Горькие плоды смерти Джордж Элизабет

– Ты могла бы, Индия, хотя бы не подавать сейчас на развод?

– У меня нет таких намерений, – заверила ее врач.

– Слава богу! Потому что, понимаешь, он сейчас сам не свой, особенно после того, как ты стала встречаться с другим мужчиной, и если он получит документы, в которых…

Эллиот не дослушала ее, ибо в этот момент поняла все. Она ни единой душе не сказала о том, что встречается с другим мужчиной. Даже собственной матери. И если Каролине Голдейкер известно, что у нее завелся ухажер, она могла это узнать только одним образом.

Ей сказал Чарли. Позвонил и сообщил. И его мать, как это за нею водилось, бросилась выручать своего мальчика, теперь единственного.

Впрочем, это было еще не самое худшее. Потому что Индия не рассказывала ему о своих свиданиях. Он мог узнать об этом, только если сам за нею следил.

Единственным реальным свидетельством того, что Чарли Голдейкер вот уже две недели не выходил из дома, были пакеты с мусором и холодильник. Первые начали накапливаться в прихожей, словно поникшие дебютантки, отчаявшиеся заполучить партнера для танцев. А второй был пуст, за исключением куска заплесневелого сыра, трех яиц и картонки с молоком, чей «аромат» намекал на то, что самым мудрым решением будет немедленно вылить ее содержимое в кухонную раковину. За исключением этого, не было ничего – во всяком случае, на первый взгляд, – что говорило бы о том, что Чарльз не высовывал на улицу носа из их бывшей общей квартиры, с тех пор как увидел жену с другим мужчиной.

До этого у него бывали хорошие дни и плохие дни. Плохих, конечно же, было больше, однако случались и такие, когда, проснувшись утром, ему удавалось собрать достаточно сил, чтобы сбросить с себя ту неподъемную тяжесть, что как будто расплющивала его, придавливая к матрацу. В такие дни он выходил из дома. И хотя Чарльз не имел сил встречаться с пациентами, он мог хотя бы ходить по улицам, наблюдать за людьми и пытаться осмыслить то, что читал в выброшенных газетах, когда те попадались ему на столиках в уличных кафе. Впрочем, он быстро забывал то, что читал, как забывал о том, где был и что видел.

Жизнь же вокруг него шла своим чередом. В Сити целый день не смолкал шум уличного движения. Утром народ катил на работу, вечером с работы. Тротуары были запружены офисными служащими, продавцами и снующими в толпе подозрительными типами в джинсах и черных куртках с капюшонами. Рынки на Мидлсекс-стрит и Гулстон-стрит не знали отбоя от покупателей. Чарли смотрел на все это любопытным взглядом постороннего. Его собственная жизнь дала трещину и как будто застыла на месте. С трудом верилось, что для всех остальных борьба за существование продолжалась.

Так оно и есть, решил он. Вечная борьба, попытки примириться с реальностью, которая всякий раз иная, которая меняется изо дня в день. Вам кажется, что вы занимаетесь своим делом, пребывая в иллюзии, что находитесь именно там, куда всегда стремились. Как вдруг на следующий день вся ваша жизнь летит под откос. Нет, Голдейкер знал, что такое в принципе возможно. Не зря же он потратил годы, учась на психотерапевта. Увы, все это он знал применительно к другим людям, но отнюдь не к себе самому.

Ему же следовало понимать, насколько хрупок тот лед, на котором он построил свою жизнь. Тем более что жизнь любого человека – вещь крайне хрупкая. Ему также следовало бы быть готовым к тому, что в любой момент его мир покачнется на своей оси, и лишь в отчаянии ухватившись за немногие знакомые вещи в нем, он сможет удержаться и не соскользнуть со своей персональной планеты в забвение.

После смерти Уилла Чарльз прилип к Индии. Затем, когда она ушла от него, – к своим оставшимся пациентам. Когда же его покинули даже эти несчастные души, чтобы найти того, кто каждую неделю выслушивал бы их скорбные истории, а не просто безучастно наблюдал за ними, он стал цепляться за собственный дом. «Ар-деко», называла их квартиру Индия. «Чарли, Чарли, мы обязательно должны ее купить!»

Самая крошечная из всех пересмотренных ими квартир, эта поражала изумительными лепными карнизами и потрясающими книжными полками. А чего стоили начищенные до блеска перила, полы из твердых сортов дерева, сияющий кафель! В общем, шик и блеск, призванные разить наповал. Им следовало уйти оттуда, как только они переступили порог квартиры, но Индия влюбилась в нее с первого взгляда. Голдейкер же хотел порадовать ее, в знак благодарности за все то, на что она пошла, чтобы сделать ему приятно. Вернее, чтобы сделать приятно его матери. В то время для него было крайне важно, чтобы Индия понравилась Каролине.

Что думали другие про его выбор спутницы жизни, Чарли совершенно не волновало. А вот одобрение матери было для него самым главным на свете. Индия позволила себе усомниться в этом, однако настаивать не стала. «Почему она была такой уступчивой? – задавался он вопросом. – Почему не пыталась спорить со мной?»

Впрочем, ответ на этот вопрос был ему известен. Все неизменно сводилось к желанию угодить Каролине. Невозможно было даже заметить перемен в самом себе, ибо стремление угождать этой женщине становилось частью вашего «я».

Чарли как раз размышлял об этом, когда в замочной скважине повернулся ключ. Голдейкер был в этот момент в кухне. Здесь он повесил на стену небольшую белую доску, на которой каждый день записывал свои дела.

Необходимость в ней возникла еще до смерти Уилла. Чарли был волонтером со стажем и, когда у него не было пациентов, оказывал людям помощь в любое время дня. Он выгуливал собак из приюта в Баттерси, работал на «горячей линии» для потенциальных самоубийц – чертовски удачная шутка, думал он теперь, – читал в домах престарелых газеты и книги пенсионерам со слабым зрением, помогал группе малоимущих подростков обрабатывать садовый участок на южном берегу Темзы.

Увы, вскоре даже на это ему уже не хватало сил. Одно за другим он забросил свои добрые дела. Когда дверь квартиры открылась и его окликнул голос матери, Чарли как раз стирал с доски последний пункт в списке.

Затем Голдейкер услышал шаги Каролины – та вошла в гостиную. Она увидит, что он спит на диване. Знай Чарли, что мать нагрянет к нему, он спрятал бы постельное белье. Увы, ей не понять, почему он не может заставить себя спать в кровати, которую когда-то делил с Индией. И вообще, пока Индия не забрала из квартиры свои последние вещи, он не осмеливался прикасаться ни к одной из них, ибо все они были полны воспоминаний о ней.

Чарльз услышал, как мать вздохнула и, окликнув его снова, направилась в сторону спальни. Он не ответил. Квартира была такой крохотной, что она обнаружит его в два счета. Чарльз уже водил толстой резиновой губкой по слову «самаритяне», когда у него за спиной раздался ее голос:

– Почему ты не ответил мне, Чарли? Обернись и дай мне взглянуть на тебя. Пожалуйста.

Молодой человек выполнил ее просьбу. Каролина медленно выдохнула и покачала головой, как будто говоря: «Тсс, не говори ни слова!», и снова вышла.

Впрочем, она быстро вернулась обратно. В руке у нее было зеркало, которое она принесла из ванной. Женщина поставила его перед сыном.

– Взгляни, прошу тебя! – сказала она, поднеся зеркало к его лицу.

Он посмотрел на свое отражение, которое не желал видеть.

Впалые щеки, небритый подбородок. Глаза – голубые, как у отца и деда по материнской линии – были слипшимися и красными от недосыпа. Волосы растрепаны. Все, что не вместилось в зеркало – Голдейкер это знал, – было столь же непривлекательным. Он не помнил, когда в последний раз переодевался или даже принимал душ. Плечи его были безвольно опущены, а грудная клетка как будто впала. Когда-то он нарочно так горбился, причем много лет, чтобы скрыть свой истинный рост и пощадить чувства младшего брата.

Его взгляд скользнул с отражения в зеркале на лицо матери. Прочтя в ее глазах любовь и нежность, психолог попытался «отзеркалить» ей те же самые чувства. Он даже повернул зеркало так, чтобы она могла увидеть в нем и свое отражение.

– Как там говорится? «Врачу, исцелися сам…» – пробормотал он с тоской в голосе.

– Не надо, – оборвала его гостья. – Это не имеет отношения к Уиллу, и ты это знаешь.

Под словом «это» имелось в виду, что она – некогда стройная – после смерти его брата сильно располнела и теперь была вынуждена скрывать излишек веса под просторной одеждой и огромным количеством этнической бижутерии. Вот и сегодня Чарли заметил на ней одно украшение, некогда принадлежавшее Индии. Как-то раз вечером Каролина забрала его с полочки в ванной.

Позже Индия увидела на ней эту безделушку – да и Чарли тоже, – но никто из них не сказал по этому поводу ни слова. Боже, подумал он, что с ними не так, когда дело касается его матери?

– Тогда в чем причина? – спросил Голдейкер и отвернулся к доске.

– Кортизон, Чарли. Мое бедро. И ты прекрасно это знаешь.

– А! – отозвался он. – Впрочем, как знаешь. Если надуманные инъекции кортизона для твоего «бедра» помогают тебе справиться с утратой Уилла, то пожалуйста. На самом же деле истина не столь страшна. Ты просто пытаешься заглушить свое горе обжорством, мама.

– А что делаешь ты, Чарли?

Психотерапевт беспомощно усмехнулся и положил губку на полочку под доской.

– Понятия не имею.

Было слышно, как мать опустила зеркало на стол. Сын тотчас обернулся.

– Давай не будем, – сказала Каролина. – Нам обоим и без того тяжело.

Чарли кивнул.

– Значит, перемирие.

Мать подошла ближе и обняла его.

– Ты самый лучший, – шепнула она. – Ты мое второе «я», Чарли.

Это был их секрет.

– У нас с тобой одна душа на двоих, – бывало, говорила Каролина сыну. – Наверное, так обычно бывает у матери с первенцем.

Чарльз никогда с ней не спорил и ни разу не признался, что знает правду. Вот и теперь он ничего ей не сказал – зато моментально напрягся, снова услышав эту ложь. Мать, должно быть, это почувствовала.

– Давай поговорим, – сказала она, выпуская его из объятий. – Нам есть что сказать друг другу.

Каролина повела его за собой в гостиную. Здесь, прежде чем что-то сказать, она осторожно свернула одеяло и сдвинула простыни, поморщив нос от исходившего от них запаха. Простыни она тоже свернула комом, а затем сделала то же самое с наволочкой, которую сняла с подушки. Все это женщина отнесла в спальню, а когда вернулась, села на диван и жестом предложила сыну последовать ее примеру.

Потом Каролина оглядела комнату. Она, конечно, заметила, как здесь все изменилось с уходом Индии. Забрав свои последние вещи, жена оставила ему лишь фотографию в рамке – немое свидетельство того, кем она была раньше. На ней Индия и Чарли были запечатлены на террасе, на крыше дома. В руках бокалы с вином, на лицах улыбки. Индия в летнем платье, в ушах у нее массивные серьги, а губы накрашены ярко-розовой губной помадой. На Чарльзе полосатая рубашка с закатанными рукавами. Они знакомы уже три недели, и девушка еще не встречалась с его семьей. Неудивительно, что они пока идиотски счастливы. «Посмотри, какой я была до того, как изменилась ради тебя», – как будто говорил этот снимок.

Каролина была неглупа и тотчас все заметила. Она взяла фотографию в руки и долго ее рассматривала, а затем осторожно поставила на прежнее место, на столик рядом с диваном.

– Мы были чересчур близки, – произнесла она. – В этом вся проблема.

Чарли ничего не ответил. Он понял: мать имела в виду близость не с Индией, а с ним самим.

– Зря я пошла у тебя на поводу. Например, когда ты хотел, чтобы у меня был ключ от этой квартиры, мне следовало ответить твердым «нет», – продолжала гостья. – Я должна была сказать: «Теперь ты живешь с Индией, а не со своей матерью». Тогда все было бы по-другому. Я, конечно, не первая мать, которой хотелось сохранить близкие отношения со взрослыми детьми, но, похоже, я переусердствовала. Когда ты женился на Индии, я восприняла ее как родную дочь. Я мечтала установить с нею духовную связь. Увы, я оказалась слепа. Я не смогла разглядеть, что такая связь ей не нужна. Что она ее не желает.

Голдейкер вновь промолчал. Он понимал: мать рассчитывает услышать от него опровержение, страстное уверение в том, что крах его брака – не ее вина. Что, кстати, так и было. Увы, он не смог заставить себя произнести эти слова. Тем самым он открыл бы дверь для доверия, а у него не было желания делиться с матерью наболевшим. Равно как и выслушивать ее собственные признания.

Каролина прикоснулась к его руке.

– Я повидалась с нею, Чарли. Мне в любом случае сегодня нужно было в Лондон, и я зашла к ней в клинику. Нет, пока ничего не говори! Я знала, что ты был бы против. Но ты сам сказал мне, что она с кем-то встречается… Что мне еще оставалось? Если есть хотя бы малейший шанс заставить ее понять причину… Ты ведь понимаешь: я должна была этим шансом воспользоваться.

По идее, ему следовало возмутиться: мать, не предупредив, отправилась на встречу с его женой, чтобы просить за сына. Увы, ему было неприятно даже начинать разговор на эту тему. И психолог поступил так, как поступал когда-то со своими пациентами – до того, как они покинули его. Он пристально посмотрел на мать.

Каролина еще крепче сжала ему руку.

– У нее с ним не было близости. Я прямо спросила ее об этом. Что еще я могла сделать? Индия сказала, что он даже не был у нее дома. Она даже понятия не имеет, где он живет; знает лишь, что где-то в Камберуэлле. Думаю, одно это говорит тебе о многом.

Чарли почувствовал, что внутри у него что-то шевельнулось. Он не мог дать этому определение, не мог даже просто подобрать слово. Но, что бы то ни было, это придало ему сил, чтобы произнести:

– О чем это мне говорит, мам?

– Что еще ничего не решено, что это лишь временно, что Индии нужно все обдумать, так же, как и тебе. Такое иногда случается. Это еще не конец света.

– Это лишь вопрос времени, – возразил Голдейкер. – Индия красива. Этот тип хочет ее. Она не откажет ему, ведь она никогда никому не отказывает… и тогда… Сама увидишь, чем это кончится…

Каролина встала с дивана и подошла к окну, выходившему на Лейден-стрит. Поднеся правый кулак ко рту, она легонько постучала костяшками пальцев по губам. Чарльз знал: она едва сдерживается, чтобы не накричать на него. Нетерпимая ко всему, что шло наперекор ее желаниям, мать обладала крутым нравом, хотя и редко его показывала.

– Чарли, ты должен отойти от края, – сказала она, все так же глядя в окно. – У тебя нет тех проблем, какие были у твоего брата. Никогда не было. Но даже Уилл…

– Не надо про Уилла, мама.

– …пытался вернуть это жуткое создание с татуировками и пирсингами по имени Лили Фостер. И поверь мне, я совершенно в это не вмешивалась, равно как не намерена и лезть в твои отношения с Индией.

Он пристально посмотрел на мать. Та отвернулась от окна и поймала на себе его взгляд.

– Дорогой, я должна была выяснить, что за отношения у твоей жены с этим человеком. Теперь мне это известно, и я ставлю на этом точку. У тебя есть информация – это всего лишь невинное знакомство, не более того – и теперь, когда ты знаешь это, для тебя настало время вернуть ее. Ты не смеешь сидеть безвылазно в этой квартире день за днем и ждать…

– Я не смогу, мама.

– Разумеется, сможешь.

– Дело не в Индии, а в том, что случилось. Мне от этого не уйти. Я пытался, я пытаюсь и не могу с себя это сбросить.

Каролина вернулась к дивану и, сев рядом с сыном, обняла его за плечи и пригладила волосы у него на виске.

– Послушай меня, сынок, – начала она. – Ты все никак не можешь пережить не столько смерть Уилла, сколько то, что ты не смог помочь ему. А ведь ты, Чарли, помог стольким людям! Ты помогаешь своим пациентам, Чарли, но и помимо них, посмотри, скольким ты помог по доброте души, в свое свободное время. Но Уиллу помочь ты не смог, и я тоже не смогла, как не смогли и врачи, которые его лечили. А все потому, что причина сидела слишком глубоко. Душевный недуг медленно убивал его, и все мы были бессильны этому помешать. У него была работа, которая доставляла ему радость, но, как оказалось, этого было мало. Равно как и усилий Лили. И моих с вашим отчимом усилий.

– Мне не хватило умений. А ведь они у меня есть.

Женщина повернула голову сына к себе – так, чтобы он посмотрел ей в глаза.

– Ты всю свою жизнь был преданным любящим братом. Он забрал это у тебя, когда…

Она осеклась, но, сделав над собой усилие, продолжила:

– Когда он спрыгнул с обрыва. Однако ты должен найти в себе силы, чтобы жить дальше, потому что, если ты этого не сделаешь… Прошу тебя, Чарли, сделай хотя бы просто попытку…

Каролина умолкла. Но ее сын видел, что в эти мгновения в ней что-то происходит, как будто из глубин ее души пробивается нечто сокровенное.

– Я пообещала себе… – медленно, с видимым усилием, произнесла мать, и ее голос дрогнул. Она вскинула руку, давая понять, что ей нужно мгновение, чтобы взять себя в руки. Чарльз не стал ее торопить, и через секунду она заговорила снова. – Пожалуйста, не забывай о том, что я тоже любила его. Он слишком долго был средоточием моей материнской любви. Я водила его к специалистам, к детским психологам, консультантам, психиатрам… Я находила для него школы, которые, как мне казалось, подойдут для него, я ползала на коленях перед твоим отцом, умоляя его дать денег на эти школы, но он не давал. Он не давал денег для родного сына, Чарли. И он, твой отец, при всех его талантах, отказался сделать операцию, которая хотя бы частично избавила бы Уилла от страданий из-за его уха… этого врожденного уродства… из-за которого его вечно дразнили. «Ради бога, Каролина, угомонись, – говорил он. – Просто ты никогда не видела настоящее уродство. Ты сама только и знаешь, что вечно подчеркиваешь его дефект. Да что там, любой недостаток! А потом удивляешься, почему сын чувствует себя неполноценным… Какого черта ты это делаешь?»

Вновь ненадолго замолчав, Каролина продолжила вспоминать:

– Я пыталась найти другие источники, но их не было. И кто я была такая? Всего лишь женщина, которой нужна работа, чтобы в доме на столе была еда. Если б не Алистер, мы бы все оказались на улице.

Отчасти это была правда, отчасти ее фантазии, но Чарли вновь не стал с нею спорить. Мать до сих пор переживает смерть Уилла. И если ей легче от того, что в ее воспоминаниях события прошлого предстают в несколько ином свете, нежели он сам их помнил, то кто он такой – он, отшельник, безвылазно сидящий в квартире, которую раньше делил с женой, – чтобы порицать ее за это? Кроме того, ее причитания по поводу Уилла уводили их от разговора об Индии и о нем самом, так что Голдейкер не собирался ее останавливать.

Впрочем, вскоре Каролина вновь затянула старую песню.

– Но дело не во мне. Не в моих бедах, тревогах и чувствах, – сказала она. – Речь идет о тебе. Теперь ты – единственный, кто у меня есть. Мне больно думать о том, что ты заперся в четырех стенах. Я страдаю при мысли о том, что ты одинок. Если я потеряю еще и тебя… – Она заплакала, а затем, успокоившись, добавила: – Извини. Я не хочу лить слезы. Но иногда… Я знаю, ты меня поймешь: иногда хочется умереть, потому что сколько еще можно страдать? Это я к тому, что прекрасно знаю, каково тебе сейчас. Со мною то же самое. И если я не смогу тебе помочь… Позволь мне помочь тебе. Во имя всего святого, обещай мне, что ты попытаешься взять себя в руки!

Чарли встретился с ней взглядом. В ее глазах застыла боль. Боль, которую испытывает любая мать, потерявшая более чем одного ребенка. И хотя она не знала, что сын это понял, он не стал ей этого говорить.

– Я попытаюсь, – пообещал Чарльз.

Каролина обняла его.

– По шагу за один раз – это все, о чем я тебя прошу. Ты же сможешь, правда?

– Я попытаюсь, – повторил он.

На первый взгляд приглашение на ужин выглядело вполне невинным, и Алистер Маккеррон его принял. Хотя сам он был хозяином, а она – его работницей, в принципе их можно было считать коллегами. Что такого, если они разделят трапезу? И даже если та состоится дома у работницы, а не в ресторане, в этом нет ничего предосудительного.

Шэрон Холси трудилась на благо его пекарни уже не один год. Рано овдовев – уже в двадцать четыре года, – она, несмотря на стесненные обстоятельства, исключительно благодаря своему упорству и трудолюбию, сумела поставить на ноги двух детей. Дочь стала врачом-онкологом и жила в Сан-Франциско, а сын-лингвист поселился в Страсбурге. Конечно, Шэрон, как и все матери, сильно скучала по детям. Другое дело, что материнскую тоску она лечила упорным трудом, благодаря чему вскоре стала правой рукой Алистера.

Классический трудоголик, она не мыслила прожить без работы даже дня, что не могло не сказаться на положении дел в пекарне. Бизнес Алистера развивался и рос. Вскоре он уже владел семью булочными в разных городах графства, и каждая приносила приличный доход.

Холси управляла ими, работая в каждой по полдня раз в неделю, чтобы быть в курсе дел. Она следила за тем, как удовлетворялся покупательский спрос, вела бухгалтерскую отчетность, заказывала необходимые припасы, выплачивала зарплаты работникам, принимала на работу и увольняла, давая Маккеррону возможность делать то, что он умел лучше всего. Он пек хлеб, а нелегкое бремя управления бизнесом тащила на собственных плечах его помощница.

Он искренне восхищался этой женщиной, хотя Каролина за глаза называла ее «серой мышкой». Но даже если скромность и печать забот на лице и делали Шэрон внешне похожей на мышку, ей было не занимать энергии и целеустремленности, не говоря уже о том, что она буквально фонтанировала новыми идеями. Она уже работала в пекарне, когда ту приобрел Алистер, и бывший хозяин от всего сердца посоветовал ему: «Делайте что хотите, дружище, лишь бы Шэрон была довольна. Прибавка к жалованью? Новая машина? Квартира в Париже, черт побери? Не жадничайте, и она ни за что вас не подведет». Так оно и было.

Жила миссис Холси на Черч-роуд в Торнфорде – деревушке милях в восемнадцати от Шафтсбери, в старинном фермерском доме. Когда-то это была процветающая ферма, чьи угодья простирались позади дома, который теперь с обеих сторон оказался зажат рядом небольших сельских домиков. Обманчиво маленький снаружи – с трудом верилось, что в нем хватает места даже одному человеку, – внутри он простирался далеко в обе стороны от небольшого коридора с каменным полом, являя собой странный лабиринт комнат, которые со временем были превращены в гостиную, столовую, рабочий кабинет, кухню и игровую комнату для детей, хотя дети теперь здесь больше не жили. Из коридора лестница вела на второй этаж, где расположились три спальни.

В доме были низкие потолки, удобная мебель, репродукции на стенах, кружевные занавески на окнах и цветы из сада Шэрон. Один Бог ведал, когда эта женщина выкраивала время, чтобы заниматься садом. Холси вечно была в работе и колесила по всему Дорсету, зорко следя за тем, чтобы «Свежая выпечка Маккеррона» соответствовала самым высоким стандартам качества.

Они встречались два раза в месяц, чтобы обсудить дела. Вот и сегодня была очередная такая встреча. В разговоре Алистер обмолвился о том, что Каролина сейчас в отъезде – помогает Клэр Эббот рекламировать новую книгу.

– Вот как? – откликнулась Шэрон. – Тогда почему бы тебе не прийти сегодня ко мне на ужин? Я утром запекла в духовке свиную рульку. Нам на двоих хватит.

– Разве ты не хочешь оставить часть на завтра? – спросил ее шеф.

– В этом нет необходимости, – ответила миссис Холси. – Давай, Алистер! Я-то привыкла ужинать одна, но ты – нет. Кстати, надолго она уехала?

– Каро?

Этого Маккеррон точно не знал. После смерти Уилла они все больше и больше отдалялись друг от друга. Самоубийство ее младшего сына явилось для обоих тяжким ударом, хотя он и оправился после этой утраты быстрее, чем она. Что и следовало ожидать, сказал себе Алистер. Он любил мальчиков Каролины – всегда любил, – но что греха таить, это ведь не его дети. Он никогда не относился к ним, как настоящий отец, неразрывно связанный с ними кровными узами.

А Каролина отказывалась это понять. В том, что ее муж быстро оправился после этой трагедии, она усматривала недостаточную любовь к Уиллу. Маккеррон же никак не мог ее в этом разубедить. В конце концов им стало легче избегать друг друга, чем смотреть друг другу в глаза и думать о том, что в данную минуту думает его спутник жизни.

– Думаю, ее не будет пару ночей, – ответил мужчина. – Они в Лондоне, у Клэр там дом.

– Повезло же ей! – сказала Шэрон, причем, как понял Алистер, без всякой задней мысли.

В ней совершенно не было зависти, как не было и потребности цепляться за прошлое, в котором она потеряла того, кого любила. Шэрон нисколько не похожа на Каро, подумал Алистер. Но даже сама эта мысль показалась ему сродни измене. Уж если он согласился поужинать с сотрудницей, то должен хотя бы хорошо думать о своей жене.

Шэрон впустила его в дом. В прихожей ощущался аромат свежесрезанных роз, стоявших в массивной вазе. Розовых, как и щеки самой хозяйки. Холси или воспользовалась к его приходу румянами, или просто почему-то засмущалась.

Она принарядилась к ужину, и на ее фоне Алистер почувствовал себя неловко. Вечер был по-летнему теплым, и Шэрон была в сарафане, открывавшем загорелые плечи, и босоножках на босу ногу. Маккеррон заметил у нее на груди россыпь веснушек, которая чуть ниже стыдливо пряталась в глубине выреза, а вокруг левой лодыжки – тонкую золотую цепочку, которой он раньше не видел.

Да и сами ноги оказались стройнее, чем он предполагал. А какая красивая у нее кожа, гладкая и чуть золотистая от загара! В отличие от нее, Алистер недавно проснулся после дневного сна и надел свою обычную одежду, в которой приходил в пекарню, – джинсы с постоянно белыми от муки швами и рубашку, которую, как обычно, застегнул под самое горло. Правда, сегодня из-за жары он закатал рукава.

До него только сейчас дошло, что следовало бы захватить что-нибудь с собой: цветы, вино или торт. Черт, как же он не додумался! Он сказал об этом вслух, но Шэрон покачала головой:

– Ерунда. Мы старые друзья – ты и я, – и давай с самого начала обойдемся без лишних условностей, договорились?

Ее фраза «с самого начала» должна была, по идее, заставить гостя подумать о том, что он делает в Торнфорде, но он воспринял ее, как случайный набор почти ничего не значащих слов.

Шэрон предложила выпить. Летом сама она предпочитает легкий крюшон «Пиммз», сказала она. Но у нее есть на выбор хорошее пиво, сидр и джин. Хотя за ужином они – решение окончательное – будут пить вино.

– Не хочу, чтобы ты закончил вечер мертвецки пьяным и заснул где-нибудь на дороге, – пошутила хозяйка дома.

Маккеррон выбрал «Пиммз» и, по приглашению Холси, прошел вслед за ней на кухню посмотреть, как она будет его готовить. Оттуда они перешли в сад позади дома. За садом раскинулись угодья старой фермы, которые, на их счастье, не подверглись вторжению новой застройки.

Алистер и Шэрон устроились в садовых креслах рядом с молодым деревцем лабурнума, с зеленых ветвей которого свисали длинные коричневые стручки. Дерево это было настоящим украшением сада. Однако хозяйка высадила его лишь после того, как выросли ее дети.

– Я всегда боялась, что они станут есть стручки, – пояснила она. – Я могла бы сказать им, что они ядовитые, но ты сам знаешь, как это бывает с детьми. Потеряй я хотя бы одного из них после того, как ушел из жизни их отец… – Шэрон осеклась и быстро добавила: – Извини, Алистер. С моей стороны бестактно говорить о таких вещах. Просто я нервничаю. Гости у меня бывают нечасто. И еще я слегка опьянела.

– У тебя лишь немного раскраснелось лицо, только и всего, – сказал ее начальник и тотчас решил, что брякнул глупость. Ну почему он не умеет непринужденно вести себя с женщинами?

– Неужели? – произнесла женщина. – Это не спиртное. Я… Э-э-э, просто я воспользовалась румянами, хотя обычно этого не делаю. Наверное, я выгляжу страхолюдиной, если ты это заметил. Лицо как у клоуна, да?

– Неправда, никакой ты не клоун, – возразил Алистер. Он сделал глоток крюшона, а затем еще один, надеясь, что алкоголь развяжет ему язык. Однако это не помогло: он не нашел ничего лучшего, как спросить: – И давно он умер?

На лице его собеседницы промелькнуло удивление.

– Кевин? Больше двадцати лет назад, – ответила она и сделала глоток из бокала.

– Ты никогда не рассказывала…

– Как он умер? Гангрена, – сказала женщина и, увидев на лице Алистера удивление и ужас одновременно, поспешила пояснить: – У него были проблемы с кишечником, и он запустил болезнь. В этих странных кармашках в его кишечнике застревали семена и прочая гадость. Развилась инфекция. Ему следовало правильно питаться, но он никогда не следил за своим здоровьем, и это его сгубило.

– О боже! – прошептал Маккеррон.

– Никому не пожелаю такой смерти. Долгие месяцы он не вылезал из больниц. Стоило ему в очередной раз попасть на операционный стол, как ему каждый раз что-то там отрезали, но болезнь всякий раз возвращалась снова.

– Сколько лет ему было?

– Когда он умер? Двадцать семь.

– И ты осталась одна…

Шэрон протянула руку, не давая гостю задать новые вопросы.

– Алистер, это неважно. То есть, конечно, важно, но в этой жизни нас всех что-то ждет. – Помолчав, она добавила: – Как там Каролина справляется со своей утратой? Я давно не видела ее в пекарне.

Поскольку Холси затронула эту тему первой, ее шеф решил, что не будет ничего дурного в том, если он ей кое-что расскажет. Со дня смерти Уилла прошло больше трех лет, а она все никак не может оправиться, тихо признался Алистер. Она ест, она читает, она смотрит телевизор, сказал он, и это всё. Он боится – и это лишь одно из его опасений, – что она ест чересчур много. Как бы это не свело ее саму в могилу. От еды ее отвлекают лишь два дела: это Женская лига в Шафтсбери и работа на Клэр Эббот.

Слава богу, подумал Алистер во время разговора, второе воистину спасает ей жизнь. Впрочем, это спасало жизнь и ему.

Шэрон явно не ожидала это услышать. Похоже, он ляпнул лишнее – а все алкоголь! Это он развязал ему язык. Маккеррон отвел глаза и посмотрел на поле, где мирно паслось стадо овец, этакие пушистые облачка на зеленом небе. Холси сказала, что ей больно слышать о его невзгодах.

– Особенно последнее. Ты так много работаешь и… Мне жаль, что у вас с Каролиной такое происходит, – добавила она.

– Да ничего не происходит, по правде говоря, – ответил ее гость с печальным смешком. – За последнее время – ничего.

Он не стал говорить ей, что еще задолго до того, как Уилл погиб, в его отношениях с женой произошло охлаждение. Опьяняющую страсть, которой он пылал к ней, а она – к нему, вряд ли можно было долго поддерживать. Но он надеялся, что это чувство, понизив градус накала, со временем перерастет во взаимопонимание, взаимную преданность и заботу, в нежные совокупления в супружеской постели и одарит их общими детьми. Увы, со временем первоначальное пламя похоти его супруги стало угасать, и Алистер понял: такая вещь, как супружеская любовь, Каро просто не интересна. Более того, в конечном итоге он пришел к выводу, что никакого первоначального пламени с ее стороны отродясь не было.

Он не сказал об этом Шэрон и поклялся себе, что никогда этого не сделает. Не столько потому, что это было бы предательством по отношению к жене, сколько из-за того, что это многое говорило о нем самом. Миссис Холси наверняка спросила бы его: «Но почему ты тогда до сих пор с нею?», и в ответ ему пришлось бы признаться, что потребность Каролины в нем – подтвержденная тысячью разных способов – дает ему возможность почувствовать себя тем, кем он не чувствовал себя раньше: важной персоной в глазах другого человека.

Почувствовав на себе взгляд Шэрон, Маккеррон заставил себя посмотреть ей в глаза. Он не заметил в них жалости и сочувствия, как того опасался, особенно после такого признания. Скорее, его помощница была слегка растеряна, если не сказать, заинтригована.

– Боже, как же это обидно! – были ее слова.

Как назло, Барбару задержали дела на работе, и она приехала в Бишопсгейтский институт лишь в четверть девятого. Тот находился на той же улице, что и мрачного вида здание полицейского участка. Внутри, на плакате рядом с входной дверью было указано, в каком направлении ей следовать, если она желает попасть на встречу Клэр Эббот с читателями. Встреча проходила на одном из верхних этажей. От лифта к залу вел коридор, стены которого являли собой пестрый ковер в стиле «ар-деко», сложенный из изразцов ярко-зеленого и нежно-желтого цвета.

Хейверс пошла туда, откуда доносился шум – смех, протестующие выкрики и усиленный динамиком женский голос, чьи скрипучие нотки подсказали девушке, что в данный момент она слышит самую знаменитую феминистку. В конце коридора стояли открытыми двойные двери. Барбара направилась к ним и вскоре оказалась у входа в просторный зал с паркетным полом и белыми стенами, похожий на танцевальную студию. В помещении, залитом резким светом люминесцентных ламп, стояли складные металлические стулья с красными матерчатыми сиденьями. В дальнем конце зала имелось небольшое возвышение для выступающей, которая в данный момент расхаживала по нему с микрофоном в руке.

До этого дня сержанту Хейверс ни разу не доводилось видеть эту известную феминистку. Клэр Эббот поразила ее своим внешним видом, хотя внешность эта не имела ничего общего с привычными канонами женственности, что сразу же понравилась Барбаре. Широкоплечая, хорошо сложенная и высокая, Клэр была одета в свой любимый, прекрасно сшитый, но небрежно помятый костюм из черного льна, под которым виднелась кремового цвета блуза.

Воротник ее был наполовину приподнят и наполовину опущен, но не потому, что небрежность была нынче в моде. Скорее, так было задумано специально. Этот воротник был отчасти скрыт длинными, до плеч, седыми лохмами, такими же унылыми, как дождливое ноябрьское небо. На носу у Эббот были очки в массивной оправе. Время от времени она сдвигала их по переносице выше или же вообще снимала и начинала ими размахивать, как бы подчеркивая ими свои слова. Судя по звукам – точнее, топоту, – которые она издавала, расхаживая по помосту, Барбара сделала вывод, что на ней ботинки военного образца.

Слушателями являлись, главным образом, женщины. В основном это были конторские служащие среднего возраста и помладше, кое-кто в сопровождении мужчин. Судя по смущенным лицам последних, те явно стеснялись того, что попали сюда. К сожалению, все стулья были заняты, и Хейверс встала у стеночки в задней части зала.

Там суетилась некая толстуха непонятного расового происхождения, кричаще одетая и увешанная тоннами побрякушек, мешая представительнице издательства раскладывать на столе книги. Недалеко от Барбары, тоже прислонившись к стене, стояла еще одна женщина в черном, внешне похожая на писательницу, возможно, даже ее родственница.

Правда, женщина у стены была куда более модной разновидностью Клэр Эббот. Ее темные с проседью волосы были коротко подстрижены и взъерошены стильным «шухером», а черно-серый прикид явно был куплен не на соседней Вентворт-стрит. На руках у нее сидела мохнатая рыжевато-черная собачонка смешанных кровей, на которой, вопреки погоде и здравому смыслу, был надет ярко-зеленый жилет. Эта дама с улыбкой наблюдала за писательницей, в то время как вторая слушательница, крикливо одетая толстуха, отрываясь от книжной выставки, поглядывала на Клэр косым взглядом, как будто давала понять: чем раньше закончится мероприятие, тем лучше.

Впрочем, Барбара ее не винила. В зале – что было типично для Лондона – отсутствовал кондиционер, так что там стояла страшная духота. Окон же было не открыть по причине их отсутствия. Зато, как будто в насмешку, там имелся всего один вентилятор, который лениво гонял теплый воздух возле стола с книгами – чем дело и ограничивалось. Тем не менее никто не торопился уходить, тем более что Клэр Эббот как раз начала отвечать на вопросы собравшихся.

Сначала последовали вопросы на темы семьи и брака. На них Клэр отвечала коротко, только «да» или «нет». Да, она была замужем, но детей у нее нет. Ее первый брак продлился ровно девятнадцать месяцев. Ей самой тогда было девятнадцать, мужу – двадцать один. «Господи, да мы были совсем детьми!» Ее второй брак, десять лет спустя, продолжался дольше. Когда кто-то поинтересовался, не является ли ее новая, вызвавшая немалые споры книга результатом ее неудачного брачного опыта, Эббот восприняла вопрос совершенно спокойно, так же, как совсем недавно в эфире «Радио-4».

– Так скажет лишь тот, кто считает распад брака чем-то вроде жизненной неудачи, в то время как это может быть результатом взаимного решения, основанного на понимании различий во взглядах по поводу будущего, – заявила она. – Проснувшись однажды утром, мы с моим мужем поняли, что, если не считать полученного в Оксфорде образования, у нас с ним нет ничего общего, разве что любовь к пицце. Что касается моего второго мужа, то он мечтал получить назначение на Ближний Восток. Я же не хотела жить в стране, где женщин в изнурительную жару заставляют заворачиваться в черные простыни. Как и в случае с первым мужем, мы расстались друзьями.

– А если одна из сторон хочет разорвать брак, тогда как другая этого не желает? – спросил кто-то из зрителей.

– А если причиной развода становится измена? – поинтересовался кто-то еще.

Затем последовала пулеметная очередь других вопросов:

– Разве наше предназначение на земле не состоит в развитии нашего сознания и духовного начала в мирном взаимодействии с другими духовными существами?

– Неужели вы не верите в великий промысел Божий? Зачем ему было создавать мужчин и женщин, равно как и самцов и самок других биологических видов, если те не станут соединяться ради произведения на свет потомства?

Вопросы сыпались как из рога изобилия, но Клэр Эббот отвечала на них спокойно. Она оставалась невозмутимой и явно не собиралась каяться в своих философских взглядах. Наконец, по знаку женщины в черном, похожей на ее сестру, писательница в заключение произнесла следующее:

– Мой редактор подсказывает мне, что пора начинать подписывать книги, но позвольте прежде сказать вам следующее. Я отнюдь не призываю никого из вас расторгать брак или даже избегать его. Я лишь прошу вас проанализировать собственные убеждения и понять, какие из них являются результатом вашего собственного ощущения того, кто вы такие, а какие, напротив, есть результат давления со стороны внешних сил, навязывающих вам, кем вам быть. Брак сам по себе может быть неплох, особенно если вам нравятся такие вещи, как регулярный секс с постоянным партнером и знакомое лицо по утрам в кухне за завтраком. Но зависеть от него во всем, помимо близости с партнером, – это чистой воды безумие.

Она обвела зал взглядом и продолжила:

– Нет ничего зазорного в желании иметь семейный очаг, семейные традиции, которые затем передать потомству. Равно как и вполне нормальна потребность в регулярном сексе с постоянным партнером. Но на эти вещи нельзя полагаться, когда речь идет о личностной удовлетворенности. Именно по этой причине глупые книжки кончаются словами «и жили долго и счастливо», в то время как честные книги кончаются смертью Анны Карениной под колесами поезда. Давайте не будет забывать о том, что Ромео и Джульетта покончили с собой, Джиневра и Ланселот разрушили Камелот, а мадам Баттерфляй совершила сепукку. Всему этому есть причина, и мудра та женщина, которая это поймет. Откройте глаза! Поймите, счастливого конца не будет, если только вы не будете работать, как проклятые, чтобы достичь чего-то, что вы сможете так назвать. В этом смысл книги «В поисках мистера Дарси», – улыбнулась она и добавила: – Которую я рекомендую вам покупать в неограниченном количестве. А сейчас позвольте мне подписать желающим книги, после чего мы покинем это помещение, чтобы выпить холодного сидра в ближайшем пабе.

Вознаградив Клэр Эббот аплодисментами, присутствующие начали подниматься с мест и собирать вещи.

Похожая на сестру писательницы женщина, которая оказалась редактором, поставила собачонку на пол и обратилась к гостям мероприятия:

– Давайте выстроимся в очередь вдоль стены. Обещаю, что даже если для этого я буду вынуждена надеть на Клэр Эббот намордник, я не позволю ей делать ничего, кроме как ставить автограф на ваших книгах, так что самое большее через час вы все будете свободны.

Пока Эббот шла сквозь толпу к столу, обвешанная побрякушками толстуха, сидевшая за столом с книгами, разорвала упаковку самоклеющихся цветных листков для заметок.

По пути к столу Клэр время от времени останавливалась, чтобы поблагодарить тех, кто отпускал ей комплименты, громко смеялась в ответ на чьи-то слова, пожимала руки и принимала визитные карточки, которые на ходу засовывала в карман брюк. Наконец она добралась до стола и уселась на стул. Толпа желающих купить ее книгу устремилась вперед.

Если б не их малоприятный разговор с Доротеей Гарриман, Барбаре ничто не мешало бы в этот момент уйти. Но тот разговор, плюс интервью на «Радио-4», плюс то, что она сегодня услышала на встрече с читателями во время презентации книги, заставили ее тоже встать в очередь. Впрочем, себе она покупать книгу не собиралась. Хейверс не была жадной до книг, если не считать любовных романов, от которых у Клэр Эббот наверняка встали бы дыбом волосы. Но ей было ясно, что ход мыслей Доротеи Гарриман нуждается в некоей серьезной корректировке, а книга «В поисках мистера Дарси» – это и есть то, что позволит эту самую корректировку произвести.

Автограф-сессия была отлично продумана. Клэр заняла место в самом конце стола с книгами. Толстуха в кричащем прикиде тем временем передала клейкие листочки редактору, которая – держа рядом с собой собачонку – шла вдоль очереди, записывая на листках имена тех, кому будет посвящен автограф на приобретенном ими экземпляре книги. Продавщица бойко делала свое дело, однако вскоре стало ясно, что обещание редактора управиться с раздачей автографов за один час окажется невыполненным. Слишком многим хотелось поговорить с Эббот. Впрочем, похоже, никто против этого и не возражал. Шум голосов вокруг Барбары свидетельствовал о том, что писательница умеет провоцировать дискуссии. Неудивительно, что очередь, состоявшая из женщин и немногочисленных храбрых мужчин, двигалась вперед черепашьим шагом, хотя сама книга шла «на ура». В зале теперь было жарко, как в сауне. Продавщица книг как можно более вежливо пыталась поторопить читателей, но было ясно, что их кумир никуда не спешит.

Хейверс была рада, что сегодня мудро захватила с собой на службу сменную одежду. По крайней мере, ей сейчас не пришлось париться в колготках, юбке и одобренной Изабеллой Ардери блузке с высоким воротником и длинным рукавом. Нырнув в женский туалет, девушка переоделась в футболку, брюки на шнурке и удобные кроссовки. Не сказать, что ей тотчас же стало прохладней, но по крайней мере, она не испытывала потребности избавиться от лишней одежды, рискуя быть арестованной за публичный стриптиз.

Этот ее наряд и послужил причиной ее разговора со знаменитой феминисткой. Минут через сорок пять после начала раздачи автографов Барбаре удалось пробиться к столу и купить экземпляр книжки «В поисках мистера Дарси». Приклеив к ней листок с именем «Доротея», она услышала, как скрипучий голос Клэр Эббот произнес:

– «На восьмой день Господь сотворил бекон».

За этими словами последовал смешок и вопрос:

– Где вы это купили? Я тоже хочу точно такую.

До сержанта Хейверс дошло: писательница прочла надпись на ее футболке.

Крикливо одетая толстуха подняла голову и что-то шепнула Эббот, однако та даже ухом не повела. Вместо этого она спросила Барбару:

– Вы должны непременно сказать мне, где купили эту штуку. Хочу явиться в ней на ежегодную консультацию к моему терапевту, чтобы выслушать очередную нудную лекцию о холестерине. Моя главная слабость – сливочный варенец. Скажите, а можно получить надпись с варенцом вместо бекона? Где вы ее раздобыли?

– На рынке Кэмден-Лок, – ответила Хейверс. – Думаю, вам там запросто сварганят футболку с варенцом, если у них ее нет. Эту тамошние умельцы сделали по моему заказу.

– Так это ваше творчество?

– Надпись? Да, мое. За все мои прегрешения, – ответила Барбара.

– Мне нравится, – заявила Клэр. – Скажите, а где этих умельцев найти на рынке? Я абсолютно серьезно. Я обязательно должна купить такую майку.

– Ближе к Конюшне, чем к шлюзам. Но рынок работает только по воскресеньям, плюс надо два воскресенья, чтобы они выполнили заказ и…

– Все понятно. Кэмден-Лок по воскресеньям. Отлично. Увы, порой приходится забыть про свое отвращение к ордам обезумевших любителей шопинга. Думаю, это как раз тот случай. Вы не могли бы написать, где мне искать эту лавчонку, чтобы я?..

– Клэр, дорогая… – Толстуха в побрякушках поторопила Барбару взглядом, мол, давай-ка ты, моя милая, закругляйся.

– Если хотите, я могу сама купить вам футболку, – скороговоркой пообещала сержант. – Если вы действительно ее хотите. Это не проблема. Я живу недалеко от рынка.

– О, вы оказали бы мне огромную любезность, хотя я бы не хотела утруждать вас…

– Клэр!.. – зашипела ее полная помощница.

Писательница повернулась к ней и быстро сказала:

– Да, да, Каролина. Я знаю, ты делаешь все для того, чтобы я не отвлекалась от дела. Я готова подчиниться. У тебя есть мои визитки? Передай мне одну.

Вытащив из кармана просторной цветастой туники, скрывавшей ее формы, изящную серебряную визитницу, женщина по имени Каролина извлекла из нее визитную карточку, которую и передала писательнице. Та протянула ее Барбаре.

– Здесь два адреса, в Лондоне и в Шафтсбери, – пояснила она. – Пишите по любому из них. Каролина, у тебя не найдется двадцать пять фунтов? К сожалению, у меня с собой нет денег, но как я могу допустить, чтобы эта милая женщина… Извините, я не спросила, как вас зовут… – Эббот посмотрела на книгу, которую девушка протянула ей для автографа. – Доротея? – сказала она, взглянув на приклеенный листочек.

– Барбара Хейверс, – представилась сержант. – Это подарок. Я имею в виду, книга. Вот… – Порывшись, она достала из сумочки свою визитку и передала ее Клэр.

Та с благодарностью приняла ее и положила в карман к прочим визиткам, которые, как заметила Барбара, люди совали ей во время раздачи автографов. Со своей стороны, она сунула в карман брюк карточку Эббот и пообещала прислать футболку по почте. От двадцати пяти фунтов, предложенных Каролиной, сержант отказалась.

– Пусть это будет мой подарок, – сказала она и пошла прочь, уступив очередь другим людям.

Впрочем, далеко отойти девушка не успела. Выйдя в коридор, она направилась к лестнице, когда услышала у себя за спиной чей-то голос:

– Простите!..

Барбара обернулась. Перед ней стояла та самая крикливо одетая толстуха – Каролина.

– Я – Каролина Голдейкер. Помощница Клэр Эббот, – представилась та и, неуверенно посмотрев на Хейверс, добавила: – Я не знаю, как лучше это сказать, но, если я не буду присматривать за нею, она в два счета угодит в какие-нибудь неприятности.

Не поняв, что та имела в виду, сержант решила дождаться пояснений.

– Я должна вернуться к ней, поэтому буду краткой. Могу я попросить вас вернуть мне ее визитку? Когда дело доходит до встреч с людьми, Клэр порой бывает ужасно импульсивна. Заводится буквально на глазах и раздает обещания, которые не может выполнить. Я стараюсь, по мере возможности, ограждать ее от этого. Вы уж извините меня. Мне это крайне неприятно, но такая у меня работа.

– Это вы про футболку?..