Край навылет Пинчон Томас
– У них снова любовь и дружба теперь. Это гораздо хуже. Я, наверно, у тебя заночую.
Во вторник утром все они вместе отправляются конвоем в Кугельблиц, тусуются на крыльце, покуда не звонит звонок, Вырва отчаливает ловить автобус через весь город, Максин направляется на работу, сует голову в местную табачку зацепить газету и обнаруживает, что у всех снесло чердаки и депрессия одновременно. В центре происходит что-то плохое.
– Во Всемирный торговый центр только что врезался самолет, – по словам индийского парня за прилавком.
– Что, типа частный самолет?
– Пассажирский реактивный.
Ой-ёй. Максин идет домой и чпокает «Си-эн-эном». И вот оно все перед ней. Плохое становится еще хуже. Так весь день. Где-то в полдень звонят из школы и говорят, что они закрываются раньше и не могла бы она, пожалуйста, прийти забрать детей.
Все ходят по краю. Кивки, качанья головой, светских бесед немного.
– Мам, а папа сегодня у себя в конторе?
– Вчера он ночевал у Джейка, но, думаю, он в основном работает со своего компьютера. Поэтому есть шанс, что он туда и не ходил.
– Но он не проявлялся?
– Все пытаются до всех дозвониться, линии перегружены, он позвонит, я не волнуюсь, а вы, парни, норм?
На это они не ведутся. Еще б велись. Но оба все равно кивают и просто смиряются. Подача что надо, у этой парочки. Она держит их за руки, по одному с каждой стороны, весь путь до дома, и, хотя такое осталось у них в детстве и в широком смысле их раздражает, сегодня они ей позволяют.
Телефон начинает звонить немного погодя. Всякий раз Максин подскакивает к трубке, надеясь, что там Хорст, а там Хайди, или Эрни и Элейн, или родители Хорста звонят из Айовы, где всё на час ближе к невинности сна. Но от говяжьего оковалка, который по-прежнему, надеется она, делит с нею ее жизнь, ни слова. Мальчишки сидят у себя в комнате, смотрят на единственный кадр телевиком – дымящиеся башни, уже слишком далекие. Она все время просовывает к ним голову. Принося мусорную закусь, одобренную мамами и иную, к которой они не прикасаются.
– У нас война, мам?
– Нет. Кто сказал?
– Этот парень Вулф Блицер?
– Обычно страны воюют со странами. Вряд ли они – страна, кто бы это ни сделал.
– По новостям сказали, они саудовские арабы, – сообщает ей Отис. – Может, у нас война с Саудовской Аравией.
– Не может быть, – отмечает Зигги, – нам вся эта нефть нужна.
Словно по СЧВ, звонит телефон, и там Марка Келлехер.
– Это пожар Рейхстага, – приветствует она Максин.
– Что чего?
– Тем ебаным нацикам в Вашингтоне нужен был предлог для путча, теперь они его получили. Эта страна все глубже вплывает в говно, и нам не о ковролетах нужно волноваться, а о Буше с бандой.
Максин не так уверена.
– Похоже, сейчас никто из них не знает, что делает, просто застали врасплох, скорее как Пёрл-Харбор.
– Они как раз хотят, чтоб вы в это верили. И кто сказал, что Пёрл-Харбор не был подставой?
Они на самом деле это обсуждают?
– Хрен с ним, с народом-то, но кому захочется так поступать с собственной экономикой?
– Вы никогда не слыхали, что «Надо потратить, чтобы заработать»? Десятина еще темным богам капитализма.
Тут Максин кое-что приходит в голову.
– Марка, тот Реджев дивиди, ракета «Стингер»…
– Я знаю. Нас замазали.
Звонит телефон.
– У вас все в порядке?
Засранец. Какая ему, нахуй, разница? Не тот голос, что ей так уж невтерпеж было бы слышать. Фоном какая-то бюрократическая свистопляска, звонят телефоны, низшие тарифные разряды подвергаются словесным оскорблениям, шредеры батрачат фултайм.
– Кто это, еще раз?
– Захотите поговорить, у вас есть мой номер. – Виндуст вешает трубку. «Поговорить», это означает «поебаться»? Ее б не удивило, такой уровень отчаяния, конечно, должны быть на свете лузеры, которые на самом деле воспользуются трагедией, развертывающейся в центре, чтобы трахнуться по дешевке, и нет причин тому, чтобы Виндуст, каким она его узнала, таковым не оказался.
По-прежнему ни слова от Хорста. Она пытается не волноваться, верить в собственный треп перед мальчишками, но волнуется. Позже той ночью, когда они уже уложены, она бодрствует перед ящиком, задремывая, пробуждаясь от микро-снов о том, что кто-то входит в дверь, снова отключаясь.
Где-то посреди ночи Максин снится, что она мышь, которая привольно бегает в стенах огромного многоквартирного здания, что, как она понимает, есть США, заглядывает в кухни и кладовые добыть пропитания, нищая, но свободная, и в эти вот предрассветные часы ее привлекает такое, в чем она узнает некую гуманную мышеловку, однако устоять перед приманкой не может, не традиционное арахисовое масло или сыр, а что-то больше из гурманского отдела, pt[111], а то и, может, трюфеи, и едва она делает шаг в заманчивую маленькую конструкцию, только лишь веса ее тельца довольно, чтоб дверца на пружине отстегнулась и захлопнулась, не слишком-то и громко, за нею, и ее невозможно открыть вновь. Максин оказывается в каком-то многоуровневом пространстве события, на сборище, может, это вечеринка, где полно незнакомых лиц, собратьев-мышей, но уже не вполне совсем, или только, мышей. Она понимает: место это – отстойник между свободой в дебрях и какой-то другой невообразимой средой, в которую, один за другим, все они будут выпущены, и это может быть аналогично лишь смерти и посмертию.
И отчаянно хочет проснуться. И как только проснется – оказаться где-то еще, пусть и в мишурном гиковском раю вроде ПодБытия.
Она выбирается из постели, в поту, заглядывает и видит, что мальчишки спят без задних ног, ее относит в кухню, она стоит, пялясь на холодильник, как будто он телевизор, который скажет ей такое, что нужно знать. Вот звук из свободной комнаты. Стараясь не надеяться, не дышать учащенно, на цыпочках она входит и да это Хорст, храпит перед своим каналом «БиОГля», сегодня ночью единственный канал из всех, который не предоставляет круглосуточной трансляции бедствия, как будто самое естественное на свете – быть живым и дома.
– Денвер выиграл 31:20. Наверно, я уснул у Джейка на кушетке. Где-то среди ночи проснулся, потом сразу заснуть не мог. – Так странно там, Бэттери-Парк ночью. Хорст поневоле вспомнил ночь перед Рождеством, когда был ребенком. Санта-Клаус где-то там, невидимый, в пути, где-то в этом небе. Так тихо. Только Джейк в спальне храпит. И весь этот район, даже если не видно башен Торгового центра, ты их чувствуешь, чувствовал, как будто в лифте кто-то к тебе плечом прижимается. А на солнце это алюминиевое присутствие ввысь в дымке…
Наутро снаружи разверзлась преисподняя, и когда Джейк вспоминает, где же кофе, а Хорст включает новости в ящике, там сирены, вертолеты, по всему району, вскоре они замечают людей из окна, которые движутся к воде, прикидывают, что неплохо, наверное, пойти с ними. Буксиры, паромы, чьи-то личные лодки, подходят, забирают людей из яхтенной гавани, никто никого не заставляет, поразительная координация:
– По-моему, никого главного у них не было, они просто подплыли и начали. Я оказался в Джёрзи. В каком-то мотеле.
– Место как раз по тебе.
– Телевизор там не очень хорошо работал. Ничего не показывали, кроме сводок новостей.
– Значит, если б вы с ним не решили заночевать…
– Еще в ямах я знавал одного ханжу, он кофе торговал, так вот он говорил мне, что это как благодать, такого не просишь. Просто приходит. Конечно, и отнять могут в любое время. Типа как я всегда знал, как ставить на евродоллары. Когда мы напродавали «Амазона» без покрытия, вышли из «Люсента», когда он долез до $70 за акцию, помнишь? «Знал» тогда что-то не я. Но что-то – знало. Внезапно пара лишних строк мозгового кода, фиг поймешь. Я просто послушался.
– Но тогда… если тебя уберег тот же чудной талант…
– Как такое возможно? Как предсказание поведения рынка может быть тем же, что предсказывает кошмарное бедствие?
– Если то и это – разные формы одного и того же.
– Слишком антикапиталистски для меня, милая.
Позднее он размышляет:
– Ты меня всегда считала каким-то idiot savant[112], это же ты с ловчилами тусила, умница такая практичная, а я просто одаренный быдлан, который своего везенья не заслуживает. – Впервые он сказал ей это лично, хотя подобную презентацию не раз уже толкал своей воображаемой бывшей, один в гостиничных номерах где-то в США и за границей, где телевизор иногда разговаривает на таких языках, какие он знает лишь настолько, чтобы не заблудиться в городе, где обслуга часто приносит ему в номер чужую еду, которую он научился принимать в духе авантюрного любопытства, напоминая себе, что иначе нипочем бы не попробовал, скажем, запеканку из черненого аллигатора с жареными пикулями или пиццу с овечьими глазами. Дневные дела для него – проще пареной репы (которую ему однажды принесли, на завтрак, в Урумчи), без всякой ясно видимой связи одного с другим, задворки дня, ретрансляции в 3 часа ночи, уместные для страха нежеланных снов, несчитываемые просторы городской тени из окон. Ядовитые синие массы, видеть которые он не желает, однако все время чуть отводит шторы поморгать в щелку сколько надо. Будто снаружи происходит такое, чего никак нельзя пропустить.
Назавтра, когда Максин с мальчишками направляются в Кугельблиц:
– Не против, если я с вами? – грит Хорст.
Конечно. Максин замечает и другие комплекты родителей, некоторые друг с другом не разговаривали годами, а тут являются вместе проводить детей, вне зависимости от их возраста или допуска до квартирных ключей, и туда, и назад под призором. Директор Зимквеллоу на крыльце приветствует всех, одного за другим. Суровый и учтивый, и в кои-то веки от ученых речей воздерживается. Он касается людей, пожимает плечи, обнимает, держит их за руки. В вестибюле стол с листами подписки на волонтерскую работу на месте зверства. Все по-прежнему ходят оглушенные, весь день накануне просидели или простояли перед телеэкранами, дома, в барах, на работе, пялились, как зомби, все равно не умея переварить то, что видят. Зрительская аудитория вернулась к своему дефолтному состоянию, онемевшая, незащищенная, испуганная до дриста.
У себя в веб-логе Марка Келлехер не тратила времени зря и мгновенно переключилась в режим, как она его называет, тирад старого левака. «Просто сказать, что это сделали злые исламисты, – так неубедительно, и все мы это знаем. Мы видим крупным планом на экране лица всяких чиновников. Взгляды изворотливых лжецов, в глазах – блеск двенадцатиступенщиков. Один взгляд на эти лица – и мы знаем, что они виновны в худших преступлениях, какие только можно вообразить. Но кто спешит воображать? Перебрасывать этот жуткий мостик? Чем они лучше немцев еще в 1933-м, когда наци подожгли Рейхстаг, не прошло и месяца после того, как Гитлер стал канцлером. Что, разумеется, вовсе не подразумевает, будто Буш и его люди на самом деле вышли и устроили события 11 сентября. Потребовался бы ум, безнадежно зараженный паранойей, уж точно буйно помешанный на антиамериканизме, чтоб даже допустить, будто может взбрести в голову возможность того, что тот страшный день мог быть намеренно сконструирован как предлог для навязывания какой-то «оруэлловской» войны и чрезвычайных декретов, под которыми мы скоро заживем. Не, не, прочь такую мысль.
Но всегда имеется кое-что еще. Наше стремленье. Наша глубокая нужда в том, чтоб это оказалось правдой. Где-то, в каком-то позорном темном закоулке национальной души нам нужно ощущать, что нас предали, даже совестью мучиться. Как будто мы сами создали Буша и его банду, Чейни, Роува, Рамсфелда, Фейта и всех остальных – мы, кто вызвал с небес священную молнию «демократии», а затем фашистское большинство Верховного суда дернуло рубильник, и с мраморной плиты поднялся Буш и давай неистовствовать. И что случилось потом – наша ответственность».
Неделю или где-то позднее, Максин и Марка устраивают завтрак в забегаловке «Пирей». Теперь здесь в витрине громадный американский флаг и плакат «ВЫСТОИМ ВМЕСТЕ». Майк вдвойне лебезит перед копами, которые заходят пожрать бесплатно.
– Гляньте-ка. – Марка передает ей долларовую купюру, на полях которой с лицевой стороны кто-то написал шариковой ручкой: «Всемирный торговый центр уничтожило ЦРУ – ЦРУ Буша-ст. сделало Буша-мл. Презиком пожизненно и героем». – Мне это сегодня утром дали на сдачу в бакалее на углу. И недели не прошло после атаки. Называйте как хотите, но это исторический документ по-любому. – Максин припоминает, что у Хайди – целая коллекция украшенных долларовых бумажек, что она считает некой стеной общественного туалета для денежной системы США, несущей на себе шутки, оскорбления, лозунги, номера телефонов, Джорджа Вашингтона с зачерненным лицом, в странных шляпках, афро и дредах, с прической Мардж Симпсон, с зажженными косяками во рту и пузырями диалогов с репликами в диапазоне от остроумных до дурацких.
– Не важно, каким тут выходит официальный нарратив, – кажется Хайди, – но вот где нужно искать, не в газетах или по телевидению, а на полях, в граффити, неконтролируемых высказываниях, у тех, кто видит кошмары прилюдно и кричит во сне.
– Не столько эта надпись на купюре меня удивляет, сколько то, как скоро она проявилась, – грит теперь Максин. – До чего быстро произвели анализ.
Нравится или нет, Максин стала официальным скептиком Марки, и рада помочь, обычно, хотя нынче, как и все прочие, она сбита с панталыку.
– Марка, после того как это произошло, я не знаю, чему верить.
Но Марка, не слезающая с этого дела, припоминает Реджев дивиди.
– Допустим, там развернули расчет «Стингера», который ждал приказа сбить первый «767-й», тот, что врезался в Северную башню. Может, еще одну команду разместили в Джёрзи – подцепить второй, который бы кружил и подлетал с юго-запада.
– Зачем?
– Страховка от сострадания. Кто-то не доверяет угонщикам, что они доведут дело до конца. Это же западные умы, им чуждо представление о самоубийстве на службе веры. Поэтому они грозят сбить угонщиков, если те вдруг в последнюю минуту струсят.
– А если угонщики и впрямь передумают, а расчет «Стингера» поступит так же и не станет сбивать самолет?
– Тогда бы это объяснило страховочного снайпера на другой крыше, про которого «стингеры» знают, он их держит под прицелом, пока их часть задания не будет выполнена. Что происходит, когда парень с телефоном получает известие, что самолет в действии, – тогда все собираются и выметаются. К этому времени день уже в разгаре, но риск, что их увидят, невелик, все внимание сфокусировано в центре.
– На помощь, слишком византийская интрига, хватит уже!
– Пытаюсь, но Буш разве берет трубку, когда я ему звоню?
Хорста меж тем по-прежнему ставит в тупик кое- что еще.
– Помнишь, за неделю до того, как это случилось, те пут-опционы на «Объединенные» и «Американские авиалинии»? Которые оказались ровно теми, чьи самолеты угнали? Ну вот, похоже, что в те четверг и пятницу соотношение пут-колл тоже кривобокое было для «Моргана-Стэнли», «Меррилл-Линча», еще парочки подобных им, все жильцы Торгового центра. Тебе как ревизору по мошенничествам это на что намекает?
– Предвидение спада в курсах их акций. Кто вел эти торги?
– Никто шаг вперед пока не сделал.
– Таинственные игроки, знавшие, что это произойдет. Из-за рубежа, может быть? Вроде Эмиратов?
– Я пытаюсь держаться за свой здравый смысл, но…
Максин приходит на ланч к родителям, и там, как и ожидалось, – Ави и Брук. Сестры обнимаются, хотя не скажешь, что тепло. Никак не избежать разговоров о Торговом центре.
– Тем утром всем было нечего сказать, – Максин, заметив в какой-то момент логотип «НЙ-Реактивных» на ермолке Ави. – «Ну какой же ужас, а» – вот и вся глубина примерно. Лишь один ракурс камеры, статичный кадр телевиком, как башни дымятся, те же новости, которые совсем не новости, тот же безмозглый идиотизм утренних программ…
– Они были в шоке, – бормочет Брук, – как все остальные в тот день, что, а ты нет?
– Но зачем все время нам показывать одно и то же, чего нам полагалось ждать, что произошло бы? Слишком высоко, шланги не дотянутся, ОК, поэтому пламя либо само выгорит, либо распространится на другие этажи, либо – либо что еще? К чему нас готовили, если не к тому, что случилось? Одна падает, за ней другая, и кого это удивило? Не было ли все к тому времени уже неизбежно?
– Думаешь, сети знали заранее? – Брук, оскорбленная, глядя сердито. – Ты на чьей стороне, ты американка или что? – Теперь Брук в полном негодовании, – это кошмарная, кошмарная трагедия, у всего поколения травма, война с арабским миром в любую минуту, и даже такому нет спасенья от твоей мелкой хипстерской иронии? Что дальше, шутки про Аушвиц?
– То же было, когда застрелили Дж. Ф. К., – Эрни, запоздало пытаясь разминировать все ностальгией старого хрыча. – Тоже никто не хотел верить официальной версии. Поэтому вдруг возникли все эти странные совпадения.
– Думаешь, там изнутри кто-то сработал, па?
– Главный аргумент против теорий заговора всегда тот, что потребовалось бы вводить в курс слишком много людей, а кто-то наверняка бы проболтался. Но ты глянь на аппарат безопасности США, эти парни БАСПы, мормоны, «Череп-и-Кости», они по природе скрытные. Натренированные, иногда с рождения, нипочем не болтать. Если где-то и есть дисциплина, то среди них. Поэтому, конечно же, такое возможно.
– А ты как, Ави? – Максин, поворачиваясь к своему зятю. – Что нового слышно по 4360,0 килогерца? – Безобиднее некуда. Однако он вдруг дико вздрагивает. – Ой, или я хотела сказать мегахер?
– Что За Хуйня?
– Выражения, – Элейн на автомате, не успев поднять голову и увидеть, что это Брук – и уже, кажется, нащупывает оружие.
– Арабская пропаганда! – восклицает Ави. – Антисемитская мерзость. Кто тебе рассказал об этой частоте?
– В интернете видела, – жмет плечами Максин. – Радиолюбители всегда про нее знали, как мне рассказывали, они называются станции Е10, через них Моссад вещает из Израиля, Греции, Южной Америки, голоса – женщин, про которых любители радио эротически грезят повсюду, читают алфавитно-цифровые символы, закодированные, конечно. Распространено мнение, что это сообщения агентам, зарплаты и прочее, распределенным по Диаспоре. Ходят слухи, будто перед зверством такой радиообмен был вполне активен.
– Все юдофобы этого города, – Ави, переходя на обиженный тон, – в 9/11 обвиняют Моссад. Ходит даже история, что все евреи, дескать, кто работал в Торговом центре в тот день, сказались больными, их Моссад предупредил через свою, – воздушные кавычки, – тайную сеть.
– Евреи танцевали на крыше того фургона в Джёрзи, – Брук кипит, – глядя, как все рушится, и про эту не забудь.
Позднее Максин собирается уходить, а Эрни перехватывает ее в прихожей.
– Звонила тому парню из ФБР?
– Звонила, и знаешь что? Он считает, что Аврам на самом деле – из Моссада, ничего? Выдвинулся на позицию, ногой пристукивает в ритм клезмеру, который только сам и слышит, ждет, когда его активируют.
– Коварный еврейский заговор.
– Вот только ты заметишь, Ави никогда не рассказывает, чем занимался в Израиле, никто из них этого не говорит, да и про то, что теперь тут делает в «хэшеварзах». Гарантировать тебе я могу одно – компенсация у него будет хорошая, вот погоди, сам увидишь, он вам на годовщину еще «мерседес» подарит.
– Нацистскую машину? Хорошо, вот ее я и продам…
30
Если не читать ничего, кроме Газеты Актов, можно поверить, что город Нью-Йорк, как вся нация, сплотившийся в скорби и потрясении, и впрямь принял вызов глобального джихадизма, влившись в праведный крестовый поход, который публика Буша сейчас называет Войной Террору. Если же обратиться к другим источникам – например, интернету, – картинка может оказаться иной. Где-то в обширном неопределенном анархизме киберпространства, средь миллиардов авторезонансных фантазий, начинают проявляться темные возможности.
Султан дыма и тонкодисперсные структурные и человеческие наносы сдувает на юго-запад, к Бейонну и Стейтен-Айленду, но запах разносится на весь город к северу. Горький химический дух смерти и горения, который никто на памяти никогда в этом городе не нюхал прежде, и он не отступает неделями. Хотя всех южнее 14-й улицы это так или иначе коснулось прямо, к большой части города переживание пришло опосредованно, главным образом через телевидение: чем дальше на север, тем подержанней момент, истории родственников, ехавших на работу, друзей, друзей друзей, телефонные разговоры, слухи, фольклор, по мере того, как вступают в игру силы, в чьих интересах убедительно присутствует захват власти над нарративом как можно скорее, а надежная история съеживается до убогого периметра с центром в «Нулевой Отметке» – понятие холодной войны, заимствованное из сценариев ядерного конфликта, столь популярных в начале шестидесятых. Это и близко не советский ядерный удар по центру Манхэттена, однако те, кто снова и снова твердит «Нулевая Отметка», делают это без стыда или заботы об этимологии. Цель тут – определенным образом завести людей. Взвинтить, напугать, оставить без помощи.
На пару дней Уэст-Сайдское шоссе затихает. Людям между Риверсайдом и Уэст-Эндом не хватает эмбиентного грохота, и засыпать им нелегко. На Бродуэе же меж тем все иначе. Безбортовые грузовики-платформы, перевозящие гидравлические краны, гусеничные погрузчики и другую тяжелую технику, день и ночь громыхают колоннами в центр. Над головами ревут истребители, близко от крыш часами висят, молотя воздух, вертолеты, сирены не умолкают 24/7. Каждая пожарная часть в городе 11 сентября кого-нибудь потеряла, и перед ними люди из соседних кварталов ежедневно оставляют цветы и домашнюю еду. Корпоративные экс-насельники Торгового центра устраивают замысловатые поминальные службы по тем, кому не удалось выбраться вовремя, с волынщиками и почетным караулом морпехов. Детские хоры из церквей и школ по всему городу бронируются за много недель вперед для торжественных выступлений в «Нулевой Отметке», а «Америка прекрасная» и «О, благодать» на таких мероприятиях – музыкальные стандарты. Можно бы ожидать, что место злодеяния станет священным или хоть будет внушать какое-то уважение, но оно быстро становится поводом для эпосов с открытым концом, саг шахер-махера, ссор и клеветы касаемо его будущего в виде недвижимости, и все это исправно подается как «новости» в Газете Актов. Некоторые замечают странный подземный рокот со стороны кладбища Вудленд в Бронксе, что в конце концов определяется как вращение Роберта Мозеса в гробу.
После, может, полутора дней в ошеломленной приостановке возобновляются обычные этнические выплески яда, как обычно яростные. Эй, это же Нью-Йорк. Везде появляются американские флаги. В вестибюлях жилых зданий и окнах квартир, на крышах, в магазинных витринах и бакалеях на углу, в едальнях, на фургонах доставки и киосках с хот-догами, на мотоциклах и велосипедах, на таксомоторах, ведомых лицами мусульманских убеждений, которые между сменами ходят на курсы Испанского как Второго Языка в рассужденье сойти за слегка менее неуважаемое меньшинство, хотя стоит латинской публике выставить какую-нибудь вариацию, вроде пуэрто-риканского флага, их тут же начинают рефлекторно костерить и осуждать как врагов Америки.
В то ужасное утро, как утверждалось впоследствии, в радиусе многих кварталов, окружающих башни, исчезли все ручные тележки, словно популяцию владельцев ручных тележек, в то время полагаемую в большинстве своем мусульманской, предупредили, чтоб держались подальше. Посредством какой-то сети. Какой-то коварной тайной сети ковролетов, вероятно, раскинутой много лет назад. Ручные тележки близко не подъезжали, поэтому утро началось с гораздо меньшим удобством – народ вынужден был идти на работу без привычного кофе, плюшек, пончиков, бутылок воды, столько безрадостных форшлагов к тому, что вот-вот случится.
Подобные верования овладевают городским воображением. На газетчиков с перекрестков устраивают облаву, исламоподобных подозреваемых увозят автобусами. В различных очагах возникают внушительные Мобильные Центры Полицейского Командования, особенно в Ист-Сайде, где, к примеру, высокодоходной синагоге и какому-нибудь арабскому посольству случилось занимать тот же квартал, а немного погодя такие сооружения перестают быть слишком уж мобильными, со временем превращаются в постоянную деталь городского пейзажа, только что не приварены к мостовой. Сходным же манером суда без наблюдаемых флагов, притворяясь торговыми, хотя антенн на них больше, чем гиков, возникают в Хадсоне, бросают якорь и превращаются, в сущности, в частные острова, принадлежащие неназываемым агентствам безопасности и окруженные запретными зонами. Вдоль проспектов, ведущих к основным мостам и тоннелям и уводящих от них, все время появляются и исчезают блокпосты. Молодые гвардейцы в чистом новом камуфляже, с оружием и запасными обоймами патрулируют вокзалы Пенн и Гранд-Сентрал, а также Порт Управления. Национальные праздники и годовщины становятся поводами для непокоя.
Игорь по автоответчику дома. Максин снимает трубку.
– Макси! Дивиди Реджа – у вас там есть копия?
– Где-то. – Она переключает его на динамик, находит диск, сует его в машинку.
Она слышит, как звякает о стакан бутылка. Рановато что-то.
– За счастье. – Далее следует ритмичный стук по дереву, словно головой об стол. – Пиздец! Водка из Нью-Джёрзи, 160 градусов, к открытому огню не подносить!
– Эм, Игорь, вы хотели…
– А. Очень миленькая съемка «Стингера», спасибо, в прошлое вернулся. Знаете, там еще есть.
– Кроме сцены на крыше?
– Скрытая дорожка.
Нет, она не знала. Марка – тоже.
Это необработанная съемка из Реджева Проекта «хэшеварзы» Без Имени, нёрды пялятся на экраны, как и ожидалось, плюс конторский пейзаж загончиков, лабораторных и рекреационных помещений, включая полноформатную крытую половину баскетбольной площадки, за чьей сетчатой оградой белые и азиатские яппы, сплошь ярые локти и броски в прыжке мимо корзины, бегают по достоверно раздолбанному городскому асфальту, вопя трущобные оскорбления.
А лишь полуожидала она все равно того кадра, где Редж заходит не в ту дверь, и мы видим молодых людей арабского происхождения, вместе напряженно монтирующих на плату нечто электронное.
– Вы знаете, что это, Игорь?
– Виркатор, – информирует ее он. – Осциллятор с виртуальным катодом.
– Зачем он? Это оружие? Он взрывает?
– Электромагнитно, невидимо. Дает большой толчок энергии, когда хочешь вывести из строя чью-то электронику. Жжет компьютеры, жжет линии радиосвязи, жжет телевидение, все, что в зоне действия.
– Жарить полезнее. Слушайте, – она решает рискнуть, – вы таким когда-нибудь пользовались, Игорь? В поле?
– После меня появились. С тех пор что-то, может, купил. Что-то продал.
– На них есть рынок?
– Прямо сейчас очень горячая область военных закупок. Многие силы по всему миру уже размещают у себя виркаторы ближнего действия, исследования финансируются по-крупному.
– Вот эти ребята в кадре – Редж говорил, ему показалось, что они арабы.
– Ничего удивительного, большинство техстатей об импульсном оружии – на арабском. А если нужны реально опасные полевые испытания, конечно, смотреть нужно в Россию.
– Русские виркаторы, о них что, хорошего мнения?
– А что? Вам такой нужен? Поговорите с падонками, они за комиссию работают, я с них процент беру.
– Просто интересно, почему, если этих парней так хорошо финансируют, как думают про арабов, они строят собственный.
– Я просмотрел все покадрово, и они не конструируют устройство с нуля, они модифицируют уже готовое железо, вероятно – эстонскую подделку, которую где-то купили?
Значит, возможно, тут у нас лишь кипучая деятельность без конечного продукта, нёрды в комнате, но предположим – еще одна причина беспокойства. Станет ли кто-то действительно пытаться дать на весь город электромагнитный импульс посреди Нью-Йорка, или О.К., или же этот приборчик с экрана предназначен к перевалке куда-то еще в мире? И какова тогда здесь может быть доля Мроза?
На диске больше ничего нет. Все остаются один на один с вопросом покрупней, а он сейчас задерет хобот и примется реветь.
– Ладно, Игорь. Скажите мне. По-вашему, возможна какая-то связь с…
– Ах, боже мой, Макси, надеюсь, что нет. – Начисляя себе еще одну дозу джёрзийской водки.
– Тогда что?
– Об этом я подумаю. Вы об этом подумаете. Может, нам не понравится то, к чему мы придем.
Однажды вечером, без всякого жужжанья интеркома, в дверь робко стучат. В широкоугольный глазок Максин наблюдает дрожащую юную личность с хрупкой головой, щеголяющей стрижкой ежиком.
– Здрасьте, Макси.
– Дрисколл. Прическа у тебя. Что стало с Дженнифер Энистон? – Рассчитывая еще на одну историю 11 сентября про ветреную юность, обретенную серьезность. А тут:
– Уход потребовал больше, чем я могла позволить. Прикинула, что парик Рейчел всего $29.95, а от настоящего неотличимо. Вот, я вам покажу. – Она стряхивает рюкзак, а он, замечает Максин, теперь и впрямь достигает габаритов под стать гималайской экспедиции, роется в нем, отыскивает парик, надевает, снимает. Пару раз.
– Давай угадаю, зачем ты здесь. – По всему району так. Беженцы, которым не дают войти в квартиры в Нижнем Манхэттене, будь то фу-ты-ну-ты или скромные, теперь возникают под дверями друзей севернее, в сопровождении жен, детей, иногда приходящих нянек, шоферов, а также кухарок, после изнурительных изысканий и анализа затрат-выгод придя к заключению, что это будет для них и их свиты наилучшим наличествующим прибежищем.
– На следующей неделе кто знает, да? Пока будем жить понедельно.
– Поденно лучше. – Народ Брехнего Уэст-Сайда по доброте душевной принимает этих жертв недвижимости, какой у них есть выбор, и крепкие дружбы иногда крепчают, а иногда рушатся навеки…
– Не вопрос, – вот что говорит теперь Максин Дрисколл, – можешь занять свободную комнату, которой случилось оказаться незанятой, ибо Хорст вскоре после 11 сентября сменил место своей ночевки на комнату Максин, к ничьему вящему неудобству и вообще-то, если б она с кем-нибудь в этот вопрос углубилась, удивлению лишь очень немногих. С другой стороны, кого это касается? Ей самой по-прежнему крайне трудно свыкнуться с мыслью, до чего она по нему скучала. Как насчет того, что называется «брачными отношениями», происходит ли тут какая-то ебля? А то ж, но вам какое дело? Музыкальная дорожка? Фрэнк Синатра, если вам уж так угодно знать. Самый трогательный си-бемоль во всей салонной музыке имеет место в песне Кана-и-Стайна «Раз за разом», начиная фразу «по вечерам, когда окончен день», и нигде не действеннее, чем когда Синатра тянется к нему на виниле, который случайно оказывается в домашней фонотеке. В такие мгновенья Хорст беспомощен, а Максин давным-давно уже научилась ловить момент. Предоставляя Хорсту думать, что это была его мысль, разумеется.
Не проходит и двух часов, как за Дрисколл следует, пошатываясь под еще более габаритным рюкзаком, Эрик, выселенный без уведомления домовладельцем, для кого городская трагедия явилась удобным предлогом выставить на улицу Эрика и других жильцов, чтобы преобразовать здание в кооператив и к тому же прикарманить кое-какие общественные деньги.
– Эм, ну, комната есть, если ты не против ее делить. Дрисколл, Эрик, помните, вы на вечеринке встречались, у «Сетеффекцов», разберетесь, не ссорьтесь… – Она уходит, бормоча себе под нос.
– Привет. – Дрисколл подумывает тряхнуть волосами, передумывает.
– Привет. – Вскоре они обнаруживают ненулевое количество общих интересов, включая музыку «Sarcofago», все компакты коих присутствуют среди пожитков Эрика, а равно и артистов Норвежского Черного Металла, вроде «Бурзум» и «Раскардаш», что вскоре постановляется предпочитаемым саундтрековым аккомпанементом ко всей деятельности в свободной комнате, коя началась в тот вечер, не прошло и десяти минут наблюдений Эрика за Дрисколл в футболке с логотипом «Эмбиена».
– «Эмбиен», обалдеть! Есть чё? – Щё б не. Похоже, также делят они и склонность к рекреационной снотворной таблетке, которая, если можешь заставить себя бодрствовать, производит кислотоподобные галлюцинации, не говоря уже о резком возрастании либидо, поэтому вскоре они уже ебутся, как подростки, коими в техническом смысле и были совсем недавно, в то время как другая побочка – потеря памяти, поэтому ни один не помнит, что в точности происходило, до следующего раза, когда случается то же самое, по наступлении чего оно как первая любовь снова-здорово.
При встрече с Зигги и Отисом резвящаяся парочка восклицает, более-менее в унисон:
– Вы, парни, настоящие? – ибо среди широко освещаемых глюков «Эмбиена» присутствует в некотором количестве маленький народец, который деловито бегает и выполняет разнообразную работу по дому. Мальчишки, хоть их это и завораживает, будучи пацанами городскими, умеют держать периметр. Что же до Хорста, если он даже помнит Эрика по Гикову Котильону, все снесло вниз по течению недавними событиями, да и как бы там ни было, сцепка Эрик-Дрисколл в любых стандартных хорстианских реакциях помогает от бешеной ревности. В его в разумных пределах безмятежный домашний уклад вторглись силы, расположенные к наркотикам, сексу, рок-н-роллу, однако это не воспринимается какой-либо угрозой. Значит, рассуждает Максин, поживем немного друг у друга на головах, другим пришлось хуже.
Любовь, расцветши для некоторых, у других вянет. Однажды является Хайди под плотными тучами слишком уж знакомого недовольства.
– Ой нет, – восклицает Максин.
Хайди качает головой, затем кивает.
– Дейтиться с копами типа уже вообще в прошлом. Что ни фифа в этом городе вне зависимости от КИ[113] – каждая вдруг стала беспомощной бестолковщиной, ей хотца, чтоб о ней позабуотиуся какой-нить башой и сийный ликуидатор. Модно? Модняво? Вле-э. Скорей уж совершенно безмозгло.
Презрев порыв поинтересоваться, не пошел ли Кармине, не в силах противостоять знакам внимания, тоже налево:
– Ну-ка поподробнее? Ох нет, лучше без подробностей.
– Кармине начитался газет, повелся на всю эту историю. Теперь считает себя героем.
– А он не герой?
– Он участковый детектив. Ликвидатор второго-третьего уровня. Почти все время в конторе. Та же работа, которую он выполнял всегда, те же мелкие воришки, сбытчики дряни, домашние насильники. Но Кармине теперь видит себя на переднем крае Войны с Террором, а я его недостаточно за это уважаю.
– А когда-нибудь уважала? Он этого не знал?
– В женщине он ценил позицию. Так говорил. Я думала. Но после атаки…
– Ну, некоторую позиционную эскалацию невозможно не заметить. – Нью-йоркские копы всегда были заносчивы, но в последнее время обыкновенно паркуются на тротуаре, беспричинно орут на граждан, стоит пацану турникет перепрыгнуть, и служба подземки отстраняется, и к месту происшествия стягиваются полицейские транспортные средства всех наименований, как наземные, так и воздушные, и застревают там. «Добрый путь» начал торговать кофейными смесями, названными в честь разных околотков. Пекарни, снабжающие кофейни, изобрели гигантский пончик с желе «Герой» в форме известного одноименного сэндвича, на тот случай, когда появятся патрульные машины.
Хайди пишет статью для «Журнала картографии мем-пространства», которую называет «Гетеронормативная восходящая звезда, гомофобный темный спутник», где доказывается, что ирония, предположительно ключевой элемент городского гей-юмора и популярная все девяностые годы, теперь тоже пала сопутствующей жертвой 11 сентября, поскольку ей как-то не удалось предотвратить трагедию.
– Как если б ирония, – резюмирует она Максин, – в том виде, в каком практикуется хихикающей и жеманной пятой колонной, на самом деле повлекла за собой события 11 сентября, тем, что не поддерживала в стране достаточно серьезности – ослабляла ее хватку «реальности». Поэтому всяческие притворства – не стоит о той делюзии, в которой страна уже и так пребывает, – тоже должны пострадать. Все теперь должно быть буквально.
– Ну, даже детям в школе перепадает. – Мисс Чун, учительница английского, которая, будь Кугельблиц городком, оказалась бы местной мегерой, объявила, что отныне заданий читать художку больше не будет. Отис в ужасе, Зигги чуть меньше. Максин застает их за просмотрами «Короедов» или повторов «Современной жизни Роко», и они рефлекторно орут:
– Не говори мисс Чун!
– Ты заметила, – продолжает Хайди, – как по всем каналам у нас вдруг только «реальные» программы, их как собачьих говен? Конечно, это для того, чтобы продюсерам не приходилось платить по актерской шкале. Но погодь! Мало того! Кому-то нужно, чтобы эта нация глядельщиков поверила в то, что они наконец поумнели, заматерели и врубились в человеческое, что они свободны от измышлений, которые завели их не туда, словно вперяться в придуманные жизни было некой формой злой наркомании, которую обрушение башен излечило, напугав всех и снова наставив на путь истинный. Что это у тебя в другой комнате происходит, кстати?
– Пара деток, с которыми у меня кое-какие дела были время от вреени. Раньше жили в центре. Еще один сюжет с переселенцами.
– Думала, это Хорст порнуху в интернете смотрит.
Некогда Максин вмазала бы сразу: «Он был вынужден это делать, лишь когда виделся с тобой», – но нынче ей не очень-то хочется впутывать Хорста в перетягивание каната, которое нравится им с Хайди, потому что… что, это же не какая-то верность Хорсту, правда?
– Он сегодня в Куинзе, туда товарную биржу эвакуировали.
– Думала, его тут давно уж нет. Где-нибудь там, – смутно помавая рукой куда-то за-Хадсон. – А вообще все нормально?
– Что?
– Ну, знаешь, в смысле, ой, Роки Тэкнеза?
– Зашибись, насколько мне известно, а что?
– Старина Роки, наверно, теперь бодрее, а?
– Откуда я знаю?
– Раз ФБР сейчас перебрасывает агентов с мафии на антитерроризм, в смысле.
– Значит, 11 сентября оказалось мицвой для мафии, Хайди.
– Я не об этом. Тот день был ужасной трагедией. Но это еще не все. Разве не чувствуешь, как все регрессируют? 11 сентября инфантилизировало эту страну. У нее был шанс повзрослеть, а она предпочла вернуться в детство. Иду вчера по улице, у меня за спиной парочка старшеклассниц с этим их подростковым трепом: «Типа я такая: «О боже мой?» – а он типа: «Я ж не сказал, что я с ней не ви-ижусь?»» – и когда я наконец оглянулась на них глянуть, там две такие взрослые тетки моего возраста. Даже старше, твоего, а уж они-то могли б уже понимать, честное слово. Будто в петлю времени, блядь, попались, или как-то.
Странное дело, с Максин что-то подобное случилось за углом, на Амстердаме. Каждое школьное утро по пути в Кугельблиц она замечает троих детей, одних и тех же, они ждут на углу школьного автобуса, «Хорэс Манн» или какая-то такая школа, и, может, одним утром там был туман, а то и туман у нее внутри, какой-то не до конца рассеявшийся сон, но на сей раз она увидела вот что, ровно на том же углу, стояли три пожилых человека, седые, не так молодежно прикинутые, однако ж она поняла, чуть вздрогнув, что это те же дети, те же лица, только на сорок, пятьдесят лет старше. Хуже того, они глядели на нее подозрительно и всепонимающе пристально, сосредоточившись лично на ней, зловещие в потускнелом утреннем воздухе. Она сверилась с улицей. Машины в дизайне своем не продвинутей, ничего, кроме обычного полицейского и военного потока транспорта, не движется и не висит в воздухе, низкоэтажных уклонистов не заменили ничем повыше, поэтому у нас по-прежнему должно быть «настоящее», верно же? Что-то, значит, наверняка случилось с самими этими детками. Однако назавтра утром все вернулось к «норме». Детишки, как обычно, не обращали на нее внимания.
Что, стало быть, за хуйня тут творится?
31
Когда она с этим приходит к Шону, обнаруживается, что у ее гуру, по-своему, тоже снесло башню.
– Помнишь те статуи-близнецы Будды, я тебе рассказывал? Вытесаны из горы в Афганистане, Талибан их взорвал еще весной? Ничего знакомого не замечаешь?
– Будды-близнецы, башни-близнецы, интересное совпадение, и что.
– Башни Торгового центра тоже религиозные были. Они означали все, чему эта страна поклоняется превыше всего, рынок, вечно святой ебаный рынок.
– Религиозный наезд, ты в этом смысле?
– А разве не религия? Эти люди верят, что всем правит Незримая Рука Рынка. Ведут свои холивары против конкурентных религий, вроде марксизма. Вопреки всем свидетельствам, что мир конечен, эта слепая вера в то, что ресурсы никогда не истощатся, прибыль и дальше будет расти вечно, как и население всего мира – больше дешевой рабсилы, больше подсевших на потребление.
– Ты прямо как Марка Келлехер.
– Ага, или, – эта фирменная суб-ухмылочка, – может, она говорит, как я.
– У-ху, послушай, Шон… – Максин рассказывает ему о детишках на углу и своей теории искривления времени.
– Это как те зомби, ты говорила, что их видишь?
– Один человек, Шон, знакомый, может, умер, может, нет, хватит уже мне про зомби.
Хмм да, но вот еще одно, можно сказать, безумное, подозрение начало распускаться на этом калифорнийском солнышке, кое здесь повсюду: предположим, детки эти на самом деле – оперативники, десант времени из Проекта Монток, давным-давно похищенные в немыслимое рабство, выросли мрачными и серыми за много лет солдатчины, ныне явно приданы Максин, по причинам, которые ей никогда не прояснят. Возможно, еще и в странном сговоре, а почему нет, с личной бандой кулхацкеров собственно Гейбриэла Мроза… ааххх! Вот и говори теперь о параноидной трясучке!
– ОК, – успокаивающе, – типа, тотальное разоблачение? Со мной тоже такое? Я вижу на улицах людей, которым полагается быть мертвыми, даже иногда тех, про кого я точно знаю, что они были в башнях, когда те рухнули, тут их стоять уже не может, но они есть.
Читать бесплатно другие книги:
