Лучшие годы Риты Берсенева Анна
Кажется, это не длилось долго. Хотя Рита не поняла, не осознала времени. Когда она опомнилась, то обнаружила себя уткнувшейся лбом в Митино плечо. Он сидел в кресле, а она у него на коленях, обвив его руками, ногами, вздрагивая, сдерживая вскрики и чувствуя его вскрики у себя на губах.
Наконец они оба замерли и затихли.
– Воздержание нелегко нам далось, не находишь? – спросил Митя.
Рита услышала его слова макушкой, которой он касался теперь губами.
– Мне – легко, – ему в плечо ответила она. – Я до вот этой самой минуты даже не подозревала, как тебя хочу.
– Я бы не сказал, что прошла минута.
Она подняла глаза. Домой они вернулись в поздней утренней темноте, а теперь солнце с необычной для ноября яркостью светило в разрез муаровой занавески. Это сколько же времени они провели… вот так?
– Ну и бежит, однако, время за этим занятием! – Рита засмеялась и почувствовала, как он улыбнулся. Как его плечо улыбнулось под ее губами. – А что это было? – недоуменно спросила она.
– С кем?
– С нами.
– Ты уверена, что с нами было одно и то же?
Митино лицо было совсем близко. Рита видела глубокую вертикальную линию у него на переносице, и тьму глаз, и непонятное что-то в этой тьме.
– Да, – ответила она. – С нами было одно и то же. Я бы почувствовала, если б не так. Я знаешь какая-то стала… Как будто из яйца вылупилась. Разбила скорлупу, и вот теперь мокрая и очень ко всему поэтому чувствительная.
– Тебе холодно?
В его голосе послышалось беспокойство.
– Ты все понимаешь буквально! – засмеялась Рита.
– Не все.
Она вспомнила, как пошли когда-то всем классом в поход, попали под ливень – не ливень, а водопад какой-то небесный – и, поняв, что все равно вымокнут до нитки, стали купаться в глубоком лесном озере. Вот такое оно и было, то озеро, как его глаза – ни поверхности, ни дна, только тьма живой воды. Рита долго стояла на берегу, глядя в нее как завороженная.
Был ли Митя в том походе? Она и не помнила даже. Он всегда находился в слепом пятне ее жизни. Как могло так быть, почему? Как она не видела живой этой тьмы его глаз? Но ведь и не видела, и еще вчера думала о нем мимолетно, умом только, не прикасаясь сердцем.
– Страх – счастливое дело, оказывается, – сказала Рита.
Она сказала это вслух, но все-таки себе самой и подумала, что Митя переспросит, что она имеет в виду. Но он не переспросил. Наверное, ему это было понятно.
«А ему ведь все понятно, что я говорю, – вдруг подумала она. – И что делаю, и что собираюсь сделать. Может, потому я так долго и не понимала, что он для меня значит… Мне с ним так легко было, как будто его и нету. Нет, не так. А как будто он – это я сама, вот как!»
– Страх – счастливое дело? – переспросил он. – Потому что оживляет?
– Ага, – кивнула Рита. – Уныние, во всяком случае, страхом из меня вышибло начисто.
– А тут и я на чистое место подвернулся.
Она насторожилась. Что-то непонятное мелькнуло при этих словах в его голосе. Она встревожилась бы, но не успела.
– Мама! – донеслось из детской. – Мася!
Маша каждое утро сообщала таким образом о своем пробуждении.
– Видишь, а ты боялась, что воспаление легких, – сказал Митя. – Голос вон какой звонкий.
Рите стало так стыдно, что кровь ударила в глаза. С ней всегда так бывало: вместо того чтобы покраснеть, она бледнела, потому что стыд ударял ей не в щеки, а в глаза.
«Он ее отец, а мне даже в голову не пришло, что он ее любит, – с горячими от стыда глазами подумала она. – Ему выпрашивать пришлось, а я снисходительно согласилась, чтобы он с ней встречался. Повезло Маше с мамашей, что и говорить. Самовлюбленная идиотка!»
Но тут же, высвобождаясь из Митиных рук, она почувствовала, что он отпускает ее нехотя, и жар стыда у нее в глазах исчез, и единственным сильным чувством осталось желание. Простое желание – чтобы все повторилось, и немедленно.
– Я и не думала, что это может быть счастьем, – сказала Рита.
– Что – это? Маша?
– Маша не что, а кто. А я про тот нехитрый процесс, от которого она родилась!
С этими словами Рита вышла из комнаты. Митя засмеялся у нее за спиной. Это правда было счастье.
Пока Рита надевала халат в спальне, Маша громко высказывала свое возмущение: почему к ней не идут немедленно? Но когда Рита наконец вошла в детскую, она обрадовалась, сразу же перестала возмущаться и засмеялась.
Маша смеется и фыркает, пока Рита ее умывает, сквозь шум воды слышно, как Митя идет в кухню, запах горячего хлеба разносится по квартире, это он тостер включил…
Она в самом деле не предполагала, что все это может быть счастьем. По отдельности у нее все это бывало – правда, в разные периоды жизни, – и запах жареного хлеба в утренней тишине квартиры, и Машин смех, и шаги мужчины в кухне. И в общем-то, она могла представить все это вместе, достаточно у нее было воображения, чтобы соединить разные моменты, разные элементы своей жизни. Но вот чего она представить не могла – что соединение этих элементов является счастьем.
А сейчас – явилось. И это явление счастья поразило ее своей очевидностью даже больше, чем неожиданностью.
Как только Рита поставила Машу на пол, та сразу побежала в кухню. Пробежала, правда, недалеко – шлепнулась и поползла со скоростью радиоуправляемой собачки. Рита недавно обнаружила такую среди ее игрушек, и Эльмира сказала, что собачку принес Дмитрий Алексеевич.
Убирая Машину пижаму в стиральную машину, Рита слушала, как они с Митей в кухне говорят что-то друг другу. Может, каждый рассказывает, как прошла его ночь. Нет, Митя вряд ли рассказывает об этом ребенку, потому что… Понятно, почему. А Маша, наверное, и не помнит, что была в больнице, они ведь привезли ее оттуда спящей.
Когда Рита пришла в кухню, Маша уже сидела в своем стульчике и ела кашу. Одну ложку она старательно отправляла себе в рот и размазывала по щекам сама, две следующие ложки скармливал ей Митя.
– Когда ты успел кашу сварить? – удивилась Рита.
Он пожал плечами.
– Овсяные хлопья варятся три минуты.
Что-то ей не понравилось в его голосе. Как-то слишком холодно он это произнес.
«Я преувеличиваю, – подумала она. – Преувеличение собственных ожиданий. Из-за этого самый обыкновенный его тон кажется мне преуменьшенным».
Митя отправил Маше в рот последнюю ложку овсянки.
– Перемазалась, – сказал он. – Вымоешь ее?
– А ты? – спросила Рита.
– Мне надо идти.
Он произнес это тем самым обыкновенным тоном, о котором она только что подумала.
На нее словно ведро воды вылили.
Рита чуть не спросила, куда ему надо идти, но сумела удержать себя от этого вопроса.
– Да, я ее умою, – ответила она.
Митя встал из-за стола. Маша заулыбалась, схватила его за палец и что-то сказала с такими интонациями, что можно было разобрать смысл ее слов, хотя состояли они лишь из смешного набора букв. Последняя интонация была вопросительная. Рите показалось, что Митя понял Машин вопрос и сейчас ей ответит.
Он и ответил – улыбнулся и поцеловал Машу в макушку. Его улыбка не выглядела веселой.
Для Риты происходящее было тем болезненнее, чем неожиданнее. Но что все это для него? Она не понимала.
– Ты…
«Ты придешь?» – чуть не спросила она, пока он шел к кухонной двери.
Но опять удержалась от вопроса.
– Что? – спросил он, обернувшись.
– Ничего.
Он двадцать пять лет был ей чужим человеком, и это если еще считать учебу в одном классе хоть какой-то близостью. Он не стал ей родным после того, как она от него забеременела. Он почти год не становился ей родным после того, как она от него родила. И что значат какие-то минуты секса, даже очень долгие минуты, даже очень… захватывающие? Рита прекрасно знала цену подобным вещам. Вброс в кровь адреналина – нет, кажется, серотонина, но это не имеет значения, – а потом угасание удовольствия, которое у одного из партнеров происходит быстрее, у другого медленнее, но это не имеет значения тоже.
Как она могла принять эти адреналиновые минуты за счастье, вообще за что-то способное длиться?
Митя вышел из кухни. Открылась и, резко щелкнув замком, закрылась за ним входная дверь.
– Мама! – сказала Маша, указывая на дверь. – Папа!
Рита вздрогнула. Эльмира, что ли, научила ее, что он папа? Или он сам? Да какая, в сущности, разница? Если сам, то это не означает ничего такого, чего не было прежде. Он и не отказывался от Маши, он сам захотел с ней видеться.
«Непонятно почему, кстати. – Рита вспомнила, как бесстрастно он произнес, что ему надо идти. – Теперь еще более непонятно».
Глава 9
Лихорадочная больничная ночь не прошла для Риты бесследно. Она вообще не привыкла оставлять без последствий события, которые требовали действий.
А в том, что Машина болезнь требует именно действий, она не сомневалась. Пусть в этот раз тревога оказалась ложной, как и Машин круп, но предупреждение-то серьезное. Даже не предупреждение, а требование посмотреть правде в глаза.
То, что Рита по привычке называла своим делом, все явственнее приобретало черты упадка – сворачивалось, скукоживалось, ссыхалось. Скоро исчезнет совсем. Надо обладать особой наивностью и неопытностью, чтобы этого не понимать. Наивной она даже в детстве не была, и опыта у нее достаточно. И врать она не то что совсем не умеет, но совсем не хочет. Себе особенно. И жить в самой сердцевине неотвратимого упадка не хочет тоже. Что это значит? Что надо менять жизнь. Для того чтобы это понять, не нужна ни проницательность, ни интуиция, только самая обыкновенная логика.
Надо думать, чем она будет заниматься в Германии, и уже не только думать, а начинать этим заниматься. Это означает, что пора перебираться туда. Наверное, в Берлин: там жизнь кипит, и больше, чем в маленьком Бонне, возможностей затеять новое свое дело. И если надо ей в чем-то сейчас разбираться, то лишь в том, что за дело это будет.
Да, именно в этом должна она разбираться сейчас. А не сидеть с остановившимся взглядом в кресле, держась правой рукой за большой палец, а левой за мизинец.
Два пальца, за которые Рита держалась, служили подлокотниками, еще три – спинкой. А само кресло было сделано в виде ладони. Рита купила его в галерее на Тверской-Ямской и каждый раз, садясь в него, улыбалась, глядя на эти пальцы, на один из которых было надето блестящее кольцо.
Кроме того единственного раза, когда они с Митей сидели в этом кресле голые, сами сплетясь как пальцы. Тогда ей было не до улыбок и не до дизайнерских затей. А ему? Неизвестно.
Рита встряхнула головой, быстро пересела из кресла к подоконнику. В этом старом доме он был такой широкий, что, делая ремонт, она лишь немного продлила его в комнату, заказала к нему ящики и превратила таким образом в письменный стол. Все на нем и в нем помещалось, и можно было, работая, время от времени поглядывать на улицу; это ей нравилось.
Рита включила компьютер. Полчаса в ее распоряжении точно: Эльмира только что сообщила, что Маша попросила пить, да и дождь пошел, поэтому они зашли в кафе в саду «Эрмитаж».
Вереница цифр поплыла по экрану, но найти нужную строку таблицы Рита не успела.
Во входную дверь позвонили – раз, другой, резким двойным звонком, тройным. Никогда в жизни никто не звонил так в Ритину дверь. Просто не существовало людей, которые могли быть такими настойчивыми с нею.
Она вскочила. Сердце взлетело вверх, перекрыло горло. Пока бежала в прихожую, мерещились невероятные вещи, и самой невероятной было бы…
Рита распахнула дверь. Мити на лестничной площадке не было. Глупо было даже в глазок не глянуть. Непростительная беспечность.
Впрочем, девушка, стоящая перед дверью, опасного впечатления не производила. Конечно, любая красавица может оказаться аферисткой, но ведь Рита не старушка, к которой таковые являются под видом сотрудниц социальных служб.
– Вам кого? – спросила Рита.
«Может, религиозную литературу распространяет», – подумала она.
Красавиц, увлеченных высокими идеями, ей видеть приходилось тоже.
– Я ищу папу, – сказала девушка. – Дмитрия Алексеевича Гриневицкого. Он мне срочно нужен, а телефон у него не отвечает. Я подумала, что он может быть у вас.
Вот такая, значит, у него дочка. Похожа, и еще как. Одного взгляда достаточно, чтобы это понять. Таким был бы и Митин облик, образ, если бы тяжесть жизни его не коснулась. Так тонко, правильно были бы прорисованы скулы, и морщина не пересекала бы переносицу знаком какой-то непонятной заботы, и глаза казались бы серебряными, как у этой красивой девочки, не стояла бы в них кромешная тьма…
Если что и стояло в глазах у его дочери, то упрямство. Оно было в ней главным, это Рита сразу поняла. Не поняла только, похожа ли та в этом смысле на своего отца. Ничего она о нем не знала.
– У меня его нет, – сказала Рита.
– А где он?
– Понятия не имею. Тебе лучше знать.
– Он мне врет!
Девочка даже ногой притопнула, и так сердито, что Рите показалось, искры брызнули из-под ее каблучка. Юность, темперамент, нетерпение – все это было так естественно в ней, так поэтому красиво, что Рита не сдержала улыбку.
– Вам смешно! – воскликнула девочка. – А я в Голландию на Рождество не попаду!
– Почему? – поинтересовалась Рита.
– Потому что сегодня надо сдать завучу разрешение от родителей. А его нет!
– От отца теперь разрешение не требуют, – сказала Рита. – Возьми у мамы, и достаточно.
– Это не ваше дело! – фыркнула девочка.
– Тогда зачем ты ко мне пришла? – усмехнулась Рита.
И вдруг девочка расплакалась. Это было неожиданно, учитывая ее искрометный облик.
– Давай-ка зайди, – сказала Рита. – Не обязательно всему подъезду слушать, как ты рыдаешь.
Поколебавшись немного, девочка вошла, всхлипывая, в квартиру. И, не снимая щегольскую валяную куртку, прошла вслед за Ритой из прихожей в гостиную.
– Ну? – сказала Рита. – Объясни толком, в чем дело, раз уж пришла. Как тебя зовут, кстати?
– Маша.
Рита вздрогнула – ничего себе! Но вслух изумляться не стала, а повторила:
– И что тебя так расстроило? Завтра разрешение принесешь. Не завучу, а прямо в турфирму.
– Деньги тоже надо сегодня, – вздохнула та. – Всю сумму за поездку. Он сказал, что вместе с разрешением даст. А теперь ни разрешения, ни его, ни денег!
То, что она перечисляет отца в списке неких досадных обстоятельств, кого-нибудь другого могло бы и покоробить. Но Рита не придавала значения подобным вещам. Может, такой перечень как-то характеризует эту Машу. А может, свидетельствует лишь о ее сиюминутном смятении. Или вовсе ни о чем не свидетельствует.
Рита посмотрела на стену. Эльмира вот-вот вернется.
– Какие у вас часы интересные! – проследив ее взгляд, сказала Маша. – Только стрелки, а время понятно. – И поинтересовалась: – А вы давно его любовница?
Слезы высохли у нее на щеках, в голосе слышался вызов. Но не принимать же его. Еще не хватало выяснять отношения со вздорной девчонкой! Пусть ее отец сам этим занимается.
– Сколько тебе нужно? – спросила Рита.
– Чего – сколько? – не поняла та.
– Денег. Ты сказала, тебе сегодня нужно сдать завучу доверенность и деньги. Доверенности достаточно от матери. Деньги я тебе займу. Потом возьмешь у отца, раз он обещал, и мне вернешь.
Девчонка смотрела исподлобья. Понятно было, что ей хочется сказать что-нибудь дерзкое и выйти с гордым видом. Но так же понятно было и то, что в Голландию на Рождество ей хочется поехать больше, чем показать свой независимый характер.
– Тысячу евро, – нехотя проговорила она.
– Ладно, – кивнула Рита.
И тут же вспомнила, что наличные деньги у нее как раз закончились. То есть евро закончились, да и рублей, пожалуй, в кошельке недостаточно, чтобы их купить.
После того как Рита поняла, что любой банк или все они разом могут рухнуть в любую минуту и предупреждать об этом никого не станут, она закрыла все свои депозиты и стала держать московский запас евро в банковской ячейке, а на карте только рубли для повседневных расходов.
Но эти подробности девчонке знать, конечно, не обязательно.
– Придется тебе пойти со мной, – сказала Рита.
– Зачем? – Та отвлеклась от разглядывания кресла-ладони. – Куда?
– В банк.
С каждой минутой ей все более неприятна становилась эта Маша. И глаза ее цвета темного серебра, и тонкие линии, из которых состояло все ее лицо – само совершенство. Даже то, как она наклоняет голову – точно царевна на портрете Серова, – тоже вызывало у Риты неприязнь.
Что-то в ней чужое, чуждое, в этой девочке.
«А ты ожидала, она вестник счастья? – подумала Рита. – Их не бывает».
– Ладно, пойдемте, – пожала плечами Маша.
Благодарить за готовность ей помочь она не стала. Впрочем, Рита этого от нее и не ожидала. Деньги решила ведь дать не из любви к ней, а только для того, чтобы поскорее от нее избавиться. А за это – какая благодарность?
– Тебе папа сказал, где я живу? – спросила Рита, когда они вышли из подъезда.
– Он мне ничего не говорит. Живет, как… Ладно, неважно. А вас я вычислила. Его айфон запеленговала. Бр-р! – поморщилась Маша. – Еще зима не началась, а уже снег! И к тому же мокрый. Далеко нам идти?
Она свернула волосы кольцом, заколола на затылке и набросила на голову капюшон куртки, свалянной так, что красный цвет постепенно переходил в розовый.
Все это было проделано одним жестом, необыкновенно красивым.
«Мне так никогда не научиться», – почти с завистью подумала Рита.
И тут же вспомнила, как мгновенно, легко Митя снял с нее всю одежду, и поняла, откуда у девочки способность к таким пленительным движениям. Эта мысль не прибавила ей радости.
Ей больно его вспоминать. А еще больнее сознавать, что его нет.
– Тебе идти в банк незачем, – сказала Рита. – Подожди меня вон в том ресторане.
Она показала на вывеску «Тютчевъ» на стене бело-желтого особняка. Называть рестораны именами писателей – неподалеку был еще «Чехов» – казалось ей пошловатым. Но Тютчев ведь действительно бывал в этом доме… И пусть лучше на стене будет написано его имя, чем «Мир еды» или еще какая-нибудь глупость.
– В рестора-ане?.. – с некоторой оторопью протянула Маша.
Понятно было, что в ресторан ей ходить непривычно.
– Закажи себе мороженое или что хочешь, – сказала Рита. – Я приду через полчаса.
Ближайший банк, в котором можно купить евро, находится на Тверской. Там еще и очередь, наверное. Зачем проводить время рядом с человеком, который тебя тяготит? Лучше заплатить за его мороженое.
Девочка скрылась за дверью «Тютчева». Рита позвонила Эльмире, предупредила, что вернется домой через час.
Снегопад длился недолго, и лишь прозрачная дождевая взвесь стояла теперь в воздухе, переливалась в свете фонарей. Сгущались сумерки, сияли, как будущие елочные игрушки, окна домов в Старопименовском, в витрине магазина «Английские интерьеры» на углу была устроена старинная гостиная – столы из орехового дерева, стулья, какие искал Киса Воробьянинов… Ничего не было во всем этом такого, что невозможно было бы не любить. А уж английскую мебель увидишь в любой витрине мира. Но при мысли о том, что всего этого – да чего, чего же?! – в ее жизни может не быть, Рите стало так горько и горестно, что мысль эту она тут же постаралась от себя отогнать.
Очереди в банке не было, и в «Тютчевъ» она вошла минут через пятнадцать.
– Вас ожидают, – сообщил, едва ее увидев, метрдотель.
Вид у него при этом был слегка испуганный. Войдя в зал, Рита поняла, почему.
Горели дрова в камине, отсветы огня скользили по стенам и по бледно-розовой обивке кресел, музыкант тихо наигрывал на рояле. Зал был пуст. И тем заметнее был в этом пустом зале стол, за которым сидела Маша. Он весь был уставлен тарелочками и вазочками – мороженое, пирожные, тирамису, фрукты, какой-то крем, что-то шоколадное…
– Ваша подруга сказала, вы любите сладкое… – пробормотал официант.
В его глазах тоже сквозила опаска: а вдруг девчонка обманула и за все это не заплатят?
– Обожаю, – подтвердила Рита, садясь к столу. – Это все, или ты еще что-нибудь заказала? – поинтересовалась она у Маши.
– Больше ничего. – Та улыбнулась, вероятно со всей наглостью, на которую была способна. – Ну что, принесли деньги?
Бросать деньги на стол Рита не стала. Не обязательно посторонним знать, что девчонка вышла с ними на улицу. Она открыла сумку и переложила деньги оттуда прямо Маше в карман.
– А Тютчев сюда ходил к любовнице, – сообщила та. – Как мой папа к вам. Только у Тютчева она была молодая.
– На экзамене по литературе расскажешь. – Рита закрыла сумку и попросила наблюдающего за ними официанта: – Посчитайте, пожалуйста.
Счет появился мгновенно. Маша молча смотрела, как Рита расплачивается. Девчонка тяготила так, что выдержать с ней еще пять минут было бы просто невыносимо. Всем тяготила: и красотой, и подростковым эпатажем, который взрослому человеку и эпатажем-то не кажется, потому что слишком предсказуем…
«Если придет деньги возвращать, попрошу, чтобы Эльмира у нее их взяла, даже из комнаты не выгляну», – подумала Рита, выходя на улицу.
Никогда с ней не бывало, чтобы чувства, возникающие одновременно, были так противоположны друг другу. Как соотнести печаль от неизбежной разлуки с Москвой, и раздражение, вызванное нахальной девчонкой, и горе, мучительное горе оттого, что приняла за любовь что-то непонятное, мгновенно ускользнувшее?.. Никак все это не соединишь в себе, слишком мучительно такое соединение.
Но что же? Не для того дана тебе жизнь, чтобы провести ее в тоске об утраченных иллюзиях. А для чего? Рита не знала.
Глава 10
Он всегда считал свою жизнь осмысленной. И когда вдруг понял, что это не так, понимание потрясло его.
Понял он это пять лет назад. Не так уж это много по сравнению с количеством прожитых лет. Но с этим пониманием надо было что-то делать, а что, он не знал. И потому был растерян тогда, впервые в жизни.
Нет, не впервые. Впервые растерянность охватила его в семнадцать лет; это он запомнил. И не растерянность даже – посильнее…
В семнадцать лет Митя Гриневицкий понял, что за девушками надо как-то ухаживать. Приглашать в кино, угощать мороженым, да мало ли что еще! А что еще, кстати? Он не знал. Ему хотелось их любить. Не всех, конечно, а какую-то одну, пока что неизвестную. Но ведь надо при этом и научиться угощать мороженым, приглашать в кино? Или мороженое и кино не имеют для них значения, а с понятием «ухаживать» они связывают что-то совсем другое? Но что?
