Самая страшная книга 2016 (сборник) Гелприн Майкл
Потом понял, что так он просто сойдет с ума, и положил руку на крючок, чтобы открыть.
Все хорошо, сказала себе Ульяна. Солнце зашло. Рядом никто не сидел, людей было немного. Затекли коленки, а вообще поездка ей нравилась. Стая птиц, перетекая и сходясь-расходясь, летала над далеким фиолетовым лесом. Нераспаханная гарь, застывшие косые деревья тонули в опустившихся сумерках. Автобус катил, разминаясь с редкими машинами, и Ульяна для себя решила, что пора успокоиться.
Она расслабилась в кресле и задремала. Ей снился пожар и пепел. Может быть, потому, что в салоне было жарко.
Что-то в ворчании за дверью смутило его настолько, что он убрал руку с крючка.
– Чего надо? – спросил Денис, соображая, как бы поскорее закончить этот странный разговор. Снаружи было холодно и неуютно, крюк, хоть и мощный, не выглядел неприступным.
– Жрать давай!
– Ты, мужик, домом ошибся, – ответил Денис– Иди отсюда.
Еще этого мне не хватало. Или сельский дурачок, или алкаш, подумал он. Лиса это одно дело, а всяких больных я кормить не нанимался.
В дверь грохнуло:
– Жрать!!!
– Да пошел ты на хрен, мужик! – Денис аж дернулся и сорвался на крик.
За дверью зарычало, зашумело, удаляясь, и стихло.
Денис снял крючок и с каменным лицом распахнул калитку.
За дверью было пусто. Он вышел, пооглядывался. Никого.
Почему-то вдруг представилось, что стучавший не ушел из сада, а спустился в старый погреб. И теперь смотрит оттуда, из темноты.
– Данунахрен, – громко сказал Денис, запер дверь и пошел в дом.
Далеко от Мужиков, в автобусе, Ульяна застонала, когда сон перетек в кошмар.
Вернувшись под надежную крышу – в саду было как-то неуютно, честно говоря, – он снял горячую сковороду со стола и отнес в кухню. Достал палку Ульяниной колбасы. Вроде она говорила, что в погребе были соленые огурцы? Истекая слюной, Денис выскочил на веранду, снова обулся, вышел.
Согнулся, заглядывая в погреб, посмотрел вниз, включив свет. Ему почему-то очень не хотелось туда спускаться.
Но он все-таки пересилил себя. Не маленький же. Это просто погреб. Просто кошка. Просто, может, сельский сумасшедший постучал в дверь.
Порисовал один, мрачно подумал Денис. Настроение совсем пропало, денек-то выдался странный.
Под беленым сводом оказалось светлее и просторнее, чем он думал, хотя порядок навести Ульяне не мешало бы. Денис выбрал банку из не очень аккуратных запыленных рядов, оглянулся разок и стал подниматься. Хотелось быстренько взбежать, но Денис нарочно делал ровные неторопливые шаги. Он злился сам на себя.
Снаружи уже достаточно стемнело, но Денис увидел, что дверь в дом приотворена.
А он закрывал ее, когда выходил.
Стало очень, очень жарко, потом холодно. За шиворот словно насыпали льда.
Ветер, наверное. Ну конечно, блин, ветер, в закрытом с четырех сторон дворе, где распахнутую дверь погреба он не потревожил ни на сантиметр, а двери в дом открыл на две ладони.
Да какой ветер? Он едва капюшон шевелит.
Денис поставил банку у крылечка и тихо, медленно вошел.
Да. Дверь из веранды в столовую тоже была прикрыта небрежно.
Денис с шумом втянул воздух. Топор-то оставался в доме. Можно было взять еще какой-нибудь инструмент в сарае или вообще палку в саду; да хоть кирпич, которым он убил клеща; но Денис ощущал, что медлить он не может. Если он сейчас же не узнает, что там в доме такое, кто там и почему, то рискует заполучить нервный срыв. А вот это ему совсем ни к чему. Он не доставит неведомому гостю и вообще этому странному дню такой радости.
Инструмент, главное – инструмент. Если какая-то шваль позарится на его ноут и планшет, Денис чувствовал, что полезет в драку, не раздумывая ни полсекунды.
Он стянул капюшон толстовки – слишком тот закрывал обзор по краям. Осторожно, как киношный сапер, вставил крюк в скобу. Чтобы со спины никто не зашел.
И увидел в углу за дверью кочергу. Обычную, гнутую из арматурины и расклепанную с одной стороны кустарную кочергу с очень удобным кольцом на конце.
Денис взял ее, стараясь не скрипеть кожей куртки, а потом распахнул дверь и вошел в комнату, даже не попытавшись придать лицу злое или решительное выражение. Оно само по себе было таким. Убью скотину, безрассудно подумал Денис, врываясь в залитую холодным дневным светом столовую.
И заледенел. Какой уже раз за день. Пальцы он вообще перестал чувствовать и ноги тоже.
За столом, пожирая его горячую, дымящуюся жареную картошку, откусывая от нераспакованной палки колбасы, сидел тощий, долговязый старик. Он жрал руками.
– Мать твою, дед, что ты делаешь! – рявкнул Денис и со злости, не думая, врезал кочергой по столу. – А ну вон отсюда, блин!
– Жрать, дай жрать! – завопил дед неестественно громко.
Данис шагнул вперед и схватил сковородку за ручку, намереваясь выдрать ее из пальцев мерзкого старика. Не кочергой же его бить.
– Жрать, жрать! – заверещал старик, и Денис заметил какую-то странность, что-то с его пальцами. Но осознать ее не успел. Дед выхватил у него сковороду словно железной рукой, не рассыпав ни одной картошки, и приложился ртом к еде. Он жрал, загребая горячую жирную картошку рукой, и вдруг Денис понял, что не так.
У него было по шесть пальцев. Длинных, узловатых пальцев. Ладони казались громадными. Он глухо урчал и чавкал, уничтожая Денисов ужин. Потом схватил палку колбасы и не глядя сунул в рот, откусив половину за раз. И принялся жевать ее вместе с целлофаном.
Денис отступил. Что-то темное, холодное сжало ему голову, сдавило шею, перебрало ледяными пальцами позвонки, свело нервы в узел, до боли. Ужас. Если это был деревенский сумасшедший, то он был куда более ненормален, чем Денис мог представить.
Он был ненормален еще и физически.
Старик поднял взгляд от сковороды.
Огромные белые глаза почти светились на морщинистом, злом лице. В углах лоснились треугольники пленки. Грязная борода елозила по краю посуды, собирая жир и словно впитывая его; спутанные сальные волосы, седые, липли к вискам, к щекам, обнажая огромные уши. Морда у деда была вытянутая, и расстояние от кряжистого носа до обвислого рта казалось ненормально большим, словно что-то не так было с самим черепом. Чудовищно мохнатые белые брови бросали косые тени на лицо, но глаза все равно казались ярко-белыми, как шары, наполненные светящимся газом. Широченные зрачки сожрали радужку, на дне их поблескивали отсветы. Он был сутул, едва ли не горбат; на лопатках натянулась какая-то несвежая, холщовая прадедовская рубаха. Кожа казалась бескровной – бледная, с черными, словно натертыми землей крупными порами.
Денис попятился. Мужик ощерился, пепельно-серая, будто неживая губа поднялась, открывая крупные, слишком крупные квадратные белые зубы в бурых деснах. Денис отметил, что, даже сидя, мужик казался выше него ростом.
Он страшнее всего, что я нарисовал, подумал Денис. Страшнее всего, что я видел.
– Жрать давай, – сказал мужик низким, громким голосом, как будто он не жрал сейчас за троих. Потом в два рваных собачьих укуса доел остаток колбасы. Рот его был огромен, Денис видел набившийся за щеки непроглоченный картофель. Сальный красный ошметок обертки застрял между нижними зубами.
Покончив с колбасой, он снова склонился к картошке, которой оставалась горсть, и лизнул сковороду липким, серым, как несвежая требуха, языком.
Денис не был уверен, но ему показалось, что после мужик закусил чугунный борт сковородки. Хрустнув окалиной.
Он вылетел из дома, сдернул засов калитки и выскочил на улицу. Пора кого-то из селян позвать, лихорадочно подумал Денис, они лучше знают, что с этим полоумным делать.
Он обнаружил, что все еще держит кочергу, и сунул ее в рукав, чтоб никого не смущать. И пошел по сумеречной улице широкими размашистыми шагами, к дяде Евсею.
Во дворе сильно, зло лаяла собака, но Денис все равно толкнул калитку. Оказалось незаперто.
– Дядя Еся! Дядя…
Собака душилась на цепи, хрипела, орала, пытаясь дотянуться до Дениса. Судя по ее почти бешеной морде, она бы просто перегрызла ему горло, если б не толстая, блестящая стальная цепь. С клыков хлестала слюна. Алюминиевая миска из-под жратвы, заметил Денис, была разгрызена.
Дениса посетила странная, странная мысль. Настолько, что на секунду земля ушла у него из-под ног, а рот, словно у этого сумасшедшего пса, наполнился слюной.
Собака выглядела… Аппетитно. Толстая, лоснящаяся, с такими вкусными кондитерски-бежевыми подпалинами…
«Печь затопим снова, – отстраненно подумал Денис, – и зарежем пса…»
Он мотнул головой, прогоняя наваждение.
Дядя Еся не спешил появляться и выяснять, что за шум, хотя собака могла разбудить, кажется, и дохлого. Вышел куда-то, что ли? Денис глянул на темные окна. Наверное. Вот и калитка потому незаперта.
Взгляд его упал на открытый сарай в торце двора. Там почудилось движение. Денис подошел поближе и заглянул внутрь:
– Евсей Петррффф…
Денис заткнулся. Не замолчал, а именно заткнулся. В сарае на боку лежал конь. Дядя Еся, склонившись, головой утопал где-то в районе конского живота, который он, судя по звукам, ел.
Денис вышатнулся на улицу. Метнулся наискосок через дорогу к коренастому, сильно лохматому мелкому мужичку, но запнулся. Мужичок шел вдоль улицы и что-то бормотал, активно жестикулируя.
Людей на улице стало больше. Нужно было бежать к кому-то, просить помощи, но что-то Дениса настораживало, какой-то еще слой странности, деталь, которая давила на голову почти физически.
Понял он быстро.
Почти все село было погружено в полумрак. Опустились сумерки, но никто не спешил зажигать свет; люди, похожие издалека на тени, выходили из темноты дворов в темноту улицы. Во всем селе горела только пара-тройка окошек, ну и слабо отсвечивали бледным ртутным светом окна его, вернее, Ульяниного дома.
Он стал отступать к дому. Там его, видимо, ничего хорошего не ждало, но куда-то ведь надо было отступать. Говорить с людьми ему что-то резко расхотелось.
И тут увидел знакомую фигуру. По обочине, по его стороне, навстречу шла Марковна, сжимая что-то в руке. Денис двинулся было к ней, но, разглядев ее в сумерках получше, пожалел об этом.
В кармане передника старухи, не таясь, лежал нож, судя по размерам, перекованный из старого штыка.
То, что она держала в руке, здорово напоминало собачью ногу.
– Мак… мак… Марффффа Марковна…
– Что, соколик?
Денис сглотнул, вдохнул, выдохнул. Кому-то же он должен это сказать.
– У меня в доме сидит этот, как его, Никоил… Михолай и жрет картошку…
– Ды как же, вить вон он, Михолай-то, – старуха махнула рукой в сторону лохматого мужичка с куцей бороденкой, того, что разговаривал сам с собой. Сейчас он стоял на противоположной стороне улицы и молча смотрел прямо на них.
– А кто тогда?..
– Мужик. Осерчал он на тебя, Дениска, видишь, как получилось.
– А дядя Еся… Ест… ест… – Он не смог закончить, язык почти не слушался.
– Конечно, ест. И я ем. Видишь, Шарика пришлось оприходовать. А ведь он у меня десятый год, сердешный. Такой был чудной в детстве, беленький, вокруг глазика черненькое, хвостик торчит…
Старушка жизнерадостно засмеялась и облизнула кость седой собачьей ноги.
– Чттт…
– Ну ты, милок, сам виноват. Ты что сделал-то? Миску не насыпал, что ли?
– Насыпал, – сказал Денис, медленно отступая. Немного соврал, насыпала-то еще Ульяна, но… Он опустил руку по шву и медленно стравливал кочергу, ожидая, когда она удобно уляжется в ладони.
– Так чего ж Мужик на тебя взъелся?
– Какой… Кто он? Кто вы все вообще?
Они кормят эту хрень, подумал Денис. Никакую не лису, а этого жуткого деда, который выходит из погреба.
– Мы, милок, люди простые. Живем себе тут. Земля родит, голода не знаем, едим досыта, скотинку кормим. А прежде всего Мужика. Такое нам испытание за грехи. – Старушка с картинной скорбью покачала головой и тут же, улыбаясь как ни в чем не бывало, продолжила: – Тут, милок, нельзя никому в угощении отказывать. Любой твари, какая еды попросит. Ибо смертный голод пожрет.
– А я кошку не покормил. Клеща ей доставал, а она убежала, – сказал Денис скорее самому себе, начиная понимать.
– Дак ты, милок, еще и клеща обеда лишил? И кошку не уважил. И Мужику, видать, забыл второй раз насыпать, когда он за кошку обиделся? Небось еще и из дому хотел выгнать, боевой? – Старуха перестала улыбаться, погрустнела. – Это его деревня, а мы тут все так, сорная трава, хоть и ногами в землю вросли.
– И что здесь теперь творится?..
– А сейчас, Дениска, кажный человек в селе должен пожрать первую встречную животину. Не знаю как тебя, заставит-то Мужик или нет, ты ж не хозяин. Хотя целый день с домом и управлялся… Тем более что Ульянка далеко… – Марковна оценивающе сощурилась. – Может и заставит. Ты уж ему не противься, сердешный. Хуже будет. Тогда уж и человечиной не побрезгуешь.
Хрена, подумал Денис. Хуже, чем тут у вас сейчас, уже не бывает.
Краем глаза он увидел, как Михолай медленно подходит все ближе.
– А потом?..
– Потом мы тебя изловим и Мужику на ужин отдадим. Да и заживем дальше. – Старуха ни быстро ни медленно достала из кармана окровавленный длинный нож. Денис отчетливо расслышал короткий треск отлипающей ткани.
В темноте кровь казалась черной.
Ульяну накрыло, резко, когда «сетра» притормаживала у сонного вокзала в каком-то поселке. Шины шуршали по лужам, и звук вдруг замедлился и расширился, выплыл из темноты, а приветственный гудок встречной маршрутки сделался глубоким, задумчивым ревом. Сиденье провалилось в ледяные бездны, голод захлестнул, влился в изумленно открывшийся рот, тяжелой льдистой водой проскользнул в желудок. Вселенский, космический голод.
Что-то Дениска налажал, подумала она. Что-то сделал не так. Нужно бежать обратно.
Автобус остановился, зашипели двери, загомонили сонные люди. Шатаясь, как космонавт после перегрузок, Ульяна выдернула себя из кресла, никого не пропуская, вывалилась в проход, проигнорировала недовольное «Девушка!», сгребла черную сумку с полки, чуть не заехала кому-то по голове, нимало этим не озаботилась и поспешила к выходу.
Выскочила в лужу и метнулась на стоянку в поисках такси. Дико, дико хотелось жрать. Все-таки она прожила там достаточно долго, и, пусть дом был не совсем ее, она попадала под действие силы, обитавшей в проклятом селе. Ей еще повезло, за это время она ничего такого даже и не видела. Ну почти.
Что ж там можно было напутать? Корми себе Мужика и корми. Все равно не углядишь, когда он приходит. Почувствовал голод – поешь и в миску насыпь, и никогда не закрывай погреб, чтоб он мог обойти подворья.
Она делала это два года, у нее выбора не было. Куда деваться, если дед – прямой потомок тех несчастных, которым Мужик сел на шею? Они сами были виноваты, из-за них, тех неведомых предков, триста лет назад каким-то другим людям, которые не стали ничьими предками, пришлось есть трупы собственных умерших детей, чтобы выжить. Дед никогда толком не рассказывал эту историю, и она рассыпалась на лоскуты, но в деревне каждый знал, на запах какого греха из дремучей темноты явился Мужик. И каждый знал, что надо делать, хотя Мужика уже полсотни лет никто не видел воочию.
Ну почти.
Но что-то пошло не так. Денис проигнорировал какой-то сигнал, лишил кого-то пищи или, может даже, оскорбил Мужика. Господи, Денис, я же уже не успею, подумала Ульяна, озираясь в поисках круглосуточного магазина – дико хотелось жрать. Жрать, и больше ничего.
Ее чуть отрезвил оклик:
– Девушка, вас подвезти?
Ульяна сглотнула слюну:
– Да. Но далеко.
– Ну вы платите, я еду, разница-то какая? Так куда?
Водила темной, поблескивающей зеленоватой искрой «десятки» указал на вымытую дождем машину.
Дрожали фонари в лужах, дул апрельский ветер, шумели на свободе редкие машины. В голове чуть прояснилось.
– Поедем в Мммм… – Ульяна замялась, передала сумку, посмотрела, как ее ставят в багажник. Подумала: – В столицу. И быстро. Плачу пятьсот рублей за каждые десять кэмэче сверх сотни.
Водила присвистнул.
Ведь чуть не сказала «В Мужики», подумала Ульяна. Прости, Дениска, прости крысу, бегущую с корабля. С корабля, где крыса и капитан – одно и то же лицо.
Ульяна надеялась только на расстояние, но и оно бы не спасло, если б Денис не стал в какой-то мере хозяином дома, хоть и на день.
Господи, скорее залезть в машину. Пристегнусь ремнем, закрою двери, зажмурю глаза, и… Может, и успеем. Может, и Денису не со всей мочи перепадет, раз они оба хозяева, оба под ударом.
Ульяна залезла на сиденье.
– Быстро ночью умеете ездить?
– Умею, – просто ответил мужик и завел движок. Не мялся, не включал музычку, не шарил по бардачку. Двигатель заурчал сразу, и они, сдав назад, выехали со стоянки, лихо подрезали «Газель» и выкатили на трассу.
– А теперь жми, – захлебываясь голодной слюной, сказала Ульяна.
Он нажал.
Денис отступал ко двору, зажимаемый в кольцо. Нож старухи он отбил ударом кочерги, ею же ударил деревенского сумасшедшего, попал в плечо. Тот пошатнулся, и Денис, заскочив сбоку, толкнул его на старуху.
Но остальные люди уже шли к ним со всех сторон, а когда он повалил Марфу и Михолая – они побежали.
Их было много.
Все население деревни.
Что ж такое, думал Денис. Что ж у них тут такое? Как они умудряются с этим жить?
Он вбежал во двор, задвинул засов. Бегом метнулся по прямой. К тому моменту, как он распахнул двери во времянку, в край забора уже вцепилась пара чьих-то рук. И тут же – еще одна пара. Он моментально закрыл дверь на крючок, подкатил к ней газовые баллоны.
Открутил вентиль одного, сжимая скользкий металл через рукав.
Второй баллон, судя по весу, полупустой, наклонил, опер об стену над ящиком с ветошью. Плеснул туда керосину, под град ударов в хлипкие двери пошарил лихорадочно по карманам, нашел спички.
Разлетелось окошко, заплясала на петлях срываемая дверь. У него оставались мгновения. Он бросил спичку на мокрые тряпки. Полыхнуло знатно, те, снаружи, аж отшатнулись на секунду.
Швырнув открытую канистру в стену, Денис схватил лопату и высадил ею окошко в сад. Лопату бросил в темноту, нырнул головой вперед из накалившегося ада, чтобы попасть в другой, в тот, где люди собирались принести его в жертву Мужику.
Сад был полон движущихся теней. Денис схватил лопату, с размаху уложил ближайшую фигуру и рванул через сад к лесу. Инструмент пришлось бросить. Он бежал как никогда раньше, огромными прыжками перелетая корни, сухие сорняки, кусты.
Позади взорвалась времянка. Денис открыл рот, чтоб не оглушило, вырвался из сада на поле и, не оглядываясь, помчался во тьму.
Жраааааать!!!
Мысль взорвалась в голове, в желудке, в теле, как копье в спину, как долетевший далекий проклинающий крик, как разряд на излете, если у такой силы есть излет.
Закусив губу, Ульяна бросила на водилу дикий взгляд. Мускулы шеи, аппетитная гладкая кожа. Свежее мясо. Кровь, стекающая в горло из сильно прокушенной губы, только раздразнила звериный, нечеловеческий голод.
Это ей за попытку сбежать.
Если вывернуть руль, подумала Ульяна, то можно получить даже фарш. В консервной банке.
Она глупо хихикнула и закашлялась. Прикрылась рукой, полезла в сумку за платком. Взяла короткий выкидной нож, который в поездках заменял ей столовый. Глянула на водителя через кудри, зажмурилась, сжала рукоять до боли в побелевших пальцах, до дрожи во всех мускулах. Не вынимая руки из сумки, еще раз укусила изувеченную губу. Она чувствовала, как пот катится градом по лбу и спине.
Сто десять на спидометре.
– Быстрее.
Водила мотнул головой, улыбнулся скупо, прибавил. Красная стрелка дрогнула и поползла. Апрельская ночь летела навстречу, и крик, приказ, взрыв голода за спиной начал слабеть. Ульяна отпустила нож, упала в кресле, чувствуя, как хлынули слезы. Денис. Дом. Село.
Живая.
Она разрыдалась, не в силах больше сдерживаться. Водитель – счастья ему – ни о чем не спрашивал.
Денис бежал через ночь, в сторону Дедищево. За спиной ревело пламя, потом долбанул второй взрыв.
Дико хотелось жрать, словно огонь горел и у него внутри. Спящие, мягкие люди в домах. Теплые куры. Сочные коровы.
Позади топали тяжелые шаги погони, но он не собирался останавливаться. Он моложе их всех – отстанут.
Денис не знал, что никакого Дедищева нет, и что автобус, который каждый раз возит туда людей, возвращается пустым. Потому что у Мужика есть отец, и он тоже часто бывает голоден.
Анна Железникова
Канатные плясуньи
– Цирк-цирк, помешались, что ли, все на этом цирке? Чего всем до него дела-то?
В таком духе княгиня Софья Михайловна Зорницкая ворчала уже полчаса, не меньше. Почти все время, пока сидела на террасе за чаем вместе с семейством и небольшой собравшейся у них в доме компанией. Ворчала скорее по привычке, чем всерьез, – такая охота возникала у нее нередко. Все равно по какой причине: из-за плохой погоды, из-за дурного, по ее мнению, поведения прислуги или почему еще.
На сей раз виноват оказался передвижной цирк, явившийся в городок N*** на юге Франции, куда княгиня тремя неделями раньше приехала со своей взрослой дочерью, сыном-подростком и двоюродной племянницей, которая годами была едва ли не старше нее самой и считалась кем-то вроде компаньонки. Кроме них на террасе расположились граф Лацкий с супругой, Петр Николаевич Нерящев, бывший государственный деятель, теперь одряхлевший до того, что поговаривали, будто он начал выживать из ума, и Заряжнев, молодой офицер знатного рода. Софья Михайловна за недолгое время знакомства уже успела оценить его как перспективную партию для дочери Натали.
Все эти гости, как и сами Зорницкие, были отдыхающие из России. Присутствовали и французские знакомые (семейство Зорницких приезжало в N*** не в первый раз, приятельских связей успели завести немало): мадам Марсье с дочерью Шарлотт и какой-то их друг, имя которого княгиня никак не могла запомнить.
В тот вечер разговор сразу зашел о цирке, и общий тон почему-то был восторженным. Софья Михайловна из одной природной склонности к упрямству тут же начала высказываться против цирка, в том смысле, что развлечение это низкое и недостойное, и, «уж наверное, сплошь одни мошенники и, когда уедут, оставят после себя беспорядок».
– Нет, Софья Михайловна, это вы зря! – возразил Нерящев. – Люди там благородные, можно сказать, высокого происхождения.
– То есть как – высокого? Это в цирке-то? – удивилась княгиня.
– Истинная правда, истинная правда, – закивал старик. – То-то и дело, что в цирке, и очень это приличный цирк. Не смотрите что, так сказать, бродячие комедианты. На представления их не какой-нибудь сброд ходит, а самый свет, самый свет…
– Что-то с трудом мне верится. Вы сами-то видали, Петр Николаевич?
– Имел честь. И непременно, непременно еще пойду, – с коротким смешком заверил тот.
По всему было заметно, что княгиня сомневается. Недаром, может, про Нерящева болтают, что малость не в себе… Вот, взялся цирк хвалить. А сам при этом так хмыкает двусмысленно, к чему бы?..
Но, к удивлению Софьи Михайловны, слова Нерящева подтвердила мадам Марсье, дама вполне уважаемая:
– Право, напрасно вы, Софи. Я сама не видела, но слышала почти это же самое. И даже то еще, что кое-кого из циркачей принимают в обществе.
– Да неужели? – все больше дивилась княгиня.
– Точно так, точно так, – подхватил Нерящев и обратился к Анастаси Марсье: – А не слыхали, мадам, о сестрах Блохиных? О канатоходках?
– О Блохиных? Что-то, кажется, мельком.
– Расскажите-ка нам, Петр Николаевич, что за канатоходки? – вступил в разговор безымянный господин.
Долго упрашивать Нерящева не пришлось, он, казалось, только и ждал момента поделиться известными ему сведениями.
– Три сестры, сироты. С детства в этом цирке. Танцовщицы, пляшут на канате – без всякой страховки, хотя опасно весьма. И уж если кого действительно станут в обществе принимать, то как раз их. Покойный их отец как будто был графского роду. Теперь вот, рассказывают, половина, если не больше, молодых людей в округе в них влюблены… – При этом Нерящев глянул в сторону Заряжнева и снова тонко хихикнул, чем еще усилил недоверие княгини.
– Насчет меня вы, Петр Николаич, предположения не стройте, – поспешил возразить молодой человек. – Я в цирке не был и никого там не знаю.
– Да я… так, не про вас, вы не подумайте, – принялся оправдываться старик.
– Влюблены, стало быть… – протянула Софья Михайловна. – Неужто такие раскрасавицы канатаходки эти?
– А вот это вы совершенно, совершенно точно. Раскрасавицы, не то слово!
– На молодых наговариваете, а сами-то небось туда же, – поддела Нерящева престарелая племянница княгини.
Тот залился визгливым смехом, но приличия ради принялся ее разубеждать.
– Позвольте, – вмешался опять безымянный господин, – цирк ведь из Восточной Европы… из Венгрии, если не ошибаюсь? А эти сестры, судя по имени, родом из России?
– Точно так, но каким это все образом, какое там родство – не знаю, уж не знаю, – развел руками старик.
Разговор так и вертелся вокруг слухов да предположений. Кроме Нерящева, никто из собравшихся цирка не видел. Наконец Натали Зорницкая с плохо скрываемой досадой воскликнула:
– Что же мы, маменька! Давайте сходим взглянуть на этот цирк. Когда ближайшее представление?
– Да завтра же вечером должно, – услужливо подсказал Нерящев. – Через день бывают.
Княгиня хотела решительно отказаться – потому уже, что «все пускай идут, а мы не пойдем нарочно». Но общество горячо стало поддерживать предложение Натали, и Софья Михайловна вынуждена была сдаться. К семейству Зорницких решили присоединиться и остальные гости.
За разговором время прошло незаметно, солнце опустилось за горизонт. Хотя днем погода стояла душная, в сумерки сделалось прохладно, подул сырой ветерок.
Заходить в цирковой шатер княгиня поначалу отказалась наотрез, объявив, что «в такую-то грязь ни за что не полезет». Только после долгих уговоров и заверений в отсутствии всякой грязи она все-таки решилась.
Оказалось, старик Нерящев сказал правду: почти вся публика действительно была «самый свет». Княгиня увидела много знакомых, и настроение ее немедленно улучшилось.
А вот Натали Зорницкая, сама не понимая от чего, вдруг почувствовала себя неуютно. Особенно когда разговоры закончились, погас свет, и зрители стали ждать начала представления. Несколько минут в тишине и полумраке показались ей полными тревоги и какой-то неизъяснимой тоски. Натали даже оглянулась по сторонам, желая узнать, не испытывают ли ее родные и друзья того же самого, но ничего рассмотреть не смогла. На мгновение девушка ощутила себя как будто совсем в одиночестве, среди темной холодной пустоты. И единственное, что было в этой пустоте, – полупрозрачные занавеси со всех сторон, трепещущие белесые паутины.
Натали вздрогнула и словно бы очнулась – на арене стало светло, начался первый номер программы.
Все похвалы цирку тоже оказались заслуженными. Представление захватывало, не позволяя отвлечься ни на минуту. Фокусники в костюмах восточных магов и средневековых алхимиков творили чудеса, как настоящие волшебники. Дрессированные леопарды, черные и пятнистые, прыгали сквозь огненные кольца, медведи неуклюже плясали под музыку, а после вышел заклинатель змей. Пестрые клоуны выделывали уморительные трюки, жонглеры подбрасывали сразу по десятку горящих факелов и хрустальных бокалов. Акробаты представляли такие номера, которые, кажется, человеку и не выполнить, силачи шутя поднимали огромные гири и гнули подковы.
Публика после каждого выступления громко аплодировала, но все точно ждали чего-то. И вот наконец последним номером объявили воздушных гимнасток сестер Блохиных.
И здесь тоже восхищенные отзывы были не напрасны. Артистки в нарядах неземной красоты порхали по канату, натянутому под самым куполом. Издали казались они созданиями совершенно невесомыми. Танцевали с такой грацией и изяществом, какие восхитили бы и в бальном зале, не то что на тонкой проволоке. Публика была решительно очарована, и аплодисменты не смолкали целую вечность.
Княгиня, позабыв свои прежние настроения, выразила намерение немедленно познакомиться с Блохиными. Таких желающих набралось немало, но за кулисы пускали не всех. Зорницких и всю явившуюся с ними компанию пропустили.
К своим посетителям все три танцовщицы вышли, переменив костюмы на простые платья и сняв украшения, которые во время выступления обвивали их руки и лбы, – подобные носят индийские или персидские принцессы. Кто-то тут же предложил пешую прогулку – цирковой шатер был очень удачно раскинут на площади рядом с большим тенистым парком, а вечер в смысле погоды выдался приятный. Сестры благосклонно согласились.
Манеры их говорили об аристократическом происхождении, что не могло не удивлять. Но завязавшаяся беседа многое прояснила.
Отец Блохиных действительно был русский граф, который по делам часто ездил в Венгрию, где и женился на их матери, бедной крестьянке. Воспитание и образование девочки получили хорошее, но, когда старшей сравнялось пятнадцать, случилась трагедия. Отец и мать погибли. Сестер приняла семья брата матери. Он много лет назад оставил дом и крестьянский труд и ушел с бродячим цирком. Во время трагедии цирк как раз стоял в городе, возле которого семейство Блохиных имело поместье. За несколько дней до того мать с тремя дочерьми ездила в город повидать близких.
С тех пор минуло уже десять лет. Девушки так и путешествовали вместе с цирком, сначала по родной стране, а потом и по всей Европе.
Обо всех этих вещах, характера довольно личного, артистки рассказывали легко и спокойно. Но бросалось в глаза, что существуют предметы, о которых они никогда не скажут ни слова, – например, что за «трагедия» произошла с их родителями.
Звали сестер Мари, Александра и Ирина. Они очень походили друг на друга формой лиц, черными глазами и волосами. Но в каждой проглядывали и свои собственные черты, которые, казалось, придавали им особую красоту. А красивы они были несказанно – здесь уж не поспоришь.
Беседу поддерживала все больше средняя сестра, Александра. В младшей была какая-то молчаливая задумчивость, слегка грустная. Старшая, напротив, как бы желала сказать сразу слишком много, но молчала из-за некоторой угрюмости, присущей ее натуре. Но даже эту особенность общество позже признало «очаровательной».
Расстались с канатными танцовщицами как с давними знакомыми. По дороге домой не переставали ими восхищаться и решили непременно встретиться как-нибудь еще.
Правда, полного единодушия не было. Натали Зорницкая общих восторгов не разделяла и не могла понять, чем эти сестры всем так понравились. Особенно удивляло ее отношение Шарлотт Марсье, с которой они были подруги. Шарлотт, обычно такая сдержанная и осмотрительная в суждениях, всю дорогу без умолку болтала о Блохиных. Уж такая у них жизнь – и необыкновенная, и трагическая, и сами они такие замечательные…
Читать бесплатно другие книги:
