Лучшие годы Риты Берсенева Анна
Рита даже поежилась: непривычно ей было произносить такие слова – «пустота в сердце», – даже в мыслях непривычно. И что-то не то в этих словах, но что же?..
И вдруг, словно отвечая ее недоумению, сердце у нее в груди затрепетало, загорелось, расплавилось, разлилось – и заполнило ее всю. Какая там пустота!.. Рита захлебывалась, задыхалась и никак не могла понять, что же с нею происходит. Неужели она просто плачет? Не может быть! Не могут слезы овладеть всем существом человеческим! Но они именно овладели ею, хлынули не только из глаз – через нее всю хлынули.
И в очищенном слезами пространстве у нее внутри, в том, что называют душой, ослепительно засияли события такие давние, что, ей казалось, они и происходили-то не с нею, а с каким-то другим, давно забытым человеком.
Рита собиралась в Москву – бросала вещи в стоящий на диване чемодан.
– Ты точно хочешь ехать? – спросил он.
– Я уже еду, – не оборачиваясь, ответила Рита.
– И чему ты будешь учиться в этом Социальном университете?
– Управлению.
– Управлению чем?
– Всем!
Она обернулась. Митя сидел на стуле в дальнем углу комнаты – впрочем, комната в хрущевке была слишком маленькая, чтобы иметь дальние углы, – и смотрел на нее. Взгляд его был темен и непонятен.
– А на художницу? – наконец спросил он. – Могла бы в следующем году поступить. В армию тебе не идти. И ты же хотела…
– Больше не хочу, – отрезала она.
– Почему?
Рита села на диван рядом с открытым чемоданом.
– Не спрашивай, – попросила она. – А то разревусь, и всё.
– И разревись.
Митя подошел, присел на корточки рядом с диваном, взял у нее из рук свитер, который она крутила и мяла, положил в чемодан.
– Рита… – сказал он, снизу заглядывая ей в глаза. – Ну что ты бросаешься очертя голову? Ты в себя приди, а потом решишь.
– Я не могу! – Она даже зажмурилась, такой невыносимой была для нее сама эта мысль. – Я с ума сойду, если здесь останусь. Всё мне теперь… невыносимо!
И тут она все-таки расплакалась. Уткнулась Мите в макушку, и, держась за его плечи, вздрагивая, рыдала так долго, что даже икать начала. Все время, пока она плакала, он сидел на корточках перед нею, и плечи его были неподвижны, как камень.
Наконец Рита успокоилась – всхлипнула последний раз, шмыгнула носом.
– Ну вот, – пробормотала она, – у тебя теперь вся голова мокрая.
– Ничего.
Он быстро поднялся, вернулся на свой стул в углу и потер голову, но не макушку, а почему-то лоб – провел по нему ладонями и сжал ими виски. Она взяла свитер из чемодана, вытерла щеки, залитые слезами.
– Если бы мы тогда влюбились наоборот, – сказала Рита, – ты в меня, я в тебя, а Ирка и Игорь друг в друга, то всем нам было бы сейчас хорошо. Но уж как вышло. А ты почему здесь? – спросила она.
– Где – здесь? У тебя?
– Нет, вообще. В Меченосце.
– Так вышло.
Ей показалось, он хочет сказать что-то еще. Но он промолчал. Не дождавшись более вразумительного ответа, Рита пожала плечами.
– Странно, что ты никуда не поступал. И что теперь, в армию?
– Выходит. Экзамены везде уже кончились.
Это-то Рита знала. Она и сама никуда уже не поступила бы в этом году, но у нее была золотая медаль, и в Московский социальный университет ее поэтому приняли без экзаменов – вскочила в уходящий поезд. У Мити медали не было, но учился он хорошо, и странно, что не уехал поступать этим летом, не в Москву, так хотя бы во Владимир. Тем более и армия ведь… Ну, мало ли в чем дело. Захотел бы – сказал бы, а раз не говорит, выспрашивать не надо. Может, какие-нибудь семейные обстоятельства, а про семью свою он говорить не любит. Да и что про нее говорить, и так всем известно. Даже Ритина мама с ее интересом к сплетням только головой качает, когда речь заходит о его беспробудно пьющей мамаше. То-то Алексей ее и бросил, Гриневицкий-то, сбежал куда глаза глядят, а кто бы не сбежал, видишь, доча, как бывает, когда женщина сильно много про себя понимает, оно-то да, в молодости красавица была, думала, другого найдет, а вон что вышло, кому теперь нужна, ты на ус мотай, тоже фанаберистая…
Ничего она мотать на ус, конечно, не будет. Но никогда больше – никогда! – не позволит посторонним обстоятельствам руководить своей жизнью. Тем более таким непрочным обстоятельствам, как сердечная связь или ускользающие по бумаге линии…
Она объяснила бы все это Мите, но зачем? Ему со своими обстоятельствами надо разбираться, а не с чужими. О чем он думает сейчас, глядя на нее из угла непонятным этим взглядом? Точно не о том, как она намеревается построить свою жизнь.
Как ясно Рита видела сейчас взгляд, которым он смотрел на нее в тот день, в ту минуту!.. Будто спала пелена времени, и потому могла она теперь рассмотреть его глаза ясно, даже яснее, чем тогда, – зрачки продляются в ресницы, и получается от этого такой сильный, из глубины, взгляд, ни у кого она больше такого не видела, никогда…
Рита открыла балкон и, не входя в комнату, взяла с подоконника свою сумку. Блокнот она носила с собой всегда – вдруг понадобится что-нибудь записать, а айфон, например, в этот момент разрядится? А мягкий темный карандаш подходил ее руке лучше всего, поэтому был у нее в сумке тоже.
Она провела карандашом линию – абрис его лица. Ей казалось, что этот абрис изменился за годы, но нет, только казалось. Общая линия осталась прежней, тайна жизни хранилась в ней. И взгляд остался прежним – Рита удивилась, как легко ей удалось передать его сейчас на бумаге. Нет, не удивилась. Она знала теперь, почему это так.
Но что толку в ее запоздалом знании?.. Прошли ее лучшие годы.
Глава 13
– И Машеньку с собой взяла, да. Три часа как улетели. Я вот прибираюсь еще.
Эльмира смотрела с обычной своей равнодушной приветливостью. Но Мите показалось, что к этому выражению добавилось сейчас и сочувствие в его адрес. Это было ему крайне неприятно.
– А когда вернется? – спросил он.
– Сказала, сообщит. Только знаете, Дмитрий Алексеевич…
– Что? Ну, говорите, – поторопил он, поморщившись.
– Как по мне, Маргарита Николаевна скоро насовсем в Германию переберется.
– Почему вы так решили?
Он почувствовал, как сердце у него похолодело.
– Да так… Машеньку так собирала… Я говорю, комбинезончик потеплее бы взять, мало ли что прогноз хороший. А она: там все есть. Ну, есть так есть.
– Там действительно все есть, – пожал плечами Митя. – Если теплые вещи понадобятся, пойдет в магазин и купит.
– Она не про магазин говорила. А так… Про жизнь. И про свою тоже.
– Она вас уволила?
Может быть, он спросил об этом слишком резко. Эльмира поджала губы.
– Нет покамест, – ответила она. – Но я уже место на всякий случай подыскиваю.
– Не спешите.
– А что вы сделаете? – Эльмира усмехнулась. – Маргариту Николаевну уговорите не уезжать? Если она решила, никто ее не уговорит. Да оно и лучше. Видите же, что творится. Больницы, роддома – всё закрывают. Враги народа правят, одно слово. Хоть помирай, хоть рожай на улице, им дела нету.
Что происходит с больницами, Митя знал и без Эльмиры – теща возвращалась с работы с круглыми глазами: в Морозовской закрыли инфекционное отделение, совсем закрыли, Митя, как такое может быть? Все летело в тартарары, этого только слепой не заметил бы.
Расспрашивать Эльмиру больше не имело смысла. Он простился и ушел.
Митя не помнил, как добрался до Чистых прудов. Стоило бы, может, поехать на метро, но он сел в машину по инерции и опомнился, уже выезжая из Старопименовского переулка на Тверскую. Мысли метались у него в голове, изъязвляли мозг.
Он достал из кармана телефон, но тут же бросил его на сиденье рядом. Что он скажет ей теперь?
Митя вспомнил, как сказал Рите: «Умой Машу сама, мне надо идти», – и ощущение физической боли стало таким сильным, что он съехал к обочине и включил аварийку.
Можно ли было вот так повести себя с женщиной, с которой только что был счастлив? Можно ли было не сказать, что ты с нею счастлив? А он именно все это и сделал. Или не сделал? Да какая теперь разница!
И тут же память развернулась у него в голове еще более постыдной картиной – того дня, когда он увидел Риту сидящей на лавочке в Меченосце во дворе ее дома. Он не только никогда не видел ее такой – беременной, бесформенной, нахохленной и несчастной, – но даже не предполагал, что она такой может быть. Однако стыд его и ужас состоял не в этом, а в том, что он позволил ей уехать тогда. Да, она сказала, что он ей не нужен, – Митя вспомнил, как коротко и резко прозвучали ее слова в густеющих сумерках, как тускло сверкнули глаза. Как персидская больная бирюза… Но какая разница, что она сказала, как она это сказала, как взглянула? Он, он – как мог позволить ей сесть в машину, кануть в одинокую дорогу?! А если бы она погибла тогда, или погибла бы Маша? Он не то что не простил бы себе этого – он и так не мог себе простить того дня, – но просто не стал бы жить.
«А сейчас ты живешь разве? – подумал он. – Ни ее ведь нет, ни Маши».
И произнеся Машино имя у себя в голове только, сразу вспомнил ее всю. Счастливую – ему, ему! – улыбку, светло-темно-русые колечки у нее на макушке и то, как, всхлипывая доверчиво и жалобно, она держала его за палец, когда заболела. Вспомнил и задохнулся, и понял, что сейчас закричит от отчаяния.
Тверская с подсвеченными домами и вереницей сияющих витрин напоминала парадную галерею какого-то гигантского дома. Это отстраненное сияние вернуло его во внешний мир.
«Кто я здесь? – подумал он. – Кто я вообще, чтобы навязывать себя такой женщине, как Рита? Почему бы я мог думать, что имею на это право? Потому что она расслабилась на часок из-за выпивки и летних звезд, а я при этом случайно оказался рядом?»
Он понимал, что Риту привело к нему именно и только это – ее минутная слабость. И родила она от него только потому, что захотела иметь ребенка. Надо быть конченым кретином, чтобы этого не понимать. И как, понимая это, он стал бы чего-либо ожидать, тем более требовать от нее лишь на том основании, что в одну минуту ее слабости у них случился, а в другую повторился секс? Что он должен был ей сказать: «Я, конечно, не подарок, но такое удовольствие могу тебе доставлять постояннно?»
Стоило Мите представить, что он говорит это Рите, как кровь бросилась ему в голову. Он стукнул кулаком по рулю. Машина жалобно скрипнула вся, это был очень старый «Фольксваген».
Он заставил себя успокоиться. Он все сделал правильно. И то, что Рита не остановила его, когда он выходил из ее квартиры тем утром, и то, что она уехала, не сказав ему ни слова, было наилучшим доказательством его правоты.
«Ты с собой-то разобраться не можешь, – усмехнулся он, трогаясь наконец с места. – В зеркале давно себя видел? Огрубел, потух. На такого глянешь – с тоски взвоешь. Что тут неясного?»
Да, теперь он понимал это именно яснее ясного. Без пустых надежд, которые шевельнулись было в нем.
В Гусятниковом переулке автомобили стояли вплотную друг к другу. Пришлось оставить машину далеко от дома.
Маша – большая его Маша – сидела за столом в кухне, уткнувшись в айфон, и пила мохито. Она пристрастилась к мохито недавно и делала себе этот коктейль дома, как в детстве делала гоголь-моголь. Хорошо хоть, безалкогольный; с нее сталось бы. Бабушка с ней измучилась, но Митя мало чем мог помочь. С ним никакого подросткового кризиса не случилось – не до того ему было, – так что собственный опыт был неприменим. А что применимо к Маше, что с ней вообще происходит, она и сама вряд ли понимает.
– Привет, – сказал Митя. Маша кивнула, но от экрана не оторвалась. – Я привез деньги. Разрешение тоже.
Разрешение на рождественскую поездку дочери с классом в Голландию он оформил еще в Меченосце, по дороге в Москву.
– Разрешение – давай, – так и не взглянув на него, сказала она. – А деньги я уже сдала.
– Где ты их взяла? – Он рассердился. – У бабушки? Маша! Я тебя сто раз просил не ставить меня в дурацкое положение!
– А мне твои просьбы до… – Она наконец подняла глаза и ухмыльнулась. Ему захотелось выскочить вон из квартиры. Мало что на свете он ненавидел так, как такие вот ухмылки. – Сказать или сам догадаешься?
– Маша… – сквозь зубы процедил он. – Я просил тебя дождаться моего приезда. А не у бабушки деньги цыганить.
Он поражался тому, что Ольга Никифоровна, проницательная женщина и завотделением, теряет разум и волю, когда речь заходит о внучке. Это был необъяснимый для него феномен. Сказать Маше «нет» теща не могла ни при каких обстоятельствах. Деньги способна была дать, не спрашивая, на что. Не далее как два месяца назад Маша потребовала, чтобы бабушка полностью обновила ей гардероб к новому учебному году. Митя узнал об этом случайно – увидел яркую куртку, сделанную, в его представлении, из валенка, спросил, откуда такая, ну и узнал, что Маша опустошила дизайнерский бутик на Покровке.
– Но ведь она девочка! – сказала Ольга Никифоровна, когда он спросил, зачем она позволяет внучке одеваться в таких местах. – Ей же хочется быть красивой, и друг перед другом они хвастаются. Всяко это лучше, чем если бы она стала себе губы дырявить. И вообще, ты же представляешь, что ей могло бы в голову прийти! – Теща тревожно повела плечами. – А курточка славная, мне самой нравится.
– Вот себе такую и покупали бы, – буркнул он. – А она в десять раз дешевле одеваться должна.
Тряпья в Москве мало, что ли? Большая необходимость по дизайнерам шляться?
Он понимал, почему злится, и от этого злился еще больше.
Теперь, значит, и Голландию пришлось оплачивать бабушке.
– Ты уверен? – с этой своей невыносимой ухмылкой спросила Маша.
– В чем?
– Что на Голландию я именно у бабушки деньги взяла?
– А у кого?
Он насторожился. Ей действительно могло прийти в голову что угодно, в этом теща была права.
– А не твое дело! Сиди в своей дыре, чини крыши и радуйся, какой ты весь белый и пушистый! А в мою жизнь не лезь, понял?
– Где ты взяла деньги? – стиснув зубы, повторил Митя.
– Не! Твое! Дело! У тебя своя жизнь, у меня своя!
Маша смотрела исподлобья. Он знал, что она похожа на него каждой своей чертою. И вот этим невыносимым взглядом, значит, тоже?.. Митя почувствовал, как вскипает у него в груди ярость. Он не знал, что сделает в следующую секунду, и ни на секунду не мог ручаться за себя.
Кухонная дверь хлопнула так, что звякнуло стекло, которое было в нее вставлено. От удара квартирной двери задрожали стены подъезда.
Уличный воздух не сразу охладил ему голову. Но охладил, конечно.
«Вернуться? – подумал Митя. – Да, надо. Она девчонка. Надо с ней поговорить».
Но о чем он станет говорить с дочерью, которая его ненавидит? Как он будет с ней говорить, когда она смотрит исподлобья и, наверное, думает, что он может ее ударить. А почему она так думает, вот почему? Какие основания?
Да никаких. Жизнь вообще лишена оснований, она рассыпается, едва прикоснешься в ней к чему-нибудь, прислонишься. Во всяком случае, в его жизни это всегда было так. И с Москвой, и с делом, которое он выбрал, и с Машей.
Глава 14
Митя шел по Чистопрудному бульвару и вертел головой, как Незнайка в Солнечном городе.
Конечно, он бывал в Москве и раньше, не так уж далеко был Меченосец, чтобы не съездить. Но то ли годы армии – бессмысленные, на его взгляд, – отделили его стеной от прошлого, то ли другое… Ну конечно, дело в другом! Он впервые идет по Москве как по своему дому. И даже то, что его дом в Москве – всего-навсего студенческая общага, не делает его радость меньше.
Да и ничего себе «всего-навсего»! Когда Митя вернулся из армии, ему показалось, что студентом он не будет уже никогда. Школьные знания за два года вышибло из головы напрочь, он просто физически это ощущал.
И то, что ему хватило года, чтобы их восстановить и поступить в Московский инженерно-строительный университет, наполняло его гордостью.
Потому и шел он по Чистопрудному бульвару с таким счастливым чувством своей причастности ко всему, что видит.
В сентябре еще рассветало по-летнему рано. И по-летнему же прозрачен был воздух, и утренний холодок заставлял не ежиться зябко, а вдыхать глубоко. Он и вдыхал, не переживая о том, что воздух не такой свежий, как у реки Меченосец. Подумаешь, бензином пахнет. Здесь Москва зато, Москва, и он теперь в ней свой!
Митя засмотрелся на церковь – необычную, багрово-белую, с причудливым лепным узором на фасаде, – и налетел на кого-то, и чуть не упал.
– Извините! – воскликнул он. – Не заметил!
– Неудивительно.
Девочка, стоящая перед ним, смотрела снизу вверх ясными, как у ребенка, глазами. На вид ей было лет шестнадцать.
– Почему неудивительно? – спросил Митя.
– А я сделана из крыльев стрекозы! – засмеялась она.
Насчет стрекозы выдумка интересная. Но не заметил он ее просто потому, что она маленького роста.
– Выпьете со мной чаю? – спросила девочка.
Прозвучало неожиданно. Как будто они перенеслись в чопорный английский дом, прямо к Диккенсу.
Митя даже огляделся. Конечно, ни в каком они не в доме, тем более английском. На Чистопрудном бульваре, где и были минуту назад.
– Не ищите! – Она опять засмеялась. Смех звенел колокольчиком. Да и сама она была похожа на летний полевой цветок. – У меня с собой.
– Что с собой? – не понял Митя. – Чай?
– Ага.
Она сняла с плеч рюкзачок и извлекла из него газовую горелку, маленький металлический чайник и полотняный мешочек.
– Вот. – Она потрясла мешочком. – А воду – сейчас!
Девочка взяла чайник и подбежала к ограде бульвара. Мимо театра «Современник» медленно ехала поливальная машина.
– Эй!
Она помахала водителю, перегнувшись через ограду. Машина остановилась. Девочка влезла на ограду и стала что-то говорить в приоткрытое окно кабины. Оттуда донесся смех, потом водитель вышел, взял у нее чайник…
– Вот, – сказала она, вернувшись к Мите, который так и стоял рядом с ее рюкзаком и горелкой. – Вода тоже теперь есть. Как тебя зовут? Меня – Маша.
– Дмитрий, – машинально представился он.
Необычная она какая! Или московские все такие?
«Нет, вряд ли все, – подумал он. – Очень странные вещи делает как само собой. И одета… странновато».
Одета она была в длинную льняную юбку, расписанную непонятными узорами, и в рубашку, похожую на ту, в которой ходил Лев Толстой, без подпояски, правда. На голове у нее была маленькая вышитая шапочка. Темно-золотые волосы то ли были завиты мелкими пружинками, то ли вились таким необычным образом сами.
Засмотревшись на все это, Митя не обратил внимания, что Маша разжигает свою горелку, и спохватился только, когда она уже поставила на нее чайник.
– Извини, – сказал он.
– За что? – удивилась она.
– Не помог тебе раскочегарить.
– Но это же я пообещала тебе чай.
Вода в маленьком чайнике вскипела почти мгновенно. Маша развязала полотняный мешочек и сказала:
– Это травы. С Алтая.
Она сняла чайник с горелки, бросила в него пригоршню травы из мешочка и спросила:
– Ты сладкий пьешь?
– Все равно.
– Давай тогда сладкий. Со стевией.
– С чем? – не понял Митя.
– Это сладкая трава.
Она извлекла из рюкзака две расписные чашечки без ручек, еще один мешочек, развязала его и бросила в чайник очередную щепотку травы, видимо этой самой стевии, потом накрыла чайник чем-то вроде расписного платка, тоже нашедшегося в ее рюкзаке, уселась на газон, скрестив ноги, и снизу вверх посмотрела на Митю.
– Я люблю угощать своих друзей, – сказала Маша.
«Но ведь я тебе не друг», – чуть было не возразил он.
Но не возразил. По Машиному взгляду, по всему ее облику было понятно: друг для нее каждый, кто попадется на пути. Даже не на жизненном, а просто на пути по Чистопрудному бульвару ранним утром.
– Ну вот и заварился. – Она разлила чай по чашкам. – Пей, Дима.
Его никогда не называли Димой. Но никогда и не было у него таких знакомых, как эта Маша. Она была совсем чужая, но с ней было легко, такой парадокс.
Маша достала из рюкзака бумажный сверток.
– И вот печенье, – сказала она. – Я его сама испекла. Без яиц.
– Почему без яиц?
Митя спросил об этом машинально. Рецепт его не интересовал, конечно.
– А я веган.
– Кто-кто?
Это он спросил уже с интересом.
– Веган. Не использую продуктов животного происхождения.
– А, вегетарианка! – понял Митя.
– Веган, – повторила она.
– А в чем разница?
– Вегетарианцы не едят мясо, а мы отказываемся от всего, ради чего эксплуатируют животных. Не только от еды – от шерстяной одежды, от меховой тоже. Ну и от кожаной обуви, конечно.
Она произнесла это вполне серьезно.
Митя много видел по-животному грубых людей. Людей, которые если отличались от животных, то лишь в худшую сторону, тоже видел немало. Но странных людей ему видеть не приходилось. Сидит на Чистопрудном бульваре девочка в расшитой шапочке, пьет чай из поливальной воды и говорит, что есть яйца – значит эксплуатировать курицу. Не странно ли?
– Спасибо. – Он сел рядом с ней на газон и взял с бумаги печенье. – Я голодный, если честно.
Печенье само имело вкус бумаги и голод удовлетворить, понятно, не могло. Да и воде с травой Митя предпочел бы крепко заваренный чай. Но он сам себе удивился бы, если бы высказал это Маше.
– Ты с работы идешь? – спросила она.
– Да.
Митя устроился на работу сразу же, как только нашел свою фамилию в списке поступивших. Иначе как бы он стал жить в Москве? Каждую вторую ночь он работал на стройке, сейчас вот здесь неподалеку, на Рождественском бульваре. Это его не тяготило: для сна ему требовалось не более пяти часов, такая всегда была особенность организма. Правда, сегодня было воскресенье, и он надеялся поспать после работы подольше.
– А я поссорилась с мамой, – сообщила Маша. – И ушла из дому. У тебя можно переночевать?
Переночевать у него было невозможно: в общежитие не пускали посторонних. Хотя…
– Можно попробовать, – сказал Митя. – Только это далеко. В Гольянове. И не в квартире – в общаге.
– Да мне все равно, – улыбнулась Маша. – Я только на одну ночь, не думай. Потом уеду куда-нибудь. Я тебя не ограблю. Могу паспорт показать.
На это предложение он только усмехнулся. Как и на предположение, что Маша может его ограбить.
Когда неделю назад Митя получил ордер на вселение, ему сказали, что общежитие скоро отремонтируют. Видимо, предупреждали ужас, который он должен был испытать, увидев здание, построенное шестьдесят лет назад. Ужаса он не испытал – после барака, в который их с матерью выселил еще самый первый его отчим, ужасаться было бы странно. Удивился, это да. Он иначе представлял себе московские общежития.
Но сейчас обветшалость и заброшенность этого жилья оказалась кстати. Вахтер пропустил Машу без особых расспросов, только хмыкнул, когда Митя сказал, что к нему сестра приехала.
Сосед встретился в коридоре. Он бросил на Машу быстрый взгляд и сказал, что где-нибудь сегодня перекантуется. То, что при этом он ухмыльнулся, покоробило, но не очень. Все приводили девчонок со вполне определенной целью, и почему сосед должен считать, что у Мити цель какая-то другая?
Никакой цели у него не было. Вышло все само собою: Маша спросила, он ответил. Он не чувствовал к ней ничего. Она была ему в общем-то безразлична с этими своими вышитыми мешковатыми нарядами, вонючим чаем и разговорами про эксплуатацию животных. Просто она была несуразная, поэтому он не мог ей не помочь, вот и все.
– Можно, я посплю? – спросила Маша, как только вошла в комнату. – Какая твоя кровать?
И, не сняв даже шапочку, легла на кровать, которую он указал, и в то же мгновение уснула, пробормотав:
– Я всю ночь бродила…
Митя ушел в кухню и поджарил себе яичницу с колбасой – усмехнулся при этом, вспомнив о правах курицы, – съел ее, сидя на подоконнике, выпил чаю такого крепкого, после которого и не уснешь, пожалуй, вернулся в комнату, лег на кровать соседа и мгновенно уснул.
Когда он проснулся, было уже темно. Светящиеся стрелки будильника показывали половину двенадцатого. Митя посмотрел на свою кровать. Маша сидела поверх одеяла, как на газоне, скрестив ноги. Ее глаза поблескивали в темноте. Шапочку она сняла, волосы-пружинки укрывали ее плечи.
– Давно ты проснулась? А почему свет не включаешь? – спросил Митя, тоже садясь.
– Не хотела тебя будить. Да свет и не нужен.
– Совсем?
– В общем, да. Есть же внутреннее зрение.
– Понятно… А читать как?
– Читать можно и днем. Человек должен подстраиваться под природу, а не ее подстраивать под себя.
– Ты в каком классе? – поинтересовался Митя.
– Я школу давно окончила.
– Давно – это когда?
– Мне девятнадцать уже. В МГУ учусь, на психфаке.
«Хорошо хоть, совершеннолетняя, – подумал он. – Уголовки мне только не хватало».
Правда, Маша говорила, что завтра куда-нибудь уедет, но Митя не придавал значения ее словам. Скорее всего, она забывает их так же легко, как произносит.
Странно, но при всем этом она не вызывала у него раздражения. Она была безобидная, вот что. Безалаберная и безобидная.
Митя встал и включил свет.
– Ты же есть хочешь, – сказал он. – Только чем тебя накормить… Батон с медом будешь?
– Мед я не могу.
Она улыбнулась – ему показалось, виновато.
– А, ну да, – сообразил он. – Его же пчелы собирают.