Санаториум (сборник) Петрушевская Людмила
– Скоро?
– Это зависит от того, как пойдет наладка оборудования. Там и крыши пока что нет. Предупреждаю: у нас еще не полностью одобрен и апробирован этот новый проект. По заказу одного умирающего. Двух, вернее. Их держат в саркофагах с искусственным дыханием. Денег пока не хватает.
– Я буду сама это финансировать.
– Но мы не гарантируем вам любви, вот что.
– Этого никто не может гарантировать и в молодости, – сказала печальная де Стаэль, – я сама знаю.
Так и пошло. Тройка постоянных клиенток, дамы Занд, Кристи и Пруст, приняла несчастную бездомную в свои объятия – видимо, они уже были в курсе насчет алмазов, Интернет-то работает. С ней ходили плавать в океан, ей советовали лучших массажисток, ее постепенно начали вводить в курс дела насчет практик левой руки, но она вела себя строго, садилась в ресторане спиной ко всем, спокойно могла разговаривать с Фернандесом по поводу меню, беседовала и с новой соседкой по столу. Ночевала в доме у водителя. На ресепшене каждый день подписывала счета.
Стройка шла в горах, была скрыта джунглями, и долгая прогулка наверх всей четверки по грейдерной дороге привела компанию к высокому забору из кораллового цвета кирпичей. Железные ворота преградили путь. С участка слышались стуки и какие-то руководящие восклицания типа «давай-давай» и, судя по дальнейшим визгливым интонациям, «не туда, дурак». Дамы из окружения мадам де Стаэль предположили, что это из экологических соображений, все только руками и ногами, без техники, без треска моторов и вони. Спортивная мисс Занд, используя подруг как стремянку, взгромоздилась на какое-то коренастое дерево с развилкой, постояла там и вернулась со словами: «Двухэтажный дом, вяжут вручную крышу из пальмовых листьев. Здесь только так, да, экология».
Мадам де Стаэль теперь вела себя точно как замужняя женщина, беременная от любимого человека, – была уверена в себе, принимала мужнину заботу без излишней благодарности, прислушивалась (внимание!) к своему брюху, ела осторожно и перешла к тренеру по йоге для столетних, его специально привезли. Не было никаких явных физических контактов с любимым, даже рукопожатий на людях. Он – явно – стал меньше ее интересовать, это подружки заметили.
И все прежние здравые советы искушенной дамской тройки – «нельзя так привязываться к объекту любви, только отпугнете» и «не плачьте, будет еще хуже» – все это уже было ни к чему. Перед ними возвышалась статуя типа девы с факелом, омываемая океанскими волнами денег, ограниченная в передвижениях и с огромным будущим.
Ее уже начали готовить.
Она ходила на уколы, пила какие-то отвары.
Мисс Занд как самая дошлая принялась все-таки повторять одно правило, ориентируясь на свою одинокую молодость: «Не бегайте за ним никогда, даже в новом возрасте. Мужчины этого не любят. Вот как я в двадцать лет влюбилась… Эх».
Мадам де Стаэль молчала. Она не садилась с ними за один стол, не лежала с книгой в их обществе у бассейна под сенью пальм и не слышала ядовитого щебета фройляйн Пруст, веских замечаний Занд и сдавленного хохота леди Кристи. И за ужином она молча воспринимала все доводы своих новых подруг, почти не отвечая, – такой невозмутимо слушающий телефон доверия, которому можно рассказать буквально все и который не возразит. И это еще больше раззадоривало их. Именно таковые, заметим, молчальники вызывают у людей приступы откровенности. Притом – что интересно – дамы облекали свои воспоминания в щадящую форму, давая объектам любви мужские имена. Если бы мадам де Стаэль читала «В поисках утраченного времени», она бы поняла эту игру в Альберт-Альбертина.
Но ей было все равно. Она ждала. Она уже, пока что пребывая в старческом виде, отделилась от этих бабок, безобразных, как фриковатые героини каких-нибудь смешных мультфильмов. Она была такова же, как они, но не пыталась себя, что называется, подавать – ходила в обширной майке и таких же длинных и просторных шортах.
Фройляйн Пруст, имевшая по поводу всего свои романтические воззрения и воображавшая себя вечно юной со своим облачком кудрей, даже выступила на тему красоты, пользуясь временным расположением мадам де Стаэль. Она тоненьким, юным голосом сообщила, что именно ваше, пардон, физическое безобразие, нежелание что-либо предпринимать и есть знамение старости. Зимнее узловатое, в таком же периоде, как вы, корявое древо, не защищенное листьями, цветами и плодами, – вы понимаете? – безобразно тоже. Единственное, что может защитить честь и достоинство пожилой женщины, – это прикрытие для головы (королева Элизабет) или парик для тех, у кого не сохранилось хороших волос (Пруст при этом взбила прическу, раздернув на ходу спутавшиеся нити у себя на загорбке, и мельком посмотрела на головы подруг). Затем – она сказала – нужна длинная юбка и рукава ниже запястий. Аристократки в старину, те надевали на руки перчатки (опять-таки Элизабет как образчик), а для шеи придумали высокий ворот, закрывающий то, что не предназначено к обозрению, вы меня поняли – у Элизабет, кстати, всегда была императорская голая шея, что никому не интересно. Но в нынешние времена все свободны в своих волеизъявлениях, и никто вам не скажет правды, кроме близких, никто уже не имеет права осуждать ничей внешний вид – ни богатого инвалида по разуму, ни актрисы-старухи, ни какой-нибудь бесноватой княгини… И специально не замечают катастрофических последствий пластических операций, которые нет-нет да и проявляются (тут Пруст возвысила голос) на новых лицах провалами вокруг носа, утолщениями на губах, удлинениями подбородка с целью натянуть обвисшую кожу (лицо по седьмую пуговицу) и неожиданными сборками на шее, как у скрывающих свой истинный вид инопланетян. (Фройляйн Пруст, кстати, сама себя при этом цитировала. Она вела колонку в местной газете где-то под Мюнхеном, на краю света.)
Что же касается мадам де Стаэль, то она исчезла именно тогда, когда освободилась ее вилла. То ли заперлась в своем помещении, а то ли вообще уже поселилась там, наверху, в загробном доме, где должна была умереть (потеря личности и внешности же, как в земле!) и заново родиться.
Три дамы обменивались напряженными домыслами. Ведь здесь вершилась (частично) и их судьба. Ну вот как, как они там решают эту проблему снятия возраста до определенного момента? И не получится ли из мадам де Стаэль новорожденной миллиардерши? И не подменят ли ее какой-нибудь выписанной из Франции молодой внучатой племяшкой с целью провести пластическую операцию по портрету мадам в молодости (ДНК-то совпадет!)… И с целью замены дактилоскопии на концах пальцев (банк мадам де Стаэль взял у нее отпечатки на всякий случай, услышав про операцию и оплачивая счета санаториума – прилетали три француза).
Эти вопросы недаром угнетали тройку тезок великих писателей. Дамы ведь тоже считали свои миллионы. На их глазах происходил эксперимент. Ожидался, по непроверенным данным, приезд ученых с программой безоперационного вмешательства. Работа в гормональной сфере и с ДНК.
Когда мадам де Стаэль исчезла, исчез и Фернандес. По словам врачей, его отправили обучать вновь принятых деревенских подростков в дальнем филиале. Каторжные работы.
– Ибо, – главврач улыбался, – только с этим условием нам разрешено функционировать тут.
Мадам де Стаэль, однако, вернулась через неделю.
Сказала, что это у нее был всего-навсего ретрит. То есть уход в молчание плюс голод.
Теперь она стала оживленней, посмеивалась над громовыми шуточками мисс Занд.
Но главное, что с ней произошло, – она явилась из своей виллы на завтрак розовая и свежая, как будто выспалась за всю жизнь. Она потеряла десяток килограммов, это было ясно видно.
И хотя ее туловище все еще оставалось оплывшим, лицо претерпело гигантскую метаморфозу. Никаких отеков и синяков под глазами. Ровная шея. Никаких обвислых щек. Ей можно было дать полтинник! Что есть цветущий для женщины возраст! Правда, бабье заметило, что она немного странно себя ведет. Оглядывается, облизывается, чавкает, полезла пальцем в ноздрю. Горбится! Никаких следов воспитания! Все, над чем работают в цивилизованных странах с детьми раннего возраста, пропало. Она чешет голову, под мышками и (иногда) спину. Достает рукой до лопатки. Возит ногами, как будто все время пытается устроиться поудобней. То есть беспокойна, не так, как раньше была, – статуя Свободы.
Покончив с десертом, бабы присели к ней за столик. Она удивилась, вытаращилась, скорчила рожу, отклячив подбородок. Они стали ее спрашивать:
– Как вы себя чувствуете? Что у вас?
Она ответила, обратившись к леди Кристи:
– Бабуль, сколько время?
Та, пораженная, бестолково улыбаясь, полезла за телефоном.
Мадам де Стаэль протянула руку (никаких жилок) и схватила телефон, стала рассматривать.
– О, «Нокия». У меня тоже такой был. Старье. Я уронила в это… в унитаз из кармана джинсов, когда встала. У меня много их. Ну ладно, бабушки, пока.
И она забросила телефон подальше.
Леди, теряя челюсти, кинулась подбирать разбросанные детали.
Занд ласково спросила:
– О, мадам де Стаэль, а сколько вам лет?
– Шестнадцать уже, – отвечала та, вставая.
– Вы сошли с ума! Семьдесят восемь вам, – воскликнула, мило тряся головой, фройляйн Пруст.
– Мне восемь, – наморщив нос, сказала мадам де Стаэль. – Или шесть, не помню. А ты кто?
Подруги сидели оцепенев.
– Старая жопа, – заключила мадам де Стаэль.
– Ты отдала им все свои деньги? – спросила мисс Занд.
– Хрен им, а не деньги, – отвечала эта малолетка, заключенная в довольно немолодое и толстое тело. – Я им дала такую… это… просто карточку. Они стали спрашивать это… ну… код, а я не знаю.
– Ты одну карточку им отдала?
– Они спросили, это… а где остальные.
Каждый раз она останавливалась, как будто забывая слова.
– А ты?
– Мне жалко, что ли.
Старухи переглянулись.
– А у тебя тут за сколько заплачено?
– А я знаю? За год, кажется. Я не хочу тут. Задолбало. Ребят никаких тут нету. Скукота.
– А Фернандес?
– А где он? Я его люблю! Я не могу, просто не могу! (Она заплакала.) Где он? Фернандес, Фернандес!
– Это надо у главного врача спрашивать.
– Я та-ак люблю его… Соскучилась прям. Фернандес… Я его найду тут, это… как там… он в лесу. Его это… прячут.
– Ты одна по лесам не ходи. Там леопарды.
– Прям.
Она действительно теперь говорила как шестилетний – и довольно дикий – ребенок.
– Ты спала с Фернандесом? – спросила мисс Занд голосом врача.
– Я спала с Фернандесом.
– Ну и как тебе было? (Они переглянулись.)
– Было это… очень тяжело, он на меня лег, и было – как это – оч больно. Но я, это… плакала, не плакала.
Старухи, кивая как завороженные, смотрели на мадам де Стаэль – ее лицо и тон все время менялись. Вдруг она сказала, совершенно осознанно, как будто перейдя на другой язык:
– Я понимаю, о чем вы. Но мои банкиры еще давно мне сказали, что заблокируют эти карточки при первой же попытке взять деньги без кода. А код мне не сообщили, ясно? Не считайте меня идиоткой. Мне уже четырнадцать лет.
Бабки, проверявшие в последние дни свои финансовые возможности, чтобы тоже пойти на омоложение, сидели буквально как пораженные громом. В то же время им явно хотелось побежать к главному врачу, сообщить ему о результатах.
Однако его не было, кабинет оказался закрыт.
К ужину возбуждение достигло предела, тем более что никто ничего не объяснил – и к тому же мадам де Стаэль явилась в верхний ресторан уже сорокалетней теткой, правда, такой же толстой. Она отказывалась узнавать старух, которые, наскоро проглотив что дали (микроскопические порции, Мишлен четыре звезды вегетарианский), прошли мимо нее и поздоровались. А когда они, как бы ослепленные новым зрелищем, вернулись, она встала и без слов удалилась, толстая, нелепая, с прыщавым подростковым лицом и тремя подбородками.
И больше ее в санаториуме не видели.
Главный врач появился через два дня, озабоченный. Прилетала на вертолете полиция. Мадам де Стаэль исчезла. Что-то произошло.
Три дамы пошли наверх, к тому объекту в джунглях. Ворота оказались не заперты, и посетительницы осторожно проникли на чужую территорию. Крышу уже настелили. Окна дома были плотно закрыты жалюзи. На газоне виднелись следы огромных колес. Вертолет?
Вернувшись, дамы посетили главного врача, и мисс Занд, лидер, задала вопрос напрямую:
– Ученые съехали? Сбежали? Что-то не получилось? Что сказала полиция?
– Да полиция вообще ищет кого-то по всему штату, это нас не касается.
– А где эти экспериментаторы?
– У нас с ними трехлетний контракт, и они работают в разных наших санаториумах.
– А где мадам де Стаэль?
– Вот они ее увезли сейчас в филиал.
– Куда?
– Это на побережье.
– Можно ее навестить?
– Она в процессе наблюдения, нет.
– Ну хорошо, а почему она не так теряет в весе?
– Послушайте, и молодые тоже бывают полными, нет? – весело ответил старший врач и встал.
– Сколько это все стоит? – спросила, осклабившись как потный бобик, леди Кристи. – Полнота меня не пугает.
– Пока что, видите, процесс продолжается.
– А до какого возраста можно рассчитывать? – спросила мисс Занд. – Где остановятся?
– Думаю, по возможностям, – загадочно ответил этот красавец.
– Вот тебе и на, – резюмировала Занд. – Доведут до возраста шести лет и сдадут как сироту в приют.
– Погодите, а почему у нее лицо такое как бы бритое? Блестит кожа? – заметила мисс Занд.
– Вы ошибаетесь.
– Да нет же! – отвечала Занд, невольно проведя ладонью по щеке. – Я разбираюсь! – сказала она веско.
(Было время, когда Занд собиралась стать мужчиной и начала принимать гормоны и бриться на пустом месте, на подбородке, вызывая рост волос, но переиграла все обратно: мужчина-лесбиянка – это что? Жениться она раздумала: измена! – а так, неизвестно зачем, потерять круг общения, ведущие позиции и клиентуру? Она была все-таки довольно известной в определенных кругах. И Занд осталась дамой, хотя и зарастала довольно густой курчавой седой бородкой, если можно было неделю отдохнуть.)
Троица не собиралась уходить. Фройляйн Пруст тоже требовала ответа. Это здесь она играла третьи роли, дома-то Пруст фигурировала не только как колумнистка, но и как наконец нашедшая себя кинорежиссер-документалистка в области софт-порно. Мисс Занд, кстати, тоже была не пришей кобыле хвост, любительски занималась остеопатией, хилерством и гомеопатией, то есть являлась опытной ведьмой. Леди Кристи же паслась в высших сферах, увлекалась благотворительностью и со временем стала профессиональной нищенкой, стучась во все спины. И научилась перед камерами ТВ своими историями исторгать слезы у зрителей (притом имея среди публики авторитет, так как ее состояние исчислялось миллионами).
Уже перед самым отъездом, месяц спустя, дамы поняли, что в округе что-то происходит. Ночами на дальних вершинах среди деревьев вспыхивали отсветы сильных фонарей, раздавались крики, как при облаве, легко узнаваемые без перевода. Днем по побережью таскалась толпа худых добровольцев с голубой капроновой сетью, намотанной на кривой стволик пальмы. И, наконец, в верхнем ресторане во время ланча появилась толстая, как тумба, немытая и нечесаная девушка в чем-то вроде сари, схватила с блюда декорированных фруктов гроздь бананов и тут же была поймана официантом. Она извивалась, кричала «отцепись, идиот, фак-фак» и «я заплатила за все, ты что, урод, новенький тут?».
Дамы немедленно вмешались, окоротили возбужденного официанта, взяли мадам де Стаэль под локотки и усадили за стол. Тут она крикнула в толпу столпившихся у входа на кухню официантов: «Ты, Петер, и ты, Родриго, помните меня? А где Фернандес? Где он? Дам миллион – кто его приведет».
Параллельно она начала лихорадочно чистить и жрать бананы, разбрасывая кожуру просто как обезьяна.
Дамы буквально поедали глазами ее лицо, юное, пухлое, грязное. Оно не отличалось красотой, у девочки имелись в наличии прыщи и типичная для подростка отечность под глазами, еще и нос был раздутый, а грязные волосы свалялись во что-то похожее на дреды. Брюхо наличествовало. Хиппи?
– Она помнит только недавнее! Бедная, у нее пубертат. Моя глупая девочка! – громыхнула мисс Занд и положила трепетную длань на голое плечо юной мадам де Стаэль. И тут же эта жадная рука была отброшена, как бы между делом.
Официант принес дикарке порушенное блюдо фруктов, появился главный врач, дал указания, исчез, девушке поставили на стол сок в бокале. Она одним махом его выпила, а через минуту уже положила голову на стол и обвисла. Ее унесли.
– В этом возрасте мы все как сумасшедшие, – откликнулась фройляйн Пруст.
На следующий год та же троица приехала и услышала, что мадам де Стаэль все еще ищет Фернандеса, шныряет по джунглям – иногда в чем мать родила – и сбегает от учителей именно сюда, в санаториум своей первой любви, причем сторожа надеются на будущие подачки – пока что она знает только формулу «дам миллион», однако денег банки ей не выделяют до совершеннолетия (до восьмидесяти пяти?), а пока оплачивают санаторий, дом экспериментаторов и их изыскания, содержат педагогов, врачей и персонал. Но вот, когда же случится искомое совершеннолетие, неизвестно, это должны установить судебные эксперты, а также психиатры, что делать.
В виде исключения местное правительство дало ей возобновляемую визу, потому что, первое, ее капиталы остаются в стране и, второе, из неких гуманных соображений – глупая девушка может не принять другой родины, страны с зимами, без этой свободы, джунглей и надежд, и может там погибнуть в холода, оставаясь вечной бродяжкой со своими криками «Фернандес, Фернандес», – или наследники упекут ее в психбольницу.
Такое дал интервью местный главврач в женский журнал (издание лежало на видном месте в библиотеке). Ибо вся история – с разнообразными домыслами типа: не было ли там психологического давления, а также пыток и кандалов, – просочилась, благодаря проискам именно наследников, в мировую прессу, и боковые потомки банкира возбудили ряд уголовных дел (преднамеренное интеллектуальное убийство, первый случай в истории, в связи с этим исчезновение, то есть хищение, миллионов).
И трио дам, собравшись на лето, все кукует, что вот – поменялось у нее тело, кожа, полностью убрана память о прошлом вместе с простыми навыками поведения, и все сделали правильно, иначе нам, умным, с нашим воспитанием, образованием и опытом, было бы невыносимо жить снова среди идиотов-подростков! Это как в двенадцать лет окончить университет, сплошная тоска! Не с кем слова сказать! И на всю жизнь причем.
Да, у нашей бедной мадам де Стаэль, говорят они, уже возобладали гормоны другого возраста, разум стал пуст, а любовь (здесь они глядят мимо друг дружки в некую даль) и тоска остались. А м-м Занд как парапсихолог однажды добавила, что память есть у каждого кусочка кожи, у каждой поры, чуть ли не память у сердца – есть ли, нет ли. Память у этого ритмично дрожащего комка.
Рассказы
Бедная девочка
Можно спокойно на этом сойти с ума несчастной матери, которая видит, как ее муж любит дочь, в прямом смысле этого слова. Его поглаживания, когда ребенок засыпает или его надо будить утром, его блаженство от тесного телесного контакта (дочь на коленях у отца), то, что он ее купает сам, это его преимущество, право и обязанность, и его довольный смех, когда он рассказывает гостям, что Манечка в ванной всегда прикрывает именно свою попку, ее считает неприличной (а все остальное, должны догадываться гости, она не закрывает), – и так дела идут до ее восьми лет, потом-то девочка спохватывается, что будет купаться сама, и мать уже как-то мрачнеет, что-то произошло там у них?
Мать эта, Ира – жена, крепкая хозяйка, все у ней чисто и прибрано, руки золотые (даже в том смысле, что металлически-жесткие, еще бы, все время чистят овощи, орудуют ножом, крутят ручку мясорубки, варят-жарят, а полы, столы, полки, а кровати-диваны-ковры, а тряпка-пылесос-ведро, а тесто-начинка-пироги-гости, и на зиму моют окна и заклеивают их, законопачивают, а весной растворяют настежь, опять моют и протирают, а на даче опять-таки все чистят-вытряхивают-вымывают, копают-сажают, поливают, полют, собирают, закатывают в банки-бутылки все эти соленья-варенья, морсик клюквенный и вино из крыжовника, почти шампанское). Но она и работает же, час туда – час обратно, восемь на службе… Десять часов ее нет дома, а тут восторженные расскзы мужа при гостях об этих купаниях дочери, и девочка всегда при отце, садится к нему на колени. Целует его в щечку и даже в рукав пиджака, да! Жена все чаще срывается на крик. Усталая, глаза врастопыр, хоть большие и прозрачные, но с постоянным мучительным вопросом в глубине, что происходит? Она мало того что ведет хояйство, у нее на руках и пожилая красавица-свекровь, преподаватель литературы, у которой всегда цитата на все случаи («благодарю-не-ожидал» или «и прилегли стада»). Бабка помешана на театре и на литературных концертах, попутно принимает ухаживания пожилых военных, не первый случай возвращения домой под конвоем. О чем говорили – да стала читать стихи, он просто чуть не споткнулся, и – «и прилегли стада». Смех, поздние ужины, папа уже выкупал дочь, почитал ей на сон грядущий и явился к ужину, и это в основном ему, любящему сыну, мамочка комически изображает (актерский талант несомненен!) очередного полковника. Все поели, включили телевизор, а Ира пошла мыть посудку. В постели полное умиротворение, оба почитали на сон грядущий и гасят каждый своё бра, через минуту муж храпит.
Ира совсем не любима, вот оно что. Муж воспринимает ее как нечто само собой разумеющееся, все эти чистые глаженые рубашки и сочные котлеты, и квартира уютная, и бабушка с девочкой занимается, и девочка хорошо учится. И Ира зарабатывает, инженер-конструктор. Семья – образец для всех! Так и надо, чтобы у них все так было. Как у отца с матерью.
Иногда (иногда) муж выполняет свои супружеские обязанности, это когда пришли из гостей, выпито как следует, жена красивая, необычная, нечто пробуждается, и он подваливается под бочок, ласкает ее, они целуются, как будто что-то воскрешая, какие-то прежние чувства, потом он отворачивается, надевает презерватив, делает свое дело, пыхтя, опираясь на руки как при зарядке, ах – и все, отвалился-отклеился, пошел по нужде и выкинуть что надо. Описание точное, хоть и пошлое, но что делать, есть вещи, которые просто нельзя наблюдать со стороны. А поэтически говоря, цветок принял тяжелого шмеля, цветок гнется и выделяет ему навстречу нектар, и не сладострастие ли это среди лепестков, когда хоботок внедряется в сердцевину, цветок выгибает пушистое лоно и содрогается под шмелем – раз, и снова невинное цветение, ветер и небеса. Утром на работу, вечером с работы, полные пакеты из магазина, дождь ли, снег ли….
И вот результат: Ира орет на мужа. Все у него не то и не так, не туда и не по-нашему, старушка-литератор качает седенькой головой, у нее в доме крика не было, они с покойным мужем уважали друг друга, он был полковник в отставке, на ночь он выпивал коньячку, она – чай с конфетами. И дружно шли спать, и не было никаких претензий. А тут этот неутоленный жар, кошачий вопль или непрекращаемый визг свинки, пока к ней везли на случку кабанчика из соседней деревни (дачный опыт).
Сказать что-то бы надо сыну, да нельзя.
Зато дочь от отца не отлипает, ждет его с работы, чтобы объяснил математику, без него ни на шаг. По воскресеньям бегают вдвоем в парке. Ира не участвует, у нее больна мать, и все выходные она там, в маленькой квартирке. Хлопочет, кормит, купает, перестилает, обрабатывает несчастную мать, там уже пролежни. И рано утром забегает, и вечерком.
Затем мать ее уходит, проводили. Честь по чести, все как надо. А Ира под предлогом разобраться все свободное время проводит в маминой квартире, отлынивает от дома. Утром, правда, все приготовит, старушка разогревает по надобности и сама уже моет посуду.
А потом – раз, и Ира собрала вещички так незаметно, два чемодана и сумки, и сказала свекровке, что уходит. И берет с собой дочь.
Куда, что, как?
А друг еще со школы, директор предприятия под Мурманском, ему нужна толковая помощница с образованием, зарплата в три раза выше.
И увезла девочку, а та нашла способ, довольно скоро позвонила разок и плакала в трубку. Один только раз. Потом это дело, видимо, пресекли.
Дома у бывших стало тихо, свекровь как погасла, никаких театров, тяжело таскалась на рынок ближе к вечеру по воскресеньям, когда все отдают по дешевке, а сын был ей не помощник – устроился на другую работу, сбегал из дому, сплошные командировки. Девочка же нашла другой способ – писала письма, с подробным обратным адресом причем. Что школа ей не нравится. Деревня сплошная, они над ней смеются, над тем, как она говорит. Сами говорят на «о».
Через год бывший муж выбил себе командировку в те края, добрался, все сделал по работе, а затем поехал на ночном автобусе, да с пересадкой, по уже известному адресу, и рано утром прибыл в поселок.
А это север, тьма, все закрыто, спросил попутчиков, где можно остановиться, один мужик привел его к себе в спящий дом, в пятиэтажку, но наш путешественник остался в подъезде, не хотел никого обременять, он там перестоял у батареи до восьми и потом пошел к школе, стал ждать у раздевалки, объяснил, что приехал к дочери. Но, видно, пропустил ее, не узнал, за год девочка должна была измениться. Он пошел выяснять к директору, предъявил паспорт, девочка же была на его фамилию. И уже секретарша проводила беднягу в класс. Дочка при его появлении встала как перед учителем и начала плакать, стоя у парты. Потом она кинулась к нему, он заставил ее вернуться за учебниками – то есть вступил в права отцовства, чтобы дочь ничего не забывала. И по морозу, в северной тьме, они вдвоем пошли на работу к маме. Она увидела их двоих плачущих, быстро собралась, отвела их обратно в школу, больше, видно, было некуда податься в поселке, а сама исчезла. Она появилась спустя вечность с двумя чемоданами, двумя сумками и дочкиным рюкзаком, отец тут же все взял на себя, и они быстро пошли куда-то, оказалось к автобусу, и влезли туда последними. Там было только два места, девочка села к отцу на колени и сразу заснула, а ехать было семь часов. Добрались до города уже днем, хотя солнце уже зашло. Сели в автобус, приехали на вокзал точно к отправлению поезда. Проводница не хотела пускать всю семью, билет имелся только у отца, а в кассе вокзала все было продано. Тогда отец забрался в вагон и исчез, вернулся только с начальником поезда, показал ему дочь и жену, и их всех впустили. Отец, видно, заплатил, ему дали сидячее место в общем вагоне. Мать с девочкой устроились на одной полке в плацкартном вагоне, хорошо, что она была нижняя. Спали валетиком. Утром отец пришел к ним и повел в вагон-ресторан завтракать, семья ведь сутки не ела. Перед тем мать всех заставила умыться, на троих было одно казенное полотенчико, но вытереться хватило. То есть уже вступила в силу семейная дисциплина, за которой хозяйка должна следить. Поели чинно и благородно за столиком в вагоне-ресторане, день провели сидя на своей полке, сходили пообедали снова туда же, в царство скатертей и бумажных салфеток. Говорили мало, только с ребенком. Девочка все время сидела у отца на руках, чаще всего она спала. Муж и жена избегали смотреть друг на друга, стеснялись. Когда проехали северные области и началась средняя полоса, отец бегал покупать еду на остановках, и ели уже не в ресторане, а за своим маленьким столиком. Удавалось купить еще теплые пироги с капустой, соленые огурчики, вареную картошку, один раз посчастливилось приобрести рыбный пирог. Все это прекрасно шло под горячий сладкий чай. Девочка трещала «папа-папа-папа», взрослые говорили только по необходимости, не видели друг друга, хотя сидели рядом, тесно, потому что к ним пристраивался еще и человек с верхней полки, спускался вниз, имел право. На третью ночь они приехали на родину, отец нес ребенка и чемодан, мать остальное. Сели в такси, ехали по прекрасным темным улицам родного города, снега еще не было, моросил дождик, горели тусклые фонари. Тихо вошли в квартиру, бабушка спала – видно, опять наглоталась снотворного, в дочкиной комнате все было убрано как вчера, свежее белье на кровати, пижамка сверху и кукла на подушке. Бабушка, как стало понятно, всегда ждала внучку, каждый день. Мыть дремлющую девочку не стали, мама только обтерла ее ножки и попку мокрым горячим полотенцем, быстро переодела в то, что достала из чемодана (прошлогодняя пижамка, лежавшая на кровати, была уже мала), уложила. Дочка сразу заснула с куклой на груди.
Отец с матерью тоже легли.
Что уж там с ними произошло, никто не знает. Через шесть недель жена на всякий случай сделала аборт, а через год родила еще одну девочку.
В поисках спасения
Никому нельзя подслушивать, что говорит ребенок по телефону, и что ему говорит его прилипала, его друг так называемый, а что они говорят: ужас.
Тем более что это бабушка подслушивает.
Бабушка специально не разрешает дома говорить внуку по мобильному телефону, говори по городскому. Выдает этот мобильный телефончик, самый дешевый, только на отлучку из дому, такая диктатура. А то не буду платить.
Она воспитывала внука практически одна, и воспитывала его в том плане, что так называемое внешнее счастье – это то, от чего она сама всю жизнь гордо отказывалась, она, мелкий профессор мелкого педагогического высшего учебного заведения, кумир будущих учительниц (на день рождения ей звонило их с полсотни).
А все это требовалось юному Марселю сейчас как воздух.
Он вылеживал в своем нечистом логове, в крошках, обглодках, огрызках от яблок, в мокрых пятнах от кока-колы, пялясь в экранчик, и вставал только в уборную или взять кусок из холодильника. И шлепался обратно в серые простыни (бабушка стирала уже кое-как, замачивала в порошке на ночь и потом кипятила, и затем только тащила эту порцию в стиралку, брезговала, ибо Марсель иногда мочился, особенно в результате загулов с другом Альбертом, да и Альберт у них, бывало, ночевал, а уж после него все бы стоило выкинуть, как это делывали староверы с посудой, откуда ел чужак).
Уже и готовить она не старалась, покупала магазинные коробки и кое-как разогревала в микроволновке эти овощные и мясные полуфабрикаты, а Марсель прибегал, цоп котлету или куриный нагетс – и в постель, и давленые следы остаются под боками. И стирай в результате.
А Марсель требовал денег и денег. Но у бабушки, кроме ничтожной зарплаты и небольшой пенсии, было в кошельке всего ничего – какие-то два ученика по два раза в неделю и внук подруги бесплатно, такой же идиот, если не больше.
Но и этим денежкам Марсель не давал полежать, доил бабкин кошелек сразу – и бегом вон из дому. К другу. К тому самому Альберту, который единственный ему и звонил. И который именно настаивал, что его зовут Альберт, а не Алик.
Марсель ждал этих звонков как манны небесной и нервничал, когда бабушка говорила по телефону с подружками, а разговоры эти были долгими, что делать.
– Кончай бухтеть, – ныл он, забегая в бабушкину комнатку, – мне не могут дозвониться!
И тянул руку к шнуру, чтобы дернуть и прекратить эти сплетни про себя. А о чем еще она рассказывала, прибегая к шифровке (Марсель не знал французского, несмотря на все попытки бабушки дать ему второй язык). Правда, у бабушки частенько речь шла и о завкафедрой, молодой пятидесятилетней карьеристке по прозвищу Колба, и о ее прихлебалах, и Марсель подозревал, что эти формулировочки касаются его и его друга: «Таточка, представляешь, сет сволочь мне парль». Ну и бабушка, поддакивая и ужасаясь, выслушивала репортажи из жизни больной дочери Таточки и ее больного на голову (тоже) внука, который слушался только жреца вуду и тоже тащил деньги вон из дому.
– Вуду-то вуду, а у меня вообще орибль э кошмар.
И в конце концов по требованию Марселя бабушка сделала ему второй телефон, и теперь все ее разговоры с подругами сопровождались треском: Марсель бил по рычажку, чтобы скорей заканчивали.
Но и бабка получила ужасную возможность подслушки. А это, кстати, привело в свое время кремлевского упыря к мании преследования – он в конце 20-х годов получил отводной телефон от всех кремлевских аппаратов, и жены соратников за свой язык пошли на каторгу.
И вот такой разговор бабушка, трясясь от ужаса, подслушала однажды вечерком и получила прямо в харю (как выражался иногда Марсель), друг Альберт весело кричал: «Вези бабло, проститутки хорошие». И гоготал как нечистый дух.
Бабушка живо представила это их гнездо, «Макдоналдс», и проституток в этом американском гнезде разврата, где яркий свет, полно народу и пахнет жареной картошкой (бабушка, как идиотка, водила маленького Марселя туда после его долгих скандальных плачей). И этого беса Альберта в окружении полуголых жриц! Хотя на дворе зима, они в шубах.
И затем она представила себе своего маленького Марселя среди них, а в кошельке у него деньги, которые он выманил у нее сразу после урока именно сегодня с криком, что он сам себе купит в супермаркете что хочет на ужин (и Альберт знал, по каким дням эти денежки плывут в ее карман).
Как громом оглушенная, стояла бабушка, прижав к уху телефонную трубку. Там было шумно, и Марсель не догадывался о прослушке. Он внимал голосу дружка с удовольствием, подхрюкивал, оживился на своей замусоренной койке, и голос его, обычно монотонный, бесцветный, стал богатеть, обрастать игривыми интонациями до подвизгов, до кудахтанья. Марсель уже, видимо, одевался – весело отвечая, он пыхтел, задерживал дыхание, тужился (видимо, натягивая джинсы).
Затем раздались гудки, и бабушка бросила трубку, рухнула в постель и живо накрылась одеялом.
– Иду на немецкий, – выкрикнул Марсель из прихожей. – Давай бабло.
– Так поздно? – сонно ответила бабушка.
– Училка назначила. Это не Соня, я нашел другую. Соня отстой. Я к ней не хожу.
– Да я знаю, уже месяц.
– И эта новая, Марья, берет вдвое больше, – врал он, одеваясь.
– Что вдвое больше? – полумертвая, машинально повторила бабушка. – Дай мне ее телефон, я с ней поговорю. Мы же коллеги.
– Коллеги! Она дорогая. Не эти твои нищебродки. Берет в долларах по курсу! Суперская.
– Где я тебе возьму доллары?
– В рублях давай, ладно.
– Ты у меня все взял.
– У тебя зарплата была только что.
– Так жить! Жить на что? За продукты, ты же ешь? Стиральный порошок! Я стираю после тебя? Или ты предпочитаешь спать в мусорке? И за квартиру, ты тут у меня живешь? И за твои телефоны. Тебе надо же. И на транспорт.
– Да, дай мою мобилу. И денежки давай гони!
Марсель врал на повышенных тонах, и она отвечала таким же скандальным тоном. Она всегда перенимала его интонацию, к сожалению. Никто не хранит спокойствие в ответ на крик.
Она хотела выложить все, что было на душе (ужасные слова про ожидающих б, про Альберта, тоже ждущего, как б., своей платы от Марселя. Альберт! Так она вопила мысленно. Альберт твой все жилы из меня вытянул через твое посредство, скотина! И ночует у нас, и живет сколько хочет, и ест! И белье после него стирай, а я брезгую! Альберт хитрый, как все нищие, как все параситы, это греческое слово, приживала, прихлебала, он умеет все обставить так, что его ждут, зовут, а он якобы занят, и наконец соглашается, и чувствует себя великолепно, на своем месте где бы то ни было, но получается, что где бы то ни было – это у нас!).
– А Альберт тоже ходит на уроки? – спросила она как бы равнодушно.
– А как же! – поддакнул сошедший с тормозов Марсель. И тут же придумал: – За прошлый урок он платил за меня! Ты не знала, что у меня урок, это он меня привел к Марье. Так что вдвое нужно.
И он легко, импровизируя, назвал сумму, равную (для начала) плате за четыре урока самой бабушки.
Опять звонок. Марсель метнулся в комнату, а бабушка к телефону.
– Быстрей! Они уйдут! У меня нет бабла!
– А кто? А кто? – бесновался радостный Марсель.
– Новые! Прасковья из Подмосковья! Э, как вас там?
И тут писклявый, ломающийся голос:
– Валя.
И:
– Шура.
Или на нее наехал потолок? Или что? Это были дети!
– Мне бабка не дает, – крикнул Марсель.
– Стукни ее по…! – сказал Альберт.
Ломкие голоса отреагировали на грязное слово детским хихиканьем.
– Сколько надо? – спросил Марсель.
– На бигмаки на четверых хватит? Они просят бигмаки, по картошке и по кока-коле.
– Жирные! Я сам бы хотел, – заявил внук с сомнением.
– И поедем к тебе, да?
Бабушка, оставив телефон на подушке, чтобы не создавать щелчка, метнулась к ящику комода, потом в прихожую и заперла входную дверь на нижний ключ, на четыре поворота. Его у Марселя не было. Ключ она засунула под толстый словарь на полке. И легла.
Внук еще что-то говорил. Потом положил трубку. Бабушка же опомнилась, схватила большие ножницы, пошла на цыпочках в прихожую и обрезала телефонный провод. И приняла прежнее положение, надвинув одеяло на уши.
Марсель что-то тормозил. Понятно, что ему жалко денег. С другой стороны, хочется в «Макдоналдс». Но платить не тянет. Но проститутки? Тогда хочу.
Бабушка как бы считывала все его немудреные мысли.
А, он ворвался:
– Ба, давай деньги, я опаздываю уже.
– Немецкий мы отменяем, – сонно отвечала бабушка.
– Как? Я же один урок отработал!
– Это был ознакомительный. Он всегда бесплатный. Как по-немецки здравствуйте?
– Здравствуйте?
– Да. С этого преподаватель начинает урок – всегда. Как?
– Да забыл я.
– Не было урока.
– Был, был! Скотина! – завизжал Марсель.
У него уже начинался приступ бешенства, на основе чего он и попал в психоневрологическую клинику «Душевное здоровье» (родители хотели освободить его от армии, и случай нашелся, Марсель с ножницами в руке защищался от вставания). В этой клинике, к сожалению, они и познакомились с Альбертом.
– Я пойду.
– Не пойдешь.
– Пойду! (Тут из него вылился поток грязной брани.) Иди ты на х…, я пойду!
– Вызвать неотложку?
– Да пойду я, – помертвевшим голосом откликнулся Марсель. – Ща пойду! Видал я (ругань) твою неотложку. Щас нож возьму, мне ниче не будет, поняла?
Он потопал на кухню.
Читать бесплатно другие книги:
