Лучшие годы Риты Берсенева Анна
– И батон – на яйцах.
– Подожди тогда, – сказал Митя. – Я пойду поспрашиваю. Может, огурцы есть у кого-нибудь.
– Да не надо… – проговорила Маша.
Но прозвучало это неуверенно. Есть она, конечно, хотела.
У знакомых девчонок нашлись и огурцы, и помидоры, и подсолнечное масло. Они охотно одолжили все это Мите. Масло он добавил в овощной салат и в овсяную кашу, которую сварил на воде; хлопья для каши девчонки дали тоже.
Когда он вернулся в комнату, держа в руках ковшик с кашей и миску с салатом, Маша лежала на кровати, положив руки под щеку. Взгляд у нее был печальный.
– Что ты? – спросил он. – Заболела?
– Нет. – Она вздохнула с едва слышным всхлипом, как ребенок. – Просто сознаю свою никчемность. Естественно, что я никому не нужна.
Митя поставил еду на стол и сел на край кровати.
– Почему – естественно? – спросил он.
– Потому что никчемная, – повторила она.
– А если была бы толковая?
– Тогда было бы иначе.
– Необязательно.
– Ну да!
Его слова заинтересовали ее. Наверное, потому, что она их не поняла. Глаза сделались удивленными, от этого взгляд стал еще более детским.
– Толковые, бывает, тоже никому не нужны, – сказал Митя.
– Ну да! – повторила она и села на кровати. – Ты хоть одного такого знаешь?
– Да. – Он усмехнулся. – Одного точно знаю.
– Все-таки у толковых есть шанс. – Интерес опять сменился в ее глазах печалью. – А у меня нет.
– Мы ерунду городим оба, тебе не кажется? – поинтересовался Митя. – Переливаем из пустого в порожнее и интересничаем друг перед другом.
– Я не интересничаю, – покачала головой Маша.
– Тогда поешь. Это без продуктов эксплуатации, не бойся.
– Я не боюсь. – Улыбка осветила ее лицо, как лампочка. – Я тебе верю.
– Напрасно, кстати. Ты же меня вообще не знаешь.
– Знать необязательно. Я почувствовала, что ты хороший. Это по глазам сразу видно.
– Ешь уже, – вздохнул Митя.
Что он мог ей сказать? Что любой подонок способен глянуть в глаза так, что ей и в голову не придет усомниться в его кристальной сущности? Да его ли дело воспитывать несмышленышей? Их несмышленость в том и состоит, что они способны учиться только на собственном опыте, если вообще способны. Ну, пусть ее сегодняшний опыт будет безопасным. Это единственное, что он может для нее сделать.
Он почувствовал себя не то что стариком, но вот именно слишком опытным человеком. Это ощущение было ему неприятно. Жизнь простирается перед ним новая, и опыт в ней должен быть новый. Не тот грубый и горестный опыт, которым он переполнен.
А то, что было ему в прежней жизни дорого, в новой его жизни все равно невоспроизводимо. Невоспроизводима ночь, в которой девушка читала стихи у окна, и день, в который она плакала, держа его за плечи… Армии Митя в этом смысле был даже благодарен – заслали его за Можай, то есть за Полярный круг, и мгновенное, полное исчезновение всего, к чему он привык, как ледяной бруствер отделило его от прошлого со всеми неисправимыми нелепостями.
Маша съела кашу, придвинула к себе миску с салатом.
– Я думала-думала, какой ты, и знаешь что придумала? – сказала она. – Ты разымчивый.
– Како-ой?
Он так удивился, что ненужные мысли улетучились. И хорошо.
– Разымчивый. Это старинное слово. У меня подружка на филфаке учится, она мне рассказала.
– И что это слово значит?
– Значит – возбуждающий. Но не в том смысле, в котором ты подумал, а – сильнодействующий.
– Я ни в каком смысле вообще-то не подумал. – Митя улыбнулся. Легко с ней, это он про нее правильно понял. – Чем же я так уж сильно на тебя подействовал?
– Всем. Я была ужасно расстроенная и не знала, что мне делать. А теперь знаю.
– Я-то при чем? – Он пожал плечами. – Просто ты поспала, и голова твоя на место встала.
– Если бы не ты, я и не поспала бы, и не поела. Очень вкусная каша. И салат тоже. – Она встала, надела туфли, маленькие, как у Золушки. – Спасибо. Я пойду.
– Куда ты сейчас пойдешь? Переночуй. Или боишься?
– Не-а, – ответила она, надевая шапочку. – Мне можно не бояться. Я-то как раз не разымчивая, от меня никто не возбуждается. Просто я решила пока вернуться домой. Мама на дежурство уже ушла, объясняться не придется.
«Повезло мне», – подумал Митя.
Он не представлял, что делать с ней дальше. Она его действительно не возбуждала, учить ее жизни и вдобавок размышлять, что она станет есть, а что нет, он тоже не хотел, а раз так, то и отлично, что она уходит.
– Метро через полчаса закроется, – сказал он.
– Я успею.
Он взял свою куртку со вбитого в дверь гвоздя.
– Зачем? – спросила Маша.
– Холодно потому что.
– Выходишь ты зачем?
– Затем, что зайти ты, может, в метро и успеешь, а на переход – уже нет.
– Я не буду переходить. До Курской доеду, а оттуда пешком, – не очень уверенно сказала она.
– Вот именно. – Он открыл дверь. – Все равно я лишнее проспал, не усну теперь.
Как он будет добираться обратно, проводив ее, Маша не спросила. Беспечность, эгоизм, естественность – все было перемешано в ней. Он мечтал уже поскорее от нее избавиться. Но выпнуть ее одну в ночной город, конечно, не мог. Тем более до метро еще дойди попробуй. За неделю, прожитую в Гольянове, Митя успел понять, что район тот еще – лихой.
На «Щелковскую» они вбежали в последнюю минуту, входные двери заперли прямо за ними. В поезд тоже вскочили в последний. Всю дорогу Маша молчала, нахохлившись. То ли не рада уже была тому, что решила вернуться домой, то ли еще отчего.
В таком же молчании шли от «Курской» до Чистых прудов. Маша жила в переулке рядом с бульваром. Когда подошли к ее дому, она сказала:
– Ты можешь у меня переночевать. Мама только завтра с работы вернется.
Звучало заманчиво.
«Не в том смысле, в котором ты подумала», – усмехнулся про себя Митя.
Вариантов возвращения в общагу у него было немного. Собственно, только два варианта: прямо сейчас идти в Гольяново пешком или ждать на лавочке, пока откроется метро. Такси исключалось – на него не было денег. Митя заколебался.
Неизвестно, что он ответил бы, но тут дверь распахнулась и из подъезда вышла женщина. Лицо у нее было такое осунувшееся и бледное, что вряд ли в этом был виноват только тусклый свет лампочки над подъездом.
– Маша! – горестно воскликнула она. – Ну как же так можно!
– Ты не на дежурстве? – удивилась Маша.
Немного удивилась, немного возмутилась, немного расстроилась – такой был общий тон.
– Как я могла уйти? Ты даже ключи не взяла!
Маша похлопала по карманам юбки, потом сняла с плеч рюкзачок, покопалась в нем и сказала:
– Точно – не взяла. Ну и что?
– А как бы ты попала домой, если бы я ушла?
– Я не собиралась домой.
– Но пришла же.
– Могу уйти!
Маша фыркнула и отвернулась.
Мите уйти хотелось точно. Зачем ему присутствовать при этом поединке?
Но Машина мать неожиданно повернулась к нему и сказала:
– Спасибо, что проводили ее. Заходите, пожалуйста. Посидите у нас, пока метро откроется.
Маша мало была похожа на нее внешностью и манерами, но что-то общее у них было.
– Спасибо, – отказался Митя. – Некогда сейчас.
Маша смотрела исподлобья. Ему показалось, расстроенно. Но разбираться в ее настроениях не хотелось.
