинцовые воды Невы смотрел двадцатилетний Боря Чибирев – не на Мраморный дворец, не на бастионы Петропавловской крепости, – на струю, на три жизнерадостных бодрых струи, весело низвергавшиеся гаснущими огоньками; это было за час до разведения моста; белая ночь; три дурака – на середине – плечом к плечу – хором... Борис Петрович помнил, он помнил лучше других, но сейчас он не был уверен, что это то самое – то же самое думает, о чем они говорят...

Он понял, насколько он трезв.

– Я директор школы, – сказал зачем-то.

– Полистай, – Щукин стряхнул крошки с журнала. – Они принесли.

– Борис, как вы относитесь к проблеме анонимности в современном искусстве?

– Он практик, – сказал Дядя Тепа, – а не теоретик.

Дядя Тепа и Катрин беседовали об актуальном искусстве, выражаясь: «концептуальная акция», «симулякр», «семиотическая среда». Борис Петрович дивился на старого друга. В журнале, который он неспешно листал, было много статей; он рассматривал фотографии. На одной – два голых мужика играли в чехарду в арт-галерее. На другой – мужчина и женщина, стоя на четвереньках, оба одновременно засовывали в духовку головы. Голый гермафродит на третьей поливал из лейки фикус в горшке.

– Как живешь? – спросил Миша Щукин загрустившего Бориса Петровича.

Борис Петрович пожал плечами.

Вспышка. Их фотографирует Катрин. Дядя Тепа передвинулся вместе со стулом, сел посередке. Вспышка. Всех троих – Катрин – для истории.

5

Большие все-таки юмористы давали названия здешним объектам. Огрызок дороги, никуда не ведущей, зажатый между забором, кладбищем, свалкой, – по сути двусторонний тупик, нелепый градостроительный аппендикс, нечто ухабистое, кривое и необитаемое, – красиво называется Ялтинской улицей; единственное, что мирило с названием, – теплая, почти южная ночь, в которую вышли все четверо.

– Это Петербург? – спросила Катрин.

И то верно: с названием «Санкт-Петербург» единственное, что мирило, – та же теплая ночь, еще не совсем белая, но уже подпорченная молоком, – Щукин мог бы поберечь батарейки, но считал своим долгом светить, приумножая сущности.

Шли парами. Впереди вооруженный фонариком Щукин под руку с Чибиревым, следом Дядя Тепа в обнимку с Катрин.

Первая пара синхронно думала о второй, о том, что Дядя Тепа своего не упустит.

Наводя на печальную мысль о вакуумных котлах Утилизационного завода, бесшумно пробежала серая стая четвероногих призраков.

– Столько бездомных собак, – сказал Борис Петрович доверительно Щукину, – не знаю, что делать. Ебутся, как суки, прямо в школьном дворе. Представляешь?

– А ты выводи во двор второклассников. Урок сексологии или как там у вас.

– Циник, – сказал Борис Петрович.

Здесь одно из немногих мест в черте города, где небо выглядит цельным, большим, особенно ночью. Мерцали редкие звезды. Заводская труба была как прорезь в пространстве, ее вершину обозначал огонек. Ничем мясо-костным, впрочем, не пахло; было свежо. Завод, скорее всего, простаивал.

Неожиданно Щукин обернулся и громко сказал:

– У Бориса мечта есть, он хочет, чтобы его именем назвали улицу!

– Bay, – отозвалась Катрин.

– Чушь говорит! – огрызнулся Борис Петрович. – Что ты несешь! Совсем окосел?

– Нельзя? Тогда извини.

– Мужики, – послышалось Дядино Тепино, – Катрин огорчается, что вы не гомосексуалисты.

– Нет, нет, – засмеялась Катрин, – просто в рамках нашей концепции...

Она не договорила – споткнулась; Дядя Тепа не дал ей упасть; она промолвила:

– Круто.

Стрелка с фанерного щита «ДВЕРИ СТАЛЬНЫЕ» уверенно целилась сквозь кусты и деревья в склад, надо полагать, этих дверей, словно между фанерным указателем и дверным складом не было кладбища.

Прошли гуськом через калитку. Трава была мокрая. Теперь говорили, понизив голос – почти шепотом. Оказалось, что Катрин понятия не имеет, кто такие старообрядцы. Дядя Тепа попытался объяснить, но не сумел хорошо. Катрин поняла, что к современному искусству они отношения не имеют.

Жутковатое кладбище, ничего не попишешь. Сюда и днем заходить боязно, особенно на трезвую голову. Темные личности сюда проникают, неизвестно зачем, и то редко.

Борис Петрович не был сторонником коллективных экскурсий к местам людских захоронений; правда, однажды он сюда приводил 10 «Б» класс, о чем потом сожалел. Нет, больше он сюда не приведет школьников, хотя и вполне осведомлен о Громовском, – там, например, за кладбищенским прудом, был, забыл название, храм, большой, старообрядческий, остался фундамент, кусок стены... – другое дело Катрин; ей показать, ее удивить – каждый из трех втайне желал услышать ее неподдельное «круто».

Постояли около массивного чугунного креста в полтора человеческих роста, он сильно накренился набок, вот-вот рухнет. Щукин светил фонариком понизу, видно было, что могилы раскапывали.

С высоких надгробий позапрошлого века сбит верх. Всюду следы грабежа, запустения.

Пруд. Сейчас он, пожалуй, разве что браткам послужить сумеет – незадачливого должника в мешочке с камнями определить на хранение. А когда-то на Яблочный Спас шел сюда крестный ход для водосвятия.

Непросто объяснять Катрин, что такое есть водосвятие. Дядя Тепа взялся опять – в силу его собственного понимания. Катрин не верит. Думает, шутка.

– Странный вы человек, – вмешался Борис Петрович. – А то, что голые мужики в музее прыгают, это не шутка? Как у вас там... перформанс?

– Боря, не грузи, – попросил Дядя Тепа. – Мы все в одной лодке.

Боря не грузил, Катрин ему нравилась.

Щукин достал остатки последнего; по очереди сделали из горлышка по глотку.

Он осветил фонариком полуразрушенный склеп – увидели белой краской автограф: 666 и православный крест, изображенный в перевернутом виде. Щукин сказал:

– Сатанисты.

– А вот вам инсталляция, – Дядя Тепа протянул руку в сторону ближайшей могилы.

– Где? – Катрин, сбитая с толку знакомым словом, искала глазами что-нибудь концептуальное; она не замечала, что на той и на соседних могилах кресты были перевернуты, воткнуты в землю верхним концом.

Борис Петрович подошел к могиле и, не обращая внимания на свой уже хорошо перепачканный костюм, схватил крест обеими руками у самой земли, поднатужился, крякнул, приподнял, перевернул в два приема (крест оказался тяжелый) и воткнул в землю, как надо.

На его работу молча смотрели.

Второй крест ему помогал переворачивать Щукин.

Третий переворачивал Дядя Тепа. Катрин ему помогала. Она только спросила: что мы делаем? Никто не ответил.

Общими усилиями восстановили шесть крестов в их прежнем положении.

Борис Петрович, пачкая лоб, вытер пот ладонью. На душе у него стало легко. Он подумал, что день не прошел бессмысленно. Он сюда приехал не зря.

Глава вторая