Самая страшная книга 2016 (сборник) Гелприн Майкл
И ему вдруг стало совсем жутко, что вот сейчас, на пике его расслабленности, спокойствия, веры в рациональное, случится что-то такое из ряда вон, и мозг, не защищенный, не подготовленный опасениями и мыслями о страшном, не перенесет этого контраста, и он в ту же минуту сойдет с ума, но понять этого не успеет, потому что сердце не выдержит.
Не надо было думать про вентиляцию.
Пока миллиард иголок снова медленно вонзался в кожу – и холодных, и раскаленных, и таких, к которым было подведено темное, не дающее света, но колючее электричество, – он обернулся и посмотрел на черный квадрат вентиляции над кухонным шкафом, над разделочным столом. Разделочный стол – звучало очень мрачно сейчас в голове. Липко, и ржаво, и затхло.
Он вспомнил страшилку, услышанную летом у костра в соседнем дворе. Какой-то пацан, которого он ни до того, ни после не видел, рассказывал про вентиляционного человека. Пацан назвался Серым, Женька помнил его широкое, незагорелое, землистое лицо под некогда белой кепкой.
У него нет ни рук, ни ног, у этого человека, говорил Серый. Он живет в вентиляции домов, иногда на антресолях. У него бледное лицо, а тело не толще шеи. Так просто его нельзя увидеть – только внезапно и только если ты дома один; а еще на старых фотографиях, если в кадр попала вентиляция, то можно заметить едва различимое бледное лицо за решеткой или только глаза. Иногда, когда люди сходят с ума непонятно от чего, это значит, они встретились взглядом с вентиляционным человеком.
Всем было ясно, что Серый это придумал, но, придя домой, Женька попросил у мамы достать с полки фотоальбом и весь вечер проверял старые фотографии. Ничего, конечно, не нашел. Закрывая альбом, он был почти уверен, что не один он из всей компании занимался сегодня такой глупостью.
Он понимал, что бояться надо не придуманных чудовищ, которые, вообще-то, никак не могли жить в вентиляции. Бояться стоило торговцев людьми, ненормальных, просто бандитов, наркоманов в конце концов. Но с тех пор он иногда нет-нет да и поглядывал на зарешеченные прямоугольники темноты, особенно когда купался, оставаясь в одиночестве в запертой ванной. Но так чтоб бояться – никогда.
А вот сейчас глядеть на вентиляцию было страшно. В темноте мысли, казавшиеся бредом при свете дня, при родителях, легко обретали силу, объем и убедительность. Ужас в вентиляции? Вполне возможно. Чужая комната за порогом? Почему нет? Тварь под кроватью, ведьма за дверью? Запросто. Нет в темноте ничего невозможного. Или есть в темноте нечто невозможное. Это смотря с какой стороны подумать.
Женька хотел уже влезть на стул и храбро посветить свечкой в вытяжное окно, но не успел.
В дверь постучали. Глухой звук ударов подбросил Женьку на месте. Он вытаращился в сторону прихожей, и темнота за пределами слабого свечного света показалась ему совсем черной.
Стук повторился, тяжелый, требовательный, и снова затих. Если б это была соседка, тетя Глаша, она б позвала, он бы услышал. Может, это из РЭСа, запрыгали мысли в голове, может, мама вернулась раньше; да ну какой РЭС, зачем им квартира, даже если авария, – подстанция во дворах, через один дом отсюда; а у мамы ключ, да и она в Переполье, конечно же, конечно, это не она. Потому что она никогда так не стучит.
В темном зеркале над телефоном он смутно видел свое лицо, и оно не нравилось ему, искаженное отсветом вдоль носа и скулы, с темными провалами вокруг рыжих отблесков глаз. Женька всегда опасался, что однажды не узнает своего лица в таком отражении. Он предпочитал на него не смотреть и никогда не изображал перед зеркалом монстра, подсвечивая подбородок фонариком. Обычно он не отдавал себе отчета, почему, но в темноте, сразу после тревожного стука в дверь, об этом думалось легко – потому что не хотел, чтобы оттуда на него однажды посмотрел монстр. Подобное призывает подобное.
Еще раз постучали. Взяли за ручку, нажали медленно. Женька проверял, недавно проверял дверь, он помнил, как ее захлопывал, но все равно волосы на затылке встали дыбом, и разряд страха прошелся по спине. Он забыл дышать, ожидая щелчка язычка и медленного шороха открывающейся двери.
Нет, конечно. Кто-то неведомый еще раз дернул ручку, потыкал кнопку звонка – это уже вообще непонятно зачем, электричества-то не было, – и наступила тишина.
Женьке она не нравилась. Ни шагов на лестнице, ни разочарованного тихого возгласа – ничего. Из подъезда никто не выходил, дверь на тугой пружине не хлопала. Как будто он так и стоял в темноте там, за дверью, – тот, кто стучал. Что интересно, как кто-нибудь заходил в подъезд, Женька тоже не слышал. Вроде бы.
Вдруг зазвонил телефон, так что Женька подпрыгнул на стуле. Да я за этот вечер психопатом сделаюсь, подумал он. Может, это соседка заходила или сосед какой, постучал и ушел, решил позвонить теперь? А может, это мама звонит? Женька встал, поколебавшись секунду, взял свечу. Оставлять темную кухню за спиной и идти во мрак прихожей, ближе к дверям и к тому страшному, кто мог находиться за дверью, к зеркалу, норовящему подменить отражение, он не хотел. Не желал ничем провоцировать тьму.
Телефон звонил, не переставая, очень громко в тишине. Женька шел медленно, тени качались, и плавал свет.
