Литературный призрак Митчелл Дэвид

— Может, она просто на день приехала?

— Билли по такой погоде не рискнет возвращаться в Балтимор.

— Значит, она до сих пор на острове. Заночевала у кого-нибудь.

— Конечно. Это логичное объяснение.

У меня сосет под ложечкой. Боюсь, логичное объяснение есть.

Мы с Джоном у себя в спальне, горит камин. Лайам отмокает в ванне после электронной переписки с девушкой из Дублина, имя которой мы так и не смогли выведать у него. Под раскаты грома Джон массирует мне ступни. Я рассматриваю узор из сфинксов, цветов и масок, которым украшен камин. Обаяние живого пламени не уменьшается оттого, что понимаешь его химическую природу. На Клир-Айленде все живут такой жизнью. Почему мне подобные вечера выпадают так редко?

Я как моряк из легенды: черная тетрадь — мой альбатрос.

— Что мне делать, Джон, когда они доберутся до нас?

— Мо, давай переживать неприятности по мере их наступления.

— Я не уверена, что мне стоило впутываться в эти неприятности.

На третий день моего пребывания на острове я уже понимала, где нахожусь, еще не открыв глаз. Черная тетрадь в надежном месте. Вчерашний шторм уже далеко, первый луч осветил край занавески и завершил свое двадцатишестиминутное путешествие у меня на сетчатке[78]. Свежий ветер, чистое небо, тени облаков скользят по трем Коровьим островам. Тысячи арабских детишек прыгают в море, от их ожогов поднимается пар. Планк залаяла. Шум на лестнице заставляет меня обернуться. В дверном проеме стоит Техасец. Он щелкает предохранителем и переводит пистолет с черной тетради на меня. «Пора снова заняться „Краспом“, доктор Мантервари», — говорит он и оттягивает курок. Мне понадобилось минут двадцать, чтобы успокоиться. Первый луч осветил край занавески. У Джона под веками двигаются глазные яблоки, он видит неведомые мне картины.

Наше первое утро в этом доме, в этой комнате, в этой кровати было первым утром нашего супружества. Двадцать лет тому назад! Брендан сделал эту кровать, а Мейси расписала изголовье ромашками. Постельные принадлежности подарила миссис Дануоллис, подушки она набила пухом собственных гусей. Сама ферма «Игаган» была свадебным подарком родственницы Джона — тетушки Кэт, которая переселилась в Балтимор и стала жить вместе с тетушкой Трионой. Ни электричества, ни телефона, ни канализации. Дом моих родителей среди кленов до сих пор стоит, но балки и перекрытия совсем прогнили, а у нас нет денег остановить обветшание.

Кроме «Игагана» у нас есть губная гармошка Джона, моя докторская степень, сундук с книгами — библиотека моего отца, короб со старыми изразцами и всякой всячиной, который перевезла из старого дома лошадка Фредди Доига.

Работать в университете Корка начну не раньше осеннего семестра. Никогда я не была так свободна, как сейчас. И никогда не буду.

Внизу на кухне звонит телефон. Нет сил, оставьте меня в покое.

К моему удивлению, Лайам уже встал и успевает снять трубку до третьего звонка.

— Да, тетушка Мейси… Они еще в постели, в такое-то утро! Представляете? Лежебоки, да? Дела в универе хорошо… Это вы про кого? Я про нее и думать забыл! Уж несколько недель, как я дал ей по мозгам… Нет, не буквально, нет… Ладно, я передам, когда встанут. Всего доброго.

Я не бужу Джона. Спускаюсь вниз, мои кости поскрипывают в такт ступеням.

— Доброе утро, сын.

— Доброе утро, ма. Звонила тетушка Мейси. Велела передать привет. Она чистит трубки в баре, а позже пойдет к Миннонбоям стричь Сильвестра. Ей не с кем поболтать, и она сообщила последние новости мне. У Ника О'Дрисколла ветром снесло уборную, а Мэри Дойг поймала гигантского угря. Как спала?

— Как убитая.

Лайам помолчал, что-то обдумывая.

— Мам, ты собираешься рассказать нашим про американцев?

— Думаю, лучше не надо.

— Когда их ждать?

— Понятия не имею.

— В любой момент?

— Понятия не имею.

— Наверное, нам лучше скрыться?

— Ты просто вернешься в университет, и все.

— А ты?

— Как ты сам точно подметил, я не Джеймс Бонд. Я не могу вечно убегать. Спрятаться от американцев я могу только в местах куда более страшных, чем Сарагоса. Все, что мне остается, — ждать их появления.

Лайам ложкой наливает молоко в кружку.

— Не могут же они так запросто похитить гражданина Ирландии! К тому же ты не совсем рядовой гражданин. Будет международный скандал. СМИ поднимут шумиху.

— Лайам, это самые могущественные люди на планете, а покушаются они лишь на содержимое черной тетради да моей головы. Ни Би-би-си, ни международная общественность не станут вмешиваться в это дело.

Лайам морщит лоб, как всегда перед вспышкой гнева.

— Но ведь так жить невозможно! Просто сидеть и ждать, сложа руки, когда тебя заберут!

— У нас нет другого выхода, родной.

— Это нечестно!

— Конечно.

Он резко встает со стула.

— Это же черт знает что такое, мама!

Что я могу ему сказать?

— Пойду покормлю цыплят, — бросает он.

Он накидывает пуховик поверх пижамы и выходит во двор.

Я ставлю чайник на огонь и жду, когда он засвистит.

Маятник на дедовских часах скрипит, как заступ, вгрызающийся в грунт.

Восемнадцать лет назад я лежала на спине в этой самой спальне, а Лайам прокладывал свой путь наружу из моего тела. Тела, ставшего аэродинамической воронкой боли. Я не хотела рожать на острове — как-никак я ученый, поборник новейших технологий, и в медицине тоже. В тот день я собиралась поехать в Корк, остановиться у Беллы и Алана в двух шагах от великолепного госпиталя и ласковой акушерки с Ямайки, но Лайам опередил меня. Даже сегодня он в состоянии проявлять терпение лишь недолго, пока ему не станет скучно. И вот вместо сияющей палаты я нахожусь в своей спальне, в окружении мамы, Мейси, иконы святой Бернадетты, пучков травы, которая отгоняет нечистую силу, полотенец и чайников с горячей водой. Джон курит на первом этаже с Бренданом, отец Уолли дежурит со святой водой наготове.

Когда Лайам родился, я лежала, как выпотрошенная, и чувствовала, как испаряется боль. Мейси подняла Лайама. Этого незнакомца, обитавшего во мне, еще покрытого слизью. Плакать или смеяться? Новая жизнь пришла, как потом придет смерть, все в полном порядке. Моя мама, Мейси, святая Бернадетта и я пережили мгновение небывалой тишины, а затем последовали крик, хлопоты, суета. Мейси обмыла Лайама в цинковой ванночке.

Был полдень. Я прижимала Лайама к груди и чувствовала, что баюкаю Аполлона.

Лайам насаживает на крючок дождевого червя. Чем сильнее тот извивается, тем глубже вонзается крючок.

— Глотай, мой гермафродитик, глотай!

— Господи, Лайам, как только тебя не стошнит?

Море дышит глубоко: вдох, выдох.

— А что особенного, мам? Такая вот жизнь змея, потом приходится умирать.

Он привстает и пристально всматривается вдаль. Поплавка я не вижу, только слышу плеск. Зрение определенно стало хуже.

Тюлени греются на солнышке среди прибрежных камней. Самец сползает в воду и исчезает на полминуты. Через тридцать ярдов снова показывается его голова, чем-то похожая на планковскую.

— А ты в детстве наверняка ловила на живца, да, ма?

— Я чаще сидела с книгой, чем с удочкой. Главным рыбаком в семье была твоя бабушка. По такой погоде, как сейчас, она с ранней зорькой была уже на берегу. Да я тебе сто раз рассказывала.

— Ни разу, мам. А дедушка?

— Дедушка больше всего любил сочинять небылицы.

— Например?

— Например, однажды он выдумал, что непобедимый Кухулин отдал все свое золото на хранение Красавчику принцу Чарли[79]. Красавчик принц Чарли, бежавший от Наполеона, спрятал золото на Клир-Айленде под камнем. И если мы постараемся, то наверняка найдем его. Мы с близняшками Догерти целое лето потратили на поиски клада. Потом Роланд Дэвитт указал нам на хронологическую нестыковку.

— И что ты сказала дедушке?

— Спросила, зачем он все это выдумал.

— А он?

— Ответил, что ни один ученый не станет основывать свои исследования на информации, полученной из вторых рук, не проверив ее предварительно в школьной библиотеке по «Британской энциклопедии».

Послышался звук моторной лодки. Я приложила к глазам бинокль.

— Не волнуйся, ма. Это Дайви О'Бруадар вытаскивает корзины с лобстерами.

Не дергайся, Мо! Бог знает, когда еще тебе выпадет провести целое утро вместе с Лайамом. Может, завтра, а может, через много лет.

Мы молчим. Лайам стоит с удочкой. Я лежу на теплых камнях. Слушаю, как шуршат волны, накатывая на гальку.

Капли дождя собираются на крышах Скибберина и толстыми струями, булькая, стекают по желобам на мостовую. В лечебнице медсестра наливает мне чай в китайскую чашку. У чашки широкие края, чтоб скорее остывала, и крошечная, с мышиную лапку, ручка, чтоб скорее проливалась.

— К сожалению, госпожа директриса не может сегодня с вами встретиться, доктор Мантервари. У нас принято договариваться о посещении заранее.

— Я очень коротко.

Мы с медсестрой одновременно взглянули друг другу в глаза и одновременно их опустили. Я так и вижу, как Техасец беседует с ней: «Я старый приятель Джона и Мо… Если Мо появится у вас, вы уж позвоните мне. Хочу сделать ей сюрприз».

Мы идем в комнату матери.

— Миссис Мантервари! К вам приехала дочь.

Полагаю, у медсестры такой ласковый голос только при посетителях.

Я осматриваю комнату.

— Очень мило…

Чушь, конечно.

— Да, — говорит медсестра. — Мы очень стараемся.

Еще большая чушь.

— Я оставлю вас ненадолго. Нужно проверить, как дела в классе вышивки. Сами понимаете — иголки.

Стены в комнате бледно-розового цвета. Безымянность окрашена в серый цвет, беспамятство — в бледно-розовый.

Я смотрю на мать. Люси Эйлин Мантервари. Ты сейчас находишься в другом мире, откуда видишь нас обеих, но не можешь подать знак, или тебя больше нет нигде? Когда я навещала тебя прошлой зимой, ты расстроилась. Ты узнала мое лицо, но так и не смогла вспомнить, чье оно.

Вигнер[80] считает, что сознание человека «схлопывает» реальный мир из множества возможных. Значит, мир моей матери «расхлопнут»? Ее карты летят обратно над зеленым сукном и возвращаются в колоду банкомета?

Мать моргает.

— Мама!

Таким голосом говорят со святыми, в которых верят только в случае необходимости.

— Мама, если ты слышишь меня…

Начинается сеанс вызывания духов.

Зачем я прихожу?

Без родителей, без родного дома я ничто. Даже если окна в родном доме давно без стекол, а сквозь провалившуюся крышу успели вырасти деревья. Люди, вырванные из почвы, унесенные ветром, бродяги, которые не знают своих корней, — что они тогда могут знать о себе? Как им узнать, кто они?

Мама моргает.

— Мама, ты помнишь, как танцевала с папой в гостиной?

Я убеждаю себя, что она заслушалась тем, как барабанит дождь по подоконнику. Мы смотрим, как разлетаются брызги — подобно искрам бенгальских огней, пока не возвращается медсестра.

Мимо дома Лис О'Мойне едет отец Уолли на своем трицикле, сутана развевается за спиной. Я наблюдаю за тем, как он увеличивается, приближаясь, и ловлю себя на том, что рассчитываю матрицу параллакса. Мы машем друг другу. Лайам пока сосредоточен на своем занятии, его удочка время от времени со свистом рассекает воздух. Слышу скрежет подъезжающего трицикла, этого ржавого бандита. Отец Уолли по-ковбойски спрыгивает, привстав на одну педаль, трицикл валится с грохотом. Лицо священника раскраснелось от ветра, волосы побелели от времени.

— С добрым вас утром, Мо, Лайам! Слава богу, шторм пережили. Твой синяк гораздо меньше, Мо. Я заезжал в «Игаган» посмотреть, нельзя ли спасти моего слона, Джон сказал, что вы тут. Прекрасное место, здесь раньше видали дельфинов. Клюет рыбка, Лайам?

— Пока нет. Еще не проголодалась, наверно.

— Присаживайтесь на одеяло, отец Уолли. У меня есть термос с чаем и термос с кофе.

— От чайку не откажусь, спасибо, Мо. Кофе хорош для тела, а чай — напиток для души.

— Я недавно прочел, — говорит Лайам, — что секрет чая открыли совершенно случайно, на кораблях, которые шли из Индии. Путь был долгий, в трюмах было слишком жарко, и в ящиках началась ферментация зеленых листьев. Так что, когда то ли в Бристоле, то ли в Дублине, то ли в Гавре ящики открыли, они обнаружили то, что сейчас мы называем чаем. Но в первый раз это произошло по недосмотру.

— Я и не знал, — говорит отец Уолли. — На свете происходит столько интересного. И в основном по недосмотру.

— Я оставлю вас с мамой, отец Уолли, а сам пройду чуть подальше. Мне кажется, чайки распугали здесь всю рыбу.

— Сам Иисус питал слабость к рыбалке.

После налета на квартиру этажом выше стало ясно: я должна срочно уехать. Хью пытался разубедить меня, говорил, что это случайное совпадение, что я реагирую неадекватно. Но я-то прекрасно понимала, что подвергаю его риску, и он понимал, что я права. Мы говорили шепотом, пока я укладывала чемодан. Я решила, что бежать из Гонконга на самолете слишком опасно. Хью отвез меня в большой отель рядом с его работой, и я попрощалась со своим другом, единственным к востоку от Женевского озера. Я зарегистрировалась под своим настоящим именем, взяла такси и перебралась в другой отель, где зарегистрировалась по фальшивому паспорту.

На следующий день я довела дело до конца. В турагентстве при гостинице оформила визу в Китай и купила билеты на поезд до Пекина — целое купе. Девочкой я мечтала отправиться в далекое путешествие. Теперь я мечтала, чтобы оно поскорее закончилось.

Завтра Азия проглотит меня, как кит Иону.

Мы сидим с отцом Уолли, пьем чай, смотрим, как в сторонке Лайам ловит рыбу. К северу на полуострове возвышается гора Габриэль.

— Славный у тебя парнишка, — говорит отец Уолли. — Твои родители гордились бы им.

— Вы знаете, отец Уолли, за последние семнадцать лет я провела с Лайамом только пять лет и девять месяцев. Всего двадцать шесть процентов[81]. Может, я сумасшедшая? С Джоном мы живем, как в разводе. Иногда меня мучает мысль, что я оторвала его от корней.

— По-твоему, он похож на жертву?

Лайам, Лайам, все его шесть футов — это от Джона и от меня.

«Святой Фахтна» направляется к Балтимору. Я стараюсь не смотреть в его сторону.

— Угощайтесь печеньем, отец Уолли.

— С удовольствием, спасибо. Помнишь день, когда родился Лайам?

— Как раз сегодня утром вспоминала. Смешно это было!

— Мне доводилось крестить уродливых младенцев, Мо, но чтобы такого!..

Мы смеемся.

— Как жаль, что Джон не видит его сейчас, — говорю я.

— Джон видит лучше многих зрячих. Он хоть и законченный безбожник и скользкий как угорь, когда играет защиту Пирца — Уфимцева, но терпение у него как у Иова.

— Ему больше повезло с друзьями, чем Иову.

— Чем больше у человека оснований для жалоб, тем меньше он жалуется.

— Джон говорит, что для слепого жалость к себе — первый шаг к отчаянию.

— Это так. Послушай, Мо…

Отец Уолли хочет что-то сказать, но медлит. Я жду, глядя, как плывет целая флотилия тупиков. На другом берегу бухты сушатся простыни, развеваясь на ветру. Ловлю себя на том, что занялась расчетом: сколько времени понадобится ракете с модулем «Красп», чтобы определить оптимальную точку атаки. Тридцать наносекунд. А через восемь секунд склон холма превратится в облако пламени.

— Послушай, Мо, — продолжает отец Уолли. — Джон ничего мне не говорил. Что уже говорит о многом. И потом, люди год целый передавали посылки от тебя Джону и от Джона тебе. На каждый роток не накинешь платок. У тебя проблемы, Мо?

— Я не могу сказать вам, отец Уолли. Хотела бы, но не могу. Я даже не могу сказать, почему не могу.

— Мо, я вовсе не хочу выведывать твои секреты. Я только хотел сказать: ты наша, Мо. Мы своих в беде не бросаем.

Я не успела ничего ответить: тишину вспорол рев двигателя, овцы бросились врассыпную. В небе пронесся истребитель курсом на север. Лайам возвращается к нам.

— Дьявольская машина! — ворчит отец Уолли. — Разлетались в последнее время. Восстановлен старый военный полигон на Медвежьем острове. Ирландский тигр набирает мощь. Когда наконец мы поумнеем? Ирландия — и военная мощь. Каждая сама по себе хороша, но соедини их вместе, и все пойдет кувырком. Это все равно что… все равно что…

— Соединить молоко и уксус, — подсказывает Лайам.

— Скоро, глядишь, нам понадобятся собственные спутники, а там и собственные ядерные бомбы!

— Ирландия ведь уже платит взносы в Европейское космическое агентство, да, мам?

— Вот-вот, к тому оно все и клонится, — подытоживает отец Уолли. — Ирландия — самый нетронутый уголок Европы, а Клир-Айленд — самый нетронутый уголок Ирландии. Но скоро до нас доберутся, помяните меня.

Электроны в моем мозгу непрерывно снуют, изменяя состояние атомов, электрических зарядов, молекул, рецепторов, передавая импульсы, формируя мысли, желания, решения, в том числе решение родить ребенка, решение уйти из «Лайтбокса». Рождая теории, технологии, программы для компьютера, совершенствуя системы искусственного интеллекта, средства наведения ракет и обрушивая здания на людей, которые никогда слыхом не слыхивали о существовании Ирландии.

Электроны, электроны, электроны. Чьим законам вы послушны?

Джон и Планк приближаются к нам по дороге от дома Лис О'Мойне.

— А вон и папа! — говорит Лайам.

— Ну что, Лайам? На обед наловил?

— Нет пока.

— Восемнадцать лет я тебя холил и лелеял, и что я имею с этого — «нет пока»? Мама здесь?

— Да, и отец Уолли.

— Как раз он-то нам и нужен. Значит, рискуем остаться без обеда?

— Честно говоря, я заходил к Старине, запастись на всякий случай сэндвичами…

— Ну ты и хитер, прямо как папист…

— Сейчас только половина двенадцатого, — говорит Лайам немного обиженно, насаживая наживку на крючок.

— У тебя есть время до полудня, сын, — отвечает Джон.

Мы гуляем, Джон держит меня за руку. Необходимости в этом нет — он знает каждую песчинку на Клир-Айленде. Потому и перебрался сюда жить, когда ослеп окончательно. Он держит меня за руку, чтобы я снова почувствовала себя девочкой, и я действительно чувствую себя маленькой. На единственном перекрестке он поворачивает налево. Тишину нарушают только ветер, чайки, овцы и волны.

— Облака есть?

— Да, над Заячьим островом плывет корабль. Кучевое облако.

— Похожее на цветную капусту?

— Скорее на легкие.

— А камфорные деревья? Какие краски вокруг?

— Деревья голые, если не считать, что некоторые обвиты плющом. Поля мшисто-зеленые. Небо синее, как океан на карте. Облака жемчужно-розоватые. Море густо-синее. Все-таки я атлантический человек, Джон! Посели меня на Тихом океане — и я умру с тоски.

— Глупо, когда люди говорят, что быть зрячим и потом ослепнуть хуже, чем родиться слепым. Одна из самых больших глупостей о слепых. Ведь я помню цвета! А лодки вышли в море?

— Да, есть одна. И еще красавица яхта отчалила от среднего острова Калф.

— Жаль, что я не могу выходить в море.

— Тебе стоит только попросить!

— У меня появилась морская болезнь: представь, что ты с закрытыми глазами спускаешься по американским горкам.

— Да, ясно. — (Мы продолжаем шагать.) — А куда ты меня ведешь?

— Отец Уолли отреставрировал резьбу в церкви. Говорят, на это стоит посмотреть.

Последний теплый ветерок перед наступлением зимы. «В путь, в путь, в путь», — поет жаворонок.

— Мо, я страшно боюсь за тебя.

— Мне жаль, мой родной. Но пока меня не нашли, мне ничего не угрожает. А пока ничего не угрожает мне, и вы с Лайамом в безопасности.

— И все равно я боюсь.

— Я знаю.

— Я хочу, чтобы ты знала.

От нежности у меня всегда подкатывают к глазам слезы.

— Ты женщина-электрон, ты подчиняешься принципу неопределенности Гейзенберга.

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю либо твое положение, но не знаю направления, либо знаю направление, но не знаю, где ты. Что за шум? Десятиногая овца?

— Коровы. Интересуются, не хотим ли мы их подоить.

— А какой породы — джерсийские или фризские?

— Какие-то коричневые.

— А, это ноаковские джерсийцы.

— Почему бы мне не остаться здесь и не выращивать бобы, как мать?

— И как скоро ты затоскуешь по своим компьютерам девятого поколения?

— Ну, может, буду писать что-нибудь изредка, дожидаясь урожая бобов.

Ред Килдар на своем мотоцикле догоняет нас, разбрызгивая камушки из-под колес. В коляске сидит Мейси.

— Джон! Мо! — старается она перекричать двигатель. — Тут сырое мясо для твоей бородавки! — Мейси протягивает мне кусочек, завернутый в фольгу. — Вечером натри им бородавку, а потом закопай в землю. Только чтобы никто не видел, а то не поможет. Ред подоил Фейнман. Ждем вас вечером в «Лесовике».

Мы с Редом киваем друг другу.

— Доброго пути!

«Нортон» срывается с места, Мейси вскрикивает и отчаянно взмахивает руками.

Та же церковь, та же кафедра, другая я. Другая ли? Смотрю на купол, он кажется мне дном лодки. Я всегда воспринимала церковь как Ноев ковчег на горе Арарат. Запах свежего дерева, древних каменных плит и молитвенников. Я закрываю глаза и представляю, будто по обе стороны от меня стоят мать и отец. Я даже чувствую запах духов матери, они назывались «Горная лилия». От отца пахнет табаком, он слегка посапывает, когда его большой живот поднимается и опускается. Он пожимает мою руку, поворачивается ко мне и улыбается. У матери чопорный вид. Я открываю глаза, словно внезапно проснувшись. Джон осторожно пробирается среди регистров органа, откашливается и начинает играть вступление к «Белее бледного».

Клавиши, трубы, педали.

— Джон Каллин! Гимн разнузданных шестидесятых в Божьем доме!

— Если Бог не может оценить духовность «Прокол Харум», тем хуже для него.

— А если войдет отец Уолли?

— Скажем, что это пастораль ми минор Феттучино.

— Феттучино — сорт спагетти!

— Мы пропустили последнее фанданго…[82]

По Наомовой дороге взбираемся на самую высокую точку острова. Идем медленно, обходя выбоины.

— Это ветряная турбина шумит, да?

— Да, Джон, она.

— У нас до сих пор уверены, что турбина появилась на острове благодаря тебе.

— Вовсе нет. Исследовательская группа выбрала Клир-Айленд без моего участия.

— Бэджер О'Коннор хотел собрать подписи под петицией в Европарламент, с призывом «Руки прочь от Клир-Айленда!». Потом люди сообразили, что им больше не придется оплачивать счета за электричество. И когда комитет предложил Гилларни-Айленд вместо нашего острова, О'Коннор организовал петицию с призывом «Верните нам наш генератор!».

— Уверена, что в свое время и ветряные мельницы, и каналы, и паровозы вызывали у людей протест. А когда они оказались под угрозой исчезновения, люди прониклись к ним нежностью.