Покидая мир Кеннеди Дуглас

— Вас обнаружили в сугробе на обочине трассы двести два дней пять назад. До этого момента… что было?

— Я не буду вам все рассказывать.

— Нет, будете.

— Почему?

— Потому что я свободно могла дать заключение, что вы представляете опасность для общества.

— Я никому не причинила вреда.

— Пока. Но представьте, что мы отпустим вас отсюда, а вы вдруг решите повторить свою попытку, только на этот раз вам заблагорассудится поехать поперек дороги и врезаться в семейный автомобиль с четырьмя пассажирами…

— Я никогда такого не сделаю.

— Это вы так говорите. Но какие тому есть доказательства? Никаких, в сущности. А значит, вполне можно требовать для вас лишения свободы и водворения в спецлечебницу, если только вы не…

— Я оказалась в Монтане просто потому, что так получилось.

— Мне нужен более подробный рассказ.

— Я ушла из дома, с работы, из той жизни — и поехала.

— Сколько времени прошло после… несчастья?

— Три-четыре недели.

— Ив это время вам выписывали какие-то медикаменты, чтобы помочь вам справиться с…

— Зопиклон. Чтобы заснуть. Потому что я не спала. Потому что я не могла заснуть.

— Тот самый препарат, что вы приняли в машине?

— Все верно.

— И его вам выписал доктор Дин Стэнтон, штатный врач Государственного университета Новой Англии?

— Вы, конечно, уже с ним связывались?

— Он сказал, что вы к нему обращались — после несчастного случая вы были в очень скверном состоянии, но изо всех сил старались этого не показать. Вы настаивали на том, чтобы вернуться на работу уже через пять дней после похорон, и не прислушались к его совету взять отпуск. Больше всего его поразило, как вы держали себя в руках. Ваши коллеги тоже были удивлены этим — вашей несгибаемостью и тем, как упорно вы старались вести себя как ни в чем не бывало. Так продолжалось до тех пор, пока вы не напали на некую Адриенну Клегг. Не могли бы вы пояснить мне, что тогда произошло?

— Вы и так все знаете — наверняка кто-нибудь из сотрудников кафедры все вам рассказал.

— Я бы предпочла услышать это от вас.

— А мне не хочется об этом говорить.

— Потому что…

— Потому что мне не хочется об этом говорить.

— Не волнуйтесь так из-за этого. Ваш юрист мистер Алкен сообщил нам, что мисс Клегг решила не выдвигать против вас обвинений.

— Мне повезло.

— У вас имелась веская причина атаковать мисс Клегг?

— Еще какая. Сначала эта женщина втянула моего партнера в это дело с фильмом. Потом стала его любовницей. Они добились большого финансового успеха, а в результате скрылись, наделав долгов и повесив их на меня. Из-за всего этого я находилась в состоянии чудовищного стресса. Я не могла спать. У меня путались мысли. Из-за бессонницы у меня кружилась голова. Я не могла сосредоточиться. Я с трудом справлялась с самыми простыми вещами. Вот почему…

Я замолчала. Доктор Айрленд закончила фразу за меня:

— Вот почему вы вините себя в том, что случилось?

— Да, — шепнула я.

— Но вините также и Адриенну Клегг?

— Причина и следствие.

— И поэтому, когда она вернулась в Бостон, вы на нее напали?

— Причина и следствие.

— Вы это уже говорили.

— И снова повторяю. И больше я сейчас ничего не могу сказать.

Снова повисло молчание, и я понимала, что доктор оценивает меня, прикидывая, выдержу ли я, если она еще надавит.

— Ну что ж, продолжим через три дня. Кстати, вам не кажется, что стоило бы пообщаться с заведующим кафедрой, юристом, друзьями…

— Нет.

— Мы могли бы связаться с ними от вашего имени.

— Нет.

— Это окончательный ответ?

— Да.

— Депрессия — это естественная реакция на…

— После того, как тебя не хватило даже на то, чтобы убить себя?

Доктор Айрленд заскрипела ручкой по бумаге:

— Я назначаю вам антидепрессант, миртазапин. Главным образом для того, чтобы обеспечить вам нормальный сон.

— Он поможет мне не смотреть в зеркало и не видеть то, во что превратилось мое лицо?

— Это все заживет.

— А потом… Что потом? Я смирюсь наконец со своей «потерей», научусь с этим жить и перестану «горевать»? Вы собираетесь вешать мне на уши подобную чушь?

Доктор Айрленд встала и начала складывать вещи.

— Я могу утешать, когда меня об этом просят, — бросила она, — и могу быть безжалостной, если сочту, что это необходимо.

— Я в утешениях не нуждаюсь, доктор.

— Тогда вот вам безжалостная правда: вам придется жить с этим каждый день до самого конца жизни. И вы понимаете это, потому и собираетесь покончить счеты с жизнью, как только отсюда выберетесь.

— Этого вы знать не можете.

— Мы продолжим в четверг в то же время.

Вечером я приняла миртазапин. Сестра Рейнир объявила, что дает мне пятнадцать миллиграммов препарата («доктор велела»), чтобы я наверняка заснула.

— Доктор Айрленд рассказала, что вы напали на какую-то женщину с острым предметом. А потом рассказала, при каких это было обстоятельствах. Не могу сказать, что осуждаю вас. Не уверена, что не поступила бы так же.

О, хватит меня подбадривать… внушать мне, что я ни в чем не виновата. Я не собираюсь следовать новой американской традиции, по которой принято отрицать свою вину. Я виновата. Очень, очень виновата.

Миртазапин действительно помог мне уснуть, и я поведала сестре Рейнир, что под действием препарата начинаю воспринимать какие-то вещи менее остро.

— Хотите сказать, что уже почувствовали себя получше? — спросила она примерно через неделю после того, как я начала принимать препарат.

Я догадалась, что вопрос с подвохом. Антидепрессантам требуется время, минимум несколько недель, чтобы включиться в обмен веществ и начать воздействие на мозг. Вырубали они меня исправно, но я сознавала: ждать какого-то серьезного эффекта пока рано. Поэтому лучше не возбуждать подозрений, не провозглашать, что я нахожусь в согласии с собой, и не нести подобную фармакологическую белиберду в стиле Полианны. Лучше выразиться обтекаемо: «От таблеток я хорошо сплю. Но заторможенной себя не чувствую».

Сестра Рейнир поддалась на эту уловку. Ею было одобрено и мое решение начать прогуливаться по отделению с помощью ходунков, и мои встречи с врачами. Я по-прежнему оставалась единственной пациенткой в психотделении. Хотя мне была предоставлена возможность пользоваться телевизором, я выбрала в качестве компании радиоприемник и постоянно слушала местные программы национального радио. Обследовала я и скромные ресурсы больничной библиотеки. Неожиданно для себя я все-таки обнаружила сотню или около того книг, меня заинтересовавших. Например, потрепанный томик Грэма Грина «Суть дела» — этот роман произвел на меня глубокое впечатление, когда я читала его в первый раз, лет восемь назад. Правда, я не знала, под силу ли мне будет сейчас справиться с мотивами потери, расставания и с повторяющимися воспоминаниями об умершем близком человеке. Все равно я твердо решила перечитать его, стараясь больше концентрироваться на точном и образном языке Грина, его невероятной легкости и тонком понимании того, что все мы обречены на страдания из-за своих эмоциональных порывов и потребности во что бы то ни стало подавлять других. Книга ободрила меня, как ободряют нас все хорошие литературные произведения, еще раз продемонстрировав мне, что все в этом мире несовершенно и преходяще, а все мы просто заложники вечности, отчаянно пытающиеся навести порядок в своей хаотичной жизни.

— Ну что, может, вернемся к тому несчастному случаю в Кембридже? — спросила доктор Айрленд в нашу следующую встречу.

— Не хотелось бы.

— Я не сомневаюсь, что вы этого не хотите. Но было бы полезно — для нашей совместной работы, — чтобы вы рассказали мне, что именно произошло.

Я колебалась.

— Пока слишком рано, — произнесла я в конце концов.

— А думаете, подходящий момент когда-нибудь настанет? Я не жду от вас долгого, подробного рассказа, Джейн. Только самое простое, краткое описание того, что же случилось в то январское утро пять недель назад.

Я уставилась в пол. Это не было позой, я не била на эффект. Мне трудно было собраться, заставиться себя вновь проиграть все те события в мыслях, и это при том, что мой мозг ни на миг не переставал возвращаться к ним. Но говорить о них? Облечь в слова, придать им форму повествования? Это уж слишком.

— Пожалуйста… — прошептала я.

— Пусть это будет совсем коротко. Только расскажите мне.

И тогда я набрала полные легкие воздуха, потом выдохнула и заговорила. Мой рассказ длился, наверное, всего две или три минуты. Но я прошла через это и добралась до того момента в больнице, когда мне сказали…

— А потом? — спросила доктор Айрленд.

— Потом я потеряла над собой контроль.

— Даже несмотря на то, что все отметили вашу собранность и ваше мужество в последующие недели.

— Я действовала на автопилоте. И пыталась делать вид, что…

— Что?

— Что могу с этим справиться.

— Когда вы осознали, что это вам не под силу?

— Я понимала это с самого начала. Но продолжала твердить себе: надо как-то суметь вернуться к нормальной жизни. Вернись на работу. Веди занятия. Проверяй домашние задания. Проводи консультации со студентами. И тогда в конце концов… в конце концов…

— В конце концов… что?

— В конце концов… сумеешь как-то это преодолеть.

— Почему так важно «преодолеть»?

— А вы как думаете? Мне казалось, что, преодолев, я как-нибудь смогу выплыть.

— Даже несмотря на то, что чувствовали, как теряете контроль над собой?

— Даже несмотря на то, что голова раскалывалась и меня постоянно терзала мысль, что я больше не в силах выносить эту муку.

— Но тогда у вас не возникало мыслей о самоубийстве?

— Как раз тогда я начала думать об этом.

— Что вас останавливало?

— Трусость.

— Но когда перед вами вдруг снова появилась Адриенна Клегг с вашим бывшим?

— То происшествие… я была вне себя от бешенства.

— Представляю. Расскажите мне, не возражаете?

— Возражаю.

— Я понимаю, это воспоминание не из тех, которые приятно воскрешать в памяти. И все же это полезно для вас, это нужно…

Я подняла руку, как уличный регулировщик, останавливающий движение. И стала рассказывать. Как и прежде, я придерживалась только фактов, стараясь покончить во всем этим как можно скорее. Доктор Айрленд не прерывала меня, пока я не добралась до того момента, когда после нападения выбежала на улицу.

— Вы представляли себе хоть приблизительно, что будете делать дальше?

— Нет. Я действовала совершенно спонтанно, это относится и к самому нападению. Потом я бежала по улице куда глаза глядят… ехала в такси — не помню, как его поймала. Через десять минут мы были возле моего дома в Соммервиле. Я бегом поднялась в квартиру, покидала барахло в дорожную сумку…

— Включая весь запас зопиклона…

— Включая мой паспорт, ноутбук, смену белья и одежды… сколько сумела втиснуть в сумку… да, таблетки тоже. Я засунула все это в свою машину. Завела мотор. И дала деру. Собственно, это не совсем точное выражение. Я ехала спокойно, не превышая установленной скорости. Вела машину ровно, не привлекая к себе внимания…

— Потому что думали…

— Думала, что уже объявлен розыск и всем постам разосланы мои данные. Думала, что если остановлюсь где-то на ночь, то меня выследят и схватят. Поэтому… я просто ехала.

— Расскажите подробно, где вы проезжали.

— Везде.

— По какой дороге вы ехали сначала?

— По шоссе девяносто.

— По федеральной автотрассе девяносто?

— Именно. Я ехала только по федеральным дорогам. А останавливалась только в небольших семейных гостиницах, платила наличными, регистрировалась под вымышленными именами, почти не спала.

— Уточните, что значит почти?

— Час или два за ночь.

— А остальное время?

— Сидела в обшарпанной ванне… в горячей воде, почти кипятке. Смотрела всякую чушь по круглосуточным телеканалам. Обдумывала, как бы повеситься на душевом шланге.

— Что вас остановило?

— Я просто дико устала, выбилась из сил, была настолько не в себе… и в таком ужасе от своих перспектив, даже несмотря на созревшее к тому времени намерение расстаться с этим миром. А когда ты твердо решил что-то сделать, то совсем не хочется общаться с кем-то, кто может убедить тебя передумать…

— «Расставание с миром», — повторила доктор Айрленд, будто пробуя эти слова на языке. — Мне нравится. Это почти романтично.

— Самоубийства часто романтичны.

— Только не для тех, поверьте, кто на самом деле их совершает.

— В литературе великое множество романтичных самоубийств.

— Свою попытку вы тоже расцениваете как романтичную?

— Посмотрите на мою рожу и скажите: вы так себе представляли романтику?

— Вообще-то, я иронизировала.

— Я знаю. Впрочем, дорога настраивает на романтичный лад… особенно американцев.

— И все дороги рано или поздно куда-то приводят. Ваша привела в Монтану. Почему сюда?

— Все это случай, понимаете? За эти дни я намотала порядка двадцати пяти тысяч миль, а вот поди ж ты, сугроб, который я выбрала, оказался именно здесь. Не взбреди мне в голову свести счеты с жизнью на том повороте трассы двести два между Коламбиа Фолс и Эвергрин, вы никогда и не узнали бы о моем существовании.

— Есть одна старая теория о том, почему люди садятся в машины и отправляются на запад. С одной стороны, они бегут от своей старой жизни. С другой — их привлекает возможность забраться на край света. Проблема состоит в том, что, доехав до Лос-Анджелеса, Сан-Франциско или Сиэттла, они понимают: теперь остается только прыгнуть вниз с обрыва и кануть в лету.

— Отличная метафора для Тихоокеанского региона — в самом деле, куда же еще деваться, кроме как свалиться с края материка? Жаль, что Маргарет Этвуд уже использовала ее в своих романах.

— Так вы обвиняете меня в плагиате? — мягко спросила доктор Айрленд.

— Нет, просто во мне говорит преподаватель, я очень придирчива, когда дело заходит о первоисточниках.

— Постараюсь не попадать к вам на занятия, профессор.

— У вас нет шансов. Я никогда больше не буду преподавать.

— Довольно категоричное заявление.

— Потому что я приняла довольно бесповоротное решение. Моя преподавательская карьера закончена.

— Этого мы с вами не знаем.

— Лично я знаю, хотя вас это, видимо, огорчает. Вы, разумеется, хотите, чтобы я нашла способ вернуться к прошлой жизни… а это означало бы смириться с утратой… и все прочее.

— Вы называете это «прошлой жизнью»? Я хочу сказать, вы преподавали в университете всего каких-нибудь две недели назад.

— Все, что относится к тому периоду моего существования, отныне для меня «прошлое». К нему нет возврата.

— Даже несмотря на то, что заведующий вашей кафедрой несколько дней назад сообщил мне, что хотел бы, чтобы вы вернулись?

— Не хочу употреблять резких выражений, и все же… как вы посмели?

— Посмела что?

— Как вы могли связаться с моим работодателем и…

— Но он сам со мной связался.

— Я в это не верю.

— Когда в полиции обнаружили ваш бумажник с документами, они, естественно, звонили в университет и разговаривали с профессором Сандерсом. А тот в свою очередь приложил немалые, надо сказать, усилия, чтобы связаться с нами и узнать, как ваши дела.

— Он воспринимал меня как обузу и не знал, как от меня избавиться.

— Мне он сказал совершенно другое. А еще президент университета лично звонил главному врачу, узнавал, как ваше самочувствие.

— У ж этот-то тип ни за что не снизойдет до кого-то ниже своего уровня, даже не мечтайте.

— Ваш сарказм мне понятен, ведь…

— …ведь я теперь ненавижу весь мир.

Мы обе надолго замолчали, пока доктор Айрленд переваривала услышанное.

— Я вам уже говорила на днях, вам не удастся выбросить из головы того, что было. Со временем вы как-то приспособитесь, сумеете с этим жить. Но я не пытаюсь смягчить по-настоящему страшные, ужасные вещи. Ваша дочь…

— Заткнись, — прошипела я.

— Дело в том, что вы уже попытались заглушить эту мысль, уйти от нее навсегда. Не получилось. Вы снова здесь, среди живых. Вы опять вынуждены иметь дело с ужасной действительностью. Либо вы все повторите и убьете себя, как только закончится срок действия страховки и руководство больницы примет решение о вашей выписке… хотя я приложу все усилия, чтобы вы как можно дольше пробыли здесь. Потому что я хочу постараться сохранить вам жизнь. Однако я не смогу сделать этого, если вы так твердо решили с ней покончить. Ну, а вы, конечно, можете вешать мне лапшу на уши и прикидываться, будто мои слова для вас что-то значат. Можете даже делать вид, что вам становится легче. Все равно я не поверю ни единому слову.

Я сидела с опущенной головой. Я пыталась найти слова для ответа, но слов не было. Мне снова показалось, что я иду ко дну.

— Помню, когда я жила в Чикаго, у нас в больнице работала престарелая немка, она была почетным профессором психиатрии. Впрочем, я почти уверена, что она была из Вены, но география не столь важна, правда? Главное, она была узницей Дахау и выжила, а ее муж и двое детей погибли в лагере. Мало того, мне рассказывали, что в концлагере на ней ставили медицинские эксперименты. Но женщина, которую я встретила много лет спустя, не была сломлена. Она смогла жить. После войны она эмигрировала в Штаты, стала блестящим клиницистом, да еще и вышла замуж за известного философа, важную шишку из Чикагского университета. Однажды я слушала ее лекцию о чувстве вины — конкретно о чувстве вины тех, кто остался в живых. Кто-то задал ей вопрос: с учетом всего, что ей довелось пережить — настоящий кошмар! — как она сумела выстоять и не погибнуть? Ответ ее меня потряс. Она процитировала Сэмюэля Беккета: Я не могу продолжать, я буду продолжать.

— Это из «Безымянного», — сказала я.

— Верно. «Безымянный».

Мы погрузились в молчание. Нарушила его я:

— Я не могу продолжать, доктор.

— Понимаю. Но это сейчас. Может быть, со временем…

— Я не могу продолжать. Я не буду продолжать.