Страница номер шесть (сборник) Носов Сергей

2

Директор школы лишь зашел в учительскую, как услышал:

– А Борис Петрович-то у нас, оказывается, скромник какой! Кто бы мог подумать! Каждый день видим, а кто бы подумать мог...

Борис Петрович склонил голову набок в знак того, что ждет продолжения. Зацепился взглядом за дырокол на столе секретарши.

– Про вас в газете написали – не видели?

Взгляд по-прежнему цеплялся за дырокол, а лицо Бориса Петровича медленно обращалось в сторону Зинаиды Васильевны, мол, ерунда какая-то, дальше, дальше?

– Вы художник, оказывается. Художник, а скрываете.

– Это не про меня, – не выдержал Чибирев.

– Про вас! Там сказано: директор школы.

Газета образовалась в руках Бориса Петровича. Интервью. Борис Петрович сразу понял, с кем, – по фотографии: на него смотрела улыбающаяся Катрин.

– Здесь.

Взгляд Бориса Петровича обреченно скользнул по направлению неимоверно длинного лакированного ногтя Зинаиды Васильевны и выхватил: «...Тепин... Щукин... Чибирев...». Он почувствовал, как холодеет спина. Стал читать с начала столбца, с трудом понимая, о чем читает:

– ...таете, что история современного русского актуального искусства сфальсифицирована?

– Я бы сказала, что она еще не написана. Не хочется говорить о сознательной фальсификации, о злом умысле. Я с уважением отношусь к работам исследователей, которые берутся за эту непростую тему, но мне кажется, они находятся под впечатлением мифов, которые сами сотворили. Однако мы знаем, что иногда из-за деревьев нельзя разглядеть леса. Моя задача – посмотреть на предмет с иной, может быть, неочевидной для других дистанции, под иным углом зрения и, что особенно важно, абсолютно непредубежденным взглядом. Такой взгляд просто обречен на открытия. Во-первых, убеждаемся, что явление «русское актуальное искусство» значительно сложнее, богаче и интереснее, чем принято думать не только у нас на Западе, но и у вас в России, в частности, в Петербурге. Во-вторых, белые пятна. Их надо сначала обнаружить, увидеть, различить и лишь потом снять, смыть, чем я и занимаюсь как исследователь данного вопроса. В-третьих...

Дочитав до «в-третьих», Борис Петрович почувствовал, что уже забыл, что было «во-первых» и «во-вторых»; он переметнулся назад, к «во-первых», пугаясь того, что пропустил что-то важное, – преодолел, сосредоточась, «во-вторых» и съехал, как с горки, прямо во «в-третьих»:

В-третьих, значение своей работы я вижу в перестановке устоявшихся акцентов...

Акцентов! Борис Петрович слышал голос Катрин и не замечал акцента. Подумал: наверное, отредактировали...

...Некоторые достижения неизбежно покажутся более скромными, другие, напротив, более значительными. Знание о контексте если не меняет, то, во всяком случае, существенно корректирует представление о предмете.

– Вы хотите сказать, что контекст расширяется?

– Разумеется. Вот пример. На рубеже семидесятых-восьмидесятых в Ленинграде успешно работала группа актуальных художников, имена которых сейчас мало что говорят даже специалистам, но я назову: Тепин, Щукин, Чибирев. Смелые, прямо скажем, героические акции этих безвестных энтузиастов во многом предвосхитили практику художников поздних времен. По-разному сложилась судьба пионеров актуального искусства. Тепин долгое время жил в Германии, сейчас он возвратился в Россию и полон творческих планов, Щукин на протяжении вот уже двадцати лет охраняет заброшенное кладбище, а Чибирев сделал карьеру директора школы.

– Школы художественной?

– Нет, обычной.

– Скажите, а не кажется ли вам, что само понятие «история современного искусства» звучит парадоксально. Может ли быть «история современности»?

– Давайте договоримся о терминологии. Во-первых...

Борис Петрович в страхе еще раз наткнуться на свою фамилию побежал глазами дальше по строчкам – к счастью, Катрин говорила об отвлеченных предметах (отвлеченных – для Бориса Петровича) и о себе самой: где училась и чем питалась в смысле пищи духовной...

Учительницы, пока Чибирев читал, обсуждали дарования своего директора.

– Надо же, художник, да еще знаменитый.

– Наоборот, там сказано незнаменитый художник, недооцененный.

– Помните у Пастернака? «Быть знаменитым некрасиво»?

– Ну не до такой же степени! Ладно бы критики не знали, но скрывать от коллег...

– Поразительная скромность... Гипертрофированная.

– Я всегда говорила, что Борис Петрович – это вещь в себе.

– Борис Петрович, вы маслом пишете?

– Или акварелью?

– Ничего я не пишу, – буркнул Борис Петрович.

– Бросили? Ни в коем случае не бросайте!

– Зарывать талант в землю – последнее дело.

– Давайте выставку устроим в актовом зале.

– Это совсем не то, о чем вы думаете, – пробормотал директор, не отрывая взгляда от газеты.

– Чего ж вы стесняетесь? Сами же говорили, надо воспитывать на личном примере.

– Вот так работаешь, работаешь с человеком, а потом окажется, что был новый Репин там или Куинджи.

«Хуинджи», – подумал Борис Петрович.

– А кто эта Катрин?

– Искусствоведка. Можно, я заберу?

– Берите, конечно. Мы уже отксерокопировали.

Борис Петрович, недовольно покосившись на ксерокс, убрал газету в кейс, взял классный журнал и отправился на урок. В классе мнительность его обуяла. Ему стало казаться, что ученики уже прочитали газету и, хуже того, все как один догадываются, о каких там шла речь художествах. Он вызвал Цыбина к доске, а тот, вместо того чтобы, как обычно, оттопырить нижнюю губу, потупить взор и войти в состояние восковой неподвижности, как-то двусмысленно и нахально улыбался, хрен его знает чему – своему ли и на этот раз ничегонезнанию или, может, как раз даже очень знанию, типа, че, Борис Петрович, дурака-то валять, лучше расскажите нам, как вы тогда в центре города, да при всех, да в Неву с моста, да помахивая... Борис Петрович отправил на место Цыбина, так и не удостоив отметкой, а сам попытался забыться в увлекательном рассказе о тригонометрических преобразованиях. Он остался собой недоволен.

На перемене, когда вышел из класса, первой учительницей, которую встретил, оказалась тучная Раиса Альбертовна, дефилировавшая по коридору с рулоном схемы Бородинского сражения.

– Раиса Альбертовна, можно вас попрошу, пожалуйста, в плане личной просьбы, не откажите в любезности, попросите Зинаиду Васильевну и всех остальных, чтобы не распространялись больше, не афишировали...

– Как же это вы себе представляете? Уже полшколы знает. Лучше бы помогли женщине.

– Я как раз хотел... Денисов! – остановил Борис Петрович мчащегося шестиклассника. – Партийное задание. Отнеси...

– В двадцать второй, – подхватила Раиса Альбертовна.

Всклокоченный Денисов взял без слов рулон и понес в указанном направлении, а Раиса Альбертовна сказала Борису Петровичу:

– Более скрытных людей я в жизни не встречала.

3

Борис Петрович вернулся домой раньше жены. Дозвониться до Тепина он так и не смог, а до Щукина сумел дозвониться. Щукин читал уже интервью, все знает. Ничего особенного. Художники так художники, какая разница. Что такое газета? Клочок бумаги. Борис Петрович заговорил о своей репутации и о том, что нельзя манипулировать чужими именами, – Щукин попросил не грузить. Он сам как Сервантес, и ничего.

– Какой Сервантес еще?

– Тот самый. Я спал, а ты меня разбудил и грузишь. К Дяде Тепе обращайся, я ни при чем.

Пришла жена, ей на работе показали газету. Потребовала объяснений.

Как бы ни был Борис Петрович озадачен случившимся, тон жены его сильно задел. Именно то и задело, что не допускала супруга даже мысли об артистическом прошлом Бориса Петровича, ну так двадцатипятилетней примерно давности, когда они и знакомы еще не были. Так уж много она знает о муже? Может, был он художником, но изменил таланту, и вот...

– Ты что, прикидываешься? Там фамилия Тепин рядом с твоей!

Очень она не любила Тепина. Особенно после поездки Чибирева и Щукина к Тепину в Германию. Уже девять лет прошло, а все прощения Тепину не было.

Борис Петрович не стал перечить жене, лишь пробормотал:

– Недоразумение какое-то.

– Нет, дорогой, – возражала супруга, – когда я вижу в газете фамилию Тепин, я знаю, что здесь не недоразумение, а здесь чистой воды авантюра!

Борис Петрович промолчал, соглашаясь.

Супруга у него умела напустить суровость, а то! Налоговый инспектор первого ранга. Работала «на недоимках». Подобно тому, как моряки произносят «компас», налоговые инспектора говорят «недоимки», «пеня». Одно время Борис Петрович боролся за правильное произношение, но в конце концов смирился и даже сам стал говорить «недоимки», правда, использовал это слово лишь в связи с работой жены, потому что других поводов для данного словоупотребления в его жизни не возникало.

В шкафу хранилось ее шерстяное пальто серого цвета и другая форменная одежда, которая очень не нравилась Чибиреву. Он не признавал за супругой статуса представителя силовых структур, а потому необходимость снабжать особой формой налоговых инспекторов находил не более убедительной, чем учителей или, скажем, лично его – директора школы.

– Мне не нравится, – продолжала жена, – что он появился опять, как чертик из коробочки, я не хочу, чтобы ты снова плясал под его дуду, как медведь на ярмарке!

– Где же это я плясал под его дуду, как медведь на ярмарке? – возмутиля Борис Петрович.

– А то не знаешь?!

Более всего Елену Григорьевну беспокоила личность Катрин – что такое? откуда взялась? Откуда знает Бориса Петровича и где встречались? Ревновать у Елены Григорьевны и мысли не было, никогда не ревновала, но опасалась влияний.

Борис Петрович объяснил, как мог; сознался, что встречались тогда, в сторожке у Щукина.

– Это когда ты в грязных штанах пришел? – атаковала мужа Елена Григорьевна. – Ты же мне говорил, что втроем были, друзья молодости!

Борис Петрович вяло оборонялся:

– Что-то не помню, чтобы ты меня расспрашивала о количественном составе...

– Еще бы тебе помнить!

– Ты со мной разговариваешь, словно я преступление совершил. Да я даже не знаю ее толком. Ее Тепин привел.

– И ты мне будешь говорить, что нормальная женщина потащится в ту конуру на свалку?

В планы Бориса Петровича ничего подобного говорить не входило, но и промолчать тоже справедливость не позволяла.

– Мы с тобой тоже туда ходили, – сказал, – когда были моложе.

– Потому что дура была.

– Не всем дано так умнеть, как тебе.

– Это упрек?

Упрек ли, комплемент ли, он сам не знал, что это; скорее всего – ирония.

– Самоирония, – определил Борис Петрович. Если бы не моя самоирония, подумал Борис Петрович, я бы в школе повесился.

По ящику показывали рекламу. Грозный торнадо мчался по долине, чтобы всосаться в мощный пылесос, шлангом которого управляла бойкая домохозяйка.

– Нет, я ничего не имею против любовниц твоего Дяди Тепы, пускай. У них свои отношения. Но ты, ты-то при чем?

Интересно, из чего это вдруг заключила Елена Григорьевна, что Катрин любовница Дяди Тепы? Где об этом написано? Кто сказал? Может, это как раз у Бориса Петровича с ней «свои отношения». Почему даже возможность такая не допускается? Чем Дядя Тепа лучше Бориса Петровича? Он был задет самоуверенностью жены. Только что ему отказали в его артистическом прошлом, теперь и вовсе за человека не держат. Что такое «ты-то при чем»? При том! Вот при чем. Он хотел дерзко ответить, с вызовом, но все же не стал злить жену и ограничился просьбой:

– Пожалуйста, не называй Тепина моим дядей. Он мне не дядя.

Отужинали.

В половине десятого дядя-недядя сам позвонил. Голос у него был не просто невинный, а вальяжно-покровительствено-умиротворенный. Он, значит, сейчас прогуливается по Лиговскому проспекту, не хочет ли Борис Петрович с ним повидаться? Борис Петрович спросил: «А ты знаешь, где я живу?» – в смысле: знаешь ли ты, сколько мне пилить до тебя? «Сесть на метро – и ты здесь», – сказал Дядя Тепа. Он избегал встреч с Еленой Григорьевной, звать к себе его было бессмысленно. Решили – в скверике на Пушкинской возле бронзового А.С., известное место. Борис Петрович не знал, почему он слушается Дядю Тепу. Посмотрел на ходики, напялил ботинки, плащ, посомневался насчет зонта, решил не брать, на вопрос «куда» ответил «по делам» и вышел вон с независимым видом.

4

В сквере на скамеечках в это время суток оседали по большей части местные ханурики – клуб такой у них тут; народ не очень приятный, но в принципе безобидный. Борис Петрович проник в сквер из-за спины Пушкина; был и другой вход, но лицом к лицу с бронзовым поэтом Борис Петрович избегал почему-то. Сколько помнил себя Борис Петрович (и сколько будет помнить еще), здесь всегда были (и будут) скамейки без спинок, но откуда сегодня со спинкой взялась – уму непостижимо, – словно кто-то нарочно принес для Дяди Тепы. Дядя Тепа сидел один на скамье, раскинув руки вдоль спинки, как бы давая понять забулдыгам, что место занято. Поза его показалась Борису Петровичу более неестественной, чем непринужденной. Причем в левой руке Тепин умудрялся держать бутылку пива, только что, надо полагать, открытую. Рукопожимая, Борис Петрович не мог не отметить, что Тепин нарочно, заблаговременно освободил себе правую руку для этого самого рукопожатия. Оба молчали. Борис Петрович сел. Тепин, поднеся ко рту горлышко, артикулированно глотнул, словно изобразил запятую в сложноподчиненном предложении, после чего поставил бутылку на скамью, а из кожаной сумки вынул новую и вопрошающе предъявил ее Борису Петровичу, как бы интересуясь, есть ли у того персональная открывашка – или открыть? У Бориса Петровича не было открывашки. Открыть.

Дядя Тепа открыл ключом. В молодости он открывал зубами. Не те годы, подумал Борис Петрович, принимая нечаянный дар, и не те зубы.

Борис Петрович уже несколько лет не пил пиво на улице. Уже несколько лет распитие пива на улице он не приветствовал.

Впрочем, закон по ту пору пить пиво на улице позволял.

– Что же ты делаешь со мной? – спросил Борис Петрович, вынимая из кармана газету. – Ты разве не знаешь, кем я работаю.

– Ну, все, мосты сожжены, обратной дороги нет.

Бориса Петровича прямо-таки оторопь взяла после такого резкого заявления, он набрал воздуха в грудь, чтобы с выдохом начать обличающий монолог, но выдохнул вхолостую, потому что Тепин заговорил раньше – ровным и спокойным голосом: он как будто инструкции давал, свою волю навязывал. Прежде всего, не надо бояться публичности; время пришло – пора быть популярным. Будут хвалить – хорошо, будут ругать – отлично. Начнут приставать с интервью, пусть Борис Петрович отвечает уклончиво. А как было (или как быть должно было быть), Дядя Тепа сам расскажет. Или Катрин. Что по сути одно и то же.

Кстати! – заерзал Борис Петрович, пытаясь прервать тепинский словопоток. Кстати: Катрин. Об этой Катрин тут Борис Петрович выразить мысль пожелал – в смысле, что – вы тут сами. Того. А я ни при чем. Без меня.

Дядя Тепа по-своему понял:

– Нет! С тобой. Со Щукиным и с тобой.

– Что – со мной?

– А вот осенью в Германию поедем, на конференцию. Со Щукиным и с тобой.

– Мы уже были в Германии.

– Это другое.

Борис Петрович дешевых понтов терпеть не мог. (Знаем мы твои конференции.) Он сказал:

– Нельзя дважды подняться на одну гору.

– Нельзя дважды повторять одну остроту, – мгновенно ответил Тепин. – Поднимись на другую.

Подносили синхронно ко рту, синхронно глотали.

Дядя Тепа козыри раскрывать не торопился. Он назвал несколько иностранных имен – Шварцкоглер, Лауден, Орлан, еще какие-то; полюбопытствовал, что знает Борис Петрович об этих людях. Чибирев не знал ничего ни о ком.

– Между тем это художники.

– Такие же, как мы?

– Покрупнее, – признал Дядя Тепа чужое величие. – Вообще-то стыдно не знать.

– А если я тебя об Ушинском, о Сухомлинском спрошу, – спросил, мстительно прищурясь, Борис Петрович, – или о Корнейчуке? (Корнейчук был чистой воды блеф, так звали директора соседней школы, с которым Борис Петрович встречался постоянно в роно; никакой корифей педагогики не обязан был знать фамилию Корнейчук).

– Вот. – Без лишних слов Дядя Тепа открыл сумку, плотно набитую книгами и журналами.

– Ты никак книгоноша? – пожелал отшутиться Борис Петрович.

– Есть куда положить?

Борис Петрович расстегнул плащ и с выражением «ну ладно уж» засунул в брюки журнал, под ремень. Листать при Дяде Тепе ему не хотелось.

– Терминологию посмотри, основные течения. Вот еще монография.

Книжица в кармане плаща поместилась.

– О «новой искренности» посмотри. О нонспектакуляторном искусстве...

– Чего? Чего? – Бориса Петровича передернуло даже. – О каком искусстве?..

– Разберешься. Там много полезного. Красавица, подвезешь за сто рублей до Плеханова?

Борис Петрович оглянулся. Дядя Тепа обращался к наезднице. Две – лет по шестнадцать – сидели в седлах. Куда-то цок-цок. Любительницы лошадей.

С некоторых пор Борис Петрович постоянно встречает таких в местах скопления туристов. На Итальянской улице, например (за площадью Искусств), или на углу Невского и Маяковского. Здесь – только проездом. Конец рабочего дня. Борис Петрович хорошо знал приемы этих артисток. Раньше они клянчили деньги на прокорм лошадей, приставая к прохожим, а теперь требуют у иностранцев, имевших удовольствие (или неосторожность) сфотографироваться рядом.

Остановилась. Оценила взглядом с высоты своего положения.

– За пятьсот.

Ее подруга продолжала движение, но не прямо по улице, а вдоль ограды – по кругу площади.

– За триста, – вступил в торг Дядя Тепа.

– Я в другую сторону еду, – сказала наездница.

Дядя Тепа спросил:

– Как зовут?

– Как надо, так и зовут.

– Я спрашиваю, коня как зовут.

– А че коня спрашивать, он не ответит.

Дядя Тепа поощрительно засмеялся.

– Во, молодежь, – сказал Борису Петровичу.

– Маяк, – снизошла до знакомства юница. – Это мерин. Маяк.

– Ах, вот оно что... – Дядя Тепа смотрел на животное с неподдельным сочувствием.

– Что же, ты никогда меринов не видел? – попытался подколоть Дядю Тепу Борис Петрович.

– А куда за триста довезешь?

– До Звенигородской.

– Поехали.

Дядя Тепа встал со скамьи и, обойдя ограду, поторопился занять место около мерина. Хозяйка мерина тем временем спешилась. Она взяла подержать бутылку с недопитым пивом, Тепин же, к удивлению всех троих (включая мерина), довольно проворно, без посторонней помощи вскарабкался на Маяк, или, правильнее, на Маяка (в силу его одушевленности), и уверенно разместился в потертом седле. Мерин Маяк вяло переступил с ноги на ногу и вопросительно поглядел на Бориса Петровича, словно ожидал комментария. Борис Петрович молчал. Тепин наклонился за бутылкой; ее подавая, юница отпустила уздцы, Тепин шевельнулся всем телом и – поскакал по Пушкинской улице.

– Стой, идиот! – закричала девушка, бросаясь в погоню.

Метров через сотню-другую она догнала беглецов, взяла мерина под уздцы и повела. Борис Петрович мог лишь догадываться, что говорила девушка Тепину и что отвечал тот, – судя по жестам, они пререкались. Около Пале Рояля (Борис Петрович мог бы много рассказать об этом удивительном доме) Тепин обернулся и помахал ему рукой.

Другая наездница, подруга той, первой, на другом мерине приблизилась к Борису Петровичу.

– Ну как, дядя, поедем?

«Я не дядя, дядя не я». А вслух сказал:

– Я здесь. Некуда мне. Пойду.

И он протянул недопитую бутылку дежурившему рядом бомжу.

Глава третья