Понять это было необходимо, иначе невозможно было чувствовать себя мужчиной. А как бы он стал жить без этого чувства огромную жизнь, которая перед ним простиралась? Никак. Значит, следовало научиться тому, что казалось ему важным.
Конечно, можно было бы взять в библиотеке, хоть в школьной, хоть в районной, какую-нибудь книжку про этикет, он даже видел одну такую на полке, она называлась «Как себя вести». Но брать ее было стыдно. И библиотекарша, и вообще все сразу же поймут, во-первых, что он понятия не имеет, как себя вести, а во-вторых, что интересуется этим особо, прицельно. И неизвестно, что стыднее, первое или второе. Книжка выглядела на библиотечной полке почти не читанной, тем более стыдно ее брать.
В общем, оставалось полагаться только на свою приметливость.
Он стал приглядываться к взрослым мужчинам. Но вскоре понял, что приглядываться-то особо и не к чему. Очень скудны были подробности, которые стоило взять на вооружение. Например, он отметил, что мужчины если не пьяные, пропускают женщин перед собой в двери. Некоторые – их совсем мало – подают женщинам пальто. Это он заметил зимой в кинозале: закончился фильм, зрители стали одеваться, и один мужчина взял пальто своей спутницы со спинки кресла и подал ей так, чтобы она, стоя к пальто спиной, могла просунуть руки в рукава. По виду эти двое были мужем и женой. Значит, если ты пришел с девушкой, то подавать пальто, держа его вот таким особенным образом, тем более необходимо? Выходит, да. Так он это понял.
А вскоре у него появилась возможность проверить свои догадки, касающиеся ухаживания за девушками.
Вернее, за одной девушкой – наконец появилась такая, которую он и хотел.
Она пришла первого сентября на линейку. В выпускных классах двое новеньких появилось: у них Игорь Салынский, а в параллельном вот эта Ира по фамилии Янчук. На линейке она единственная была в школьном коричневом платье, в белом фартуке и в белых бантах. После того как началась перестройка, у них в школе почти перестали следить за тем, чтобы ученики ходили в форме. От малышни еще требовали, а на старшеклассников смотрели сквозь пальцы, на выпускников уж точно. Ну, джинсы запрещали носить, так их почти ни у кого и не было, а у кого были, те их и сами в школу не надевали – берегли, потому что стоили они немыслимых денег, да и не достать их было. А брюки-пиджаки – пожалуйста, надевайте какие угодно, юбки-блузки тоже.
Поэтому все девчонки явились на линейку в том, что обтягивало, сползало, приоткрывало и лишь отдаленно напоминало школьную форму. И эта Ира в своем коричневом платьице и бантах выглядела белой вороной. Может, именно это его и привлекло. Правда, платье, хоть и форменное, было совсем коротким; это тоже имело значение. Да, это было важно. Ирины ноги казались такими длинными, что у него губы пересохли, когда он взглянул на них.
Директриса обвела взглядом галдящих учеников и громко вызвала:
– Гриневицкий, Янчук, идите сюда! Поведете первоклассников. Вы хоть в форме, – добавила она, скользнув недовольным взглядом по Ириным ногам.
Митя был в форме потому, что другой приличной одежды у него не было; не в клетчатой же рубахе на линейку идти. А зачем надела это платье Ира, он не понимал.
Он нес первоклассницу на плече и чуть не оглох оттого, что счастливая девчонка гремела колокольчиком прямо ему в ухо. Ира шла рядом, ведя за руку тихого малыша. От запаха ее духов, едва уловимого, но пряного, у Мити голова кружилась не меньше, чем от вида ее ног и волос, разделенных пробором – он отчетливо видел этот светлый пробор сверху, с высоты своего роста, – и от сверкания ее ярко-голубых глаз. Такие глаза были у сиамской кошки, которая, когда Мите было лет шесть, приблудилась и жила у них в квартире с неделю, пока не стащила со стола мясо и отец не завез ее далеко за Киржач.
– А девчонки у вас ничего такие, симпотные, – негромко сказала Ира, когда они обошли с первоклашками круг и остановились возле школьного крыльца, с которого директриса тут же начала говорить о задачах партии для молодежи. – Вон та, пеструшка, кто?
Митя проследил за ее взглядом и ответил:
– Рита Германова. А почему она пеструшка?
– Откуда я знаю? – хихикнула Ира. – Уродилась такая, наверное. Видишь, волосы какие? Ну, полосатые, – пояснила она, заметив его недоумение. – А на нее красавчик вон тот видишь как уставился?
«Ерунда какая-то», – подумал Митя.
Волосы у Риты были самые обыкновенные, то ли светло-, то ли темно-русые. Даже странно, что новенькая из всех девчонок обратила внимание именно на нее, в обоих выпускных классах были и покрасивее. Но вообще-то ему неинтересно было думать, какие у Риты волосы и кто на нее уставился, и даже не из-за ее всем известной надменности это было ему неинтересно, а потому что про девчонку, с которой проучился в одном классе все годы, кто ж станет думать.
А Иру он пригласил в кино через два дня. Она ему очень понравилась, и если уж подготовился он к тому, чтобы за кем-то ухаживать, то, конечно, за ней.
В сентябре еще работал летний кинотеатр «Комсомолец» в парке у реки. Митя хотел взять билеты заранее, но заранее не продавали. Пришлось прийти к открытию кассы перед вечерним сеансом. Он собирался отстоять очередь, а потом бежать обратно ко входу в парк, к фонтану, где договорился встретиться с Ирой. Это были действия на грани фола – а вдруг ей пришлось бы ждать? Но он считал, для нее это все-таки лучше, чем стоять в очереди, в которой все лузгают семечки и пьют принесенное с собой пиво. Самому-то ему нетрудно постоять, но предлагать это девушке, которая тебе нравится, нехорошо.
– Гриневицкий! Иди сюда! – услышал он, подойдя к очереди.
Митя глянул туда, откуда донесся голос, и увидел Риту Германову. Она махала ему рукой почти от самого окошка кассы. Вот повезло! А то бы точно на свидание опоздал. Конечно, он подошел к Рите.
И – не узнал ее. Что-то с ней произошло необыкновенное… Что именно, он не понял. Глаза у нее незнакомо блестели и переливались – он впервые заметил, что они зеленые, но не яркие, а скорее зеленоватые, как трава под ранней изморозью. А что еще?.. Сообразить Митя не успел.
– Привет, – сказал Салынский; оказывается, он стоял рядом с Ритой. – Становись перед нами, а то тебе билетов не хватит.
Митя уже знал, что Игорь Салынский приехал в Меченосец из Москвы. Почему, было непонятно, но и неважно. А вот что он сразу позвал одноклассника к себе в очередь, хотя сам пришел с девушкой и ему могло быть вообще ни до кого, – это было важно, и очень.
Пока касса не открылась, они разговаривали. То есть Митя просто присоединился к разговору – Игорь и Рита обсуждали, что такое математическая красота.
– Нейробиологи доказали, – сказал Игорь, – что восприятие красивых математических формул происходит точно так же, как восприятие живописи и музыки. Теми же отделами мозга.
– Еще бы понять, что такое красота формул! – фыркнула Рита. – По-твоему, математика красивая?
Это она спросила не у Игоря, а у Мити. Он был ей привычнее.
– Насчет всей математики не знаю, – пожал плечами Митя, – а в геометрии красивого много.
– Например, что? – спросил Салынский.
Он смотрел с доброжелательным интересом. Он, конечно, сильно отличался от всех парней в их классе. И в параллельном тоже. Во время линейки Мите показалось, что Салынский просто хлыщ, но похоже, что нет.
– Например, трехмерные многогранники, – сказал Митя. – Тетраэдр, октаэдр, икосаэдр, куб и додекаэдр. Их же еще в античности открыли.
– Ну да, – согласилась Рита. – В античности не открыли бы, если б они некрасивые были.
Читать бесплатно другие книги:
