Лучшие годы Риты Берсенева Анна

Глава 1

– И не уговаривай ты меня, и не убеждай!

Рита видела, что мама не может объяснить свою досаду даже себе самой, а потому то недовольно поджимает, то растерянно распускает губы и нервно крутит уголки одеяла.

– Я тебя не убеждаю, – сказала Рита. – Как тебя убеждать, когда ты элементарных аргументов не воспринимаешь?

– Это для тебя они аргументы! Ты от роду эгоистка, вся в отца.

– Не уверена.

– Хоть в этом мне поверь. Точно такой был. Он самый умный, а мы – насекомые.

– Кто – мы?

– Люди.

– А он не человек был, что ли? – вздохнула Рита. – Ладно, мама, это абстрактный разговор. А проблема конкретная.

– Никакой проблемы нету.

«Господи! – Рита чуть не взвыла. – Проблемы у тебя нету! Лежишь после инфаркта в какой-то дыре, одна – и хоть бы сейчас, хоть бы краем уха меня послушала!»

– Мама, – с трудом сдерживаясь, проговорила она, – пойми же ты: я через два месяца рожаю. Ездить туда-сюда мне тяжело. Я уже и сегодня с трудом приехала.

– Я тебя что, заставляю сюда ездить? – тут же отозвалась мама.

– Не заставляешь. Однако езжу, как видишь. Но больше не смогу. Я в Германию уеду рожать.

– Ну так и я же о том! – Мама с досадой отбросила от себя скрученный угол одеяла. – С какого перепугу мне в Москву перебираться? Ты, значит, оттуда, а я, значит, туда! Резон-то мне какой, а?

– Резон такой, что в Германию я тебя взять с собой не могу. А в Москву могу. И это необходимо сделать, потому что в Меченосце кардиология отсутствует.

Рите казалось, что она заводит эти объяснения раз в пятый или в шестой. Даже ангельское терпение уже иссякло бы, а у нее оно ангельским и не было никогда.

– Инфаркт же вылечили, – тут же ответила мама. – Да это, может, и не инфаркт был.

– Это был инфаркт. А вылечили его или нет, узнать невозможно. Здесь даже УЗИ сердца сделать нельзя. А если повторно случится? Что тогда?

– Что Бог даст, – вздохнула мама. – Если судьба умереть, никакие врачи не помогут. Хоть бы и в Москве.

Эта стена была непрошибаема. Эту крепость не взял бы и хан Батый.

– В Москве я сниму тебе квартиру, куплю приличную медицинскую страховку и найму сиделку, – сжав зубы, проговорила Рита.

– Не жили по-человечески, нечего и привыкать, – ответила мама.

Ребенок сердито стукнул Риту в бок.

«Что ты споришь? – словно бы сказал он. – Не трать время зря».

Он был прав. То есть внутренний Ритин голос был прав, конечно, а не подросший эмбрион у нее в животе. Но думать, что это ребенок вот так, дружески, с ней разговаривает, было все-таки приятно.

– Учти, я тебе теперь не помощница, – сказала мама.

– В каком смысле не… – начала было Рита. И вдруг догадалась: – Считаешь, я тебя для того в Москву зову, чтобы ты с ребенком сидела?

– Ну а зачем верблюда на свадьбу зовут? – пожала плечами мама. И добавила: – Я и посидела бы, с внуком почему ж не посидеть? Да видишь, здоровье какое теперь у меня.

«С этим правда ничего не поделаешь. Поздно ей объяснять. Так до конца жизни и будет всех в корысти подозревать. Как, ну как можно даже предположить, что я от нее выгоды жду? Какая, в конце концов, мне от нее может быть выгода?!»

Но именно так мама и думала. Сознавать это было тягостно.

– Не переживай, дочка. – Наверное, вид у Риты стал такой, что мама решила ее ободрить. – Не помощница я тебе теперь, так хоть не обуза. И то хорошо.

– Хорошо, – машинально повторила Рита.

– Ну и езжай себе в свою Германию. – Мама улыбнулась. – Сколько тебе надо, столько там и будь.

Сколько ей придется пробыть в Германии, Рита не знала. Как пройдут роды, как будет чувствовать себя ребенок, она сама… Может, месяц, а может и полгода, что заранее загадывать?

– Меня в Москву зазываешь, а сама-то вон к немцам рожать едешь, – заметила мама. – Что ж в Москве своей не хочешь?

Рита не ответила. Объяснить маме разницу между родами в Германии и в России, пусть и в Москве, было даже труднее, чем описать ей состояние кардиологии в Меченосце.

Да что маме! Рита и сама не сразу осознала, что всего за какие-нибудь пять последних лет медицина переменилась в мире кардинально. И вместе с ней переменилось отношение к болезням. Они перестали восприниматься как что-то роковое – люди вдруг поняли, что вылечить можно если не абсолютно все, то очень многое, гораздо больше того, что можно было вылечить всего пять лет назад. Осознание этого вошло в умы, укрепилось и стало определять собою повседневную жизнь людей. И не потому, что кто-то постарался их в этом убедить, а потому, что это было правдой.

Может, роды у нее будут самые обыкновенные. Может, никакая особенная помощь ей не понадобится. Но выяснять это опытным путем Рита не хотела. А потому решила рожать там, где для здоровья ее ребенка будет сделано все, что придумано ясными умами всего мира к моменту его рождения.

Ну и как объяснишь это маме, если знаешь, что ее отношение к здоровью, в том числе собственному, определяется словами «Бог дал – Бог взял»?

– В Москве другое отношение к людям, – сказала Рита.

– Это да, – согласилась мама. – Сумасшедшая ваша Москва. В ней не то что рожать, воду из-под крана пить нельзя. То ли дело у нас в Меченосце! Родник через дорогу, я с канистрой хожу.

Больше Рита ничего говорить не стала. Ей было досадно, что она проехала сто пятьдесят километров за рулем, а теперь придется проехать столько же обратно, и все это без малейшего смысла. Только спина заболела.

– Ты Андреевне денег дай, сколько не жалко, – сказала мама. – Она и зайдет ко мне, и поможет. В туалет-то я сама хожу, но помыться или там что… И в магазин сходит. Только евро эти свои не давай, – предупредила она. – Андреевна их боится. Рублей оставь.

– Рубли обесцениваются, – сказала Рита.

– Кто тебе глупость такую сказал? С чего им обесцениваться? Да мы бы и знали, если б так.

«Откуда, интересно, вы с Андреевной знали бы, если по телевизору не говорят?» – подумала Рита.

Но произносить это вслух, конечно, не стала. Какой смысл?

– Дам рубли, – кивнула она.

Рита вышла из дома в том состоянии, которое ненавидела в себе и за которое ненавидела бы себя, если бы могла сейчас испытывать сильные чувства. Это было раздражение, притом раздражение пустое, не ведущее ни к каким действиям по исправлению раздражающей ситуации.

А как ее, ситуацию эту, исправишь? Перебираться в Москву мама отказывается категорически. Лечиться, значит, тоже, потому что лечить кардиологическое заболевание в Меченосце невозможно. Второй инфаркт может случиться в любую минуту. Рядом при этом окажется только дура-соседка, если вообще кто-нибудь окажется. Рита в этот самый момент, возможно, будет находиться на родильном столе в городе Бонне. Логически объяснить все это невозможно. Да и никак невозможно объяснить.

«Нельзя за руль в таком состоянии, – подумала она. – Посиди пять минут, успокойся».

Она села на лавочку на детской площадке. Воздух сумеречно густел, словно становился водою. Ей казалось, что она тонет в этой темной воде.

Давно Рита не уезжала из Меченосца с таким тяжелым чувством. То есть общение с мамой и раньше тяготило, но раньше не так все же явно обрушивалось на нее то, что Чехов называл гуртовым невежеством и считал разновидностью стихийного бедствия. В десятом классе задали по литературе доклад о письмах Чехова, тогда Рита и прочитала эти его слова, и запомнила, но как-то абстрактно запомнила, безотносительно к собственной жизни. Да и какое отношение это могло иметь к ее тогдашней, шестнадцатилетней, жизни?

А сегодня стихийная сила невежества обрушилась прямо на нее, и из-за того, что она исходила от родной матери, Рите стало совсем тошно.

Ребенок у нее в животе вертелся волчком. Он вообще был активным, этот то ли мальчик, то ли девочка, да и хитрым, наверное, раз лежал так, что врачи не могли определить его пол. Или не хитрым, а скрытным. Или предусмотрительным. Или безалаберным. Рита не могла его понять, поэтому относилась к нему с некоторой опаской.

– Привет, – услышала она и подняла глаза.

Вот так здрасьте! Отец ее ребенка стоял перед нею и смотрел на нее со спокойным безразличием. А как он, собственно, должен был на нее смотреть? Они не виделись с момента зачатия. И не сказать, чтобы Рита жаждала его увидеть.

– Привет, – ответила она. – А ты что здесь делаешь?

Гриневицкий пожал плечами на глупый Ритин вопрос.

– Мимо шел, тебя увидел, подошел.

В Меченосце же все рядом. Идешь по своим делам – обязательно мимо знакомого пройдешь. И почему не подойти?

Рита окинула его быстрым взглядом. А вдруг она сейчас поймет, что этот мужчина перестал быть ей посторонним? Все-таки беременность полна загадок, это она за семь месяцев успела заметить.

Никогда не была слезливой, а недавно разрыдалась от сентиментального спектакля «Посвящение Еве», на который пошла с приятельницей в Театр Вахтангова. Всю жизнь терпеть не могла тыкву, а в последние полгода поедала ее во всех возможных видах, чуть не корки готова была глодать, а вчера даже ночью встала, чтобы сварить себе тыквенную кашу. Никогда не боялась высоты, в Диснейленде опробовала самые безумные аттракционы, а теперь голова начинала кружиться оттого, что просто смотрела на Старопименовский переулок из окна своей квартиры.

В общем, Рита не очень удивилась бы, если бы ей захотелось броситься Гриневицкому на шею. Вот некстати был бы такой порыв! Как она это ему объяснила бы?

К счастью, подобного порыва у нее не возникло. Мужчина, который сутулясь возвышался над нею сейчас, был привлекателен для нее не больше, чем в ту минуту, когда она увидела его на встрече одноклассников. То есть до той минуты, когда выпила лишнего.

Вообще, следовало с неловкостью признать, что бурная июньская ночь, имевшая такие важные для Риты последствия, явилась всего лишь результатом легкого опьянения. Она даже со страхом проходила в Бонне обследование: а вдруг ее состояние в момент зачатия как-нибудь сказалось на ребенке? Но обследование не показало никаких аномалий, да и врач в клинике ее на этот счет успокоил: ведь вы, фрау Германова, не страдаете алкоголизмом, вряд ли несколько рюмок текилы могли оказать негативное воздействие на зачатие.

Да, отцом ее ребенка стал случайный мужчина, и семь прошедших месяцев ничего в этом смысле не изменили. Ей не хочется упасть в его объятия, припасть к плечу, ловить его темный взгляд, и не хочет она, чтобы его ладони, его широкие длинные пальцы – он как раз вынул руки из карманов полушубка – коснулись ее щек.

Убедившись в этом, Рита вздохнула с облегчением.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Рита насторожилась. С чего вдруг такие вопросы?

Наверное, Гриневицкий заметил ее настороженность.

– Я твоей матери деньги недавно относил, со стройматериалов сдача осталась. Она сказала, что ты на седьмом месяце, – объяснил он и поинтересовался: – Это не после той ночи, случайно?

Он спросил об этом так же спокойно, так же почти безразлично, как смотрел на нее.

«Мы относимся друг к другу одинаково, – поняла Рита. – Что ж, это хорошо. По крайней мере можно не врать».

– После той, – кивнула она. – И именно случайно.

– Тогда почему рожать решила?

Все-таки его тон несколько уязвил ее. Не то чтобы Рита ожидала, что он упадет перед ней на колени и обхватит ее живот со слезами счастья, но полное равнодушие…

«Этот ребенок – мой и больше ничей. Я так решила, и теперь только подтверждается, что это так и есть. И почему он должен быть неравнодушен к моему ребенку? Что их связывает, кроме набора молекул? Ничего».

– Рожать я решила по своим личным причинам, – сказала она. – Объяснять их тебе я не обязана.

– Это да, – кивнул он. – Я не должен был спрашивать.

– Ну вот и не спрашивай, – отрезала Рита.

«Смотришь как на березу придорожную – получи», – злорадно подумала она при этом.

Но тут же устыдилась собственного злорадства. В конце концов, человек ей ребенка сделал. Дурное дело, конечно, нехитрое, но для нее обернулось благом. Так бы, может, ей и в голову не пришло рожать.

– Ну а здоровье-то как? – снова спросил Гриневицкий.

– Нормально, – пожала плечами Рита. – Я что, выгляжу больной?

– Невеселой, во всяком случае. Нахохлилась, на холодной скамейке сидишь. От большой радости, что ли?

– Да это из-за мамы, – вздохнула Рита.

– А что с ней?

– Инфаркт недавно был. В Москву переезжать не хочет. А я сюда ездить не хочу. То есть не могу. Ну, скоро не смогу. И что с ней делать?

– Понятно…

– Ничего понятного. Ничего! Почему все это, зачем…

– Она же здесь всю жизнь прожила, Рит, – заметил Гриневицкий. – Старому человеку трудно меняться.

– Ей шестьдесят два года, тоже мне старость! – фыркнула Рита. – Ой, да не могу я об этом. Мне, знаешь, от всего такого кажется, что меня накрыли подушкой и я вот-вот задохнусь. Всю жизнь от безнадеги бегу, а от маминой ее разновидности не убежишь ведь. Ладно! Ехать пора.

Рита встала со скамейки. Гриневицкий возвышался теперь над нею не так явно, все-таки и она ведь роста не маленького. Зачем он носит дурацкую кроличью шапку? Она думала, их уже не бывает – вот таких, с опущенными ушами, на которых завязки болтаются. Хотя – почему бы и нет? Январь, холод.

Рита поняла, что специально цепляется сознанием за мелкие и посторонние детали, чтобы отвлечься от главного: приехала в Меченосец без толку, настроение самое что ни на есть унылое, и вдобавок еще возвращаться в Москву придется в темноте. И все это по собственной глупости.

– Рита, – сказал Гриневицкий, – ты уверена…

– В чем? – подождав окончания фразы и не дождавшись его, спросила она.

Может, он хочет ей объяснить, что рожать от него – не самое правильное ее решение?

– Что можешь ехать одна и в темноте, – закончил он.

– Я делаю только то, в чем уверена, – ответила она. – И всегда так было, если ты помнишь.

– Я помню.

– Пока, Митя, – сказала Рита. – Я тебе за ребенка благодарна.

Мелькнула в свете фар его сутулая фигура, нелепая из-за кроличьей шапки с опущенными ушами, и исчезла в зимних сумерках.

Глава 2

От мамы Рита вышла в раздражении, потом отвлеклась на разговор с Гриневицким и из-за всего этого забыла купить себе в дорогу воды. Пришлось свернуть на заправку.

В январских сумерках над дверью магазина безостановочно мигали лампочки, и от этого возникала тревога, хотя вообще-то должно было, наверное, возникнуть счастье или хотя бы воспоминание о нем, лампочки-то остались после новогодних праздников.

Ни счастья, ни чего-либо ему подобного не ощущала, похоже, не только Рита, но и продавщица. Она взяла у Риты деньги за воду с таким равнодушным видом, какого счастливый человек иметь не может. И стоящий рядом с прилавком мужчина, с которым эта не старая еще женщина разговаривала, смотрел на свою собеседницу с тем же равнодушием, с тем же безразличием к людям, к событиям и, наверное, к себе самому.

«Да что же это со мной? – подумала Рита. – Почему я замечаю только мрачное? Ну да, есть трудности. Но в целом же все у меня неплохо. Через два месяца ребенок родится. Он – тьфу-тьфу! – вроде бы здоров. Бизнес работает. Ни шатко ни валко, да, но по-другому сейчас в любом случае невозможно, так что и бизнес, можно считать, в порядке. Даже няня уже найдена! От чего ж уныние такое?»

Она вернулась в машину, выпила воды, тронулась с места. В сумерках, почти в темноте уже, окрестности казались безлюдными, как лунный пейзаж.

Через полчаса Рита поняла, что ее тревожное уныние все более определенно становится просто тревогой, и причины этой тревоги не метафизические, а самые что ни на есть конкретные: живот у нее начинает схватывать, и это не обычный мышечный тонус, а что-то совсем другое, незнакомое, неприятное, все более и более сильное, болезненное…

«Этого не должно быть! – холодея от страха, подумала она. – Это… рано еще!»

Но это было, и это были самые настоящие схватки. Рита и сама не понимала, как догадалась об этом, но сомнений в правильности догадки у нее не было.

Она съехала на обочину, остановилась, включила аварийный сигнал. И только после этого подумала: а зачем? Что она пережидает здесь, между Владимиром и Киржачом, на темном шоссе, по которому проносятся мимо нее редкие автомобили?

«Поскорее ехать надо! – У нее в голове словно тревожная лампочка запульсировала. – Я же сейчас прямо в машине рожать начну!»

Эта мысль так ужаснула Риту, что руки и ноги у нее задрожали, ослабели и совершенно перестали слушаться. Вдобавок она почувствовала, что ее воля, вместо того чтобы привычно держать прочным каркасом, бьется у нее внутри беспорядочно, панически, как залетевшая в комнату птица.

Она расстегнула брюки, широкие, специально предназначенные для беременных. Легче от этого не стало.

Рита скрутила крышку с бутылки, вылила оставшуюся воду в сложенную лодочкой ладонь и плеснула себе в лицо. Это помогло унять панику. И схватки она перестала чувствовать – показалось, может? Она приободрилась, выключила аварийку и тронулась с места. Зачем паниковать? Понятно же, что надо делать: на всей скорости мчаться в Москву, на Севастопольском проспекте есть отличная клиника, то есть все говорят, что отличная, придется довериться общему мнению, выбирать уже не приходится…

Именно так, на полной скорости, Рита проехала километров двадцать. Потом схватки возобновились, и ей снова пришлось остановиться. Ехать, когда в глазах темно от боли, она не могла. Но сидеть в неподвижной машине было плохо в другом отношении: ужас полного одиночества, ужас беспомощности был так силен, так резок, что немногим отличался от физической боли.

Второй приступ схваток оказался сильнее и длительнее.

«Надо трезво смотреть на происходящее. До Москвы могу и не доехать, – поняла Рита. – Значит, до ближайшего поста, а там посмотрим».

Дорога от Меченосца до Москвы знакома во всех подробностях. Ближайший пост километрах в пяти. Возможно, она успеет доехать до него раньше, чем схватки начнутся снова.

– И совсем не обязательно, что я там рожать начну. – Эти слова Рита уже не подумала, а произнесла вслух. – Просто остановлюсь. Попрошу «Скорую» вызвать. А она до Москвы довезет. Хоть до какого-нибудь роддома!

Последнюю фразу она выкрикнула со слезами. Схватки начались снова, перед глазами замелькали блестящие пятна, ноги свело, руки тоже, и если бы машина не была с автоматической коробкой, Рита не проехала бы и тех километров, которые оставались до поста.

Возле него она остановилась так, что ее невозможно было не заметить – из-за резкого торможения ее машину развернуло на сто восемьдесят градусов, и она чуть не врезалась в бетонный блок.

Из стеклянной будки выскочил парнишка в бронежилете, бросился к Ритиной машине.

– Ты что?! – кричал он на бегу.

Рита слышала его крик, потому что распахнула дверь. Через дверь же она увидела, что он держит наготове автомат. Вероятно, ее лихой маневр был похож на террористическую атаку.

– Я рожу сейчас! – закричала она в ответ. – Помогите, пожалуйста!

Для убедительности она развернулась на сиденье так, чтобы стал виден ее большой – врачи говорили, что для семи месяцев даже слишком большой – живот.

Она не ошиблась: парнишка заметил его, как только подбежал к машине.

– Ого! – сказал он. – Вам плохо, что ли?

– Ну да, – кивнула Рита. – У меня схватки начались. Прямо в дороге.

– Кто ж в таком состоянии выезжает? – хмык-нул он.

– Ну а если надо? – морщась от боли, пожала плечами Рита.

– Надо!.. А мужик куда смотрел? Я свою даже в магазин одну не отпускал. Давайте, девушка, выходите.

Он протянул руку. Рита схватилась за нее, но тут же вскрикнула и жалобно пробормотала:

– Я не могу. Честно, не могу! Я бы вышла, если б могла.

– Не в машине же рожать! – Он обернулся, крикнул: – Коль, вызывай «Скорую», тут женщина рожает! – Потом повернулся обратно к Рите и сказал: – Минут пять подождите хоть. Мы вас сейчас в помещение перенесем.

Рита кивнула и одновременно вскрикнула: схватка не то что повторилась, а стала такой сильной, что напоминала уже и не схватку даже, а что-то совсем другое – пугающее своей окончательностью.

Парнишка побежал обратно к стеклянной будке, а Рита до отказа откинула назад спинку сиденья. Может, боль пройдет, если она приляжет? Но боль не только не прошла – опустилась в самый низ живота и тут же увеличилась в размерах так, что объяла ее всю, от макушки до пяток.

– Но это же не может… Час всего, как схватки… Не так же сразу рожают!

Изо рта у нее вырывались не слова, а отрывистые вскрики.

– Вот всё-то вы знаете! – сквозь пелену боли услышала она. – Такие прям самостоятельные, прям это!..

Это уже другой полицейский говорил, постарше, за ним парнишка и бегал. Он не говорил, а хрипло гудел и весь был как с карикатуры: пузатый, с обветренным лицом, с тугими щеками и почти из-за них не видными маленькими глазками.

– Давай, девушка, – хрипло прогудел он. – Ложись, понесем тебя. Родишь, так хоть ребенок на одеяло вывалится.

Рита увидела, что первый испуганный парнишка, и этот толстощекий, и еще двое в форме держат за углы одеяло. Такой способ транспортировки не выглядел надежным, но выбирать не приходилось. Рите казалось, что стоит ей встать на ноги, как ребенок в самом деле вывалится из нее. Да и не могла она встать на ноги, и непонятно, почему.

Охая и хватаясь за живот, она сползла с сиденья на одеяло, и полицейские потащили ее к стеклянной будке.

– Куда вперед ногами заносишь! – гаркнул толстощекий, когда входили в дверь. – Живая пока что.

Ее положили на диван, она сняла куртку, стянула брюки и накрылась одеялом.

– Спасибо… – пробормотала Рита. И спросила: – «Скорую» вызвали?

– Вызвали, вызвали, – ответил толстощекий.

При свете стало видно, что лицо у него не только обветренное, но и красное. Даже сизое.

– А дождешься? – спросил он. – Схватки когда начались-то?

– Недавно, – проговорила было Рита…

И тут же поняла, что не дождется никакой «Скорой», что роды начались, что принимать их некому, и, может, она от этого умрет, а ребенок ее умрет точно, потому что не может недоношенный младенец выжить, появившись на свет в этой сырой стеклянной будке, среди этих ничего не понимающих людей, и… Больше ничего она думать уже не могла, и крик не могла сдержать, и вцепилась в руку краснолицего человека так, что, наверное, он и сам должен был бы закричать.

Но он не закричал, а приказал кому-то:

– Обогреватель посильней включи. И чайник. И аптечку давай. Руки водкой мне облей, там бутылка в ящике. И себе тоже.

Кто и как выполнял эти распоряжения, Рита не видела. И даже не из-за боли не видела, а из-за чувства, которого она совсем не ожидала. Оно было не только неожиданно, но и необъяснимо, это чувство, и все-таки оно охватило ее – именно теперь, в одинокой стеклянной будке, затерянной на безлюдных пространствах, окруженной тьмой и холодом.

Она не знала, как его назвать. Она просто поняла вдруг, что ужас одиночества, ужас полной своей беспомощности, тот ужас, который она испытала, сидя в съехавшей на обочину машине, – он закончился. Не было в облике людей, которые ее теперь окружали, ничего такого, что могло бы ее успокоить, ничто не свидетельствовало, что они в состоянии принять роды, но уверенность в том, что смерть не поглотит ее, наполнила Риту физически, вытесняя даже боль.

Только отчасти вытесняя, впрочем. Роды начались, и ничего подобного этой боли Рита не испытывала никогда. Ее разрывало изнутри, она знала, что сейчас, вот сейчас, через минуту, лопнет, как перекачанный футбольный мяч, и все внутренности вылетят из нее, и она все-таки умрет, потому что невозможно выжить после того, как это случится.

– Все, хватит орать, тужься давай! – слышала она. – Теперь посильнее, голова уже вышла. Тужься, говорю, выталкивай его! Задушишь ребенка же! Вот так, правильно…

Рита не понимала, правильно или неправильно выталкивает из себя ребенка – она лишь выполняла то, что приказывал ей хриплый голос, и только все сильнее сжимала руку человека, которому этот голос принадлежал.

– Держи его, Саня! – услышала она. – Готово – родила!

И боль прекратилась. То есть, может быть, она прекратилась раньше, чем прозвучали эти слова, может, и не прекратилась совсем, а просто уменьшилась, но Рита почувствовала, что боли нет, а вместо нее… То, чем сменилось боль, было больше ее тела, разума, сердца – больше всего, что она до сих пор знала в жизни. Ничего она, оказывается, не знала в своей жизни, самоуверенная дура!

– Господи… – задыхаясь от восторга – нет-нет, это слишком маленькое, слишком приблизительное слово! – всхлипнула она. – Что же это?..

– Почему – что? Девчонку родила, – сказал человек, стоящий у ее изголовья. – Эх, лучше б парня! С вами вон горе одно.

И в ту же секунду, как он это сказал, Рита услышала слабенький скрип. Именно скрип, но не дверей, не снега, а человеческого голоса.

– Это она?! – Рита приподнялась на локтях. – Где она?!

– Погоди, не дергайся, – сказал ее краснолицый акушер. – Сейчас пуповину перережем. Да не трясись ты, Санек! – добавил он, обращаясь уже не к ней, а к тому парнишке, которого Рита увидела первым. Он стоял теперь прямо перед ней, держа в руке ножницы, и вид у него в самом деле был бледный. – Ничего страшного, сам же видишь. Природа, она свое возьмет, главное, не мешать. Режь давай.

– Может, лучше ты, Николай Василич? – жалобно проговорил Санек.

– Не, давай сам, – возразил Николай Василич. – Я-то два раза уже роды принимал, вот так точно, на посту. И ты учись. Мало ли, как жизнь сложится.

– Это что у вас тут творится? – услышала Рита.

И сразу же комнатка наполнилась запахом лекарств, звяканьем инструментов и голосом высокой сердитой женщины в форме «Скорой».

– Руки хоть простерилизовали? – спросила она, подходя к Рите. И скомандовала Саньку: – Ножницы убери. И всё, всё – давайте все отсюда. Мы теперь сами.

Странно, но именно с появлением врача Риту охватила паника.

– Он недоношенный! – со слезами воскликнула она. – Она… девочка… Она на седьмом месяце… Я раньше времени…

– Да вижу, мамаша, вижу, – сказала врач.

– Что видите? – холодея, проговорила Рита.

Прошедший было ужас охватил ее снова. А вдруг ребенок уже умер?!

– Все в порядке. – Врач перерезала пуповину и быстро завернула тихо поскрипывающего ребенка во что-то белое, извлеченное из медицинского чемодана. – Жива твоя девочка, и здоровая будет. В рубашке родилась.

– Она?

– Ты. Могла бы прямо на шоссе родить. А так – повезло тебе. Бога благодари. И милицию. Полицию, то есть.