Он поставил свечу на телефонную полку, глянул в собственные глаза – отражение было испуганным, но своим – и снял трубку.
Тишина. Ни фонового шума, ни молчания, какое бывало, когда раз в месяц звонил, развлекаясь, какой-то унылый дурак, – просто тишина. Видно, на почте что-то работало не так, как надо.
Женька уже собирался положить трубку, когда услышал голос.
– Алло, – сказала женщина в трубке, и Женька вздрогнул так, что его аж подбросило.
– Алло, – хрипло ответил он, абсолютно машинально. – Кто это?
Хотя он понял, кто это, до того, как она ответила. Та самая тетка из РЭСа.
– Свет не появился у вас?
Что за чушь, подумал Женька, что такое, такого не бывает, никогда РЭС не обзванивает людей. Это неправильно.
– Нет, – ответил он.
– Хорошо, – сказала женщина.
В дверь опять постучали – совсем рядом, до нее была пара метров. Значит, тот никуда не ушел.
Женька вспомнил, как однажды долго стучал в двери пьяный мужик с помятым неподвижным лицом, в засаленной кепке. Вот так же стучал и стучал, пока мама была на работе. Полчаса, наверное, пока сверху не послышался хлопок соседской двери. Тогда алкоголик почему-то сразу ушел.
Он понял, что тот, за дверью, слышал разговор и знает, что дома кто-то есть.
– Стучат, откройте, – сказала женщина в телефоне. – Может, это наши специалисты.
Женька в ужасе уставился на телефон. Это было неправильно, происходящее сейчас было неправильным, не могло такого быть. Ситуация как-то вываливалась из реальности, неровно, как кусок штукатурки, и Женьку замутило. Он оцепенел, а потом, пересилив себя, рывком положил трубку на рычаг.
Нагнулся, выдернул телефон из телефонной розетки в углу и резко распрямился от стука в дверь.
Затылок его встретил полку, леденящий шар взорвался в голове, да так, что в глазах побелело, и Женька без крика сел на пол, схватившись за затылок. С полки что-то попадало, подсвечник полетел на пол, свеча выпала и потухла.
Он чувствовал себя так, будто в него всадили заряд парализатора из недавно прочитанного «Возвращения к звездам».
Было тихо и темно. Только газ давал с кухни блуждающий синий отсвет, слабый и неприятный, как колдовской огонь. Все что он мог – лишь подсветить пару контуров в море тьмы, затопившем квартиру. Пару зыбких, неверных контуров, тени которых никак не могли усидеть на месте.
Женька встал. Ему было больно, обидно и страшно, но, с другой стороны – как-то даже спокойнее. Словно удар на время выбил из головы всю эту потустороннюю муть. Он подошел к двери – тихо, на цыпочках, – сдвинул в сторону жестяную заглушку глазка, которую папа сделал давным-давно, и посмотрел в подъезд.
Темнота.
Он приложил ухо к холодной двери.
Тишина. Холодный колкий иней ожидания посыпался за шиворот, казалось, вот-вот кто-то постучит в дверь над самым ухом.
Стало вдруг понятно, что он не слышит дизеля, но выключили ли его до того, как зазвонил телефон, или уже после – Женька сейчас ни сообразить, ни вспомнить не мог. Ну если б дизель отключили, как бы телефон работал?
А если… Страшно было думать об этом, но не думать не получалось. Опасные мысли вернулись очень быстро и привели за собой ворох других, таких же пугающих.
А если телефон не работал? Если телефон не работал, потому что дизель молчит уже давно – иногда, когда свет отключают надолго, топливо на почте экономят, – и голос был не из трубки? А из темноты? Из щели за открытой дверью в зал, например? Там, в углу за дверью, вполне можно спрятаться, Женька сам так делал.
Что, если что-то есть в квартире?
Сдуреть можно было от такой мысли. Но разум сопротивлялся, и пока вполне успешно. Не в первый же раз Женька оставался в темноте, так что какой-никакой иммунитет против жути у него имелся.
Хотя сегодня был очень странный вечер.
Женька шарил в поисках свечи, но найти не мог. Траектория падающего предмета непредсказуема, говорил папа и был прав. Неизвестно куда можно было укатиться в темной прихожей, но куда-то свеча да делась. От ощупывания ботинок Женьку аж морозило – он боялся найти голень выше среза голенища, поэтому внутри обуви искать не стал. Вообще, ему уже невыносимо было тут, в прихожей, находиться, темнота и страх душили крепко, будто и правда имели реальный вес. Нервы были на пределе, а силы кончались.
Вот так, на ровном месте, можно сойти с ума, подумал Женька.
Он нащупал раскрошившееся печенье, ключи – их он сунул в карман – и еще что-то цилиндрическое, маленькое, чего не смог опознать.
И тут он услышал короткий шорох ткани по кожзаму.
Он был за дверью.
Всю его мысленную оборону смело, как и не было ее. Женька дико, до спазма в горле, испугался, что сейчас зазвонит отключенный телефон. Вспомнились сразу те истории про вентиляционного человека, про чудовище под кроватью, все эти недодуманные мысли про темное, быстрое белолицее, белоглазое страшное.
Он медленно выпрямился и попятился от дверей. Газовые отсветы почти не помогали что-либо разглядеть. Нужно было пойти на кухню, за спичками, нужно было, но Женька боялся идти вперед. Боялся шороха в прихожей – вот пойди пойми, снаружи двери он или внутри, а если снаружи, то кто это, а если внутри, то нет-нет-нет-нет. Боялся телефона, зеркала за спиной – почему-то казалось, что оно отражает не смутные очертания его затылка – нет, он боялся, что отражение смотрит ему в спину. Дурное ощущение чужого взгляда сразу же прилипло к затылку; Женька сцепил зубы и обернулся, пока страх не захлестнул его с головой; но в зеркале лишь смутно двинулось что-то, может, все было в порядке, а может, его отражение отвернулось от него.
Но больше всего он боялся, войдя на кухню, обнаружить темную худую тень, сидящую на разделочном столе за углом стены. Неизвестно в какой газете, которые в последнее время все словно нанялись писать про сверхъестественное, попалось ему это существо на столе, виденное кем-то краем глаза, и вот теперь не хотело вылезать из памяти. Женька знал, что его не будет там, но все же боялся, а еще больше боялся, что оно померещится в свете конфорки, просто так, на ровном месте, и мозг захлебнется от ужаса.
Ну как лохматый с глазами свинцовыми, подумала какая-то предательская часть его мозга. Ну как лохматый? С глазами? Свинцовыми? Со свиной мордой? Лохматой свиной мордой, как у кабана из музея? Огромный темный силуэт в прихожей за спиной – это он шуршит внутри прихожей, вот прямо сейчас, слышишь? Или худой на столе, на корточках – вон его тень гуляет в отсветах синего огня, – видимый только краем глаза? Или неподвижная, маленькая женщина, или что-то, лишь похожее на женщину, которая стоит за зальной дверью и посмеивается, дожидаясь, когда он шагнет мимо, чтобы выскочить, уже не таясь, из задверного пространства и схватить его?
Что хуже?
Женька понимал, что хуже всего – он сам, заложник страха в собственной квартире. Темнота давила невыносимо, свет каким-то образом только подчеркивал ее силу, словно чтобы контрастом оттенить чернильные тени. От запаха сгоревшего газа, а может от страха, дышать было трудно, начинала болеть голова. Руки были ледяными и мокрыми, ноги – ватными; на затылке каждый волосок стоял дыбом, по ощущениям, там гуляли искры; озноб и жар попеременно обдавали спину.
Не мог он войти на кухню. Не мог. Там, за углом, на столе, поджав ноги, кто-то сидит – вот что он увидит, если пойдет вперед. Даже если там никого нет, все равно увидит. Слишком слабый там свет, слишком он напуган.
А еще там вентиляция.
Нужно в зале, в буфете найти зажигалку. С ней найти свечку в прихожей. И тогда все будет нормально. Где-то хранились запасные свечки, но он не знал, где. Хорошо бы они тоже в буфете нашлись.
Темнота давила, стены жали, теснота, замкнутость, мрак поглощали его, пока по кусочку, но скоро от него не останется и следа. Страстно захотелось куда-то наружу, на простор, где хотя бы небо над головой будет светлее земли, пусть ненамного, но не будет никаких углов, никаких дверей, ни отражений, ни телефонов.
Женька отступил от кухни и сделал шаг в зал, изо всех сил ожидая удара дверью или мерзкого смешка в углу.
В зале кто-то шуршал. Возле окна. Стучал по подоконнику.
Да нет, шорох снаружи, за окном. Конечно, это все дикий виноград, тут его больше, чем в спальне, он рос на клумбе и вился по натянутой отцом проволоке. Теперь его лозы засохли, и ветер заставляет их скрести по подоконнику и стучать в стекла… Так ритмично… Тук-тук… тук-тук… Тук-тук…
По кухонному подоконнику кто-то на самом деле постучал и тут же завозился у водосточной трубы. На кухне капнула из крана вода – вдруг. И Женька представил, кто на самом деле повернул кран. Сейчас черной волосатой лапой, похожей на лапу чучела волка из того же музея, он повернет ручку конфорки, выключая последний свет в этом, становившемся чужом, жилище.
И тогда женщина выйдет из-за двери, низкая, быстрая, седая, с белыми глазами, и вместе с лохматым из темноты прихожей они набросятся на него.
Тот, в подъезде, грузно привалился к двери.
И тогда Женька не выдержал и побежал. Сквозь душащую темноту, толкнул дверь в спальню, перепрыгнул в темноте свою кровать, под которой могло быть что угодно, дернул тюль в сторону и схватился за гладкую стальную ручку рамы. Повернув вторую, он рванул створку на себя, свалил цветок, наступил на штору и оборвал ее и, вдохнув свежего воздуха, чувствуя каждым квадратным миллиметром кожи волну темных крючковатых рук, которые внутриквартирная тьма протянула за ним, обжигаясь от ужаса не успеть, присел на жестяном подоконнике и спрыгнул вниз, как уже делал, пусть летом и днем, но он знал высоту и знал, как прыгать.
Ноги ударили о твердую, почти бесплодную, полную строительного мусора землю под окном, Женька упал на колени. Уши заложило, в голове была серая вата. Странно, но снаружи было глухо, беспросветно темно, а он видел, поднимаясь, силуэты.
Он понял, когда выпрямился. Они обступили его полукругом, прижав к стене, призрачные, как пряди пара, высокие, неподвижные. Горько, холодно было внутри, но зато он хорошо понял, что натворил. Они не могли забраться в квартиру, не могли, не существовало ничего под кроватью, на кухне или в вентиляции. В квартире темнота была просто отсутствием света, а снаружи – нет. И эта тьма вытаскивала, выкуривала его из квартиры фальшивым страхом, чтобы забрать с собой теперь, когда он оказался снаружи. Как того Славку, как остальных. А в следующее отключение придет и чей-то еще черед.
Было тихо – только какой-то гул, хотя ветра, как оказалось, не было. Ни теплая, ни холодная, над миром стояла ночь, и в ней можно было найти многое, только оно не ждало, чтоб его искали, – оно само забирало себе кого хотело. Или могло.
Они стояли, глядя на Женьку, и он узнавал их лица, пусть они смутно текли, менялись. Прошло не больше двух секунд с момента его прыжка, но он успел увидеть их и узнать: лицо пьяного в кепке, ломившегося в дверь, лицо новогоднего наркомана, лицо человека, что однажды долго стоял во дворе и смотрел в окна, и того дядьки, что шел когда-то за ним от самой школы после уборки территории, пока Женька не оторвался, сделав крюк вокруг здания ЦСУ, лицо женщины из дорогой машины и старухи у подъезда. Лицо Серого, который рассказывал про вентиляцию. В них было что-то общее: светлые глаза, каменный, будто онемевший, чуть кривой рот.
Он видел их сейчас почти так же ясно, как днем, пусть они были лишь прядями тумана в темноте. Они смотрели на него, протянув руки, и туман стекал с их пальцев, почти невидимых в глухой тьме.
А потом дали свет.
На Женьку упал теплый желтый прямоугольник из открытого окна и сияние соседских окон. Очертили улицу светлые квадратики противоположной стороны – там были частные дома; загорелся оранжевый фонарик у магазина, а ярче всего были простые уличные фонари, сиявшие словно на столичном проспекте. Прожектор на крыше педучилища отсвечивал в небо, и не было никаких теней с лицами и тумана тоже.
Женька обернулся на открытое окно. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно за свою дурную истерику и испуг. Теперь все проходило. Ночь была ночью, каких он видел тысячи. В темноте, хоть немного разбавленной электрическим светом, уже ничего не таилось.
Умом он понимал, что, наверное, чудом пережил этот вечер. Зато знал, что в его квартире ему точно ничто не угрожает. Раз этому чему-то, темному, большому и страшному, пришлось приложить столько усилий, чтобы выманить его на улицу, значит, проникнуть внутрь оно было бессильно.
Женька постоял, приходя в себя, вдыхая свежий воздух, потом нашарил в кармане ключи и пошел вокруг дома, к подъезду.
Он не слышал, как в квартире снова громко и настойчиво зазвонил телефон.
Виктория Колыхалова
Ведьмин ключ
Город рос. Ввысь и вширь. Наступал на пустыри, перелески и промзоны. Сжирал частный сектор пригорода. Разматывал асфальтовые ленты дорог. Раскатывал газоны и скверы. Осушал болота, засыпал хлорной известью помойки, дегазировал токсичные отстойники. По сходной цене предлагал своим жителям новые места для счастливой жизни, второпях хороня неприглядную историю.
Новый комфортабельный поселок, получивший название Зеленый Лог, расположился в живописном местечке между пологими отрогами Ергенинских гор и плавным поворотом волжского берега.
Благоустраивая территорию района, застройщики обнаружили природный родник с кристально чистой, удивительно вкусной водой. Гидрохимический состав позволял использовать ее как питьевую при минимальной, чисто символической очистке. Этот дополнительный бонус был радостно распиарен маркетологами в рекламной кампании риелторской фирмы, продающей квартиры в новом поселке. Для пущего ажиотажа вода была объявлена исключительно целебной. Ее бесплатно завозили в детские сады и школы Зеленого Лога, а в местных магазинах она продавалась с хорошей скидкой.
Не прошло и года, как сверкающие чистыми окошками новые дома постепенно заселились. Лестничные клетки украсились цветными ковриками и пропахли борщом и котлетами. Парковки заняли разнокалиберные машины, на лавочках у подъездов расселись блаженные старушки, на детские площадки высыпалась, как горох, визгливая детвора.
Ранние ноябрьские сумерки наполнили улицы. Школьники спешили по домам после второй смены. Кого-то встречали родители, те, кто постарше, расходились самостоятельно через ярко освещенные дворы. Кустарник и деревца, высаженные вокруг домов и на детских площадках, еще не подросли и почти не давали тени. Из любого окна можно было наблюдать, что происходит в каждом уголке двора.
Компания подростков обосновалась на низких скамейках возле пустующей детской горки. Довольно быстро заморозив тощие зады на голых досках, они принялись кружить по площадке, придумывая, чем бы заняться.
– Пивка бы щас! – мечтательно произнес Санек, рослый худощавый одиннадцатиклассник.
– Ага, холодненького, – передернул плечами невысокий очкарик Денис.
– Точно! Сгоняй, ботан, – не уловив иронии, обрадовался Санек, – вон магазин за тем домом, там «Балтика» всегда есть.
– Ты чего?! Мне не продадут, – уже напрямик пояснил очкарик.
– Нам никому не продадут, – решил вмешаться Илья, крепыш с рябым от прыщей лицом, – там наша соседка теть Ира работает. Она ни за что не продаст. У ней муж алконавт.
Объяснение было для всех более чем доходчивым. Тема пива была закрыта.
– Ну тогда воды хотя бы, – снова подал голос Санек. – Пацаны, я реально пить хочу. У меня всегда после курева жажда.
Все посмотрели на него с завистью – везунчику Саньку отец разрешал курить, и тому не нужно было прятаться, как другим.
– Ну так сгоняй, купи, – резонно отозвался крепыш, – че ты мозг нам паришь?
– Ладно, – на удивление быстро согласился Санек и резвой трусцой направился в магазин.
– Ты на каком этаже живешь? – спросил Илья очкарика.
– На четвертом, – отозвался тот, – а ты?..
– На лифте поднимаешься? – перебил его крепыш.
– Да когда как. А что?
– Ничего.
Затянувшееся молчание прервал возвратившийся Санек. В одной руке он держал початую бутылку «Серебряного ключа», в другой – обыкновенную лампочку в картонном корсете.
– Пить будете?
Парни по очереди отхлебнули воды.
– Это зачем? – кивнул на лампочку Илья. – В подъезде перегорела?
Санек довольно хмыкнул:
– Неа. Щас будем опыты проводить.
– Какие опыты? – насторожился Денис.
– А такие. Открывай рот.
– Чего-о-о? Да пошел ты! – Очкарик шарахнулся в сторону.
Приятели заржали.
– Да не ссы! – оживился крепыш. – Насильно пихать не станем.
И тут же вероломно сжал нижнюю челюсть очкарика, вынуждая его открыть рот. Тот попытался вырваться, но сзади ему заломил руки Санек. Они явно не собирались лишаться веселья.
Лампочка, стукнувшись округлым боком о верхние резцы, на удивление легко скользнула в полость рта. Из-под очков выкатились невольные слезы. Рвотный рефлекс дернул язык и гортань, по губам обильно потекла слюна.
– О-о, входит! – довольно гоготнул Санек. – Да ты не дергайся, ща будет самое интересное. Илюха, вытаскивай!
Крепыш ухватился за скользкий от слюны цоколь и потянул. Безрезультатно. Зубы не выпускали лампочку изо рта. Очкарик тихо заскулил. С его лба градом катился пот, глаза вылезали из орбит.
Илья вдруг засмеялся. Они с Саньком переглянулись, как будто им в голову одновременно пришла одна и та же мысль. Мгновение спустя он резко ударил Дениса в подбородок. Послышался громкий хлопок, и стекло мелкой крошкой заполнило рот парня. Откушенный серебристый цоколь со звоном упал на асфальт. Очкарик застыл в шоке, а потом рухнул на колени как подкошенный. Кровь из нашинкованного языка и располосованных щек вперемешку со слюной и стеклом хлынула ему на грудь, порванные губы свешивались, как красная мокрая тряпка. Он начал выкашливать темные пузырящиеся гейзеры, со свистом заглатывая ртом воздух вместе с мелкими осколками.
Забава удалась на славу. Илюха с Саньком согнулись пополам в приступе безудержного хохота. От дома к дому заметалось прерывистое, каркающее эхо.
Олег тщетно пытался заснуть. Несмотря на таблетку феназепама, он уже третий час пялился в потолок, исчерченный бледными полосами лунного света. В приоткрытую форточку проникала струя свежего воздуха, раздувая белый тюль и голубые занавески. Их покупала Леля… Впрочем, как и все в этой квартире. Новые вещи в новом доме. Который должен был стать их семейным гнездышком, их крепостью, а стал душным склепом для одинокого калеки.
Он потерял в той аварии не только ногу, которая мучила его теперь фантомными болями каждую ночь. Ему казалось, что самое его сердце вырвали из груди – в сплющенной лобовым столкновением машине истекла кровью и умерла его жена, его Леля.
Ветреная красавица-блондинка сводила его с ума еще в школе и потом, в институте, но он и помыслить не мог тогда о взаимности. Терпеливо ждал в сторонке, пока она пробовала на вкус ухаживания племенных жеребцов из богатых семей, на крутых тачках, с папиными платиновыми картами… С одним из таких мажоров она и укатила в столицу а после семи лет дольче виты вернулась – похудевшая, спокойная, но какая-то прибитая. Несущая в себе боль. И когда Олег, наконец, заикаясь, сделал предложение, согласилась просто, с благодарной улыбкой. Сказала лишь осторожно: «Олежек, только детишек у нас с тобой не будет». На что он промолчал, а она опять ему благодарно улыбнулась…
Боль снова багровой клешней защемила культю, Олег заскрипел зубами и потянулся к тумбочке. Закинул в рот еще одну таблетку, запил холодной водой. Через пару минут вроде стало полегче, но сон по-прежнему не шел. Олег пошарил справа от себя, рука заскользила по прохладной, ровной простыне. Ему до слез захотелось, чтобы жена была сейчас рядом. Захотелось провести рукой по золотым волосам, вдохнуть запах… Он что-то почувствовал, легкое движение воздуха, который вдруг наполнился новыми молекулами – сладко пахнущими, дарящими невероятное облегчение. Послышался звук – Лелино пианино в соседней комнате издало низкий, дрожащий вздох. Еще один. Еще. Как будто забилось мертвое сердце – механически, однообразно, на одной ноте. Ему в унисон Олег начал захлебываться в горячем артериальном приливе. Он вытер пальцами потные веки, встал с постели и, опираясь на костыль, пошел в гостиную.
Леля сидела, склонившись над клавишами. Костлявыми пальцами она несильно нажимала на них, извлекая из инструмента тоскливые, прерывистые стоны. В ее темных от мокрой грязи волосах застряли бурые осенние листья. Сквозь обнаженную синевато-белую, рваную кожу виднелась решетка желтых ребер. Вдоль бедер тек болотный туман, в котором копошились улитки и черви. Груди, как два разбухших под дождем гриба, свешивались на впалый живот и сочились ядом. Черным тюльпаном цвел лобок.
Олега закачало от ее аромата, он захотел ее страстно, мучительно, до боли. Она медленно повернулась к нему. Ее рот разошелся в широкой благодарной улыбке, из горла и глазниц хлынул слепящий свет, окунувшись в который Олег почувствовал себя абсолютно счастливым…
Пасмурное осеннее утро застало его в измятой постели с тем же выражением блаженства на лице, с глазами и горлом, забитыми холодной грязью вперемешку с бурыми листьями.
Санек разулся у порога и шмыгнул в кухню. Батя сидел за столом, уставившись в одну точку. Парень выудил из сковородки с яичницей кусок поджаренной докторской колбасы и направился к себе, по пути нечаянно задев выстроившиеся вдоль плинтуса пустые бутылки из-под воды и пива.
– Под ноги смотри, горе, – бесцветно буркнула мать, проплывая мимо него по коридору, как огромный дирижабль.
Санек дождался, когда она скроется в кухне, и заглянул к сестре. Она сидела на кровати, укутанная в розовое махровое полотенце. Маленькие добрые раскосые глазки блуждали бессмысленно по комнате, пухлые губы кривились в глупой улыбке, на бритой голове желтел короткий пушок. Своим теплым дыханием она вызывала в нем ненасытную волчью жажду. Прежде чем закрыть за собой дверь, он прислушался к голосам родителей.
– Соседка вроде что-то заподозрила, – как всегда, на одной ноте бубнила мать. – Говорит мне: «Ты, Света, поправилась так с весны… Прибавления ждете?»
– А ты чего? – просипел отец.
– Ясное дело, нет, говорю. У меня, говорю, пуховик такой.
– Скоро уже?
– Да уж скоро. Готовься.
– Не впервой. Где? В ванне?
– Да где еще? Сразу и утопишь. А я потом собакам вынесу.
Из соседней комнаты послышался шум. Мать нехотя поднялась и, отдуваясь, как бегемот, направилась туда. Послышался ее злобный крик:
– Ах ты, говнюк! Кобель похотливый! Весь в папашу! Я ж ее помыла только что!..
Отец семейства с сожалением посмотрел на пустые бутылки, вытащил из холодильника «Серебряный ключ» и с удовольствием допил остатки.
Ирина охотно согласилась на ночные смены. Круглосуточный магазинчик недалеко от дома, оплата побольше, за сыном пригляд не нужен – в армии уже полгода сапогами гремит, а главное, можно на вполне законных основаниях смыться из дома, не дожидаясь, когда подвыпивший после работы муж «догонится» до состояния блаженного скотства. Своим фирменным пойлом с гордым названием «Зыков-шнапс» он провонял новую «двушку», куда они смогли перебраться из коммуналки благодаря Ирининому наследству, практически за месяц. Сивушный запах горячего первача вызывал рвотные позывы у всего подъезда, а употребление готового продукта непременно сопровождалось непотребным шоу, которое Ирина про себя именовала «В мире животных»…
Она никогда не опаздывала и сменяла дневную продавщицу, молодую разведенку Раечку, ровно в 18.00. Часа три после этого ей некогда было присесть – народ по дороге с работы и учебы закупался кто чем: мамаши – хлебом и свежей «молочкой», мужики – пивом и рыбой, студенты – чипсами и сигаретами… Часам к десяти наступало затишье. Нужно было лишь, не торопясь, обслужить пару-тройку припозднившихся покупателей.
Ближе к полуночи Ирина могла уже спокойно выйти покурить. Она стояла у стеклянных дверей магазина, под яркими желтыми цифрами «24» и, наслаждаясь одиночеством, оглядывала погруженную в сонную темноту округу. Вдалеке гудело оживленное шоссе. Сверкала синими огнями новенькая автозаправка. Аккуратные семиэтажки Зеленого Лога стояли вокруг ровными рядами, еще не загаженные граффити, уютно подмигивали оранжевыми окошками.
Через пустую парковку, крадучись на коротких лапах, прошла полосатая кошка. Зыркнула на Ирину изумрудными глазами и рысью подалась дальше, к мусорным контейнерам. Женщина зябко поежилась, бросила окурок в урну и зашла в тепло магазина. Подойдя к полкам с водой, взяла бутылочку «Серебряного ключа» и сделала несколько больших глотков. Теперь можно покемарить за прилавком на табуреточке…
Ирина каждый раз надеялась, что ночь пройдет спокойно. Что на этот раз они не придут.
Но они приходили. Каждую ночь.
Первым был парнишка лет четырнадцати. Примерно в час ночи три недели назад он вошел и попросил взвесить полкило ирисок.
– «Кис-кис», – уточнил он.
А Ирина застыла в недоумении, потому что у парня изо рта шел… нет, не пар, в магазине было тепло. Изо рта у него при каждом слове вырывался дым. Еле заметный черный дымок. «Кис-кис» – пых-пых… Два черных облачка. И пахло гарью. Сильно.
«Показалось», – взяла себя в руки Ирина.
– Сынок, да таких нет у нас. Наверное, их уже и не делают, «Кис-кис» – то…
– Пожалуйста, «Кис-кис», – тихо, но твердо повторил парень.
Его лицо окутало еще более плотное облако дыма. И тут Ирина заметила, что он, похоже, слепой. Тень от козырька бейсболки скрывала почерневшие веки без ресниц, плотно закрытые… Не закрытые – запаянные. Запеченные, зашпаренные. Затянутые черным пеплом и кровавой накипью.
Ирина щедро сыпанула в полиэтиленовый пакет первых попавшихся карамелек и шлепнула на прилавок перед парнем. Он достал кошелек и выложил пару бумажных купюр с неровно обгоревшими краями. Обугленная кожа слазила с его пальцев и сыпалась на прилавок, обнажая кости, когда он выгребал из кошелька медную мелочь. Нашарив пакет с конфетами, он наконец-то ушел, а Ирина, скривившись и тихонько подвывая от ужаса, схватила веник и смела с прилавка жуткие ошметки вместе с монетами в мусорное ведро, куда ее и вырвало, безудержно и обильно.
Они приходили каждую ночь. Всегда с полуночи до трех. Самоубийца с веревочной петлей на шее, в белой майке-алкоголичке, заправленной в вымазанные калом семейные трусы. Проститутка в пропитанном кровью коротком летнем платьице с изрезанным лицом и развороченным междуножьем. Утопленник с темно-зеленой кожей и холодными белыми глазами. Искалеченный лишаистый бомж с распоротым животом, откуда бродячие псы наполовину выели внутренности…
Ирина вздрогнула, когда в тишине магазина хлопнула входная дверь. Зашли двое – мужчина с желтым изможденным лицом, покрытым синяками, в длинном болоньевом плаще, с которого стекала вода, и девочка, совсем кроха, не старше пяти лет. У малышки не было полголовы, поэтому одна косичка дерзко смотрела вверх, а другая свешивалась на плечо вместе с куском черепа, изнанка которого была наполнена мокрой блестящей мякотью, как спелый гранат.
Иссиня-желтый дядька расплатился за бутылку пива и, бросив на прилавок еще пару монет, взял с вращающейся витрины клубничный «чупа-чупс» и протянул девочке. Ирина задрожала, но почему-то так и не смогла вовремя отвернуться – увидела, как из окровавленной глазницы почти полностью выкатился белый шар, и голубой зрачок скользнул вниз, поерзал, фокусируясь, а потом проворная детская ручка схватила лакомство и засунула в рот. Издавая неестественно громкие чмокающие звуки, девочка повернулась и пошла к выходу, следом невозмутимо двинулся ее мертвенно-бледный спутник.
Ирина обессиленно шлепнулась на табуретку и закрыла глаза. Ее трясло. Единственное, что удерживало женщину от обморока, была мысль – это все, на сегодня это все, сегодня уже никто не придет…
Илья вызвал лифт. С тех пор как они переехали сюда, в новый дом, он пользовался им раза три, не больше. Несмотря на то что его квартира была на восьмом этаже, он предпочитал подниматься пешком. Клаустрофобия. Илья знал, как это называется, но никому не говорил об этом – прослыть психом и чудиком в его возрасте невыносимо, смерти подобно.
Но сейчас он был в приподнятом настроении, он испытывал кураж, как пират после удачной атаки торгового судна. Как садист, упившийся страданиями жертвы. Адреналин бурлил в крови, и ему было море по колено.
Однако, когда двери лифта закрылись за ним, парень немного скис. Тусклый мертвенный свет лился сверху и как будто высасывал из него краски, присущие живым. Ему показалось, что кислород в воздухе кабины сменился на ядовитый теплый аммиак. Чтобы как-то отвлечься, крепыш уперся взглядом в одну из зеркальных стен лифта. Отражаясь друг в друге, зеркала образовывали бесконечную галерею с одним и тем же портретом – прыщавой физиономией подростка с жестким взглядом. Этот эффект создавал иллюзию протяженного пространства со стоящими друг за другом близнецами – целым отрядом близнецов.
Илья немного расслабился, даже смог криво усмехнуться сам себе. Но тут случилось самое страшное – кабина лифта с громким скрежетом задергалась и замерла. Наступила тишина. Лифт застрял.
Парня мгновенно прошиб ледяной пот. Он бессмысленно таращился в зеркало, на вереницу собственных отражений. Из этого безупречно ровного ряда один из близнецов вдруг медленно шагнул в сторону и уставился на Илью красными жадными глазами.
Парень заскулил, роняя слюну из безвольно открывшегося рта, а потом истошно закричал, когда темная фигура двинулась к нему по бесконечной зеркальной галерее.
Глеб прервал чтение и посмотрел на младшего брата в надежде, что тот уже спит. Не тут-то было. Алешка заинтересованно таращился блестящими глазами поверх натянутого до подбородка одеяла и засыпать явно не собирался.
Глеб вздохнул и продолжил:
– «Буратино пошел шарить по всем углам – не найдется ли корочки хлебца или куриной косточки, обглоданной кошкой. Ах, ничего-то, ничего-то не было у бедного Карло запасено на ужин!»
Алешка дышал ровно и тихо. Глеб опять взглянул на него, готовый отложить книжку.
– Титай! – требовательно мяукнул брат.
– Может, хватит на сегодня? – с надеждой спросил старший.
– Не хватит! Титай! – Алешка нетерпеливо дрыгнул ногой под одеялом.
Глеб уставился в текст, но продолжать не торопился. Ему было невыносимо трудно признаться даже самому себе, почему не хочет читать дальше. Он начал тереть глаза пальцами. Строчки в свете лампы расплывались, буквы видоизменялись до неузнаваемости…
– Титай! – повысил голос младший.
– У меня глаза болят, – сделал Глеб последнюю отчаянную попытку. – Давай тебе мама почитает?
Оба прислушались к доносящемуся из кухни звону перемываемой посуды. Тарелки звякали зло, отрывисто. Безнадежно.
– Ты мне блат? Блат. Сталсый. Титай! – Мелкий мучитель использовал излюбленный прием – удар под дых.
– «День наконец кончил тянуться. В комнате стало сумеречно. Буратино сидел около нарисованного огня и от голода потихоньку икал. Он увидел – из-под лестницы показалась голова. Высунулось, понюхало и вылезло серое животное на низких лапах…»
Глеб вытер ладонью пот, выступивший на лбу. Взял с письменного стола бутылку воды, промочил пересохшее горло.
– Все, мелочь, давай спать! – Он решительно захлопнул книгу.
– Ииииии! – Младший включил предупредительный ультразвук, грозящий перерасти в неслабые децибелы.
Глеб сунул ему под нос кулак. Алешка икнул, замолчал на секунду, а потом округлил рот для полноценного вопля. Старший лихорадочно соображал. Так, угрозы не прошли, надо использовать подкуп. И быстро, иначе порки не избежать…
– Не ори! Хочешь лечь наверху? – скороговоркой выпалил он.
«Чердачный» отдел двухъярусной кровати был пределом мечтаний трехлетнего Алешки, которого, естественно, туда не допускали, чтобы не свалился во сне с верхотуры. Поэтому он моментально захлопнул рот и начал торопливо карабкаться по деревянной лесенке, пока старший не передумал.
А он передумал. Позже. Когда Глеб лежал в темноте без сна, прислушиваясь к мирному сопению брата, он вдруг понял, какого дал маху. Здесь, в полуметре от пола, было не просто страшно – здесь было невыносимо жутко от осознания близости и реальности… Чего? Того, что почти взрослый парень, третьеклассник-отличник Глеб Воробьев боялся до обморока – Крысы. И сколько бы он ни уговаривал сам себя при свете дня – в новостройках не бывает крыс, даже мышей, даже тараканов сколько-нибудь серьезных еще не развели, – ночью эти доводы рассыпались в прах под натиском иррационального, всепожирающего ужаса. Потому что это была не просто крыса. Это была Крыса.
Глеб лежал, обливаясь холодным потом, и бесконечно вслушивался в ночные шорохи. Вот скрипнула половица… Это в маминой спальне.
Вот торопливо зашлепали по линолеуму голые лапы… Нет, это наверху, у соседей, просто кто-то пробежался босиком.
Вот что-то зашевелилось – уже, без сомнения, здесь, в комнате. Теплое зловонное тело заворочалось, заелозила по обоям жесткая шерсть… Н-нет, наверное, это всего лишь Алешка сучит ногами под одеялом. Алешка… Как бы его согнать обратно вниз?
Младший зашевелился, перевернулся, через низкий бортик свесилась худенькая нога. Если и дальше будет так ерзать, точно свалится…
Что это? Завоняло чем-то мерзким, как будто кто-то выдохнул смрадный голодный вакуум из пустого желудка, мокро еле слышно чавкнул… Скрипнули, потерлись друг об друга длинные гнилые резцы… Влажный грязный нос втянул запах мальчишечьего тела… Когтистые лапы протянулись в темноте и цапнули за край одеяла…
Глеб завопил во все горло, нырнув очертя голову в багровую волну паники, забыв про все – что он старший, что ему влетит, что Алешка перепугается спросонья, дернется и слетит вниз с почти двухметровой высоты…
Он слетел как раз вовремя. Глеб успел откатиться к стене, вжаться в нее изо всех сил в отчаянном стремлении раствориться, исчезнуть, сбежать от кошмара. Младший приземлился на плоскую ушастую голову чудовища и тут же был схвачен сильными холодными лапами. Толстый голый хвост оглушительно хлестнул по полу. Огромные желтые зубы сомкнулись на детской шее, послышался отчетливый хруст сломанных позвонков.
Глеб вопил, пока в легких не кончился воздух, а когда в комнате включился свет, обессиленно повалился на подушку. Мать трясла его за плечи, хлопала по щекам и кричала:
– Что с Алешкой? Отвечай! Где он?
Глеб закатил глаза так, что были видны только молочно-белые полукружья, его голова моталась из стороны в сторону, а моча пропитывала разрисованные звездами и ракетами простыни. Его монотонное бормотание складывалось в тихую, но отчаянную мольбу:
– Возьми его! Не меня! Его! Только не меня! Пожалуйста! Только не меня!..
Раечка, «сдавшись» ночной продавщице, после работы встретилась с подружками в кафе. Эти редкие посиделки были единственным ее развлечением, создававшим иллюзию хоть какой-то личной жизни.
Девочки пили водку. Девочки достигли уже того возраста, когда можно быть честным с самим собой и перестать выпендриваться, цитируя какого-нибудь пафосного сомелье из гламурной телепередачи и давясь при этом кислятиной по триста рэ за бутылку.
Раечка зашла домой нетвердой походкой, глупо хихикая. Алкоголь высушил глотку. Пока в ванну набиралась вода, она, скинув с себя одежду и кривляясь перед зеркалом, жадно пила воду прямо из горлышка. Внезапно бутылка выскользнула у нее из рук и, булькнув, упала в ванну. Покачалась и поплыла вдоль белого бортика горлышком вверх, как миниатюрный айсберг. Раечку это зрелище невероятно развеселило. Она принесла из кухни упаковку из восьми бутылок «Серебряного ключа» и, выливая из каждой по половине, побросала туда же. Теперь в ванне плавала целая флотилия прозрачных конусов.
Девушка погрузилась в горячую ароматную воду, застонав вслух от удовольствия. Звякнули бутылки, легонько ударившись друг об друга. Голой кожей она чувствовала трение их стеклянных полусфер, она плавала среди них, как пчела в патоке. Пьяная, озорная. Ей захотелось прикосновений более грубых, чем эти невесомые позвякивающие скольжения. Хохоча, брыкаясь и фыркая, Раечка начала плескаться, разбрызгивая по всей ванной душистую пену. Она крутилась среди бьющихся о стенки ванны бутылок, нанизывая на себя стекло, украшаясь, как рождественская елка – игрушками.
Их стеклянные острозубые рты чавкали и хрустели, впиваясь в девичью мякоть. Кровь хлынула, смешиваясь с горячей водой, распускаясь дрожащими клубящимися алыми розами. Запотевшее зеркало превратилось в витраж из кровавых потеков. На пол широкой волной выплеснулась багровая пена, благоухая лавандой и желчью.
Раечка задрожала, выгнулась и утонула в блаженном головокружении, истыканная звездами, хмельная. Мертвая.
Читать бесплатно другие книги:
