Край навылет Пинчон Томас
– Что. Обратно на поверхность?
– Поближе в любом случае.
– Зачем?
– Не знаю. – Она и не знает. – Если это и впрямь ты, Лестер, мне бы очень не хотелось думать, что ты здесь внизу потерялся.
– Смысл как раз в том, чтобы потеряться здесь внизу. Погляди хорошенько на поверхность Сети как-нибудь, скажи мне, что зрелище не жалкое. Огромную же ты мне услугу окажешь, Максин.
А тут уж запросто будто выходные со встречей выпускников. Она и сообразить не успевает, здесь оказываются не кто иные, как ее собственные Зигги и Отис. Выбирать можно хоть всю расширяющуюся вселенную, но среди глобальных потоков мальчишки как-то отыскали графические файлы с той версией ГНЙ, что существовала до 11 сентября 2001 года, до унылых заявлений мисс Чун о реальном и понарошечном, и она теперь переформатирована как личный город Зиготисополь, отрендеренный в благожелательно осветленной палитре, позаимствованной у олдскульных четырехкрасочных процессов вроде тех, что можно найти на разноцветных фотооткрытках минувших дней. Кто-то где-то на свете, наслаждаясь этой таинственной поблажкой от времени, что производит почти весь контент интернета, сидел и терпеливо кодировал, сводя вместе эти машины и улицы, этот город, которого и быть не может. Старый Планетарий Хейдена, гостиница «Коммодор» до Трампа, кафетерии верхнего Бродуэя, которых не существует уже много лет, шведские столы и бары, предлагающие бесплатные ланчи, где завсегдатаи тусуются у дверей на кухню, чтобы первыми ухватить то, что вносят, градолетние кинотеатры с вывесками синим выделительным шрифтом, окруженными инеем и сосульками, сулящими «ВНУТРИ ПРОХЛАДНО», «Мэдисон-сквер-гарден» по-прежнему на углу Пятидесятой и Восьмой авеню, а «Джек Демпси» по-прежнему через дорогу, и на старой Таймс-сквер, еще до шлюх, до наркотиков, игровые галереи вроде «Очарования», китайские бильярды ныне до того классичные, что их себе могут позволить только сильно переплаченные яппы, а еще кабинки звукозаписи, куда можно набиться полудюжиной, поджемовать внутри и закатать ацетатку последнего сингла Эдди Фишера. На улицах ретро-машинерия, хоть и неопределенная в смысле года и марки, обильна и неизменно перемещается. Эрни и Элейн, как вероятные источники всего этого, будут визжать от узнавания.
Она видит мальчишек, но они ее не заметили. Никаких паролей, но Максин все равно в сомненье, логиниться ли ей без приглашения, это же их город, в конце концов. У них здесь другие приоритеты, городские пейзажи ПодБытия Максин неотчетливо разломаны, там безразличье, надругательство и не убирают собачье дерьмо, и ей не хочется нанести с собой на подметках такого больше, чем придется, в их более милостивый город, с его старомодными красителями, его кислотно-зеленым кустарником и индиговыми мостовыми, с чрезмерно детализированными транспортными потоками. Зигги забросил руку брату на плечо, а Отис глядит на него снизу вверх с несомненным обожанием. Они прогуливаются по этому пока-еще-не-испорченному экранному пейзажу, в нем уже дома, их не заботят безопасность, спасение, судьба…
Не обращайте на меня внимания, парни, я тут просто поныкаюсь на гостевой странице. Она делает себе заметку не забыть подойти к этой теме, осторожно, мягко, когда все они вернутся в мясную местность, соево-добавочную, какова она там сейчас. Потому что вообще-то начала происходить вот эта странная штука. Ей все труднее, оказывается, отличать «реальный» ГНЙ от его переводов вроде Зиготисополя… словно бы все время попадается в вихрь, что с каждым разом уносит ее все дальше в виртуальный мир. Это наверняка не предусмотрено первоначальным бизнес-планом, но теперь возникает вероятность того, что ПодБытие вот-вот переполнится и вытечет в этот опасный залив между экраном и лицом.
Из пепла и окисления этой постмагической зимы малютками-гумбами начинают выскакивать элементы, противоречащие фактам. Одним ветреным утром Максин идет по Бродуэю, и тут возникает пластиковая крышка от девятидюймового алюминиевого контейнера для еды навынос, катится вдоль квартала по ветру, на своем краю, на краешке тонком, как предрассветный сон, все пытается упасть, но ток воздуха или что-то – если не какой-нибудь нёрд за клавой – вертикально удерживает ее невозможное расстояние, полквартала, квартал, ждет на светофоре, затем еще полквартала, пока наконец не скатывается с поребрика под колеса выезжающего грузовика и там ее не расплющивает. Реал? Компьютерная анимация?
В тот же день, после ланча в хумусной, где не всегда возможно исключить наличие психоделических токсинов в табули, ей случается миновать местное заведение «Дяди Шалого», а тут сам эпоним собственной персоной, из-за угла с обычным своим фургоном доставки, лупит его в борт и орет:
– Пошел! Пошел! – Максин тормозит впериться на один мырг дольше, чем нужно, и Шалый ее засекает: – Макси! Вот какого человека я хотел увидеть!
– Нет, Шал, я не он, вот правда.
– На. Это тебе. В знак признательности. – Протягивая небольшую шкатулку с крышкой на петлях, а внутри, похоже, кольцо.
– Что это, он делает мне предложение?
– Только что от сдельщика, с иголочки. Китай. Даже не знаю, какую цену на него поставить.
– Потому что…
– Это кольцо-невидимка.
– Эмм, Шал…
– Я серьезно, хочу, чтоб у тебя такое было, бери, примерь.
– И… оно сделает меня невидимкой.
– Личная гарантия дяди Шалого.
Без понятия, зачем это делает, Максин проскальзывает пальцем в кольцо. Шалый выполняет пару спиралей без поддержки и принимается щупать воздух.
– Куда она девалась? Макси! Ты тут? – тип-того. Она себя ловит на том, что увертывается от него.
Такая хрень, право слово. Она снимает кольцо, отдает ему.
– На. Так тебе скажу – давай ты сам примеришь.
– Ты уверена… – Она уверена. – Ладно, сама предложила. – Он надевает кольцо и внезапно исчезает. Она тратит больше времени, чем у нее сегодня есть, ища его, не находит, прохожие уже начинают любопытно поглядывать. Она возвращается в контору, понимает, что день как-то испорчен этим вопросом что-есть-реальность, около четырех сдается и спускается на 72-ю улицу, вскорости известную как почти-центр, где сталкивается с Эриком, выходящим из «Папайи Грея» с несовершеннолетним сообщником, чьи означающие во весь голос вопят о сублегальности.
– Макси, познакомьтесь – мой Кетон, специализируется на липовых портретах для УЛ, пошли, поможете нам искать.
– Чего?
Белый фургон, объясняет Эрик, предпочтительно запаркованный, без вмятин, грязи, логотипов или надписей. Они шарят туда и сюда несколько кварталов, до самого СПУ и обратно, пока не находят фургон, приемлемый для Кетона, который ставит возле него Эрика, а сам вытаскивает камеру со вспышкой и велит ему улыбнуться. Делает с полдюжины снимков, и все они переходят на Бродуэй и в магаз багажного ширпотреба, отчего сенсоры Максин приходят в полную боеготовность, ибо внутрь этих привлекательных дорожных сумок и чемоданов на колесиках, выставленных напоказ, верняк заложена любая контрабанда, которую любой из вас, да и из участка, способен себе вообразить. После краткой паузы на загрузку Кетон возвращается с комплектом удостоверительных фот Эрика.
– Вам какая больше нравится, Максин?
– Вот эта ничего.
– Пять-десять минут, – грит Кетон, направляясь к печатным и ламинирующим приблудам в подсобке.
– Какое-то деянье, – догадывается она, – о котором я не хочу ничего знать?
Эрик становится немного уклончив.
– На случай, если мне придется быстро из города свинтить. – Пауза, как бы задумался. – Тут все как-то уже слишком зловеще?
– И не говори. – Она излагает ему про катящуюся крышку от контейнера и номер с исчезновением Дяди Шалого. – Похоже, у меня просто что-то вроде, не знаю, жутиков с виртуальностью в последнее время.
Эрик тоже это заметил.
– Возможно, это снова публика из Проекта Монток. Типа, путешествуют во времени взад-вперед, вмешиваются в причины и следствия, поэтому, когда б мы ни увидели, как что-то ломается, дробится на пикселы и мигает, случается плохая история, которой никто не ждал, даже погода с прибабахом, это потому, что влезли туда особые оперативники времени.
– По мне, так вполне может быть. Не трудней, чем повестись на то, что по новостным каналам. Только вот никак тут не вычислишь. Кто б ни подошел к истине слишком близко – они исчезают.
– Может, это мы жили в таком привилегированном маленьком окошке, а теперь все возвращается к тому, каким было всегда.
– Ты наблюдаешь, э-э, неполадки где-то на рельсах?
– Да просто такое странное ощущение насчет интернета, что он закончился, не техно-пузырь, не 11 сентября, а просто что-то фатальное в нашей собственной истории. Было там всю дорогу.
– Ты говоришь, как мой отец, Эрик.
– Посмотрите сами, с каждым днем больше лузеров, чем юзеров, клавы и мониторы превращаются в ворота на веб-сайты и только, на которые Руководство желает всех подсадить, покупки, игры, дрочка, бесконечная потоковая дрянь…
– Ух, Эрик, строго судишь. А как же то, что Будда называет состраданием?
– А «хэшеварзы» и прочие тем временем все громче и громче орут про «свободу интернета», сами же при этом все больше и больше передают плохишам… Нас-то они нормально так подловили, мы все одиноки, нуждаемся, нас не уважают, мы отчаянно желаем верить в любую жалкую имитацию принадлежности, что они нам впаривают… Нами играют, Максин, и игра подстроена, и она не закончится, пока интернет – реальный, который греза, который перспектива – не уничтожат.
– Так где же команда «Отменить»?
Какой-то почти что невидимый тремор. Может, он сам себе смеется.
– Кто знает, здесь хватит хороших хакеров, которым интересно отбиваться. Изгоев, кто станет работать бесплатно, не щадить никого, кто б ни пытался использовать Сеть во зло.
– Гражданская война.
– ОК. Только рабы даже не знают, что они – они.
Лишь позже, в беспросветных пустошах января Максин понимает, что Эрик так себе представлял прощание. Что-то вроде, может, и всегда было в картах, хотя она ожидала скорее медленного виртуального ускользания, под пересвеченной ряской сетевых магазинов и блогов сплетен, вглубь сквозь неуверенный свет, плавно за пологи шифрования, один за другим, все глубже в ПодСетье. Нет же: однажды просто раз, пух – и нет поезда «Эл», нет «Жуа-де-Выдр», лишь резко тьма и безмолвие, еще один классический драпак, осталась только тягостная вера, что он, быть может, до сих пор существует где-то на уважаемой стороне гроссбуха.
Дрисколл, как выясняется, по-прежнему в Уильямзбёрге, до сих пор отвечает на мыло.
«Разбито ли у меня сердце, спасибо, что спросили, я все равно так и не узнала, что происходит. У Эрика все время она была, если можно выразиться, альтернативная судьба? Может, и нет, но вы, должно быть, заметили. Прям сейчас мне надо разгрести более насущное говно, типа тут в квартире слишком много сожителей, проблемы с горячей водой, крадут шампунь и кондиционер, мне нужно сосредоточиться на том, чтобы вырваться вперед, чтоб наконец позволить себе свое жилье, если для этого потребуется сменить фазу, проводить дневные часы в кубике где-нибудь в лавке за мостом, так тому и быть. Пожалуйста, не переезжайте пока в пригороды или как-то, ОК? Может, мне захочется заскочить, если выпадет минутка».
Прекрасно, Дрисколл, три-Д и выйти в «объективную реальность» уж точно будет мило, если сумеешь с этим справиться, а на какой стороне реки – важно не так, как с какой стороны экрана. Максин не стала счастливей, чем была, раз повсюду ходит этот эпистемологический вирус, избегая только Хорста, который, при своем типичном иммунитете, совсем скоро оказывается полезен в виде калибровочного стандарта, как последнее средство.
– Так что, пап, это реально? Нереально?
– Нереально, – Хорст, уделяя Отису краткий взгляд, оторванный от, скажем, Бена Стиллера в «Истории Фреда Макмёрри».
– Просто очень странное чувство, – Максин импульсивно поверяется Хайди.
– Еще б, – жмет плечами Хайди, – это будет ВОНЕГЭП, старый Вопрос Неопределенности Гранады-Эзбери-Парка. Он тут стоит вечно.
– Внутри закрытого, кровосмесительного мирка академии, ты имеешь в виду, или…
– На самом деле, тебе может понравиться их веб-сайт, – так же стервозно, – для жертв, чьи потуги отличить одно от другого особенно наглядны, как твои, к примеру, Макси…
– Спасибо, Хайди, – с некой восходящей каденцией, – а Фрэнк, я полагаю, пел о любви.
Они – в «Дж. Ф. К.», в зале вылета бизнес-класса «Люфтганзы», тянут нечто вроде органической «мимозы», а все остальные вокруг деловито надираются со всей доступной прытью.
– Ну так все ж любовь, разве нет, – Хайди, сканируя зал на предмет Шноблинга, который отправился в назальное турне по окрестности.
– Эта реально/виртуальная ситуация, Хайди, она у тебя не возникает.
– Я, наверное, просто девочка типа «Яху!». Кликнуть туда, кликнуть обратно, никуда слишком далеко в поле, никуда слишком… – характерная пауза Хайди, – глубоко.
Сейчас в Городском межсеместровье, и Хайди, на каникулах, собирается отлететь со Шноблингом в Мюнхен, Германия. Когда Максин впервые об этом услышала, по коридорам кратковременной памяти заревела вагнеровская секция медных.
– Это про…
– Он, – …уже не, отметила Максин, «Шноблинг»… – недавно приобрел ранее чью-то бутылку одеколона «4711», освобожденную ВС[136] в конце войны из личной ванны Гитлера в Берхтесгадене… и… – Тот старый взгляд Хайди да-и-тебе-то-что-с-того.
– И единственная судебно-медицинская лаба в мире, оборудованная для поиска Гитлеровых вошек в нем, так уж вышло, расположена в Мюнхене. Ну, кому ж не захочется узнать наверняка, это же как беременность, разве нет.
– Ты его никогда не понимала, – проворно увернувшись от траектории полусъеденного сэндвича, который Максин тут рефлексивно взяла и запустила в нее. Это правда, в Шноблинга она по-прежнему не врубается, а он уже возвращается в салон «Люфтганзы» чуть ли не вприпрыжку.
– Я готов! А ты, Пуазонья, готова к нашему приключению?
– На низком старте, – Хайди как бы полуотсутствующе, мнится Максин.
– Это может быть оно самое, знаешь, потерянное звено, первый шаг назад вдоль темного силлажа, сквозь все это время и хаос, к живому фюреру…
– Раньше ты его никогда так не звал, – приходит в голову Хайди.
Ответ Шноблинга, скорее всего идиотский, прерывается молодой дамой по ГС[137], объявляющей рейс на Мюнхен.
Нынче установлен дополнительный блокпост, артефакт 11 сентября, на котором власти в одном из внутренних карманов Шноблинга обнаруживают вероятно исторический флакон «4711». Возбужденный разговорный немецкий по ГС. Вооруженные службы безопасности двух наций смыкаются вокруг подозреваемых. Ой-ёй, вспоминает Максин, что-то про невнесение жидкостей на борт самолета… стоя за пуленепробиваемым пластиковым барьером, она пытается передать это шарадными жестами Хайди, которая пялится на нее в ответ со скосом бровей ну-что-ты-там-стоишь-звони-адвокату.
Потом, на много часов потом, в такси обратно на Манхэттен:
– Вероятно, оно и к лучшему, Хайди.
– Да, в Мюнхене еще запросто может таиться неучтенный участок дурной кармы, – Хайди, кивая, можно сказать, почти с облегчением.
– Не все безнадежно, – встревает Шноблинг, – я могу его отправить бондовым курьером, а мы потеряли всего день, мой цветик туберозы.
– Перестратегизируемся, – обещает Хайди.
– Марвин, ты без формы. И где все эти твои козмо-прихваты?
– Все продал на «эБее», дорогуша, не отстаю от времени.
– За 1.98 доллара, ладно тебе.
– За больше, чем тебе присниться может. Сейчас больше ничего не умирает, рынок коллекционеров, это и есть послежизнь, и яппы – ангелы ея.
– ОК. А вот это, что ты мне только что принес…
Что ж еще, как не очередной диск, хотя только после ужина, когда Хорст окончательно приящечен перед Алеком Болдуином в «Истории Рея Милленда», Максин, менее, чем охотно, удается глянуть. Еще одна съемка с движения, на сей раз сквозь избитое слякотью ветровое стекло какого-то большого грузача. Судя по тому, что видно сквозь непогодь, местность гористая, серое небо, потеки и заплаты снега, вообще никаких горизонтальных отсылок, пока в кадр не въезжает перевал, и тут ей видно, до чего необязательно заголланден угол, так что за видоискателем у нас кто, как не Редж Деспард.
И там не только Редж – словно подали реплику, кадр съезжает влево, и за рулем у нас, кепка-сеточка, изгойская цигарка во рту, недельная щетина и все дела – снова их былой соратник по проказам Эрик Дальполь восстал из глубин или где он там был.
– Прием, прием, напарник, тип-того, – сияет Эрик, – и запоздало с Новым годом, Макси, вас и ваших.
– Точняк, – добавляет невидимый Редж.
– Карма, видите, мы с Реджем продолжаем натыкаться друг на друга.
– На сей раз старина Черная Шляпа луркал по кампусу Редмонда, как-то физически хакнул им ворота…
– Общий интерес к патчам защиты.
Хе, хе.
– Мотив, конечно, другой. Меж тем всплывает еще одна тема.
– Нам тут съезжать.
Свернув с федеральной автострады, после пары поворотов, они подъезжают к станции дальнобойщиков. Камера обходит фуру с тыла, Эрик крупным планом делает серьезное лицо.
– Все это пока глубокий секрет. Этот диск, что вы смотрите, следует уничтожить, как только вы с ним закончите, перемолоть его, порезать на шредере, чпокнуть в микроволновке, настанет день, когда все это войдет в полнометражную документалку, но не сегодня.
– Пара мужиков на фуре? – вопрошает Максин у экрана.
Эрик отпирает дверь и подкатывает ее вверх.
– Вы этого никогда не видели, ОК? – Она различает набитые внутрь стойки электронного оборудования, уходящие в бесконечность, в сумраке тлеют светодиоды. Слышит гул вентиляторов охлаждения. – Смонтировано под заказ на противоударных подвесках, все по требованиям военных стандартов, вот это вот называется блейд-сервера, их самосвалами нынче продают, как можно рассчитывать, по ценам ниже не бывает, и кто, – Эрик в жизнерадостной тучке сигарного дымка, – готов спорить, вам интересно станет башлять за серверную ферму «лезвий» на колесах, на самом деле, нас таких целый флот, все перемещаются и не отслеживаются 24/7? что за данные будут переводить такие установки на своих жестких дисках, тип-того.
– Не спрашивай, – хмыкает Редж. – Пока все это экспериментально. Может оказаться огромной тратой нашего времени и денег неведомой стороны.
У Максин над плечом спокойное дыхание. Почему-то она не подпрыгивает и не орет, или да, но немного, только ставит диск на паузу.
– Похоже, где-то возле перевала Боузмена, – угадывает Хорст.
– Как твое кино, милый?
– Там пока рекламная пауза, они дошли до съемок «Потерянных выходных» (1945), в эпизоде там славно Уоллес Шон в роли Билли Уайлдера, но слушай, ты на эти съемки не забивай, ладно? там очень приятные места, тебе может понравиться… Может, как-нибудь летом у нас получится…
– Они хотят, чтоб я этот диск уничтожила, Хорст, поэтому, если не возражаешь…
– Я ничего не видел, глух и нем, эй, а это ж тот парнишка Эрик, а.
В голосе его может звучать какая-то зависть, но на сей раз никакого муженькового нытья. Она украдкой бросает взгляд на его лицо и перехватывает, с каким томлением он смотрит на ненастные горы, как изгнанник, его желанье так вопиюще, снова шлепать сквозь метели и непреклонный ветер, сольно по дальним северным хайвеям. Как ей вообще привыкнуть к такой вот зимней ностальгии?
– По-моему, твою картинку вернули, 18-колесник. Ищешь себе образец для подражания, могло быть и хуже, чем Рей Милленд, может, тебе конспектировать имеет смысл?
– Ага, сам всегда больше предпочитал «Тварь с двумя головами» (1972).
Максин возобновляет диск. Фура снова движется. Разворачиваются серые непророческие мили. Немного погодя Эрик грит:
– Это не гражданская война, кстати, если вам интересно. О чем мы в последний раз говорили. Даже не Форт Самтер. Просто покатались чутка по автострадам, вот и все. Пока только фаза разработки, самый край навылет. Мы сейчас можем двинуть куда угодно, Алберта, Северо-западные территории, Аляска, посмотрим, докуда доведет. Простите, что больше мейлов нет, но мы все теперь в такой глуби, куда вы, может, и не захотите уже тащить свой семейный компьютер. Несоответствующий контент плюс система рушится так, как вам очень не понравится. Отсюда и впредь, контакт неизбежно будет как бы спорадический. Может, как-нибудь… – Картинка темнеет. Она перематывает вперед, ища еще, но на этом, похоже, всё.
39
Иногда в подземке поезд, которым едет Максин, медленно обгоняется местным или экспрессом по другому пути, и во тьме тоннеля, пока окна второго поезда медленно проплывают мимо, одна за одной возникают освещенные панели, как череда предсказательных карт, которые сдают и подсовывают ей. Грамотей, Бездомный, Вор-Боец, Испуганная Женщина… Немного погодя Максин начала понимать, что лица, обрамленные этими панелями, – именно те из всех городских миллионов, на которые в сей час она должна обращать больше всего внимания, а особенно если они встречаются с нею взглядом и впрямь: они суть гонцы дня из того Загранья, что здесь вместо третьего мира, где дни один за другим собираются на конвейере в непрофсоюзных условиях. Каждый такой гонец несет с собой реквизит, потребный для создания образа: магазинные пакеты, книги, музыкальные инструменты прибыли сюда из тьмы, направляются во тьму снова, у них лишь минута на то, чтобы доставить сведения, нужные Максин. В какой-то момент, естественно, она задается вопросом, не играет ли и она для какого-то лица, глядящего на нее в ответ из окна напротив, ту же роль.
Однажды в экспрессе направлением в центр с 72-й местному случается покинуть станцию одновременно, и там, где рельсы в конце платформы стягиваются ближе, случается медленный наезд на одно конкретное окно другого поезда, одно лицо в этом окне, слишком явно предназначенное привлечь внимание Максин. Она рослая, смугло экзотичная, хорошая осанка, с сумкой через плечо, на которую она сейчас кратко отстегивает взгляд от Максин, только чтоб сунуть внутрь руку и вытянуть оттуда конверт, и его она подносит к окну, затем дергает головой в направлении следующей экспресс-остановки, коя будет 42-й. Поезд Максин меж тем набирает скорость и медленно проносит ее мимо.
Если это карта таро с именем, то имя – Нежеланный Вестник.
Максин сходит на Таймс-сквер и ждет под пролетом лестницы к выходу. Подкатывает, шипя, местный, женщина приближается. Безмолвно Максин направляют по длинному переходному тоннелю, который ведет к Порту Управления, где на кафельных стенах вывешивают последние известия о фильмах, выходящих на экран, музыкальных альбомах, игрушках для яппов, моде, обо всем, что тебе нужно для того, чтобы стать умудренным городским всезнайкой, вывешивается на стенах этого тоннеля. Максин приходит на ум, что если преисподняя – это автобусная станция в Нью-Йорке, так у нее выглядело бы «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК»[138].
Конверту не надо приближаться к ее шнифу ближе чем на полтора фута – вот он уже, безошибочный аромат сожаления, просчета, непродуктивной скорби: мужской одеколон «9:30». Максин охватывает озноб. Из могилы снова, спотыкаясь, выбрел Ник Виндуст, голодный, неутолимый, и она сомневается, что б ни было в этом конверте, нужно ли ей это видеть.
Снаружи на нем написано:
Вот деньги, что я вам должен. Простите, что не серьги.
Adios[139].
Полуяростно глядя на конверт, рассчитывая лишь на призрачный очерк той пачки, что раньше там была, Максин с удивлением обнаруживает внутри полную сумму, двадцатками. Плюс некий скромный навар, что на него не похоже. Не было похоже. Поскольку это Нью-Йорк, сколько может быть объяснений, почему с нею не сбежали? Вероятно, тут все дело в гонце…
Ой. Видя, как глаза женщины начинают сужаться, довольно для того, чтоб это заметить, Максин принимает субъективное решение.
– Сьомара?
Улыбка женщины, в этом ярком шумном потоке городского безразличия, является, как пиво за счет того заведения, где тебя никто не знает.
– Не нужно мне рассказывать, как вы смогли на меня выйти.
– О. Они знают, как искать людей.
Сьомара все утро провела в Колумбии, вела какой-то семинар по проблемам Центральной Америки. Что объясняет, возможно, как она оказалась на местном, только мало что еще. Всегда есть истории мирской резервной поддержки, какое-нибудь устройство связи в сумке у Сьомары, пока не попавшее на рынок за пределами разведывательного сообщества… но в то же время не стыдно прибегнуть и к магическому объяснению, поэтому Максин не прессует.
– И сейчас вы едете…
– Ну, вообще-то к Бруклинскому мосту. Знаете, как нам до него отсюда добраться?
– Челноком до Лекса, оттуда Номером 6, что это у нас с «нами», – также хочется знать Максин.
– Приезжая в Нью-Йорк, я всякий раз люблю пройтись по Бруклинскому мосту. Если у вас есть время, я подумала, вы б тоже могли.
Включаются установки еврейской мамочки по умолчанию.
– Вы завтракаете?
– «Венгерская кондитерская».
– Значит, доберемся до Бруклина, поедим опять.
Максин не может сказать, чего она, должно быть, ожидала – кос, серебряной ювелирки, длинных юбок, босых ног – ну а тут, сюрприз: лощеная международная красавица в деловом костюме восьмидесятых, но это не безмозглые какие-то обноски, он уже в плечах, в точности как им полагается, жакет длиннее, туфли серьезные. Идеальный макияж. Максин же выглядит так, будто машину мыла.
Начинают они достаточно опасливо, вежливо, ни одна не успевает толком сообразить, как оно превращается в утреннее ток-шоу по ТВ. Ланч с Экс-Подружкой Экс-Супруга.
– Так деньги, вы их получили от Дотти, вдовы в О.К., верно?
– Одно из тысячи заданий, что она вдруг обнаружила у себя в списке.
А также возможно, с учетом глубин потворства Кольцевой, бегущего параллельно и чуть за видимой вселенной, что Сьомара сегодня здесь по поручению не столько Дотти, сколько элементов, заинтересованных в том, насколько упорно Максин склонна вынюхивать истину за кончиной Виндуста.
– Вы с Дотти общаетесь.
– Познакомились пару лет назад. Я была в Вашингтоне с делегацией.
– Ваш… Ее муж там был?
– Маловероятно. Она взяла с меня клятву молчать, мы встретились за ланчем в «Старом Эббитте», шумно, всюду валандается публика Клинтона, мы обе щиплем свои салаты, пытаемся не обращать внимания на Лэрри Саммерза в дальней кабинке, ей-то что, а у меня такое чувство, будто я на прослушивании к чему-то.
– И обсуждаемая тема, конечно…
– Два разных мужа вообще-то. Еще когда я его знала, он был таким человеком, которого она бы не узнала, шестерка начального уровня, еще не соображавший, какие неприятности у его души.
– А когда она до него добралась…
– Может, так помогать ему уже и не требовалось.
Классический нью-йоркский разговор, у вас ланч, вы беседуете о ланче где-то еще.
– Значит, вы, дамы, мило поболтали.
– Не уверена. Под конец Дотти сказала кое-что странное. Вы же слышали про древних майя и ту игру, в которую они играли, первая разновидность баскетбола?
– Что-то да, – Максин смутно. – …Вертикальная корзина, высокий процент фолов, некоторые вопиющи, обычно смертельны?
– Мы стояли на улице, пытались поймать такси, как вдруг Дотти ни с того ни с сего что-то вроде: «Самый опасный враг безмолвен, как майяский баскетбол по телевизору». Когда я вежливо заметила, что во времена майя не было никаких телевизоров, она улыбнулась, как учительница, которой ты только что подала правильную реплику. «Тогда можете вообразить, насколько он безмолвен», – и скользнула в такси, которого я не заметила, и исчезла.
– Считаете, так она говорила о… – ох, давай же, – его душе?
Она пристально смотрит Максин в глаза и кивает.
– Позавчера, когда Дотти попросила меня привезти вам деньги, она заговорила про то, как видела его в последний раз, наблюдение, вертолеты, мертвые телефоны и замороженные кредитные карты, и сказала, что на самом деле снова стала о них думать, как о товарищах по оружию. Может, просто-напросто играла в хорошую вдову шпика. Но я ее все равно поцеловала.
Черед кивнуть Максин.
– Оттуда, где я росла, в Уэуэтенанго, где мы познакомились с Виндустом, до системы пещер был всего день пути, и все верили, что это подходы к Шибальбе. Первые христианские миссионеры считали, что россказни про ад нас испугают, но у нас уже была Шибальба, буквально, «место страха». Там имелась особенно ужасная площадка для игры в мяч. У мяча такие… лезвия, поэтому играли смертельно серьезно. Шибальба была… и есть… такой громадный город-государство под землей, ею правят двенадцать Повелителей Смерти. У каждого – своя армия неупокоившихся мертвецов, которые бродят на поверхности мира и причиняют живым кошмарные страдания. Риос Монтт и его чума геноцида… не слишком отличаются… Виндусту начали рассказывать истории про Шибальбу, как только его подразделение прибыло в страну. Поначалу он думал, что это еще один способ потешаться над гринго, но немного погодя… Думаю, он начал верить, больше, чем верила я, по крайней мере – верить в параллельный мир, где-то далеко у себя под ногами, и там другойВиндуст делал то, что здесь, наверху, он притворялся, будто не делает.
– Вы знали…
– Подозревала. Старалась не слишком много видеть. Я была слишком молода. Знала про электрохлыст, «самооборона», как он его объяснял. Люди звали его Шук, что на кекчи значит «скорпион». Я его любила. Должно быть, думала, будто смогу его спасти. А в конце так вышло, что Виндуст спас меня. – Максин ощущает странный зуд по краям мозга, словно онемевшая нога пытается вернуться к жизни. Все еще в периметре новобрачного блаженства, он украдкой выбирается из постели, делает то, что ему полагается делать в Гватемале, проскальзывает обратно, в худшие часы утра, прилаживает хуй свой к расщелинке ее задницы, как могла она не знать? В какую невинность могла по-прежнему верить?
Каждую ночь стрельба из автоматических винтовок, нерегулярные пульсации пламеокрашенного света над линией деревьев. Начали уходить селяне. Однажды утром Виндуст обнаружил, что контора, в которой он здесь работал, брошена и очищена от всего конфиденциального. Ни следа неолиберальной мерзоты, с которой он просочился в этот городок. Вероятно, ввиду мгновенного появления среди ночи недоброжелательных деревенских жителей с мачете. На перегородке его загончика кто-то написал помадой «SALSIPUEDES[140] ЕБАМАТЫ». За домом еще курилась 55-галлонная нефтяная бочка, полная пепла и обугленной бюрократии. Вокруг ни единого признака yanqui, что там про израильских и тайваньских наемников, с которыми они координировались, все вдруг собрались обратно в Незримое.
– Он дал мне где-то минуту на то, чтобы собрать сумку. Блузка, в которой я была у нас на свадьбе, какие-то семейные фотографии, носок с рулончиком кецалей, небольшой «СИГ-Зауэр».22-го калибра, с которым ему никогда не бывало удобно, поэтому он его навязал мне.
По карте мексиканская граница была недалеко, но хотя они сперва направились к побережью, подальше от гор, местность оказалась изнурительной, и встречались препятствия – армейские патрули, кровососы-особисты Кайбилов, guerrilleros, стрелявшие в гринго без предупреждения. В любой момент Виндуст мог бормотнуть:
– Тут закавыка, – и им приходилось прятаться. На это ушло много дней, но он наконец доставил их в Мексику живыми и здоровыми. Они выбрали шоссейную дорогу в Тапачуле и автобусами поехали на север. Однажды утром на автостанции в Уахаке они сидели под навесом из шестов и пальмовых листьев, и Виндуст вдруг опустился на одно колено и протянул Сьомаре кольцо, а на нем такой большой бриллиант, каких она раньше не видела.
– Что это?
– Я забыл подарить тебе обручальное кольцо.
Она его примерила, не подошло.
– Это ничего, – сказал он, – доедешь до D.F.[141], я хочу, чтобы ты его продала, – и вот только тогда, с этим «ешь», а не «ем», она поняла, что он уезжает. На прощанье Виндуст поцеловал ее и, отвернувшись от, вероятно, последнего акта милосердия в своем резюме, убрел с автостанции. К тому мигу, когда она подумала вскочить и побежать за ним, он уже пропал на трудных дорогах и в тяжком климате некой северной судьбы, от которой, думала она, ей удастся его защитить.
– Дурочка малолетняя. Его агентство позаботилось об аннулировании брака, нашло мне работу в конторе на Инсургентес-Сур, немного погодя я оказалась сама по себе, в том, чтобы за мной следить, больше не было ни интереса, ни выгоды, оказалось, что я все больше и больше работаю с группами беженцев и комитетами примирения, Уэуэтенанго по-прежнему на месте, война никуда и не думала уходить, совсем как в старой мексиканской шутке, de Guatemala a Guatepeor[142].
Они дошли до Фултоновской пристани. Манхэттен так близок, сегодня так ясен, однако тогда, 11 сентября, река была каким угодно барьером, только не метафизическим. Те, кто свидетельствовал событию отсюда, наблюдали, из безопасности, в которую больше не верили, ужас того дня, видели легионы травмированных душ, шедшие по мосту, все в пыли, смердящие разрушеньем, и дымом, и смертью, с пустыми глазами, в бегстве, в шоке. А смертельный султан все возносился.
– Не против, если мы пройдем по мосту обратно, к Нулевой Отметке?
Конечно. Тут у нас еще один гость Яблока, еще одна обязательная остановка. Или таков был замысел с самого начала, и Максин тут вертят, как оригинальной отливкой виниловой грампластинки?
– Опять это «мы», Сьомара.
– Вы там не бывали?
– После случившегося – нет. Сознательно избегала фактически. Теперь донесете на меня полиции патриотизма?
– Дело во мне. Это у меня одержимость.
Они снова на мосту, свободны так, насколько тебе вообще город это позволяет, между состояниями, ветер с зазубренным краем объявляет с гавани что-то темное, нависшее сейчас вдалеке над Джёрзи, не ночь покамест, что-то другое, на пути сюда, его притягивает словно бы вакуумом в истории недвижимости там, где раньше стоял Торговый центр, тащит за собой оптические трюки, прискорбный свет.
Они скользят, как служители к палате проснувшегося от гражданского кошмара, которого нипочем не успокоить. Мимо проезжают туристские автобусы с открытым верхом, неся в себе гостей города в одинаковых пластиковых пончо с логотипом турфирмы. На перекрестке Чёрч и Фултон есть помост обозрения, позволяющий визитерам заглядывать за сетки заборов и баррикады туда, где мусоровозы, краны и погрузчики деловито сокращают кучу обломков, что до сих пор высотой в десять-двенадцать этажей, пялиться в то, что должно быть аурой, окружающей священное место, но там не она. Копы с мегафонами управляют пешеходным движением. Здания поблизости, поврежденные, но устоявшие, некоторые окутаны, как скорбящие, в черную фасадную сетку, одно – с огромным американским флагом, растянутым по всем верхним этажам, собраны в немом свидетельствовании, обесстекленные глазницы окон темны, пялятся. Тут торгуют футболками, пресс-папье, брелоками для ключей, ковриками для мышек, кофейными кружками.
Максин и Сьомара недолго стоят, заглядывая.
– Никогда это не была Статуя Свободы, – грит Максин, – никогда не Любимая Американская Достопримечательность, только чистая геометрия. За это и очки. А они разнесли ее на пикселы.
И я знаю место, тщательно не прибавляет она, где ходишь с лозой на ощупь по пустому экрану, кликаешь на невидимые ссылки, а там тебя что-то поджидает, непроявленное, может, оно геометрично, может, как геометрия, умоляет, чтобы ему неким равно ужасным способом возразили, может, священный город, весь из пикселов, ожидает, чтобы его пересобрали, словно бедствия могут происходить реверсивно, из черных руин воздвигнутся башни, и части, куски и жизни, как бы тонко распылены ни были, снова станут целыми…
– Ад не обязательно должен быть под землей, – Сьомара, переводя взгляд вверх на исчезнувшее воспоминание о том, что здесь стояло, – ад может быть и в небе.
– А Виндуст…
– Дотти сказала, он после 11 сентября не раз приходил сюда, бродил по участку. Неоконченные дела, говорил ей. Но не думаю, что дух его здесь. Мне кажется, он внизу, в Шибальбе, воссоединился со своим злым близнецом.
Обреченные призрачные структуры вокруг них, похоже, стягиваются друг к другу, словно бы совещаются. Какой-то патрульный из кармической полиции говорит, проходите-проходите, все закончилось, тут не на что смотреть. Сьомара берет Максин под руку, и они соскальзывают в продромальную морось, метрополия охвачена сумерками.
Позднее, вернувшись в квартиру, вдовским ритуалом, Максин урывает миг в одиночестве и выключает весь свет, берет конверт налички и вынюхивает последние остатки его панк-рокового одеколона, пытаясь вызвать обратно нечто невидимое и невесомое, и необъяснимое, вроде его духа…
Который теперь в майяской преисподней, скитается по смертьшафту голодных, заразных оборотней, смертоносно безумных майяских баскетбольных болельщиков. Как «Бостон-Гарден», только иначе.
А еще позднее, рядом с храпящим Хорстом, под бледным потолком, городской свет рассеивается сквозь жалюзи перед тем, как уплыть вниз к ФБС, доброй ночи. Доброй ночи, Ник.
40
Вечерами по выходным в оздоровительных и физкультурных клубах ГНЙ обнаруживается какая-то особая зловещесть, тем паче если в экономике застой. Уже не способная заставить себя плавать в бассейне «Дезэрета», который считает проклятым, Максин записалась в ультрасовременный клуб здоровья «Мегаповторы» за углом, куда ходит ее сестра Брук, но пока не вполне привыкла к ежевечернему зрелищу яппов на бегущих дорожках – они трюхают незнамо куда, смотря по ходу «Си-эн-эн» или спортивный канал, уволенные дот-комеры, которые не в стрип-клубе и не погружены в массивно многопользовательские онлайновые игры, все бегут, гребут, поднимают тяжести, тусуются с маньяками телесного образа, с публикой, восстанавливающейся после катастрофических свиданок, иные сегодня в таком отчаянии, что на самом деле ищут общества здесь, а не в барах. Хуже того, в секции с закусью, куда Максин заходит из-под странного позднезимнего дождя, который, слышно, легонько тарахтит тебе по зонтику или плащу, а поглядишь – и ничего мокрого, болтается, как она обнаруживает, Марка Келлехер, занята своим лэптопом, в окружении обломков маффинов и некоторого количества картонных кофейных чашек, которые она применяет, к вящей досаде всей остальной комнаты, как пепельницы.
– Не знала, что вы тут член, Марка.
– Просто зашла, просто пользуюсь бесплатными точками доступа по всему городу, а здесь уже довольно давно не бывала.
– Слежу за вашим веб-логом.
– Мне дали интересную наколку на вашего друга Виндуста. Он, типа, умер, к примеру. Мне запостить? Выразить вам соболезнования?
– Не мне.
Марка усыпляет экран и ровно смотрит на Максин.
– Знаете, я ни разу не спрашивала.
Читать бесплатно другие книги:
