Око за око Сад Маркиз

— Гней! — напомнил Пропорций, надевая перстень на мизинец. — Гней Лициний.

Претор с одобрением посмотрел на него:

— Прекрасно! А теперь слушай и запоминай, какие доводы могут убедитьАттала завещать нам свое царство...

2.Испорченный праздник

«Корнелия — Семпронии, своей дочери, привет.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе того, что произошло сегодняна Луперкалиях. Да и ты в последнем письме молила меня описать подробно этоткогда-то любимый тобой праздник; хочешь хотя бы в мыслях побывать в Риме, сосвоей матерью и братьями Тиберием и Гаем.

Как же затянулось твое лечение, которое я сразу назвала изгнанием тебя внаше нищенское, по нынешним понятиям, родовое имение Сципионов! Под благовиднымпредлогом Эмилиан отослал тебя подальше от своих попоек под музыку и танцыгреческих танцовщиц и флейтисток. Теперь он вместо того, чтобы спрашивать, какконсулу, за нарушения законов с других, сам спокойно предается запрещенной игрев кости!

И такой человек находится сейчас в зените славы, вершит всю политикуРима! Как же: хоть и приемный, а внук победителя Ганнибала. РазрушительКарфагена! Наша единственная надежда в Испании! Видела бы ты, с какойцарственной гордостью ловил этот солдафон, кичащийся дружбой с Полибием,Панецием, бездарным поэтом Луцилием, восхищенные взгляды толпы. Как вышагивал всопровождении своих консульских ликторов по Палатину!

Сердце мое обливалось кровью, когда я переводила взгляд с него, мнимоговнука великого Сципиона, на внука истинного — Тиберия, сравнивая их. Эмилианстоял, как каменное изваяние — впору было переносить его из-под священнойсмоковницы, где волчица вскормила Ромула и Рэма, на Форум. Тиберий же, словнопростой смертный, о чем-то мило беседовал в кружке знатной молодежи. Он всевремя смеялся и оглядывался на луперкальную пещеру, будто от того, появятсямолодые патриции, принадлежащие к коллегии жрецов-луперков, сейчас или черезминуту, зависело все его будущее! Я смотрела на сына и чувствовала, как закипаюпри виде его беззаботности и равнодушия к славе и почестям!

Но это было лишь началом. Молодые патриции в белых тогах и плющевых венках,наконец, появились в роще, посвященной богу Пану, виктимарии взялись за ножи истали закладывать по двенадцать козлов и щенят. Все шло строго согласнообычаям: ты ведь знаешь, теперь не столько верят в богов, сколько стараютсявыполнять до мелочей все ритуалы! Один из жрецов вымазал окровавленным мечомлбы юношей, остальные принялись вытирать ее шерстью, смоченной в козьем молоке.

Я было, уже успокоилась, увлеченная зрелищем, как вдруг услышала громкийвозглас:

«Глядите, глядите — вон теща Сципиона!»

«Где? Где?» — раздалось сразу несколько голосов.

И тут грянул громкий хохот юных патрициев. Ты не раз бывала наЛуперкалиях и знаешь, что после того, как жертвенная кровь удалена,очистившиеся юноши должны, по обычаю, разразиться смехом. Сейчас-то я всепонимаю, но тогда этот смех резанул мне по самому сердцу, потому что мнепоказалось, что это смеются надо мной. Обида за сына, за славное имя Сципиона,чьи дела продолжает не его родной внук, а Эмилиан, вспыхнула во мне с новойсилой... Между тем юные патриции с жрецами скрылись в пещере и предалисьбуйному пиру. Зрители терпеливо ожидали их, а на Палатин поднимались все новыеи новые люди: сенаторы, плебеи, крестьяне, римская чернь. Как всегда, оченьмного было женщин и незамужних девушек, ожидавших появления жрецов с особенныминтересом. Они радостно переговаривались между собой, а я слушала их смех иповторяла про себя горькие слова: «Теща Сципиона, теща Сципиона!..»

Наконец, нарядившиеся в шкуры жертвенных животных луперки выскочили изпещеры и помчались по холму, ударяя каждого встречного плетьми, вырезанными изполосок тех же шкур. Какой смех, какая радость поднялась вокруг! Так же, как иты когда-то, бездетные женщины1, веря, что удар такой плетью поможет имзабеременеть, охотно подставляли луперкам свои руки, спины и плечи. Не уступалиим и девушки, надеясь, что освященная богами плеть пошлет им вскорости мужа.Один из жрецов хлестнул и меня, и в его пьяных глазах я прочитала вызов: «Хотьты и теща Сципиона, но сегодня я могу ударить даже тебя!»

Дочь моя, разве я заслужила подобное? Разве в этом заключен смысл моейжизни?!

Мне был всего лишь год, когда почти в одночасье умерли мой отец, СципионАфриканский и побежденный им Ганнибал. Мне было тридцать лет, когда умер моймуж, дважды консул и дважды триумфатор Тиберий Гракх, спасший моего отца отклеветы и позора. Будучи народным трибуном, он наложил вето2 наарест моего дяди, спасши тем самым и доброе имя моего отца... Мне было тридцатьдва года, когда моей руки стал домогаться сам царь Египта Птолемей, видевший меняеще пятнадцатилетней девушкой. Чего только не сулил мне этот сумасбродный,возомнивший себя богом фараон3: горы сокровищ, посвященные мне дворцыи храмы, где стояли бы мои статуи! Наконец, он дал слово сделать Тибериянаследником египетского трона. Но я отказала царю и всю себя посвятила вашемувоспитанию. И, клянусь Юноной, мало найдется сегодня в Риме людей, которыемогли бы похвастать таким блестящим греческим образованием, какое дала вам я икакое вы заслужили хотя бы уже потому, что являетесь внуками великого Сципиона!

Отца своего я, конечно, совсем не запомнила, но мать много рассказываламне о нем. Тиберия с Гаем больше интересовали военные подвиги деда, известные вкаждом римском доме, а ведь это был очень мягкий в обращении, умный, необычайноприветливый человек, привлекавший к себе все сердца. Выйдя замуж за ТиберияГракха, человека менее прославленного, но не менее благородного, чем Сципион, ямечтала, чтобы хоть один из моих сыновей был похожим на моего отца. И боги,казалось, все дали мне для этого — у меня родилось двенадцать детей, но они жеоставили мне только вас троих... Тем радостнее было видеть мне в подрастающемТиберии ту же приветливость, мягкость и умение вызвать сострадание окружающих,что и у своего деда.

Правда, в отличие от Сципиона, он не верил в пророчества и сновидения,мало времени проводил в храмах и, самое печальное, — постоянно сомневался всвоем избранничестве. Но зато он с пеленок был также храбр и под Карфагеном ужепятнадцатилетним юношей показал себя героем, имя которого было на устах всейармии и... завистливого Эмилиана.

Как я была счастлива, когда после возвращения из Африки Тиберия, совсемюношу, тут же избрали в коллегию жрецов-авгуров1, вкоторую входят только самые знатные и уважаемые граждане Рима! Как радовалась,когда самый гордый и знатный сенатор Аппий Клавдий — принцепс сената! —предложил в жены Тиберию свою дочь. По всему Риму ходили восторженные рассказы,что он, придя домой, прямо с порога крикнул жене:

«Антистия, я просватал нашу дочь!» И та удивленно ответила:

«К чему такая поспешность? Или ее женихом стал Тиберий Гракх?»

Казалось, перед моим сыном открывается блестящее будущее. Но проклятаяНуманция, куда сегодня отправился твой муж и наш Гай, несколько лет назадперечеркнула все мои надежды! Тиберий тогда был избран квестором2в армию консула Манцина, который вел войну с непокорными испанцами. В одном изущелий армия попала в окружение, и ее гибель казалась неизбежной. Консулпосылал одного посла за другим, но нуманцы возвращали их с одними и теми жесловами:

«Мы согласны на переговоры только в том случае, если вести их будетТиберий Гракх. Мы помним его отца, который был у нас наместником, и слышали омолодом Тиберии, что он не только смел, но также честен и справедлив».

Манцин дал согласие, и, благодаря нашему Тиберию, армия была спасена.Римляне получили, наконец, право отступления, правда, ценой заключения союзамежду Римом и Нуманцией. В старые добрые времена Тиберия встретили бы в Риме сблагодарностью за спасение соотечественников. Но ты ведь знаешь, сколь«благороден» и «благодарен» твой муж! Снедаемый завистью, он настроил сенатпротив Тиберия, и отцы-сенаторы отказались утвердить мирный договор. ОбвинивМанцина в измене интересам государства, они, по наущению Эмилиана, выдалибывшего консула испанцам! И пожилой человек, словно раб, в одной рубашке, сосвязанными за спиной руками целый день простоял перед воротами Нуманции. Ноблагородные варвары отпустили его, не желая признавать расторжения договора...

Если бы не мои связи, не помощь Аппия Клавдия, — та же позорная участьизгнанника ждала и Тиберия. Он был спасен. Но, испытав на себе неодолимую силусената, утратил всякое желание бороться с ним. А какие планы у него были доэтого! С каким жаром, бывало, рассказывал он нам с Гаем о тех неизгладимыхвпечатлениях, которые дала ему поездка в Испанию. Проезжая через Италию, онувидел, как осиротела вся эта страна, где вместо трудолюбивых крестьян работалитеперь на полях одни рабы в оковах. Он все говорил о том, как слабеет римскоевойско, как опускаются пришедшие в Рим крестьяне, занимаясь доносами и собираямилостыню вместо того, чтоб воевать, захватывая новые провинции, собиралсяаграрной реформой раз и навсегда изменить существующее положение... А я срадостью замечала в его глазах тот самый «огонь», который делал, по словамматери, Сципиона неотразимым и который так воспевали поэты.

И вот сенат отбил у Тиберия всякое желание действовать...

После стычки с ним я перестала узнавать своего сына. Даже растущая славаего ровесника и соперника в ораторском искусстве Спурия Постумия, так больнозадевавшая Тиберия раньше, казалось, уже не волновала его. Скорее по привычке,чем по велению сердца, он изредка посещал бесплодные занятия в сципионовскомкружке. Сдружился с живущим так же просто и скромно, как и он сам, МаркомОктавием, воспитанным, но слабохарактерным молодым человеком. А после того, каку Тиберия с Клавдией родился сын, и вовсе позабыл о будущей славе и весьотдался семье...

В отчаянии и упреках сыну протянулся последний год. И вот я дождалась этихЛуперкалий, где меня принародно назвали тещей Сципиона!..

Признаюсь тебе: первый раз я пожалела о своем отказе Птолемею. И непотому, что напрасно принесла в жертву вашему воспитанию свою молодость. Непотому, что была бы сейчас царицей и божественные почести окружали меня. А лишьпотому, что Египет так далек от Рима, что там проще сносить такой позор...

Мудрый Блоссий!1 Он единственный, кто понял меня в туминуту без слов. Подойдя ко мне, он показал глазами на мирно беседовавшего сМарком Октавием Тиберия и сказал:

«Успокойся, твой сын еще вознесется выше Эмилиана, который будет известенпотомкам лишь тем, что разрушил прекрасный город!»

«Вознесется? Когда?..» — усмехнулась я.

Однако Блоссий не принял моей иронии.

«Помни истину, — серьезно сказал он, — не приносит осенью плодов тодерево, которое не цвело весной. А дерево Тиберия цветет с того дня, как онвпервые увидел бедную Этрурию с рабами на осиротевших полях, когда ему грозилоотлучение от воды и огня! Я уверен, твой сын еще сравняется славой с твоимвеликим отцом!»

«Но когда? Когда?!» — воскликнула я, требуя немедленного ответа.

Но Блоссий вместо того, чтобы успокоить меня, пустился в свои обычныепоучения:

«Управляй своим настроением, ибо оно, если не повинуется, топовелевает...» И дальше в том же духе. Ты ведь знаешь этого мудрого чудака.Словом, сам того не желая, он только переполнил чашу моего терпения. Янезаметно оставила его, продолжающего рассуждать на тропинке, и направилась прямок сыну.

Тиберий, как всегда, ласково улыбнулся мне. Я попросила его уделить мненесколько минут и, едва дождавшись, когда отойдет в сторону Марк Октавий,спросила:

«Тебе известно, сколько лет было твоему деду, когда он прославился какпобедитель Ганнибала?»

«Да, — слегка удивленный неожиданным вопросом, ответил Тиберий. — Емубыло столько же, сколько сейчас мне».

«Столько же! — возмутилась я его спокойствием. — А знаешь ли ты, чтослава о справедливости твоего отца разнеслась по всему миру, когда он был ещемоложе? Что вскоре после этого он разгромил Сардинию, убил и захватил в пленвосемьдесят тысяч варваров, и рабы благодаря ему сделались такими дешевыми, чтородилась поговорка: «Дешев, как сард!» Неужели тебе не напоминает об этомприбитое к двери моего дома триумфальное оружие твоего отца, когда ты приходишько мне в гости?!»

Тиберий, побледнев, молчал. А я, хоть и стыдно теперь в этом признаться,лишь распалялась его молчанием и растерянностью.

«Значит, тебя больше славы отца и деда прельщает слава Гая Лелия, которыйтоже хотел провести аграрную реформу и вернуть крестьянам землю, но,испугавшись сената, отступился от своего намерения и заслужил благодаря этомупрозвище «Мудрого»? — спросила я.

Тиберий продолжал молчать, кусая губы. И тогда я сказала то, что большевсего мучало меня. Я спросила:

«Долго ли еще меня будут называть тещей Сципиона, а не матерью Гракхов?!»

Повторяю тебе, я не запомнила твоего деда. Но теперь я прекрасно знаю,каким он был. Глаза Тиберия загорелись, он весь преобразился. Теньизбранничества легла на его лицо, всю фигуру. Он сказал мне, по обыкновениютщательно отделывая каждую фразу:

«Я полагаю, тебе совсем не придется ждать, когда тебя назовут матерьюГракха! Мне самому давно уже надоело бездействовать и видеть, каким опасностямподвергается республика, как в самом Риме, так и на его границах. Я долгодумал, не зная, как помочь римскому народу, а теперь знаю».

«Это правда?» — воскликнула я, и Тиберий, глядя мне куда-то за спину,твердо ответил:

«Да. Я твердо решил бороться за преобразования в государстве и решениясвоего уже не изменю никогда, ибо я не Гай Лелий Мудрый!»

«Интересно, и как же ты собираешься это делать?» — услышала я позадисебя, обернулась и увидела твоего мужа, стоявшего в окружении Панеция,городского претора и разъяренного Гая Лелия.

«Да, как? — поддакнул претор, этот алчный старик, известный всему Римусвоей продажностью и умением за деньги раздавать должности. — По существующимобычаям предлагать проект новых законов может только человек, занимающийгосударственную должность!»

«Я займу такую должность, — спокойно ответил Тиберий. — Займу, даже неприбегая к твоим сомнительным услугам. Я выставлю свою кандидатуру на выборах внародные трибуны!»

Вот так, дочь моя, начался разговор нашего Тиберия с твоим мужем и егоугодливым окружением. Был он трудным и долгим, и я расскажу тебе о нем чутьпозже. А сейчас вызову табуллярия1 и прикажу ему доставить поскорей этописьмо тебе в Кампанию. Будь здорова».

ГЛАВАЧЕТВЕРТАЯ

1.Главная площадь города

Позавтракав, как обычно, кусочками хлеба, смоченными в вине, Эвбулидпринялся

за утренниевозлияния домашним богам.

Он подошел к очагу, считавшемуся алтарем богини Гестии, плеснул в егосторону несколько капель вина. Так всегда делал его отец, и отец отца, такделал и он. Повторил заведенный предками обряд в кладовой перед нарисованной победности прямо на стене фигуркой Зевса-Ктесия, умножителя богатства. Не забыл иГермеса. Его глиняная статуэтка с таким же простеньким алтариком стояла в нишеза дверью.

Шепнул ему:

— Ниспошли мне удачу! Помоги купить на десять мин трех крепких рабов, и япоставлю тебе дорогую бронзовую статуэтку, копию со скульптуры самогоПраксителя, куплю мраморный алтарь, принесу в жертву мясо лучшего поросенка,какого только можно будет сегодня найти на агоре!

Бог молчал.

Эвбулид внимательно изучал вылепленное из красной глины лицо, ждал, небудет ли ему какого-нибудь знака.

Внезапно солнечный луч пробил тучи, скользнул по открытой двери и упал настатуэтку…

Лицо Гермеса тронула загадочная улыбка.

— Гедита! — закричал Эвбулид. — Сюда! Скорее!

— Что случилось? — подбежала встревоженная жена.

— Боги услышали нас! Смотри!!

Эвбулид протянул руку туда, где мгновение назад сияла улыбка Гермеса. Носолнце уже нырнуло в тучу. На него смотрело безучастное лицо дешевого глиняногобога.

Эвбулиду стало не по себе. Он с трудом заставил себя улыбнуться. Конечно,Гермес хитрый и коварный бог, недаром он покровительствует купцам, ворам иобманщикам. Но разве устоит он перед почетом, которым окружат его в этом доме вслучае удачи, перед ароматом самого жирного поросенка агоры?

Немного успокоив себя, Эвбулид взял посох, без которого ни один уважающийсебя афинянин не сделает на улице и шагу, и вышел из дома.

Армен с пустыми корзинами, вздыхая, поплелся за ним следом.

Несмотря на ранний час, улицы города были многолюдны. Афиняне привыклиначинать день с рассветом. Как и Эвбулид, они были жадными до свежих новостей итакими жизнелюбами, что не могли подарить лишний час даже приятнейшему из всехнебожителей, сыну бога сна Гипноса — Морфею.

Франты в вызывающе пестрых одеждах и отделанных серебром полусапогах,щеголи с длинными, аккуратно уложенными волосами, лохматые философы, атлеты скороткими стрижками, инвалиды и путешественники в шляпах — казалось, всенаселение Афин уже вышло на улицы. Большинство из них тоже торопились на агору.

Путь к этой главной площади города начинался для Эвбулида с узкой,кривой, донельзя загаженной мусором и помоями улицы. Омерзительный запахзастоялых луж вынуждал обитавших в районе Большого водопровода владельцевчастных домов, ремесленных мастерских, лавок затыкать носы и, забывая оправилах приличия, прибавлять шагу.

Дорога круто пошла в гору, на Рыночный холм. Армен стал заметноотставать, тяжело дыша и припадая на правую ногу. Эвбулид собрался поторопитьего, но чувство вины перед этим немощным рабом остановило его.

Как ни спешил Эвбулид оказаться на агоре в числе первых покупателей, онпошел медленнее, подлаживаясь под шаркающие шаги Армена.

Когда они, наконец, достигли границы агоры, все пространство перед ней,насколько хватало взгляда, было запружено народом.

Озабоченные граждане и праздные зеваки, путешественники и неприступныеримские ростовщики, останавливаясь у лавок менял, толкаясь и споря,направлялись к нужным рядам.

Миновав большой, грубо отесанный камень с надписью «Я — пограничныйкамень агоры», Эвбулид разменял крупные монеты на мелочь. Не задерживаясь,пошел дальше.

По пути его то и дело окликали бесчисленные приятели, безденежныеафиняне, с которыми он обычно стоял у границы агоры, рассматривая статуи богов,и толкался перед главными зданиями Афин: Советом, храмами, архивом, судом…

— Эвбулид, идем с нами к Пестрому портику! Послушаем философов!

— Пошли, посмотрим, кто судится сегодня!

— С нами, Эвбулид, с нами!

— Не могу! Некогда... — улыбаясь, разводил руками Эвбулид. — Надокупить... кое-что к обеду!

Ему хотелось сообщить знакомым, за чем он пришел сегодня на агору, номысль, что приятели нахлынут к нему вечером, останавливала его. Он мысленноувидел недовольное лицо Квинта и зашагал дальше, провожаемый недоуменнымивзглядами.

Так он дошел до начала рыночной площади, и она вовлекла его в свойводоворот, оглушила многоголосым шумом, яростным торгом, опьянила запахомострых приправ, жареного мяса, духмяного хлеба.

Отовсюду слышались зазывные крики:

— Колбасы! Горячие колбасы!

— Мегарский лук!

— Чеснок! Клянусь Олимпом, не встретите на агоре чеснока злее!

— Купите кардамон! Кто забыл купить кардамон?

Отмахиваясь от назойливых продавцов, сующих товар прямо в лицо, Эвбулидпервым делом отправился к мясному ряду. Чтобы попасть туда, ему пришлось какследует поработать локтями, пробиваясь через плотные толпы отчаянно торгующихсяафинян.

— Семь драхм — и этот товар твой! — кричали с одной стороны.

— И ты утверждаешь, что твой чеснок зол, как Зевс в гневе? — возмущалисьс другой. — Лжец! Он же сладкий! Гляди, я ем его, словно спелое яблоко!

— Пять драхм!

— Так уж и быть — шесть с половиной... И учти, даже если передо мнойвстанет сама Афина, я не сбавлю больше ни обола!

— Э-э! Положи чеснок, так ты съешь весь мой товар!

— Вор! Держите вора!!

Помятый и вспотевший, словно побывал в термах, Эвбулид, наконец, выбралсяк полотняным палаткам, источавшим запах парного мяса и свернувшейся крови.Внимание его привлек огромный заяц, привязанный к концу длинной палки, которуюдержал на плече долговязый крестьянин.

«Ну и зайчище»! — восторженно подумал Эвбулид, но, по привычке сбиватьцену, как можно небрежней спросил:

— И сколькоты просишь за это жалкое животное?

— Жалкое?! — изумился крестьянин. — Помилуй, господин, это же не заяц, анастоящая овца! Он бежал от меня быстрее ветра!

— Оно и видно — ты совсем загнал его! — не отступал Эвбулид, трогая зайцаи убеждаясь, что в нем, как в хорошем поросенке, на два пальца жиру. — Илипризнавайся, ты, наверное, нашел его в кустах, подыхающим от голода, а теперьпредлагаешь честным покупателям?

— Да я и прошу за него всего три с половиной... даже три драхмы! — сниккрестьянин.

— Целых три драхмы?! — деланно изумился Эвбулид.

Мысленно он обругал себя, что никак не может отделаться от старыхпривычек, недостойных его нынешнего положения. Та же совесть подсказывала, чтонельзя обижать и без того бедного крестьянина. Но вслух он сказал:

— Полторы еще куда ни шло...

Крестьянин завертел тощей шеей, высматривая более сговорчивых и денежныхпокупателей, но хорошо одетые афиняне толкались либо у лавок со свининой, либоспешили покупать рыбу.

— Ну ладно! — нехотя уступил он. — Пусть будет две драхмы...

— Полторы! — проклиная себя в душе, стоял на своем Эвбулид.

— Накинь хотя бы обол!

— Сбавить могу!

— Ладно! Грабь... — воскликнул крестьянин, которого дома ждали неотложныедела на весенних полях.

Эвбулид тут же отсчитал ему девять медных монет и кивком головы приказалАрмену положить зайца в корзину.

Ловко торгуясь с простодушными крестьянами, он купил мясо, свиных ножек,козьего сыра, масла. В овощном ряду загрузил Армена репой и яблоками. Здесь егозастали удары колокола, возвещавшие о прибытии новой партии рыбы, и вместе совсеми покупателями агоры он заспешил к рыбному ряду.

В этом самом шумном и многочисленном ряду уже важно расхаживали рыночныенадсмотрщики — агораномы, следившие, чтобы торговцы не поливали рыбу водой, апродавали ее быстрее.

Здешние купцы, в отличие от всех других, были хмурыми и неразговорчивыми.

— Это моя рыба, и цена моя! — только и слышалось кругом. — Ступай дальше!

— Ничего! — огрызались афиняне, — посмотрим, что ты запоешь, когда твоярыба начнет засыпать!

Но рыба успевала перекочевывать из осклизлых ящиков в корзины покупателейзадолго до того, как ей уснуть.

Нигде в мире не любили рыбу так, как в Афинах, предпочитая ее всемостальным продуктам. И сколько бы ящиков ни привозили ежедневно на агору сЭгейского и Внутреннего морей и даже Эвксинского Понта1,разбиралось все до мельчайшей рыбешки.

Если бы незапрет агораномов, то эти надменные торговцы были бы самыми богатыми, а афиняне— самыми бедными людьми на земле.

И тем не менее Эвбулиду удалось выгодно поторговаться даже здесь.Поистине этот день был счастливым для него!

Довольный, он проследил, как в корзину шлепнулись морские ежи, сверкающийтунец, жирный эвксинский угорь и несколько кровяных крабов.

Теперь можно было и в цветочный ряд, покупать гирлянду для венков вовремя пира.

Самая скромная гирлянда из роз лежала перед молодой женщиной в старенькомпеплосе. Коротко остриженные волосы обозначали, что она носит траур по близкомучеловеку.

Эвбулид мысленно разделил гирлянду на четыре части и, убедившись, что еехватит, чтобы им с Квинтом дважды сменить венки, спросил:

— Сколько?

— Сколько будет не жалко достойному господину...

— А может, мне не жалко всего лишь обол? — усмехнулся Эвбулид.

— О, господин! Побойся гнева богов...

— Значит, два обола?

— Три... — чуть слышно прошептала женщина и робко взглянула напокупателя.

Эвбулид достал кошелек и упрекнул ее:

— Ты совсем не умеешь торговаться! Кто же так говорит: три... —передразнил он и твердо повысил голос: — Надо говорить — три! Твое счастье, чтоу меня сегодня большой праздник!..

Он покосился на короткую прическу женщины и смущенно кашлянул:

— Прости, я радуюсь, а у тебя горе... Кто умер? Отец? Мать?

— Муж...

Рука Эвбулида дрогнула.

— Какое несчастье!

— Да, он полгода назад упал с лошади и разбился...

— И у тебя есть дети? — посочувствовал Эвбулид.

— Трое девочек...

— А твои родители?

— Они умерли. Давно...

— Как же вы живете одни?!

— Так и живем... Я покупаю розы, и мы все вместе плетем из них этигирлянды. Плетем и плачем, потому что можем покупать все меньше роз, и с каждымразом наши гирлянды становятся все короче…

— Но ведь это ужасно... — пробормотал Эвбулид. — Как же вы будете житьдальше?

— Если б я знала! Еще месяц — и мне придется продать в рабство старшуюдочь, а ей всего тринадцать лет... Иначе не выжить моим младшим деткам...

— Как это ужасно... — повторил Эвбулид.

— Что делать!.. Кому нужна в этом городе бедная вдова с ее несчастнымидетьми?

Женщина сквозь слезы взглянула на Эвбулида и протянула гирлянду:

— Ты добрый, и если хочешь помочь нам, купи гирлянду за три обола...

Эвбулид вытряхнул на ладонь монеты и выбрал среди меди тетрадрахму:

— Вот тебе четыре... нет — восемь драхм! И еще три обола детям насладости. И не смей, слышишь, не смей благодарить меня!

Стараясь не смотреть в глаза несчастной, он сам вложил в ее ладоньмонеты, бережно уложил гирлянду в корзину, подставленную Арменом. И, под егогордым за своего хозяина взглядом, заторопился нанимать повара.

Полтора десятка наголо остриженных поваров поджидали богатых афинян вспециальной части агоры. Некоторые подпоясали себя так, чтобы был виденвыпирающий живот. Это у них означало: глядите, граждане, я — сыт, значит, умеювкусно готовить!

Но у Эвбулида была своя точка зрения на этот счет. Видя в таких поварахпрежде всего обжор, которые непременно объедят и нанявшего их господина, онподошел к неприметному повару: в меру худому и в меру упитанному.

— Где ты обучался своему мастерству? — строго спросил он.

— В Сиракузах, господин! — щегольнул названием лучшей кулинарной школыповар.

— Гм-мм... Все вы говорите, что в Сиракузах! — проворчал Эвбулид. — Аумеешь ли ты приготовлять миттлотос? Учти, у меня в гостях сегодня будет оченьважный господин!

— Миттлотос? Это же очень просто! Берется мед, лучше всего горный,чеснок, протертый сыр, все смешивается — и миттлотос готов!

— А пирожки, которыми славится Аттика, печь умеешь?

— Обижаешь, господин!

— И соленые, и сладкие? — продолжал допытываться Эвбулид.

— Поверь, твой гость будет очень доволен!

— А кикеон?!1 Сумеешь ли ты удивить его, иноземца,настоящим эллинским кикеоном?

— Он будет благодарить богов, что впервые попробовал его в твоем доме!

— Если ты готовишь так же сладко, как и говоришь, то подойдешь мне!Сколько ты стоишь?

— Две драхмы в день, господин! — поклонился повар.

— Хорошо, получишь свои драхмы, если только не обманешь и не съешь самбольше, чем на обол!

Внимание Эвбулида привлек торговец диковинными животными, перед которымрезво прыгали смешные обезьянки, ползали черепахи и огромным живым букетомпрохаживался распустивший свой пышный хвост павлин.

«А не купить ли мне эту птицу? Вот удивится Квинт, и обрадуются дети! Ачто — куплю!» — решил он и обратился к повару:

— Сейчас я куплю павлина, и ты отправишься с ним ко мне домой!

— Мне можно относить продукты? — напомнил Армен, сгибаясь под тяжестьюкорзин.

— Нет! — ответил Эвбулид, подумав, что такой день должен быть праздничными для его раба. — Сегодня я найму носильщиков. А ты пойдешь со мной на сомату2!

2.Купец из Пергама

Несмотря на то, что по пути на сомату Эвбулид задержался в винном ряду,где из множества сортов отобрал лучшие, завезенные с островов Фасоса и Хиоса, апотом с Арменом, который не знал, куда девать непривычно свободные руки,заглянул к торговцам сладостями, когда они подошли к сомате, торговля рабамиеще не началась.

Поглядеть на рабов, оценить привоз этого месяца было невозможно: их,ожидавших своей дальнейшей судьбы, закрывала плотная стена покупателей и зевак.

На ступеньках «камня продажи», так назывался высокий помост посредисоматы, были видны только глашатаи и агораномы. Глашатаи молчали, набираясь силперед нелегкой работой. Агораномы смеялись и о чем-то спорили, бросая посторонам цепкие взгляды.

Чтобы отвлечься, унять поднявшуюся во всем теле дрожь, Эвбулид отошел вкрай огороженной забором соматы, где торговали кандалами, наручниками для рабови домашней утварью. Он подержал в руках привычные для каждого дома зеркала ввиде плоских дисков. Приценился к старинным: массивным, с ручками, украшеннымизолотом и серебром, — такие бережно хранят даже в богатых домах и передают понаследству, как самую дорогую вещь.

У лавки невысокого скуластого купца с умными, насмешливыми глазамиспросил, сколько стоит ваза с вошедшим недавно в моду рельефом. Ваза былапокрыта лаком тусклого, но приятно ласкающего глаза коричневатого цвета.

— Три драхмы! Нравится? — спросил купец и щелкнул ногтем по краешку вазы.— Какая тонкая работа, а? Обрати внимание: плечи и горлышко, как у двенадцатилетнейкрасавицы! А роспись? Что скажешь об этой позолоте? А эти удивительные точечки?Разве ты найдешь что-нибудь подобное на своей агоре? Такими вазами можноукрашать только дворцы правителей Египта и Понта, и, клянусь Никой, они радуютсегодня взоры царя Птолемея и Митридата Понтийского!

— Я куплю, но только в другой раз... — оглянулся на «камень продажи»Эвбулид.

Купец перехватил его взгляд и понимающе улыбнулся.

— Не нравится эта ваза? Тогда возьми мегарскую чашу — всего пять драхм!Беден тот дом, в котором нет таких чаш! Взгляни — эти фигурки людей и животных,словно живые! Посмотри, как напряжены их жилы, как безумны глаза... Или ты нелюбишь то, что рождено кистью живописца? Откровенно говоря, мне тоже большенравятся скульптуры! Божественные, неповторимые линии, которые можно осязать вотличие от картин... Что ты можешь сказать вот об этом сосуде?

Купец бережно взял в руки вазу в виде головы девочки-африканки.

Эвбулид равнодушно взглянул на покрытую мелкими завитушками волос голову,широкий плоский лоб, толстые, выпяченные вперед губы.

— Это работа моей собственной пергамской мастерской! — пояснил купец. — Яособенно горжусь ею, потому что образцом для вазы послужила небольшая статуя,которую я ваял со своей юной рабыни!

— Ты? Сам? — не поверил Эвбулид.

— А что тут такого? У нас в Пергаме даже царь занимается скульптурой! Онваяет из воска. Если тебе посчастливится когда побывать в Пергаме, заходи вгости! Я покажу тебе свои работы, которые хвалил сам царь. Меня зовутАртемидор, и моя мастерская находится...

— Мне нравятся твои чаши и особенно эта ваза! — перебил купца Эвбулид.

В другой раз он с удовольствием послушал бы о царе, который вместо того,чтобы управлять государством, лепит из воска статуи. Но ему не давали покоярабы, закрытые от глаз стеной покупателей, и он честно сказал:

— Только я пришел сюда покупать не посуду, а рабов. Скажи, ты видел их?Какие они?

Купец нахмурился и сразу потерял интерес к Эвбулиду.

— Мне некогда глазеть на рабов и даром терять с тобой время! — холоднозаметил он. — Отойди в сторону, не закрывай мой товар!

— Пожалуйста! — сделал шаг в сторону Эвбулид, но купец неожиданно ухватилего за локоть:

— Вот если бы ты купил у меня что...

«Ах, хитрец! Все он знает...» — подумал Эвбулид, и ему почудилось, чтодаже глиняная девочка-негритянка смотрит на него с лукавой усмешкой.