– Тогда в любое время заходите, – сказала Машина мать.
Она открыла дверь подъезда и остановилась, ожидая, чтобы Маша вошла. Та медлила, глядя на Митю.
– Пока, – сказал он.
И пошел к бульвару, не оборачиваясь, все ускоряя шаг. Он был рад, что этот глупый эпизод наконец закончился, и даже не очень досадовал на то, что придется провести остаток ночи на улице. Москва же!.. Прекрасная, долгожданная.
«Разымчивая», – подумал Митя и обрадовался точности этого слова.
Оно было лучшим впечатлением сегодняшнего его дня.
Глава 15
Про Машу он уже назавтра забыл начисто. Не было в ней ничего, ему необходимого. А в той жизни, которая у него началась, этого необходимого как раз было очень много. И хотя в основном оно представляло собою обычный набор провинциала в столице – музеи, театры, прогулки по городу, – понять это можно было только со стороны. А изнутри себя Митя ничего такого, конечно, понять не мог, и открытия, которые он делал, представлялись ему равными открытию Америки Колумбом.
Театры он вскоре обошел все – узнал, что без пяти семь каждый вечер начинают давать бесплатно входные, без мест, билеты, и по ним стал ходить на спектакли, названия которых его привлекали. Кроме названий да имен авторов – Шекспира, например, – руководствоваться ему было нечем. До приезда в Москву театр был для него абсолютной абстракцией, а если точнее, то не был ничем, просто не существовал в Митином сознании – и тем ошеломительнее в его сознание ворвался, тем сильнее оказалось впечатление от странного театрального мира. В нем, в этом мире, все было так остро и преувеличенно, как никогда не бывает в жизни, но эта заостренная преувеличенность каким-то непонятным образом объясняла жизнь точнее, чем сама она могла объяснить себя. Во всяком случае, Мите казалось, что понял он про жизнь много нового, когда смотрел странный, смешной и сумасшедший спектакль по Хармсу в театре «Эрмитаж».
Если театры оказались для него открытием таким неожиданным, что первое время он относился к ним даже с некоторой опаской, то в музеях – не вообще во всех, а только в тех, где были картины, в Третьяковке и в Пушкинском, – он сразу почувствовал себя… Нет, не как дома, совсем наоборот. Если можно было с чем-то сравнивать его ощущение, когда он впервые стоял в Итальянском дворике и смотрел на огромного кондотьера Гаттамелата и огромного Давида, то лишь с тем, что он почувствовал, когда ребенком впервые попал в библиотеку. Ну, может, не совсем то же было ощущение, но очень похожее. Как когда-то Митя понял, что хочет быть среди всех этих книг, и стал приходить в библиотеку каждый день, так теперь он понял, что ему хорошо в этом пространстве, что он хочет быть среди этих скульптур и картин – и будет. И мало-помалу разберется, что такого особенного есть в красных изогнутых фигурах, которые танцуют вокруг желтых цветов, почему все так превозносят этого Матисса и почему, собственно, сам он все подходит и подходит к его картинам – из недоумения? Или из чего-то еще, пока непонятного? Митя решил это понять и потому подходил к Матиссу раз за разом, хотя ему по-настоящему нравился только Рембрандт – золотой свет на лице Эсфири и сумрак, со всех сторон к ней подступающий. Подходил-подходил, но не понимал никак, а однажды подошел, как обычно – и вдруг захватил его этот танец вихревой, и оказался он в самом центре жизни, хотя с места не сходил, и дыхание у него занялось, и весело ему стало.
В общем, дни его были полны, и не удивительно, что Маша мгновенно изгладилась из его памяти. Хватило бы сил на то, что он считал для себя насущным, – на учебу, театр, картины и книги.
Ну и на работу на стройке, конечно, она тоже отнимала много сил. Мите даже казалось иногда, что силы свои он не рассчитал. Но других вариантов он не видел: какая-нибудь разгрузка вагонов вряд ли оплачивалась лучше, не говоря уж о спокойной работе ночного приемщика в хлебном магазине, за которую вообще копейки давали.
К тому же стройка была ведь работой по специальности, а это имело для него большое значение. Митя не представлял себе другого способа пробиться в большую и достойную жизнь, кроме как через значимую, всем необходимую работу. А когда он видел, как хоть и беспорядочно, но обширно и мощно расстраивается Москва, то понимал, что профессию выбрал в полном соответствии с этой своей целью. Получалось, подработка ценна еще и тем, что во время учебы он сумеет приобрести как можно больше навыков на строительстве серьезных московских зданий, а не коровников и сельских клубов, как раньше.
Фирма, в которой он трудился ночами, работала именно серьезно. Правда, здания, которые она строила, Мите совсем не нравились – свежеприобретенных познаний, да и просто вкуса у него было достаточно, чтобы понимать незатейливость их помпезности. Впрочем, его мнения по архитектурным вопросам никто не спрашивал, а работал он добросовестно, и его ценили.
– С Димитрия пример берите, хлопцы, – говорил Франц, крепкий жилистый бригадир, приехавший в Москву на заработки из Закарпатья. – Кирпичи в руках играют, вот как надо. Особенно ты пример бери, – обращался он к Митиному напарнику Антону.
С первого дня, когда Антон появился на стройке, Митя недоумевал: что он здесь делает? Антон не был похож на человека, которому деньги нужны настолько, что он готов не спать ночами. По его внешности, по-московски тонкой, по его рабочим навыкам, точнее, по их полному отсутствию, Митя предполагал, что этот парень, его ровесник, принадлежит к золотой молодежи. Но только предполагал, конечно, потому что молодежи этой самой никогда вблизи не видел.
В работе от Антона толку было мало, но напарником он оказался хорошим, потому что при полном безразличии к результатам своего труда был небезразличен к людям, работающим с ним вместе. К тому же он был единственным человеком, с которым Митя мог поговорить, например, о спектакле, который посмотрел в театре «Современник»; никого из однокурсников, среди которых у Мити уже появились хорошие приятели, такие разговоры не интересовали. Оказалось, что Антон в «Современнике» бывает часто, и на Таганке тоже, но больше по приобретенной с детства привычке.
– Сейчас ведь это уже не нужно, – объяснил он.
– Что – это? – не понял Митя.
Работа была окончена, светало. Они шли переодеваться в вагончик и остановились покурить, прячась под его стеной от ветра.
– Да все, – дыша себе на руки, сказал Антон. – Черт, даже в рукавицах пальцы задубели! Не чувствуешь?
– Нет. – Митя тоже снял рукавицы. – Я же на Севере служил. Руки привыкли.
– Кирпичи в руках играют?
Антон похоже передразнил Францево раскатистое украинское «г».
– Не обращай внимания, – улыбнулся Митя.
– Почему? Правда красиво работаешь. Я засмотрелся даже.
Митя хотел сказать, что на стройке засматриваться нельзя, и все-таки выяснить, что имел в виду Антон, когда сказал, что «все это» теперь не нужно, – но вдруг услышал что-то, напоминающее свист. Этот странный звук доносился сверху. Митя поднял голову.
На сером светлеющем небе резко и ясно прорисовывался огромный куб. Что это такое, Митя не понял. Но свист, который он непонятно как расслышал, происходил от того, что этот странный куб летел вниз, прямо им на головы. Что летит он с площадки на лесах, что не куб это, а ящик с облицовочной плиткой, Митя понять не успел. Вернее, просто не стал над этим задумываться. Он толкнул Антона в грудь. От сильного толчка тот отлетел назад, ударившись спиной о стену вагончика, а Митя шагнул вперед и прижал его к стене еще крепче, вдавил в нее.
– Ты что?! – воскликнул Антон.
Он был ниже ростом и уже в плечах, Митя навис над ним, закрыв его не только снаружи, но и сверху. Поэтому когда ящик грохнулся в шаге от них о мерзлую землю и разлетелся вдребезги, то осколки – куски плитки, обломки досок – ударили в спину только Мите. От боли он вскрикнул, но главного удара не ощутил – просто громыхнул в голове расплавленный серебряный взрыв, и наступила за ним темнота.
Когда Митя открыл глаза, то увидел над собой металлическую перекладину. Что это такое, он понял не сразу, только через минуту сообразил, что лежит на койке и странная перекладина – это какое-то больничное приспособление. Он попробовал сесть, но мышцы спины не слушались, будто ватные, попытался оглядеться, но понял, что и голову не может повернуть тоже. Руки, правда, двигались – он поднял их и ощупал твердый воротник у себя на шее.
Справа и слева доносились стоны. Сзади кто-то кряхтел и сплевывал.
«Шею перебило, что ли? И… двигаться не смогу?..» – холодея от ужаса, подумал он.
В палате по-зимнему сумрачно, но время, судя по свету, дневное. Надо кого-то позвать, спросить… Узнать, что с ним!
Прямо перед Митей была дверь. Войдет же в нее кто-нибудь когда-нибудь!
Дверь словно подчинилась его ожиданию – открылась, и в палату вошел Антон.
– О, проснулся! – сказал он.
– Хорош сон! – проговорил Митя.
От слов, произнесенных вслух, от движения горла у него кольнуло в затылке. Он поморщился.
– Больно? – спросил Антон.
Его лицо сморщилось тоже – от сочувствия.
– Не больно, – ответил Митя. – Только не пойму ничего.
– А что непонятного? – Антон подошел к его кровати. – Тебя доской по затылку стукнуло. Если б не ты, мне бы ею башку снесло. Хотя нет, башки бы уже не было – ящиком бы раньше разгрохало.
Митю интересовало сейчас только, сможет он встать или нет, а вовсе не то, что привело его в больницу. То уже кончилось, что ж говорить? Он хотел спросить, что Антону известно о его будущем, но не успел.
Дверь открылась снова, и на пороге появился мужчина в халате. Митя подумал было, что это врач, и обрадовался – вот его и расспросит! – но потом заметил, что халат у этого мужчины надет поверх пиджака. Посетитель к кому-нибудь, значит.
– Проснулся? – спросил он точно как Антон. – Ну, здравствуй. Как себя чувствуешь, Митя?
Не только смысл его вопроса был такой же, как у Антона. Точно такие же были интонации, голос, да и лицом они были похожи. Но на всем облике Антонова отца лежал какой-то особенный… лоск, что ли? Тогда Митя не понимал, как это назвать, только потом нашел правильное определение. Это была уверенность в своей силе и значительности, появляющаяся во всем облике человека отчасти от его действительной незаурядности, отчасти от того, что он сумел стать большим начальником.
– Здравствуйте. Чувствую себя нормально, – ответил Митя. – Только встать не могу.
– В туалет надо? Сейчас санитарка судно принесет, – сказал Антонов отец.
– Да я сам…
– Сам полежи пока.
Это прозвучало обнадеживающе. Во всяком случае, означало вроде бы, что лежать или вставать – это дело определенного времени и даже зависит от Митиного желания.
– Лежать тебе здесь недолго, – подтверждая его догадку, сказал Антонов отец. – Позвоночник не сломан, но кое-какие проблемы с ним есть, так что торопиться не надо. Тебе специально снотворное ввели, чтобы ты в покое побыл. Еще в «Скорой».
– А гипс зачем? – спросил Митя.
– С той же целью. В покое побудешь, и все пройдет.
В его голосе звучала такая уверенность в каждом произносимом слове, что Митя в самом деле успокоился.
– Иван Савельевич, – представился Антонов отец. – Я тебе по гроб жизни обязан. Хоть и охламон у меня вырос, но не хотелось бы, чтоб его ящиком пришибло. Спасибо тебе!
Тон его был прост, но взгляд пронизывал насквозь. Он был непростой человек, Митя сразу это понял. Недюжинный – тогда это слово не пришло в голову, но, общаясь впоследствии с Иваном Савельевичем, он повторял его про себя часто.
– Ну, выздоравливай, – сказал тот. – Палата не ахти, зато врачи в Склифе хорошие. Потом на реабилитацию поедешь, там условия получше будут.
Он кивнул Мите и вышел. Антон остался.
– От меня отдельное спасибо, – сказал он.
– Обращайтесь, – усмехнулся Митя.
Антон засмеялся.
– Ты мне сразу понравился, – сказал он. – Правда, спасибо тебе.
– Да брось ты! Я ничего и не понял вообще.
– Ну, в данной ситуации важно не что понял, а что сделал.
– Слушай, а ты-то что на стройке делаешь? – спросил Митя.
Ему было неловко выслушивать благодарности, и он хотел переменить тему.
– Отец сослал, – ответил Антон.
– В каком смысле?
– В прямом. Слышал же – охламон, говорит. У меня история дурацкая вышла, с наркотой. Вообще-то не у меня, а у друзей, но менты не разбирались. От ментов отец отмазал, но недовольство выразил активно. А у него строительная компания. Ну и сослал на исправление трудом. Францу поручил следить, чтобы я дурака не валял.
Митя вспомнил, что Франц в самом деле нагружал Антона работой постоянно, не оставляя времени даже на перекуры. Вон оно что, значит!
– Педагогическая поэма, – хмыкнул Митя.
– Ты читал? – удивился Антон. – Меня-то мама еще в школе заставила, а тебе она как попалась?
«Педагогическая поэма» Макаренко попалась Мите в руки случайно, как и все другие книги, которых не было в школьной программе. Он просто брал их с библиотечных полок, читал первые страницы и понимал, будет или не будет читать дальше.
Этот навык использовался им широко: дружбу свою, даже просто общение с теми или иными людьми он пробовал и решал таким же образом.
Мимо Антона он, наверное, не прошел бы и без чрезвычайного происшествия. Но оно произошло и не просто ускорило их дружбу, а полностью переменило Митину жизнь.
Глава 16
В общежитие он вернулся только через месяц. Перелома позвоночника действительно не было, но трещина была, ею-то и занимались в санатории.
Заплатил за реабилитацию Антонов отец. Когда Митя увидел палату, в которую его поместили, и светлые коридоры, уставленные цветами, и немецкие аппараты для физиотерапии, то понял, что его месячной зарплаты на стройке хватило бы, наверное, дня на два такого лечения. И то вряд ли. Нельзя сказать, что его это как-то сильно уязвило. Митя знал, что денег у него нет, но знал также, что со временем они появятся. Не огромные, но достаточные для того, чтобы себя уважать. Нищета детства и юности могла бы повлиять на него гораздо серьезнее, совсем могла бы его разрушить, но повлияла вот так – заставив не мечтать о недостижимом, а прикладывать усилия к возможному. Правда, не к минимуму, а к максимуму возможного.
Занятия ему посещать разрешили, но о том, чтобы вернуться к работе на стройке, не могло быть и речи, во всяком случае в обозримой перспективе. На что жить, было в связи с этим непонятно. Хорошо хоть, последняя полученная зарплата не была потрачена из-за того, что он был в больнице и в санатории.
Митя приехал в общежитие утром. Сосед уже ушел на занятия. На письменном столе стояла сковородка, начисто вылизанная хлебной коркой. Никакой еды в общей хозяйственной тумбочке не обнаружилось. Надо было идти в магазин.
Когда он проходил мимо вахтера, тот замахал ему рукой, держа возле уха телефонную трубку.
– Что? – спросил Митя.
– Легок на помине, – ответил вахтер. – На, поговори. Про тебя спрашивают.
Митя подумал, что звонить может Антон. Его голос он и ожидал услышать в трубке.
Но голос оказался другой, женский и незнакомый.
– Здравствуйте, – сказала эта незнакомая женщина. – Ведь вы Дмитрий? Извините, я не знаю вашей фамилии. Но вахтер по описанию назвал вас.
– Меня? – удивился Митя. – По чьему описанию?
– По моему. И по Машиному.
«Кто такая Маша?» – хотел он спросить.
Но тут же вспомнил. Не Машу даже, а осунувшееся, бледное лицо ее матери.
– Здравствуйте, – сказал он. – Да, я слушаю.
– Вы не могли бы приехать к нам?
В ее голосе послышалась то ли мольба, то ли истерика. И то и другое было ему одинаково неприятно.
– Сейчас? – спросил он. – Что-то случилось?
– Да! – воскликнула она. И тут же понизила голос, заговорила торопливо: – Случилось, и именно сейчас. Вы извините, я не могу говорить. Маша уснула, но очень неглубоко, и… Пожалуйста, приезжайте! Я все объясню.
Теперь в ее голосе задрожали слезы. Митя не знал, что делать. Меньше всего ему хотелось сейчас куда-то ехать, тем более к Маше. Ему есть хотелось, и больше ничего, если честно.
– Прямо сейчас не успею, – сказал он. – Мне на метро минут сорок и до метро еще…
– Возьмите такси. Я заплачу! Я в окно увижу, когда вы будете у подъезда.
Это обещание было неприятно вдвойне; Митя поморщился.
– Ладно, – сказал он.
Машина мать действительно увидела его из окна. Но когда она вышла из подъезда, он уже расплатился и такси уехало.
– Ну что же вы? – укоризненно сказала она. – Сколько вы заплатили? Возьмите, пожалуйста.
Брать у нее деньги Митя не мог – что он, девочка по вызову? Оттого, что пришлось потратиться на такси, да еще именно сейчас, когда никаких доходов впереди не просматривается, – злился. В таком настроении он и вошел в подъезд, и пошел за ней к лифту.
На шестом этаже, у квартирной двери, Машина мать остановилась.
– Я объясню, в чем дело, – торопливо сказала она. – Я не склонна вообще-то к панике, тем более людей своими проблемами обременять… Вы меня извините, пожалуйста, Дмитрий. Но Маша попыталась покончить с собой. Я всегда этого боялась и на многое поэтому смотрела сквозь пальцы. Видимо, не надо было… Но я не могла… В общем, это все-таки произошло – она наглоталась таблеток.
«Где ж она их взяла, интересно?» – подумал Митя.
Когда он читал в какой-нибудь газете эту фразу, «наглоталась таблеток», такая мысль всегда приходила ему в голову. В аптеках без рецепта даже обезболивающее толковое не продают.
– На Лубянке, видимо, купила, – словно расслышав его мысль, сказала Машина мать.
– Где на Лубянке? – не понял он.
– В подземном переходе. Там продают любые лекарства, наркотики тоже, милиция попустительствует. Да мало ли где еще!.. Теперь не это важно. Я утром пришла – и увидела… У меня сразу после дежурства рабочий день начинается, я не собиралась домой заходить, но как почувствовала… Если бы не это, она умерла бы. Вы себе не представляете, сколько таблеток вышло, когда я ей желудок промывала!
– Дома, что ли, промывали? – не понял он.
– Конечно. Я реаниматолог. А «Скорую» вызвать не могла.
– Почему?
– Машу поставили бы на психиатрический учет. И сломали бы ей жизнь.
Митя смотрел на нее и не мог поверить, что она в самом деле не понимает происходящего. Ему было достаточно нескольких часов общения с Машей, чтобы понять, что она такое. Он вспомнил ее доверчивость, безалаберность, эгоизм, легкость и простоту… Способность управлять собою и не сломать жизнь себе самой в списке ее человеческих качеств не значилась точно.
– Побудьте с ней до вечера, я вас очень прошу, – сказала Машина мать.
«Почему я?» – хотел спросить Митя.
Но, во-первых, не мог он такое спросить, а во-вторых, Машина мать опередила его вопрос.
– Маша попросила позвонить вам, – сказала она. – Телефон вашего общежития я в справочной узнала. Ее нельзя сейчас оставлять одну. Но видеть она никого не хочет. А я… У меня же реанимация, я не могу своим временем свободно распоряжаться.
Читать бесплатно другие книги:
