Страница номер шесть (сборник) Носов Сергей
– Идите, – сказала Двойная Победа.
Борис Петрович пошел. И встал в очередь.
Был момент, когда он подумал: в молодежные игры играю, – но тут же отогнал эту мысль; публика тут собралась фифти-фифти, половина – как Вика, студенчество, юношество, старшеклассие, племя (за пределами учебных заведений) незнакомое, младое, зато другая половина – сорок и выше. Борис Петрович заметил: старики здесь вели себя раскованнее, чем молодежь, увереннее, проще; им было в радость дурачиться, представляться, художничать, самоирония их не стесняла; они хорошо знали друг друга, а если не знали, легко находили друг с другом общий язык; их, давно отхипповавших свое, объединяла теперь общая память о странном, веселом, безрассудном, почти позабытом прошлом, в котором всем все было на удивление понятно и в котором никто не думал о дне завтрашнем, зачем-то ставшем сегодняшним днем. Люди заслуженные, с идеалами. Узнав известного в свое время ударника (барабанщика, а не ударника соцтруда), Борис Петрович вспомнил, как сам в студенческие годы бывал на квартирниках, на подпольных (в подвалах) концертах заезжих рок-групп, как сам переписывал от руки текст на английском оперы о Суперзвезде, как перепаивал транзисторный усилитель проигрывателя «Вега-103», чтобы поднять верхние частоты и опустить нижние. Он ощутил себя своим среди своих, ему стало легко. В конце концов, сумасбродная идея неформального петербургского гражданства (в пику вечно скучным властям) зародилась в среде этих дядек и тетенек, таких же, как он. Как я, подумал Борис Петрович.
Посвящение было простым. Первый Гражданин спрашивал: «Согласны ли вы стать гражданином Санкт-Петербурга?» – «Согласен», – отвечал посвящаемый, после чего ему вручался вкладыш в паспорт. Некоторые, получив вкладыш, говорили что-нибудь остроумное в микрофон. Когда очередь до него дошла, Борис Петрович спросил, не надо ли где-нибудь расписаться. Оказалось, не надо. Оказалось, что гражданам Санкт-Петербурга учет не ведется, кроме количественно-порядкового: номер вкладыша Чибирева был четыре тысячи сто какой-то, он не разобрал при таком освещении, но пока шел к Вике, рассматривал – дизайн документа выглядел солидно, можно вообразить себе недоумение милиционеров, бравших в руки паспорта с вкладышами и ничего не знающих о петербургском гражданстве.
– А у меня семьсот с чем-то номер, – сказала Вика, – я в первой тысяче.
– Часто здесь бываете? – спросил Чибирев.
– Живу рядом.
Она рассказала, как встретила в Берлине немца, имевшего петербургское гражданство.
Опять немецкие мотивы, подумал Борис Петрович.
– Вы же были в Германии, да? – спросила Вика.
– Лет девять назад.
– Только раз?
– Впечатлений хватило. Мог и погибнуть.
– Вот как? Что же вам угрожало?
– Характер миссии был у нас такой... необычный.
– Дела художественные?
– Ну, где-то так.
– А вы с кем ездили?
– С друзьями.
– Со Щукиным и Тепиным?
– Откуда вы знаете?
– Но вы же группа.
– Да откуда ж вы знаете?+
– Группа «Мост». Это известно.
– Вы что же, интересуетесь... этим самым? (На языке вертелось «современным искусством».)
– Ага. Немного. Дела тусовочные.
– Точнее, это мы со Щукиным вдвоем ездили, а Тепин уже там был. Мы к нему ездили.
– Я знаю, он жил в Германии.
– Вика, вы очень много знаете. Откуда вы знаете? Вы с ним знакомы?
– Так он здесь часто бывает.
– Поразительно, как тесен мир, – позволил себе Борис Петрович сентенцию. – Он вам, конечно, рассказывал... ну, о нас, о себе... как мы там?
– О вас ничего не рассказывал. Я знаю, что он в замке жил.
– В замке? Тепин?
– Ну да. У него же грант был.
– У Тепина – грант?
– Он ведь в замке работал.
– Тепин? – в замке? – работал? (Подумал: кем? – мухобоем?)
– Вы разве не в замок ездили?
– Я? В замок? (Подумал: ха-ха.) А про Альпы он вам не рассказывал? А о походе в Швейцарию?
– Вы ходили в поход? В Швейцарию?
– Через Альпы. Он вам не рассказывал?
– Нет, он только о замке говорил. Я не знаю, чем он там занимался. Теоретизировал.
– Удивительный человек, – сказал Чибирев. – Поразительный человек.
– Расскажите, Борис Петрович, мне интересно.
– О нет, эта история длинная. И потом, пожалуйста, не называйте меня по отчеству.
– Тогда снимите галстук.
Он снял, свернул трубочкой, засунул во внутренний карман пиджака и ощутил себя голым.
– Улет. У вас такой вид отчаянный. Недаром в вас все учительницы влюблены.
Галстук давил в кармане на грудь слева – Борис Петрович стал слышать, как тюкает сердце.
– Никто в меня не влюблен. (Честно подумал: наоборот!)
– Ну, мне-то вы не рассказывайте, – сказала Вика. Подумал: с другой стороны, в кого же еще влюбляться? Один мужчина на всю школу.
...Первый Гражданин пододвинул высокий стул к микрофону (такие иногда устанавливаются перед стойкой в баре), сел на него (другой бы, менее высокорослый, на него бы вскарабкался), ударил по струнам гитары и запел песню с рефреном «Наши лица умерли».
...Некий литератор подошел к микрофону, чтобы сделать, как он сказал, заявление. Прозвучал призыв ко всем гражданам Петербурга ехать в Крым и покупать земельные участки под Феодосией. Есть там гора, на которой раскинулся садоводческий кооператив бывших военных. Дома продаются за бесценок, можно за двести-триста долларов купить земельный участок и дачный домишко с видом на море. Многие петербургские литераторы и театральные деятели уже обосновались на той горе, москвичей еще больше, и пока москвичи не скупили все, гражданам Петербурга необходимо рвануть в Крым.
«В Крым! В Крым!» – послышались возгласы.
К микрофону подскочил взъерошенный поэт предпенсионного возраста, судя по жестам и гримасам, то ли уже впадающий в детство, то ли так из него и не вышедший. Он сообщил, что купил на горе участок и сарайчик в общей сложности за сорок долларов, что у него на четырех сотках растут виноград, кизил и грецкие орехи и что он сейчас прочтет крымское стихотворение. Прочел. Выразил умонастроение, согласно которому все ему чем-то должны, а он не должен никому, так что не дождетесь, он все оставит себе – и чайку над взморьем, и гребень волны.
– Хочу в Крым, – сказала Вика.
– Глаза у вас интересные, – сказал Борис Петрович. – Изумрудный оттенок.
– Освещение, – не смутилась Вика. – Не вам говорить о глазах. На свои посмотрите.
– Не нравятся?
– Наоборот.
Держала сигарету – он щелкнул зажигалкой.
– Не помню, чье это? – сказала Виктория. – Кажется, Ницше... «Если долго смотреть в бездну, бездна смотрит на тебя».
– Очень точная формула, – согласился с Фридрихом Ницше Борис Петрович. – Не придерешься.
– Вам, значит, такое знакомо... в бездну смотреть?
Задумчиво произнес:
– Разумеется.
– Неужели смотрели?
– В бездну? А как же. Смотрел.
– И что же? Видели взгляд?.. Прямо оттуда?
– Видел взгляд. Причем буквально. Прямо оттуда.
Действительно, вспомнилось ему, как глядел на «Черный квадрат», а из черной глубины на него глядел он сам, отраженный в бронированном стекле, – из черноты квадрата, который когда-то несли за гробом Малевича.
– Буквально? Означает ли ваше «буквально» «чьи-то глаза»?
Опусканием век Борис Петрович выразил подтверждение.
– И о чем же они говорили? – допытывалась Виктория.
– Где прячется дьявол.
– И где?
– Извольте, Вика, отвечу. В непреднамеренном. В паразитарных смыслах.
Выражение «паразитарные смыслы» Борис Петрович позаимствовал у Тепина.
– В придаточных смыслах, – добавил он от себя.
– Хорошо, что не в женщинах, – сказала Виктория. – Ух ты, да вы ж с инферналинкой.
Виктория повела плечом.
– Кстати, о женщинах. Знаете, кто был первым художником? – Сама и ответила: – Адам.
– Адам – мужчина, – сказал Борис Петрович.
– Я знаю. Но он первый искушенный мужчина. А «искусство» от слова «искус», «искушение». Он знал, что нарушает запрет, и тем не менее пошел на это. Это был первый перформанс. Первая акция. Первое искушение. В общем, то, что в сфере искусства.
– В сфере современного искусства, – уточнил Борис Петрович. – Если, конечно, под современным искусством понимать то, что мы понимаем.
– Надо же, мы думаем одинаково? Адам – первый художник.
– Первый актуальный художник. Я бы сказал, первый современный художник.
– Иными словами, с этого и началось.
Борис Петрович резюмировал:
– С чего началось, к тому и пришло.
Мысль Виктории продолжала работать:
– Пришло – это так, но с одним лишь отличием: раньше дьявол искушал художника, а теперь вы искушаете сами.
– Вика, вы очень продвинуты, – сделал Борис Петрович не то комплимент, не то замечание. – Но я никого не искушаю.
– Меня искушаете.
– Чем?
– Да ладно бы меня – вы те силы искушаете. Раньше они вас, а теперь вы их.
– Те силы нельзя искусить.
– Борис, вы взволнованы, я вижу. Ничего, все образуется, не тревожьтесь. Вам нечего бояться.
– С чего вы взяли, что я боюсь? – удивился Борис Петрович. – Почему я должен бояться?
– Я объясню, почему вы не должны бояться. А все потому же. Где эта бездна? Ощущение бездны утрачено. Хочется заглянуть – а где она? Вам только кажется, что вы смотрите в бездну. Чтобы распознать бездну, надо ощутить прежде всего твердь, землю под ногами. А землю под ногами никто из вас не ощущает. И это хорошо. Целее будете. Не надо вам бездны.
Борис Петрович уставился на Викторию: означают ли ее слова выражение недоверия? Сама же заговорила о бездне. И потом, о ком речь, собственно? «Никто из вас» – это кто?
– Уж кто-кто, – сказал Борис Петрович, – а я-то землю очень хорошо ощущаю. Я стою двумя ногами на земле.
– Это стул стоит, а вы сидите на нем, поджав ноги.
– Вика, вы моих ног не видите. Вы не знаете, что у меня в голове.
– Знаю, представьте себе, знаю.
– Ну и что же?
– А ничего. Вы не были на краю. Вам недоступно ощущение края.
– Был! Конечно, был. Я и сейчас на краю.
– Врете все, – сказала Виктория.
Он подумал: дразнится. С бездной, что ли, хочет соперничать? А! Она и есть бездна.
– Странный разговор. Но интересный, – сказал Чибирев. – Почему мы об этом никогда не говорили раньше? Вы же у нас больше месяца стажировались.
– Да ведь вы на меня не смотрели даже.
– Куда же я смотрел?
– Да уж явно не на меня.
Перед микрофоном снова появился Первый Гражданин. Он возвестил: «Теперь о главном». Гражданские проявления чувств больше не надо скрывать. В новом сезоне в сентябре на гражданских вторниках будут выдавать не только петербургское гражданство, но и заключать между гражданами Петербурга гражданские браки. Три первых свидетельства о заключении гражданского брака на основе любви и душевного согласия уже отпечатаны, поэтому в плане эксперимента прямо сейчас можно заключить первые гражданские браки. Из трех пар, предварительно согласившихся на гражданский брак, пришла только одна. Милости просим тех, кто пришел.
Под восторженные аплодисменты собравшихся на подиум поднялась отнюдь не молодая пара гражданских молодоженов-инициативников. «Они и так женаты!» – крикнул кто-то из публики. Действительно, он и она, как тут же выяснилось, и без того состояли в браке, законном, обычном, причем без малого двадцать лет. «Пусть сначала разведутся!» – послышалось предложение. «Развод не нужен!» – сказал Первый Гражданин. Он объяснил, что гражданский брак не имеет отношения к официальному, во всяком случае, официальный не помеха гражданскому; с другой стороны, гражданский брак вовсе не отменяет официальный, раз тот уже заключен, а, напротив, дополняет его новым возвышенным смыслом (в чем возвышенность, не сказал).
Гражданским молодоженам вручили свидетельство о гражданском браке, похожее на почетную грамоту. Первый Гражданин сказал: «А имена и фамилии впишете сами». На первое же робкое «горько» он отреагировал стремительно: «Можно без «горько»! Зачем нам банальное «горько»? Давайте утверждать свои традиции!» Но поскольку специфически «своего» в голову никому ничего не пришло в этот момент, молодожены все-таки поцеловались.
Первый Гражданин, задержал их на подиуме, решил проинтервьюировать.
– Что подвигло вас на заключение гражданского брака?
– Готовность поддержать идею! – молодцевато доложил новоиспеченный гражданский муж.
– Чувство гражданского долга! – рапортовала жена.
– А любовь?
– О, любовь! – спохватились молодожены. – Любовь – это в первую очередь!
– У нас еще есть два свидетельства. Посмотрите, какие красивые. Есть желающие прямо сейчас заключить гражданский брак на основе любви и душевного согласия?
Мальчик и девочка, едва не роняя стулья, устремились к подиуму.
– Вот! – обрадовался Первый Гражданин. Мальчик и девочка у всех на глазах стали по форме гражданскими молодоженами. Счастливые лица.
Борис Петрович ощутил на себе Викин взгляд – из разряда тех простосердечных вопрошаний, что нельзя оставлять безответными.
– К сожалению, я женат, – вымолвил Борис Петрович и тут же почувствовал, как одним лишь этим «к сожалению» изменил Елене Григорьевне.
Вика откинулась на спинку стула, вскинув руку вверх:
– А когда одна... ну когда одна сторона... – доформулировать вопрос не успела, Первый Гражданин стремительно ответил:
– Не имеет значения! Я же говорю, официальный статус ваших отношений нас не интересует. Это гражданский брак! А не какой-нибудь!
Сами ли ноги понесли Бориса Петровича или это Вика увлекла его за руку, он потом вспомнить не мог. Скорее всего, их бросок в сторону подиума был спровоцирован аналогичными подвижками за соседним столиком: двое там уже поднимались, двигая стульями. Но: «Мы первые!» – рефлекторно и, несомненно, синхронно подумали Вика и Чибирев, причем по крайней мере один из них мыслил вслух, Чибирев или Вика, кто – опять же не вспомнить потом, но ведь было же это заявлено: первые – мы!.. И – понеслось!
– Ну а вас, кроме меня, что вас сподвигло на заключение гражданского брака? – одарив их свидетельством о гражданском браке, Первый Гражданин наклонился к микрофонной стойке, он был явно доволен происходящим.
Вика знала ответ:
– Сильное давнее чувство!
Первый Гражданин проинтерпретировал:
– То есть любовь.
Чибирев, нервно-галантно захмыкал, произнес какое-то непонятное слово и поправил галстук, которого не было.
Когда возвращались на место, к ним поздравительно руки тянулись. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то просил показать свидетельство.
Потянулись чокаться поздравляющие.
Первый Гражданин опять ударил по струнам. В рок-н-ролльном ритме запел он стародавнее нечто, заветное: как пошел покупать он масло машинное и повстречался ему на углу инвалид; все повскакивали с мест, взревев от восторга, связь времен в мгновение ока была восстановлена, а вместе с ней – связь поколений. Юность и зрелость танцевали с одинаковым энтузиазмом. Руки взметались кверху. Чибирев скинул пиджак. Пуп Виктории на голом ее животе (в тот год были в моде топики) сумасшедше метался, словно обезумевшая оса между оконных стекол.
А на шее Первого Гражданина, разъяренного на микрофон, жилы вздулись.
В дальнюю дверь со двора степенно вошли шесть человек, то была группа петербургских фундаменталистов, литераторов, доселе тихо попивавших за беседой о вечном на воздухе водку. Вика и остальные махали руками им, призывая присоединиться к танцующим. Те ж, постояв, посмотрев, послушав, побыв, как вошли, так и вышли – отправились обратно во двор, знать, недобеседовали о проблемах Вселенной (Борис Петрович, впрочем, не знал).
Виктория жила рядом, в Кузнечном переулке.
Когда вышли на Лиговский проспект, первое что бросилось в глаза Чибиреву, – дерзкий призыв: «Измени себя!» Изменила ли уже себя красотка, улыбающаяся с рекламного щита, не интересовало Бориса Петровича, ибо не был он клиентом салонов красоты, но содержание слогана запало в душу.
Он не обращал внимания на беспорядок, на который она просила его не обращать внимания. Он даже не обратил внимания на то, что она попросила не обращать на что-то внимания. На беспорядок. Но когда, разметавши одежды, беспорядочно повалились на с утра не убранную на постель, он внимание обратил на то, на что, тормознув, попросила-таки – «посмотри!» – обратить его внимательный взор, – на примету особую тела, сокровенную ящерицу-тату в зоне бикини.
Лежа потом на спине и глядя в потолок, он не испытывал угрызений совести, наоборот – тихое злорадство им овладевало: вот тебе наш ответ, Елена Григорьевна, будешь и дальше пилить, Силовая Структура? Я ведь существо не только социальное, но и биологическое, размышлял Борис Петрович по существу проблемы. Я такой. Виктория закурила. Бориса Петровича посетила мысль о некоторых соответствиях, он вспомнил подругу Тепина.
– Дядя Тепа... у него эта самая... немка...
Слова не торопились выговариваться. Мысль была интереснее слов. Двойная Победа пустила дым в потолок.
– А я знаю. Катрин.
– Ты ведь тоже... это самое... немка... Как все симметрично!..
– Я не настоящая!
– Настоящая! Нет!
Вдруг Виктория вскочила на ноги и, не набрасывая халата, в чем была (то есть ни в чем) стала быстро собирать вещи.
– Все! Медовый месяц! В Крым! Прямо сейчас!
– Какой Крым? – ужаснулся он, не очень-то ужасаясь. – У меня школа, семья...
– Какая школа-семья? Лето, каникулы, отпуск!
– У меня отпуск только через... несколько дней...
– Сейчас у тебя отпуск! Все! На вокзал! Есть паспорт?
– А деньги? У меня нет денег... с собой.
– Двести семьдесят баксов, – сказала Виктория, доставая из-под шкафа косметичку с заначкой. – На билеты и купим дом.
– На дом не хватит.
– Хватит. Займем. У меня пол-Крыма знакомых.
– Но билеты... Южное направление...
– Электричками!.. На лошадях!.. Автостопом!..
Боже, что же я делаю? – думал Борис Петрович. Хотя ничего не делал еще.
Воля! Воля! Вуаля!
– В Крым, в Крым, – повторяла Двойная Победа.
В тартарары, думал Борис Петрович. В тартарары.
3
Катрин не понимала, что происходит. Почему, почему не возвращаются письма? Такого не может быть. Такое может быть только в России. Словно действительно уходят письма куда-то туда, в никуда, – в самом деле, в безответное прошлое.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ,
на главы не разбитая
1993 год, февраль месяц. Если быть точным, где-то середина февраля, а чтобы еще точнее, надо справляться в астрономическом календаре. Первая четверть луны.
Брест уже больше года был заграницей. Правда, за этой границей продолжали говорить по-русски. Только русскую речь и слышали в Бресте, вывески на вокзале тоже были по-русски, а в буфете принимали рубли.
Чибирев остался с тяжелыми сумками на платформе, а Щукин отправился искать «мост». Искомый объект обнаружился, к счастью, сразу же за вокзалом, он не был выдумкой Дяди Тепы, он был наяву, всамделишный, воплощенный в железобетоне, и был похож на тот питерский путепровод, недалеко от которого сторожил Щукин то фанеру, то олифу, то что-нибудь еще. Сразу же повеяло чем-то родным, не иноземным. Однако двухэтажного автобуса под мостом не стояло. Автобус, о котором Дядя Тепа сказал «увидите», отсутствовал или был невидимым. Двое стояли, мужчина и женщина, рядом сумки и чемоданы. Ясно, что ждут. Щукин подошел и спросил, нет ли здесь где автобусной остановки. «Есть», – сказал мужчина. «А где?» – спросил Щукин. «Смотря куда», – отвечал мужчина уклончиво. «В Германию», – сказал Щукин. Мужчина помолчал, подумал о чем-то и, отвернувшись к покрытой снегом насыпи, сказал: «В Германию будет тут». В свою очередь помолчав, Щукин спросил: «А когда?» – «Скоро».
«Скоро» наступило через полтора часа. К этому времени сюда подтянулись другие пассажиры. Чибирев и Щукин перетащили вещи и в ожидании двухэтажного автобуса оба непрерывно курили. Они не были уверены, что их возьмут без денег. Автобус пришел действительно двухэтажный. Оба водителя были в белых рубашках. Оба говорили по-русски без акцента, легко. Залезая в автобус, пассажиры платили им по сто пятьдесят марок за себя и еще добавляли за вещи. «А за нас должны там заплатить, – сказал Чибирев, – вас предупредили, наверное?» – «Залезайте», – сказал водитель. Другой, когда поставили сумки в багажное отделение, хотел передвинуть одну и не смог с первой попытки. «Ни хера себе, дрова везете?» Щукин едва не сказал что, но сдержался, а то не поймут. Он сел у окна. Чибирев сходил в буфет на железнодорожный вокзал, купил две ватрушки в дорогу и шесть вареных яиц. По ту сторону границы яйца, как и любая другая еда, будут стоить в несколько раз дороже, чем здесь. Автобус еще стоял больше часа, пассажиры все подходили.
В основном это были немцы, «наши», из Казахстана, – средних лет и пожилые люди, они замысловатыми путями добрались до Бреста, и теперь им предстояло выехать в Германию, где уже обосновались их дети, в большинстве своем не говорящие по-немецки. На вид они все были обычными русскими работягами – трактористы, строители, – мужики с грубыми щербатыми лицами и болезненно полные женщины, всю жизнь пахавшие более чем «от звонка до звонка». Их приглушенная речь отличалась (от языка Щукина и Чибирева) иным строем ударений и знаковым «ложить», издевательски частым для эстетского уха. В их простонародном говоре слышалось южнорусское гыканье, то самое гх, которое наша интеллигенция однажды перестала прощать Горбачеву. Впрочем, какой Горбачев в девяносто третьем году – когда и фамилию эту все рады были забыть и никто не знал уже, кто ж управляет на самом деле страной, и есть ли страна, и какая, и где, и кто мы сами такие, которые ее, раз есть она, населяем? И что такое «наша интеллигенция» в девяносто третьем, когда замечталось вдруг всем стать буржуа? И заспешили учителя и технологи стать буржуа, боясь опоздать, и не знали, как это сделать.
Ни Щукин, ни Чибирев сами не знали, можно ли вывозить то, что им надлежало вывезти. Может – можно, может – нельзя. Наверное, можно – штуку-другую, но в количестве, вместившемся в их сумки и рюкзаки, пожалуй, все же нельзя.
«Этим автобусом слона провезете, – говорил Дядя Тепа, когда из Германии позвонил домой Чибиреву. – Не проверяют».
Проверяли, однако. Но не всех. Они были третьими на таможне; первый автобус пропустили, кажется, сразу; второму велели отъехать в сторону. Щукин положил руки на подлокотники и, пошевелив туловищем, вписался в кресло, как в самолетное – на взлетной полосе, а Чибирев угрюмо наблюдал в окно за автомобильной очередью: у «москвича» на площадке досмотра были открыты все четыре дверцы, с водительской уже сняли обшивку.
Всех попросили выйти из автобуса и пройти паспортный контроль. Девушка, проверяющая чибиревскую декларацию (восемьдесят семь смешных долларов – предполагалось, что обратный путь обоим оплатит Дядя Тепа на месте), строго спросила:
– Вы зачем над «е» две точки поставили? У вас в паспорте «е», а не «е».
Чибирев никогда не писал «Чибирев», а тут вдруг поставил точки над «е»: «Чибирев Б.П.» – должно быть, от переизбытка чувства ответственности.
Он ехал за границу впервые. Щукин – тоже.
– Исправить? – спросил Чибирев.
– Не надо.
– Редкая фамилия, – сказал Чибирев и услышал:
– Моя бабушка была Чибирева.
– Правда? Никогда не встречал Чибиревых!.. Слушайте, она до войны не в Ленинграде жила? Она не работала бухгалтером на заводе мясо-костной муки?
– Нет, она из-под Минска. Счастливой дороги.
– Подождите, со мной товарищ едет, – не уходил Чибирев, – он как раз рядом с тем заводом работает... на котором однофамилица... вашей бабушки... Ну ладно, спасибо. – Отошел.
Водитель открыл багажное отделение, и таможенник, вонзив в автобусное чрево луч фонарика, стал помешивать им темноту, словно действительно надеялся обнаружить незаконно погруженного слона, сумки и чемоданы, похоже, его не интересовали.
Тронулись, в конце концов. Пересекли границу. Водитель повеселел, перешучивался с напарником; они ведь тоже везли что-то свое, скорее всего сигареты, две характерные коробки одна на другой, в общем-то на виду, стояли за туалетом (был в автобусе туалет), Щукину и Чибиреву горя не было до чужой контрабанды. Пассажиры обсуждали дела пограничные.
– Вот, – слышали Щукин и Чибирев, – десять дней назад шмон был, все вещи перевернули. Может, наркотики, может, антиквариат искали. Ясно, что по наводке. У меня сестра ехала – ваучер отобрали. Нельзя.
– А на кой ей там ваучер, в Германии?
– Ну, вдруг. Зачем оставлять?
«Ваучер» тогда было самое популярное слово. Еще недавно никто и не знал, что такое «ваучер». И вдруг – ваучеризация всей страны. Всем по ваучеру, включая грудных младенцев. Когда кампания начиналась, авторы идеи сулили цену бумажке, равную примерно цене двух автомобилей «Волга». Одна впечатлительная знакомая Щукина говорила, что, когда получит свой ваучер, повезет его непременно в Сибирь, ибо там он будет стоить не менее миллиона. Ха-ха. Щукин не стал искушать судьбу; он уступил свою долю промышленного потенциала приватизируемой страны перекупщику ваучеров у метро «Невский проспект» – и получил на руки сумму, эквивалентную, если по европейским ценам, пяти чашкам бразильского кофе, – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Чибирев свой и женин ваучеры инвестировал честно и прямо – прямо в какой-то вроде бы честный якобы строительный комбинат, чтобы через несколько лет получить дивиденды – восемь копеек.
Прощай, русская земля! Уже ты за холмами.
Холмов не было. Польша из окна автобуса представала, как и следовало ожидать, страной равнинной. На полях лежал снег. Зима в этом году выдалась какой-то бесснежной, но в феврале вдруг повалило. Конечно, снегом нас не удивишь. Не на снег обращали внимание. Щукину бросалась в глаза прежде всего простота, разноцветность и негромоздкость всяких там сооружений, то и дело проплывавших перед окнами автобуса, – промышленных, полупромышленных; у нас таких не было еще: словно собранные из детского конструктора, – если трубы заводские, то как будто они из картона, если корпуса – кубики и калабашечки. Невысокие ровные заборы огораживали территории, на удивление свободные от какого бы то ни было хлама. Это были заводики вроде пепси-кольных каких-нибудь, эка невидаль, но на Щукина произвело впечатление, он умилился. А Чибирев, когда въехали в первый же городок, отметил обилие спутниковых антенн (у нас «тарелки» на фасадах домов тогда начинали лишь появляться). И в каждом селении обязательно был костел. Чибирев сразу уснул. Щукин маялся, знал, что сна этой ночью не будет: как-никак биоритм, отвечающий графику, – этой ночью он должен был дежурить как раз – его подменили.
Читать бесплатно другие книги:
