1942: Реквием по заградотряду Золотько Александр
– В тридцать восьмом случилась странная история… Хотя, если вдуматься, и не странная, – усмехнулся Сталин. – Творческие люди – как дети. Их нужно поддерживать, направлять… И наказывать, между прочим, тоже нужно. Иначе… Но я не об этом. В Кремле был прием. Иногда нужно дать творческим людям почувствовать себя взрослыми и важными. Актеры, режиссеры…
Все было очень чинно и достойно. Как обычно. Гости поднимали тосты за товарища Сталина, за советское искусство, за партию. Подходить к Хозяину с бокалом чокаться было неудобно, поэтому сам Иосиф Виссарионович традиционно обходил наиболее известных гостей, чтобы коснуться своим бокалом их бокалов и сказать пару-тройку дежурных комплиментов. Сталин действительно смотрел все новые фильмы, имел хорошую память, поэтому никогда не путал имен персонажей и не забывал подробностей сценария.
– Здравствуйте, товарищ Сталин, – сказал актер Жаков. – Я хотел поблагодарить вас…
Обычно скупой на эмоции и жесты, Жаков был взволнован и не скрывал этого. Не мог скрыть. Вино в бокале очень хороший индикатор даже самой легкой дрожи в руках.
– Олег Петрович, – усмехнувшись в усы, сказал Сталин, – ведь это вы играли Боровского в «Великом гражданине»?
– Да, товарищ Сталин.
– Какой мерзавец, – посерьезнев, громко произнес Сталин. – Подлец. Настоящий враг. Таких нужно уничтожать без всякой жалости…
Жаков побледнел.
Сталин пригубил бокал, кивнул и пошел дальше сквозь толпу гостей. Он успел сделать несколько шагов, прежде чем заметил взгляды окружавших его людей. Они чего-то испугались. Или даже не испугались – так смотрят зеваки, оказавшиеся на месте крушения поезда. Или аварии. Так смотрят на людей, которые попали под колеса вагона, которых разрезало на несколько кусков, но самый большой кусок все еще жив, шевелится и даже, может быть, стонет… Нужно бы отвернуться, но что-то – любопытство? радость оттого, что это не ты умираешь, а кто-то другой? – что-то заставляет смотреть-смотреть-смотреть…
Сталин не оглянулся. Он понял, что произошло, понял, что совершил ошибку, но не мог же он, в конце концов, кричать на весь зал, извиняясь. Тем более что извиняться-то по большому счету было и не за что.
Минут через пять, разговаривая с кем-то из артистов, Сталин искоса посмотрел на Жакова – тот стоял белее снега, прислонившись спиной к стене, а вокруг него была пустота. Люди старательно обходили актера, словно он был заражен смертельной, неизлечимой болезнью.
Его уже вычеркнули из списка знакомых и друзей. Из списка живых, похоже, его тоже вычеркнули. Те, кто еще несколько минут назад разговаривал с ним, обменивался шутками, даже хлопал его по плечу, вдруг стали чужими. И не просто они сторонились Жакова – он сам не решался, не мог подойти к ним. Окликнуть кого-то? И что? Тот человек вынужден будет как-то отреагировать… Шарахнется прочь? Сделает вид, что не услышал?
Сталин закончил круг обхода и пошел на второй виток. Снова поравнялся с Жаковым. Остановился, будто что-то вспоминая.
– Олег Петрович, – Сталин резко повернулся к актеру, – а в «Семеро смелых» вы играли радиста… Курта Шефнера, если не ошибаюсь?
– Д-да, Курта Шефнера.
– Потрясающий человек – сильный, надежный, смелый. Вот именно такие люди нужны нашей стране, такие герои… Спасибо вам, товарищ Жаков. Большое спасибо! – Сталин легонько стукнул своим бокалом о бокал актера. – За ваш талант!
И осушил бокал.
К Жакову бросились люди, его стали поздравлять, ему пожимали руку, а он потрясенно смотрел в пустоту и опорожнял бокал за бокалом, не закусывая. К машине актера почти вынесли.
А утром в газетах был опубликован указ о награждении Олега Петровича Жакова орденом Трудового Красного Знамени.
– Вы понимаете, Евгений Афанасьевич, что произошло? Ведь это не Сталин его втоптал в грязь, Сталин и в первом, и во втором случае похвалил актера – искренне похвалил, заслуженно. А все остальное… Все остальное – это уже его собственное воображение и воображение его коллег… Хотя коллеги ведь не только о себе беспокоились. На них ответственность за родных и близких. – Сталин покачал головой, выпустил струйку дыма. – А ведь я планировал всего лишь небольшой розыгрыш, если честно. Посудите сами – Олега Петровича награждали, в том числе и в связи с днем рождения. А оно у актера Жакова – первого апреля.
– Да, – серьезно сказал Корелин. – Тридцать три года. Боюсь, в тот день он вспомнил именно это число. Тридцать три года.
– Вы уже слышали эту историю, Евгений Афанасьевич? – удивился Сталин.
– Да. Мне ее рассказали, кажется, второго апреля. Я запамятовал, кто именно… – быстро добавил Корелин.
– Ну и ладно… – Сталин отложил трубку. – Оставим прошлое в прошлом… Как получилось – так получилось. Неловко, но ведь без злого умысла… Но мы с вами говорили о…
– О том, что злые люди могут творить добро. И наоборот, – сказал Корелин, правильно поняв смысл паузы, сделанной Сталиным.
– Я – злой человек? – спросил внезапно Сталин и даже подался вперед, опершись руками о столешницу. – Я – добрый человек или злой?
– Я полагаю… – медленно сказал Корелин. – Полагаю, что вас больше интересует не то – добрый вы или злой, а то, что вы совершаете – зло или добро. Я правильно вас понял?
– Правильно, – подтвердил Сталин.
Корелин выдержал взгляд хозяина кабинета.
– Я не хочу отвечать на этот вопрос, товарищ Сталин, – отчеканил Корелин.
– Не можете?
– Не хочу. Именно – не хочу.
– Вы боитесь?
– Чего, товарищ Сталин? Смерти? Вас? А почему я должен вас бояться, товарищ Сталин? Почему я, выполняя свою работу – и хорошо ее выполняя, – должен думать о том, как понравиться вам или еще кому бы то ни было? От этого мои люди станут лучше убивать? Охотнее идти на смерть? Вам на самом деле нравится видеть, как дураки расшибают лбы, молясь на ваши портреты? Это вы лично распорядились считать Сталина И.В. всеобъемлющим гением? И не можете уснуть, не прослушав пару-тройку здравиц в свою честь? «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин»? – Корелину стало легко. Он отбросил, наконец, сомнения и нерешительность. Услышать правду – редкое удовольствие для правителей, но говорить правду – куда большая роскошь для людей его профессии. Непозволительная роскошь. – Я делаю свою работу не «За Сталина». Я ее делаю «За Родину». И если Сталина это не устраивает, то…
– То есть вы искренне считаете… – акцент в речи хозяина кабинета стал заметнее. – Вы полагаете, что это я отдал приказ…
– Вы его не отменили, товарищ Сталин.
– Да, конечно… – Сталин вскочил из-за стола и быстро прошел по кабинету. – Конечно… Это моя вина. Моя. Вы помните, у Тарле…
Сталин взял с полки книгу, открыл, перелистнул несколько страниц.
– Вот, послушайте: «С некоторым удивлением сначала (а потом уже перестали удивляться) царедворцы Наполеона наблюдали при Тюильрийском дворе одного из этих маленьких немецких монархов, как он, стоя за креслом Наполеона, игравшего в карты, время от времени изгибался и на лету целовал руку императора, не обращавшего на него при этом никакого внимания», – Сталин захлопнул книгу. – Вы полагаете, он не мог этого запретить? Мог, но он выглядел бы смешно, если бы пытался вырывать руку, стал бы вытирать ее о полотенце… Казнить беднягу за излишнюю любовь? Люди хотят видеть внешние признаки власти. Внешние… А я… Я вынужден это терпеть… Вы смогли бы поступить иначе?
– Я бы постарался не совершать того, после чего мне было бы стыдно.
– Да? Вы в своей жизни не совершили ничего постыдного? – Сталин засмеялся. – Вы сейчас лжете мне или себе, товарищ Корелин?
– Я!.. – Корелин ударил ладонями по столу, вскочил, набрал воздуха в грудь, но не произнес ни слова. Медленно опустился на стул.
Его купили. Причем купили дешево и ненавязчиво. Профессионально, не мог не признать Евгений Афанасьевич. Отец народов продемонстрировал свое умение выворачивать наизнанку любого, с кем сводила его судьба.
23 февраля 2011 года, Харьков
Стена вздрогнула и рухнула вперед, на людей. Крики, клубы пыли, грохот… И рев танкового двигателя. Из серой пылевой тучи, скрежеща траками по битому кирпичу, медленно выехал танк. Стальная громада высотой до неба.
Танковая пушка выплюнула сгусток огня в обезумевшую от страха толпу.
Огонь, клочья плоти и тряпья.
И снова.
Что-то алое и склизкое на вид застряло в танковых траках, влажно шлепало о землю при каждом обороте гусеницы.
Башенный пулемет частил, торопился расчистить дорогу танку. Или наоборот – выстилал ему путь, чтобы было помягче, чтобы траки не так звенели… По человеческой плоти двигаться получалось намного тише.
Близкий взрыв оглушил Севку, разом выключил все звуки. Осталось только изображение – прыгающая картинка, сбитый фокус, мутное, красноватое изображение… Севка провел рукой по лицу, картинка стала видна четче, а на ладони остались потеки крови – чужой крови.
Капитан-артиллерист что-то кричал, указывал рукой в сторону, но Севка не слышал его. И не хотел слышать, потому что капитан тыкал пальцем в сторону немцев, в сторону смерти.
Севка помотал головой, как на пляже, когда пытался убрать воду из уха. Мир вокруг качнулся, померк, но потом стал вдруг ярким и четким, а звуки, вернувшиеся в голову Севки – пронзительными и болезненными.
– К зенитке! – крикнул капитан.
Кто-то дернул Севку за рукав гимнастерки. Это Костя. Его лицо бело от пыли, Костя кажется седым и испуганным. Глаза бегают. Капли пота – или слезы? – прочертили полоски по лицу. Темные полосы на белом.
– Нужно уходить! – крикнул Костя. – Туда, к складам!
К складам – это правильно. Нужно проскочить между горящих вагонов и скрыться среди пакгаузов. Быстрее…
– Лейтенант, ко мне! – крикнул артиллерист.
Он пытается нащупать застежку на кобуре, но пальцы все время срываются, скользят. По левому предплечью, вокруг багрово-черной дырки, растекается кровавое пятно.
– К орудию! – кричит капитан, он наконец выхватил револьвер, поднимает его.
Это он говорил ночью, что приказ двести двадцать семь ничего нового не дает, что и раньше командир имел право пристрелить труса. Сейчас он увидел труса. И хочет…
Наган оказался на уровне лица Севки. Курок отошел назад.
– К орудию, тряпка! – кричит капитан. – Иначе…
Он хочет заставить мальчишку стать к орудию и умереть… тут нельзя выжить, тут можно умереть бессмысленно или сражаясь… Что тоже бессмысленно, подумал Севка отрешенно, но капитан этого не понимает. Он хочет… Он…
Толчок в грудь сбивает капитана с ног. Костя вырывает из руки артиллериста оружие, отбрасывает его. И бежит дальше. К пакгаузам.
Севка бросился следом.
Какой-то солдат с винтовкой в руке оказывается на пути, бестолково оглядывается, беззвучно открывая рот, словно рыба, выброшенная на сушу.
В сторону! Севка отшвыривает солдата и бежит, спотыкаясь о шпалы. Кажется, солдат упал.
Пули торопливо пробегают по доскам разбитого вагона, летят щепки, от горящих досок рассыпаются искры, одна попадает в лицо Севке.
Пригнуться. Пригнуться и бежать.
Спина, маячившая у Севки перед глазами, вдруг замерла – четыре пулевых отверстия появились на ней, наискось, от правого плеча.
Костя!
Севка, не останавливаясь, пробежал мимо убитого. Нет, не Костя – незнакомый старший лейтенант. Хорошо, подумал Севка и быстро поправил себя: то, что Костя жив – хорошо, а то, что погиб этот старлей…
Грохот. Скрежет металла совсем близко, за спиной.
Танк зацепил краем разбитый вагон и потащил его на Севку. Танкист увидел беглеца и решил наказать его за трусость.
Громадный танк заслонял уже все небо, почти нависал над Севкой. И стрелял-стрелял-стрелял… из пушки и из пулеметов. Пули и снаряды неслись над самой головой, они разочарованно выли, поняв, что промахнулись, что не смогли убить его. И в ярости убивали других, всех, до кого могли дотянуться.
Севка оглянулся и замер, парализованный ужасом – танк был уже совсем рядом. На башне плясали алые отблески пламени… Или это по броне стекала кровь? Танк приближался, а Севка стоял, как завороженный, будто превратился в соляной столб…
Танк взревел и словно прыгнул вперед. Гусеница сбила Севку с ног и раздавила грудную клетку.
Севка задохнулся, засучил ногами и закричал, завыл от ужаса…
– Севка! – прозвучало над самым ухом.
По плечу хлопнула рука.
Севка открыл глаза.
– Снова приснилось? – спросил Костя.
Он уже успел одеться, стоял возле Севкиной кровати в спортивном костюме. Наверное, даже зарядку успел сделать.
– Снова Узловая, – выдохнул Севка и сел на постели. – Танк.
Костя кивнул.
– Я в душ, – сказал Севка.
Он был мокрый от пота, сердце колотилось, как безумное, словно они с Костей только что пробежали с десяток километров.
Впрочем, как и в прошлое утро. И накануне. И перед ним.
Каждое утро Севка просыпается от собственного крика или – в последнюю неделю – его будит Костя.
– А тебе не снится ничего? – спросил Севка, вставая с кровати. – Нормально спишь?
– Нормально, – ответил Костя. – И чувствую я себя хорошо… Вот, упражнения сделал и не запыхался. Доктор говорил, что на мне все заживает, как по волшебству. Даже удивлялся… Ты завтракать будешь?
– Да, – ответил Севка из коридора.
Что теперь делать? Так и жить, просыпаясь в поту и с криком? Надеяться, что рано или поздно все рассосется и забудется? Или пойти к психиатру и рассказать, что снится Севке разгром немецкими танками станции Узловой летом сорок второго, а доктор станет расспрашивать о пушке, не поворачивает ли танк сей фаллический символ в его сторону и что по этому поводу думает сам Всеволод?
Севка разделся, бросил мокрое от пота белье в корзину, встал под душ и включил воду. Вначале – холодную.
Очень холодную, взвыв, подумал Севка. Так тебе и надо, подумал Севка. Не хочешь приходить в себя – получи по заслугам. Целый месяц прошел, а ты…
А он все никак не мог привыкнуть. Мир вокруг него, мир, который должен быть привычным и комфортабельным, оказалось, был заполнен массой ненужных, нелепых предметов и людей.
Яркие сияющие вывески, навороченные тачки, нелепые тексты под никчемушную музыку… Бессмысленно копошащиеся люди разговаривали о всякой ерунде, пытались делать вид, что имеют хоть какое-то значение для мироздания. Врали себе и врали другим. Через газеты, Сеть, телевидение – врали-врали-врали… За деньги или просто из желания соврать.
Зачем это все, спрашивал себя Севка и не мог найти ответа.
В ту ночь он успел отвезти деньги в больницу. Оказалось, что у него плохой глазомер, что забрал он из сейфа не десять тысяч, а пятнадцать. Мелькнула даже мысль – дурацкая мысль – отнести деньги назад, но потом пришла другая: за ним ведь все равно придут менты. И сколько именно он отобрал денег у пострадавших – никого волновать не будет. Просто изымут у него вещественное доказательство.
Севка до самого утра сидел в коридоре больницы, ждал. Даже попытался загадать, что произойдет раньше – выйдет из операционной Артем Сергеевич или распахнется входная дверь и ворвутся менты в бронежилетах. Интересно, их заставят надеть бахилы? И халаты поверх бронежилетов?
Позвонил Михаил Альбертович.
Севка, увидев, кто звонит, вначале не хотел отвечать, а потом решил – какая разница? Его хотят вычислить по звонку? И пожалуйста. Операцию все равно прерывать не станут, даже если у Артема Сергеевича потом отберут деньги.
– Что тебе нужно? – спросил Севка у мобильного телефона.
– Всеволод… э-э… Александрович… – сказал Михаил Альбертович. – Я…
– Я слышу, что ты. Что нужно?
Ну, подумал Севка, давай, кричи, угрожай!
– Я… Мы с женой посоветовались… Мы действительно были не правы. Так нельзя было поступать… И я… мы… если вы считаете, что мы вам еще что-то должны…
– Ничего, – сказал Севка, чувствуя, как подступает к горлу тошнота. – Вы мне больше ничего не должны. Ни ты, ни жена.
– Я… Спасибо, Всеволод Александрович. Большое спасибо…
Севка нажал кнопку и спрятал мобильник в карман.
Менты, получается, за ним не придут. И получается, нужно думать, что делать, как жить дальше. Как выкручиваться из сложившейся ситуации. Если милиция не заинтересуется Севкой, то Костей займется наверняка.
Кто? Откуда?
Начнут дергать Севку – что видел, почему принял участие в судьбе? Врачи по поводу денег, скорее всего, будут молчать, решил Севка.
Ну, оперировали, понятное дело, бесплатно, повинуясь общечеловеческим ценностям и клятве Гиппократа. Тут им никто ничего не пришьет. За гуманизм и альтруизм пока еще не сажают. И за то, что человек не помнит о себе ничего, кроме имени-фамилии-отчества – уже не сажают. Не те времена. В сорок втором этот номер бы не прошел, а здесь – вполне себе прокатил.
Врач вышел и с видимым облегчением в голосе сообщил, что операция прошла успешно, что обещать что-либо наверняка нельзя, но организм крепкий, и помощь оказана вовремя… Пока он в реанимации, сказал Артем Сергеевич, глядя в стену над головой сидящего Севки, а через день, если все будет нормально, мы его переведем в палату… в одноместную палату, вы уж будьте уверены. А пока – можете идти отдыхать. Если понадобится, я позвоню. Ваш номер у меня есть.
– Хорошо, – сказал Севка и только в тот момент понял, насколько устал. Он не спал… Севка попытался посчитать, невесело улыбнулся своим мыслям. Выходило, что он не спал шестьдесят девять лет.
Нужно отдохнуть, подумал Севка. Искупаться и выспаться.
Он уже дошел до выхода из отделения, когда его окликнул врач:
– Скажите, Всеволод… А если бы я…
– Я обычно держу слово, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Хотя иногда могу совершать поступки неожиданные, даже для меня самого. Так что вы уж там внимательнее с пациентом.
Севка прибыл домой, вымылся под душем – тщательно, в голове все еще звучали слова Чалого о парафиновом тесте. Вытерся насухо и лег спать.
И проснулся уже к вечеру. От собственного крика.
Севка сделал воду погорячее, стоял, закрыв глаза, подставив тело под режущие струи душа.
Его даже особо и не допрашивали.
Позвонили, попросили заехать в райотдел и рассказать о том, что и как происходило в ту ночь. Севка сказал, что услышал стон, подошел, потом сбегал домой, взял телефон и вызвал «скорую». Все.
Ему дали подписать протокол и отпустили, попросив не уезжать, не предупредив.
Следователь или опер – Севка никогда толком не задумывался над ментовскими званиями-должностями – пару раз приезжал в больницу, опрашивал Костю, пытался выяснить, кто и зачем в него выстрелил из винтовки образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года, но Костя твердо держался своей линии: не помню. Ни адреса, ни выстрела – ничего.
Врач, приглашенный в палату, сказал, что в принципе такая амнезия возможна, что тут нужно подождать. У Кости взяли отпечатки пальцев и оставили в покое до выздоровления или возвращения памяти.
Через десять дней сняли швы. Еще через десять – встал вопрос о выписке. Севка сходил в милицию, сказал, что чувствует свою ответственность за спасенного, и предложил, чтобы тот, до выяснения, жил в Севкиной квартире.
Каждую ночь Севка снова оказывался в Узловой, каждую ночь снова пытался спастись и каждое утро вскакивал с криком.
Вот как сегодня.
Севка закрутил краны, вылез из ванны и вытерся. Вспомнил, что не захватил с собой чистое белье, обмотался полотенцем и отправился в спальню.
С кухни доносился запах жареной картошки и куриных окорочков. Костя решительно отказывался готовить что-нибудь, кроме картошки на сале и этих самых окорочков. Его невыразимо потрясал сам факт того, что можно есть только куриные ноги. Сколько хочешь. Не две на тушку, а хоть тысячу. Костя сказал, что из всех достижений будущего его, пожалуй, куриные окорочка потрясли больше всего.
Севка оделся и пришел на кухню.
– Ты сегодня снова не пошел в университет, – сказал Костя, накладывая в тарелки картошку. – Выпрут тебя…
– И правильно сделают, – кивнул Севка. – Чем скорее, тем им же лучше. А то я кого-нибудь убью в альма-матер. К хренам собачьим.
Нет, он несколько раз сходил на занятия, девчонки посмотрели на него с удивлением и сказали, что он здорово изменился. Возмужал. А потом Севка во время одной из лекций, когда преподавателя понесло по теме Великой Отечественной войны, встал и молча вышел.
Слушать рассказы о кровавой гэбне и подлых политруках было так же противно, как о едином порыве и мудром Вожде.
И с каждым разом было все труднее удерживать себя в руках.
Все это значило, что в полный рост встает проблема – что делать дальше. Бросить университет? Глупо. Куда-то перевестись? Но Севка ничего, кроме чтения книг, толком и не умел. Работу, кстати, тоже стоило поискать – экспроприированных у Михаила Альбертовича денег надолго не хватит. А снова требовать у него?
Когда Севка зашел за своей трудовой, владелец издательства встретил его стоя и моргал испуганно до тех пор, пока Севка не убрался прочь.
Что-то нужно делать, сказал себе Севка.
Может, все перетерпится?
Он снова сможет спокойно смотреть телевизор, слушать лекции и жить дальше, не обращая внимания на приступы тошноты.
Перетрется.
Смог же он смириться с гибелью родителей? Тогда казалось, что весь мир рухнул, разлетелся в осколки, разодрав в кровь душу и сознание Севки.
Но ведь справился… Справился, несмотря на страхи того же Богдана.
Кстати, о Богдане…
– Сегодня – двадцать третье февраля, – сказал Севка. – Праздник как-никак…
– Есть повод выпить, – кивнул Костя и подсел к столу. – Вечером предлагаю…
– Вечером так вечером, – согласился Севка и взял в руку вилку. – Только на закуску купим что-нибудь не куриное. Лады?
Костя молча улыбнулся.
– А знаешь, почему мы с тобой не ушли тогда к казакам? – как бы между прочим спросил вдруг Севка, цепляя курицу вилкой.
Всем своим видом и небрежным тоном он демонстрировал, что на самом деле вспомнил о том ночном разговоре с Учителем не потому, что его так уж сильно мучат воспоминания. Так, вспомнилось…
Они могут побеседовать во время завтрака. Два взрослых бывалых человека просто оглянутся назад, в прошлое. На месяц или на шестьдесят девять лет, это как считать.
Им предложили тогда жить, но они отчего-то выбрали смерть. То, что они в результате все-таки выжили, ничего не меняло. Абсолютно ничего.
– Почему? – спросил Костя, отламывая кусочек хлеба.
– Вот что ты испытал тогда?
– Злость. На этого Грышу, на младшего урядника. На Учителя этого… Но больше всего – на тебя… – Костя подцепил на вилку корнишон из банки, с хрустом и видимым удовольствием прожевал. – Если бы ты тогда…
– Угу, если бы я тогда, то ты бы не получил пулю, а мы бы сейчас резали пленных красноармейцев. Или уже общались бы с представителями доблестного вермахта. Но мы отказались… И я понял почему. Мне, например, было стыдно. Дико стыдно… – Севка со стуком положил вилку на стол, почти бросил, словно вилка была в чем-то виновата.
– За что? – спокойно спросил Костя.
– За Узловую. За то, что я – струсил. Струсил настолько, что забыл и о тебе, и о своем желании вместе с народом сражаться против немецко-фашистских оккупантов… Я же так красиво сказал Орлову там, на болоте, что он не понимает, а я… Я пойму, разберусь, постигну… И что? Я струсил, мне было неважно в тот момент – победит ли Советский Союз или будет разгромлен. Это только потом, на шоссе, мне в голову пришла мысль, что останься я там, встань я вместе с капитаном к пушке, то мы могли бы разнести все эти чешские жестянки в клочья и вдребезги. Тридцать семь миллиметров, автомат. Мы бы… А в одиночку капитан не смог бы стрелять. Ты же знаешь, что там раздельное наведение… И…
– И что? – спокойно спросил Костя.
– И выходит, что я виноват…
– В том, что немцы вышли к Узловой? – спросил Костя. – В том, что наши проморгали удар и вбросили четыре эшелона прямо в пекло? Ты в этом виноват?
– Нет, я виноват в том, что не попытался – даже не попытался остановить бегущих, не попытался драться… – Севка скрипнул зубами.
Ему было обидно, до слез обидно, что в своем первом настоящем бою он повел себя как… как трус. И потом, в той хате, он просто попытался искупить свою вину… Попытался себе самому доказать, что не трус, что там, на станции, он не струсил, а растерялся. Если бы у него было чуть больше времени – он бы смог…
– Сева… – тихо сказал Костя. – Ты не психуй. Посмотри в окно.
– И что я там увижу?
– Ты дома, Сева. Ты у себя дома. Это плохо? Тебе здесь?..
– Мне здесь плохо! – выкрикнул Севка. – Плохо мне здесь. Ты это понимаешь? Что я здесь?.. Я думал, что способен на что-то… на что-то серьезное…
– Подвиг совершить?
– Да, подвиг. А что, это стыдно – хотеть совершить подвиг? Настоящий, не тот, что я вроде как совершил. Не запороть штыком четырех полусонных немцев с перепугу и не всадить немецкому диверсанту пулю в затылок по приказу Орлова. Настоящий. Такой, чтобы от меня зависело – делать это или нет. Чтобы я понял – могу я осознанно рискнуть. Понять, что я при этом почувствую, и понять, что чувствуют те люди… Те, в сорок втором. А вместо этого…
– А вместо этого ты спас мне жизнь, – сказал Костя. – Ты вытащил меня, считай, из могилы. А перед этим ты целый год… почти целый год не кланялся пулям. Ты немцев штыком заколол с перепугу? А в январе ты шел по тылам немцев – с перепугу?
– Мне приказал комиссар.
– И мне приказал комиссар. И что? А тем, кто стоял насмерть под Москвой, – им ведь тоже приказали. Стоять насмерть. И тем, что сдавались, – приказали стоять насмерть. И тем, что бежали с передовой в тыл, – тоже приказывали стоять насмерть. У всех на войне есть этот приказ, только не все его выполняют. Ты этого до сих пор не понял… Твой первый настоящий бой, тоже выдумал! Твой первый настоящий бой был в октябре сорок первого, в Москве. Тебя никто не заставлял перестреливаться с теми мародерами.
– Ты.
– Я? Я похож на ненормального? Если бы ты тогда отказался, то и я бы не влез в драку. Меня готовили не для того, чтобы я отстаивал учреждения советской торговли. Меня не для того комиссар натаскивал. Когда он узнал о той перестрелке, я думал, он меня в порошок сотрет. Это он тебе ничего не сказал, а я… я получил по полной программе. И если бы нам довелось с ним еще раз встретиться, то получили бы мы с тобой оба. За то, что отказались перейти, – Костя замолчал, ковыряясь вилкой в картошке. Потом поднял голову и вздохнул: – А то, что мы с тобой… что нам стало стыдно – это для комиссара не оправдание. Совсем не оправдание, между прочим. И тебе, кажется, звонят…
Из спальни донесся сигнал мобильника.
Это был Богдан.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – сказал Севка.
– Ты еще помнишь, что сегодня праздник?
– Помню.
– Тогда одевайся, забирай своего подстреленного приятеля и двигай на площадь. Тут сегодня выставка боевой техники времен войны. Ничего такого не будет, но мы тут встретимся с парнями и отправимся отметить. Через сорок минут чтобы ты был у «Стекляшки».
Через сорок минут они были.
– Молодец, – одобрил Богдан, пожимая им руки. – Точность – большая редкость в наше суровое время. И очень большая ценность, особенно в такую холодину.
– Что техника? – спросил Севка.
– Ну… С одной стороны, она есть, с другой – особым изобилием не балует.
На булыжной мостовой площади стояли два бронеавтомобиля и мотоцикл. И было похоже, что людям в полушубках, шапках-ушанках и шлемофонах было гораздо теплее, чем «БА-двадцатому» и аппарату, название которого ни Севке, ни Косте известно не было.
Бронеавтомобили стояли, ссутулившись, втянув башни в плечи и все своим видом демонстрировали, что предпочли бы зимовать в тепле.
– Это что? – спросил Костя, указывая на незнакомую машину.
– «БА-шестьдесят четыре», образца сорок второго года, – долговязый Богдан попытался втянуть голую шею в плечи, спрятать ее от холодного ветра, гулявшего по площади вместе с морозом. – А что?
– Я такого не видел, – сказал Костя и посмотрел на Севку. – А ты?
– Не-а… – протянул Севка. – Может, ты, Богдан, напутал?
– Сам ты напутал, – обиделся Богдан. – Принят – в апреле сорок второго, летом – уже на фронте. На Воронежском и Брянском…
– А, – сказал Костя. – На Брянском. Понятно…
– Что понятно? – спросил удивленно Богдан.
– Понятно, почему я его не видел, – ответил Костя. – Вот «двадцатку»…
Читать бесплатно другие книги:
