Покидая мир Кеннеди Дуглас
— Почему ты так думаешь?
— Он так торопливо отводит глаза каждый раз, как ты попадаешь в поле его зрения.
— Может, у него есть более симпатичные и интересные объекты для рассматривания.
— А может, он в тебя втрескался?
— Может, не стоит ко всему относиться так, будто мы все еще школьники. Он стеснительный человек, вот и все.
Верн жутко нервничал и крутил в пальцах уже пустой стакан из-под виски, когда я вошла в «Театро». Это был один из самых больших и шикарных ресторанов в Калгари, расположенный всего в квартале от библиотеки и напротив концертного зала Джека Сингера, где играла в тот вечер Анджела Хьюитт. Я сто раз проходила мимо, но никогда не заглядывала внутрь и понятия не имела о меню — дорогие рестораны никогда не привлекали меня, даже в недолгие дни работы во «Фридом Мьючуал», когда в кармане водились шальные деньги. Но оделась я для этого выхода нарядно — в длинную черную юбку, тонкий черный свитер с высоким горлом и черные сапоги. Увидев меня в таком виде на работе, Бэбс и Рут не замедлили учинить мне допрос насчет того, не собираюсь ли я вечером на «крутое свидание».
Я только улыбалась и ничего не отвечала. Но когда метрдотель отвел меня на место, позади роскошного бара в манхэттенском стиле, в зал, словно сошедший с картинки глянцевого журнала, я невольно подумала, что объект этого «свидания» вполне мог бы сойти за моего отца. Верн был в своем неизменном твидовом пиджаке, рубашке в мелкую клеточку и галстуке, который носил каждый день. В руках он держал стакан из-под виски.
— Готова спорить, что это «Кроун роял», — указала я на стакан, когда Верн, поднялся, чтобы поздороваться.
— Не желаете присоединиться?
— Я подумывала о мартини с джином.
— Когда-то я был большим любителем мартини с джином. Какой джин?
— Я не настолько в этом разбираюсь.
— Самый лучший — «Бомбей».
Верн поднял палец, привлекая внимание официанта.
— Без льда, с оливками? — уточнил он у меня. Я кивнула.
Он заказал мартини.
— Вы не хотите повторить? — спросила я, понимая, что ступаю на зыбкую почву.
— Я не могу. Две порции за вечер — мой лимит. Разумеется, иногда я его нарушаю. Но когда это случается…
Он выставил вперед ладони, будто пытаясь сдержать какой-то напор.
— Вы вступали в «Анонимных алкоголиков» или что-то в этом роде? — осведомилась я.
— О да! Четыре года в АА. Мой наставник до сих пор регулярно звонит, проверяет, как я держусь. Ему очень не нравится, что я вообще пью. Все они там немного доктринеры и янсенисты. Я-то, поскольку выпивка стоила мне профессии — и я был уже на пути к циррозу, — твердо решил, что сумею с этим покончить и сам, без громких слов о божественном. Но Чарли — это мой наставник — беспокоится, что я могу соскользнуть, если буду выпивать, как сейчас, по два глотка за вечер.
— Трезвость — это добродетель, которую все несколько переоценивают.
— Совершенно согласен, но только если не переходить границы, которую сам себе установил. Поэтому два глотка — лучше, чем ничего. Но три глотка…
— Вы рассказывали, что преподавали, когда жили на востоке. Как это началось?
— Примерно через год после того, как выписался наконец из больницы. Но вряд ли вам интересно слушать про мою ничем не примечательную жизнь…
— Вообще-то интересно.
— Потому что в ней все так нескладно?
— А у кого по-другому?
— И то правда.
— Мне просто хотелось…
— Давайте сначала сделаем заказ.
Он указал на лежащее передо мной меню. Раскрыв его, я тихо ахнула, обнаружив, что горячие блюда стоили от двадцати восьми до сорока двух долларов.
— Давайте заплатим вскладчину, — предложила я. — Уж очень здесь дорого.
— Я только вчера получил чек из «Граммофона». Этого хватит на весь сегодняшний вечер, тем более что английский фунт пока еще вдвое дороже канадского доллара.
— Но я уверена, что вы могли бы найти что-то более нужное, на что истратить эти деньги…
— Позвольте мне самому судить об этом.
Подоспел мой мартини. Мы сделали заказ. Я сделала глоток и слегка вздрогнула от удовольствия, когда ледяной джин обжег горло. Верн снова начал крутить в руках стакан, решая, видимо, заказать ли вторую порцию горячительного прямо сейчас или дождаться, когда подадут еду.
— Ваша супруга… Джессика, верно? — спросила я.
— У вас отличная память. Да, она была медсестрой в отделении, куда меня… поместили.
В последующие полтора часа я выслушала вторую часть истории Верна Берна. По мере того как он говорил, сюжет обретал форму. Срыв в Лондоне был следствием психического расстройства, природу которого в те годы определяли неверно, связывая с «дефектом личности», тогда как на самом деле, как известно сейчас, причина заболевания — в нарушении нейрохимических процессов.
Последовали три года лишения свободы, поочередно в нескольких рядовых канадских больничках. Электрошоки и отупляющие коктейли из транквилизаторов снимали тревогу, зато лишали сил и энергии, и это не говоря уже об убитой надежде вновь попытаться стать концертирующим пианистом. Взамен банальная работа учителем музыки в заштатном городишке. Медсестра, которой нравилось его охранять и заботиться о нем и которая стала сварливой женой. Дочь, которую он боготворил, но у которой с раннего возраста тоже проявились признаки психической нестабильности. Они с женой начали выпивать вместе. В результате — жуткие пьяные свары, которые и разрушили брак. В конце концов жена сбежала от него с местным полицейским и никогда больше не видела свою дочь. Верн был полон решимости вытащить Лоис, излечить от шизофрении, которая начала заявлять о себе, когда девочке было одиннадцать лет. Потом dementia praecox (Верн употребил научное название болезни) заставила Лоис броситься с ножницами на учительницу, попытаться разбить окно в полицейском участке, куда ее доставили, а потом вскрыть себе вены («Ей было тогда только тринадцать»). У Верна не было выбора, пришлось дать согласие на госпитализацию. Затем — все усугубляющиеся проблемы с алкоголем. Прыжок из автомобиля. Увольнение из музыкальной школы. Вынужденное возвращение в Калгари. Мать, которая снова забрала его к себе и по-своему, спокойно, но настойчиво, вывела его из этого состояния, помогла начать все с начала. Работа в библиотеке. Постепенное обретение некоего равновесия — до такой степени, что, узнав, что его дочери придется всю жизнь провести в стенах специализированного учреждения, он выдержал и сумел не сорваться. Решение четыре раза в год неукоснительно летать на восток, чтобы проводить с ней по несколько дней. Его мать, перед смертью взявшая с него обещание, что он снова начнет играть на фортепьяно. Потом…
Тут Верн взглянул на часы, попросил принести счет и сообщил, что ему стыдно: он испортил чудесный ужин болтовней о себе.
— Мне очень хотелось вас послушать, — возразила я, — потому что вы чрезвычайно интересный человек.
Верн покрутил теперь пустой бокал из-под красного вина, которое он заказал к горячему.
— Никто не называл меня интересным за… на самом деле никто… после моего профессора в Королевском колледже.
— Но это правда, вы интересный человек. Знайте это.
Принесли счет, и, когда я снова предложила оплатить половину, Верн сказал:
— После всего, что вам пришлось выслушать?
Потом мы перешли на другую сторону улицы и вошли в очень просторный, очень современный концертный зал. Событие было явно не рядовым, так как в вестибюле стоял гул. Почти зрители все были одеты нарядно, даже чуточку слишком нарядно… Так в городах, лежащих чуть в стороне от большой культуры, люди облачаются в вечерние платья и наимоднейшие костюмы по любому поводу, который можно назвать серьезным. Места у нас были превосходные: шестой ряд партера, чуть смещенные от центра так, что рояль был виден идеально.
Огни в зале погасли, сцена осветилась, и вышла Анджела Хьюитт, женщина лет пятидесяти, в блестящем темно-синем платье, не красавица в общепринятом смысле, но очень приятная, похожая на Симону де Бовуар. Но стоило ей сесть за рояль, подождать несколько мгновений, пока в зале смолкнет шум, и поднять руки над клавишами, чтобы начать играть первые такты баховских «Вариаций Гольдберга», я забыла и думать о ее сходстве с подругой Сартра или о том, что в молодости она, наверное, была заумной, «книжной» девочкой из тех, кто не ходит на свидания в старших классах. Войдя в медитативную сосредоточенность первой арии невероятно плотного и глубокого фортепьянного мира Баха, Хьюитт заставила меня замереть от восторга. За семьдесят пять минут, на протяжении которых она воспроизводила перед нами многочисленные вариации этого монументального произведения, я сумела различить в них целый спектр всевозможных эмоциональных состояний, тяжких раздумий и головокружительного восторга, осторожной надежды и полного отчаяния, кипучей энергии и печального осознания того, что жизнь — всего лишь череда мимолетных, эфемерных мгновений…
Никогда еще мне не доводилось слышать такого исполнения, и я была поражена виртуозной способностью Хьюитт мгновенно менять эмоциональный настрой, превращая сложные и скрупулезные музыкальные вариации Баха в целостное единство. За час пятнадцать минут я ни разу не оторвала от нее глаз. Вот щемящие, прозрачные финальные аккорды повторенной в конце арии растворились в воздухе, и наступила тишина. Потом концертный зал взорвался. Зрители повскакивали с мест, что-то выкрикивая. Оглянувшись на Верна, я увидела, что он плачет.
Когда мы вышли из зала, я взяла Верна за руку и сказала:
— Я даже не знаю, как мне вас благодарить за это.
— Вы позволите вас подвезти? — спросил он.
У Верна оказалась десятилетняя «тойота-королла», цвет которой точнее всего можно описать как кремовый с ржавчиной. Верн торопливо переложил с пассажирского сиденья назад стопки дисков, которыми оно было плотно уставлено. Он спросил мой адрес, заметил, что знает этот дом, и больше не сказал ни слова за всю дорогу. Я могла бы попробовать завести разговор. Но дважды, покосившись на Верна, я почувствовала, что во время этого концерта с ним что-то произошло. В глазах у него плескалась невыразимая грусть, открывшая мне что-то такое, что нельзя даже пытаться выразить словами. Мы подъехали, я снова поблагодарила Верна за удивительный вечер — и сочла уместным наклониться к нему и быстро коснуться губами его щеки. Я заметила, как напряглись в это мгновение его плечи. Потом я услышала тихое «До завтра», он подождал, пока я выйду из машины, и скрылся в ночи.
Я поднялась к себе. И уселась в кресло, даже не сняв куртки. Я размышляла о том, что слышала сегодня, и о своей благодарности Верну за эту возможность испытать впечатления настолько яркие, богатые и мощные, что — это дошло до меня только сейчас — на целых семьдесят пять минут я забыла о трагедии, расколовшей мою жизнь.
Конечно, не успела я об этом подумать, как все нахлынуло вновь. И все-таки этот долгий темный вечер с Бахом, в душу которого так глубоко проникла пианистка, помог мне отвлечься от своего горя, хоть на время. И я невольно спрашивала себя, вспоминая о всех детях, которых потерял сам Бах, не искал ли и он забвения и утешения в полифоничной безмерности своих вариаций.
Впрочем, уже завтра, прямо с утра, Эмили вновь заслонила собой все остальное. Я пробовала договориться с тоской — убеждала себя, что просто обязана научиться с ней жить. Проблема заключалась в том, что жить я с этим не могла. Моя дочурка ушла навсегда. Я не в силах была смириться с этой чудовищной реальностью, но она оставалась неизменной, необратимой. Это так. Но разве ты можешь что-то поделать? Ничего… только постараться дожить до конца очередного дня.
Я приготовила себе кофе, включила радио. На «Си-би-си Радио 2» шло утреннее шоу. Ведущий, как всегда, был жизнерадостен, острил и блистал эрудицией. В девять часов начался блок международных и местных новостей. Диктор взволнованно объявил об исчезновении местной девочки из городка Таунсенд, в ста километрах к югу от Калгари. После школы Айви Макинтайр тринадцати лет собиралась на прием к зубному врачу. Ее отец Джордж, занятый на работе неполный день, должен был забрать ее из стоматологической клиники, расположенной рядом со школой, но девочка так и не появилась. Как выяснилось позже, Айви в тот день не было и в школе, хотя отец показал, что видел утром, как она выходила из дому. Мать — с утра пораньше она забегала в местный супермаркет — в это время уже была на работе. По словам репортера Си-би-си, королевская полиция «ведет розыски во всех направлениях» и считает преждевременным квалифицировать исчезновение девочки как похищение или что-то еще более зловещее.
Я на полуслове выключила радио. Не хотела — или не могла — больше слушать об этом.
В тот же день я во время перерыва зашла выпить кофе в комнату для персонала и застала Бэбс и миссис Вудс, увлеченно обсуждавших исчезновение Айви Макинтайр.
— Я слышала, что ее отец горький пьяница и пару раз набрасывался на нее и на жену с кулаками, — сообщила миссис Вудс.
— Там еще есть и старший сын, Майкл, ему восемнадцать лет, он работает нефтяником в Форт Макмюррей. По его словам, сестра всегда побаивалась оставаться с папашей наедине, потому что…
Дверь за мной затворилась, и женщины, увидев, кто вошел, мгновенно переменили тему разговора. Немного позже, отправляясь обедать, я увидела в коридоре Верна, идущего навстречу.
— Еще раз спасибо за незабываемый вечер, — сказала я.
В ответ он застенчиво кивнул и прошел мимо.
В течение нескольких дней газеты, радио и телевидение только и говорили, что об Айви Макинтайр.
Хотя в комнате персонала происшествие волновало, кажется, всех, а газеты ухватились за него как за подарок судьбы, я была полна решимости в это дело не вникать.
Прошла неделя. Верн спросил меня по электронной почте, возможно ли библиотеке приобрести новое издание «Музыкальной энциклопедии Гроува» — все двадцать девять томов за немалую цену в восемь с половиной тысяч долларов. Он написал:
Это фундаментальное справочное издание, которое обязательно должно иметься в библиотеке.
Я ответила:
Но и стоит оно немало, и разве на вашем этаже нет уже полного Гроува?
Он ответил:
Да, Гроув у нас имеется, но это издание двадцатилетней давности, утратившее актуальность. Не можем ли мы вместе пообедать в воскресенье, чтобы обсудить возможность приобретения нового издания?
Я помедлила с ответом, поскольку не была уверена, хочу ли этого повторного свидания с Верном. Он что, собирался с духом почти две недели, чтобы осмелиться опять пригласить меня? В таком случае не дам ли я ему ложную надежду на что-то большее, чем просто совместные посещения концертов или походы в ресторан и в кино? А мысль о романе с Верном Берном… честно, этого я просто не могла себе вообразить.
Но так говорила одна часть меня — подозрительная и резкая. Другой же голос — чуть более рассудительный и спокойный, привыкший к одиночеству, на которое я себя обрекла, — сказал другое: Да что такое этот обед, в конце концов, разве не просто еда? Тебе надо встретиться с человеком не на работе. Выбирай, дело твое, ко тебе равно не удастся существовать в полной изоляции, это невозможно, так почему не принять приглашение, просто чтобы не быть весь день одной?
И я настрочила ответ:
Обед в это воскресенье — отлично, но только при условии, что вы позволите мне платить.
Он ответил:
Условие принимаю, хотя и с неохотой. Но позвольте мне выбрать место. Я заеду за вами в двенадцать часов дня.
В то воскресенье, как и в любое другое, я встала рано и забежала в книжную лавку рядом с «Кафе Беано» за воскресным выпуском «Нью-Йорк тайме» (в последнее время его для меня откладывали). Я расплатилась, взяла газету и направилась в кафе, где выпила капучино. Я уже начала жалеть, что согласилась на этот обед, а мысль о том, что придется разговаривать с кем-то еще и сверх рабочих часов, всерьез повергла меня в панику. Хуже того, поделившись со мной своей историей две недели назад, Верн, возможно, ожидал, что теперь я в свою очередь открою ему душу. Но это было совершенно нереально, никакая исповедь невозможна, я не могла разделить свою историю ни с кем. И вообще, с какой стати я вдруг согласилась пойти обедать с этим типом? Ошибка, нелепая ошибка. А если пронюхает кто-то на работе…
Я посмотрела на часы. Одиннадцать тридцать. Если повезет, я еще успею поймать его дома, извиниться и объяснить, что сегодня ничего не получится. Комкая газетные листы, я спешно выбралась из кафе и уже через три минуты была дома. У входной двери я остановилась как вкопанная. Меня осенило: я же не знаю номера его телефона. Я схватила трубку и набрала 411: «Будьте добры, номер телефона Вернона Берна, Двадцать девятая Северо-Восточная улица в Калгари… Да, проживает постоянно… Да, соедините меня с ним, пожалуйста».
В трубке раздались гудки, гудки, гудки. Нет ответа. Нет автоответчика. Я зашагала по комнате из угла в угол, взвинченная, в панике, но одновременно убеждая себя в том, что это просто дикий мандраж. Вот так подчас действует горе — ты вдруг садишься посреди дороги на улице, скандалишь в баре, избегаешь любых контактов с людьми, внушаешь себе, что семьдесят пять минут с Бахом способны облегчить страдания…
Стащив с себя теплый спортивный костюм, я нырнула под душ. Я успела вытереться, одеться, расчесать волосы, облачиться в сапоги и теплую куртку. Зазвонил домофон. Я схватила кошелек и ключи и побежала по ступенькам вниз.
Верн стоял возле своей старенькой «тойоты-короллы», пытаясь изобразить на лице улыбку. Он был одет для уик-энда: серые шерстяные брюки, традиционная сорочка в клеточку, зеленый джемпер под горло, старомодное коричневое полупальто и коричневые башмаки. Он робко кивнул и придерживал дверцу, пока я забиралась в салон.
Мотор не был заглушен, и печка работала на полную мощность, поскольку на улице стоял мороз минус пятнадцать, несмотря на середину марта.
— Здесь вообще когда-нибудь кончается зима? — спросила я.
— Да, — ответил он, — в июне.
Мы тронулись.
— Где мы сегодня обедаем?
— Увидите.
— Звучит таинственно.
— Это не так близко, но, думаю, вам понравится.
Мы выехали на Семнадцатую авеню, свернули направо на Девятую, потом направились к реке, пересекли Луиз Бридж и выехали на загородное шоссе, ведущее на север. За все это время мы не проронили ни слова — тишину заполняла транслируемая по «Си-би-си Радио 2» программа, посвященная хоровой музыке. Ведущий предлагал прослушать отрывки новой записи «Эсфири» Генделя, в частности одну из самых изумительных тем оратории, «Излилось из сердца моего слово благое».
— Я лишь недавно узнал, что Гендель задумал написать эту ораторию под впечатлением от пьесы Расина, — заметил Верн.
Попытка завязать разговор, ну что ж…
— Никогда этого не знала, — поддержала я.
Снова мертвая тишина.
— Куда же мы все-таки едем? — Я решилась нарушить молчание.
— Позвольте мне сделать вам сюрприз.
И снова молчание. Прошло минуты три.
— Хорошо провели субботу? — спросил он.
— Потихоньку. А вы?
— Писал статью для «Граммофона».
— О чем?
— О новой записи генделевской «Эсфири».
— Вы имеете в виду ту запись, которую мы только что слушали?
— Совершенно верно.
— А…
Новая пауза. Мы съехали на боковую дорогу с указателем «Банфф».
— Мы что, разве собираемся за город? — спросила я.
— Увидите.
Снова молчание. Мы продолжали ехать по узкой дорожке, потом миновали искусственный лыжный склон и указатель «Канадский лыжный парк».
— Здесь проходили соревнования по прыжкам с трамплина во время Олимпиады-восемьдесят четыре в Калгари.
— Понятно.
— Теперь здесь катаются на лыжах восемь месяцев в году… если вы любите лыжи, это место для вас.
— Не люблю.
— Я тоже.
Мы устремились вперед. За считаные секунды город вдруг исчез, скрылся куда-то. Мы оказались в настоящей прерии — бескрайняя равнина простиралась с обеих сторон до самого горизонта.
Меня вдруг забила дрожь — озноб был предшественником панического страха. Это была та же паника, что охватила меня в автобусе на выезде из Монтаны, когда я необдуманно подняла голову, увидела величественную картину природы и поняла, что просто не могу этого выдержать.
Я поспешно отвела глаза от океанского простора, раскинувшегося перед нами. Стиснула руки с такой силой, что, кажется, чуть не раздавила пальцы. Почувствовала, что начинаю задыхаться. Сидевший бок о бок со мной Верн почувствовал неладное:
— Джейн, у вас все в порядке?
— Черт, да куда мы едем, Верн?
— Это хорошее место. По-настоящему хорошее. Но если по каким-то причинам вам это неудобно…
Я посмотрела вперед и увидела, куда мы направляемся: впереди на горизонте вырисовывались Скалистые горы. Их суровая красота — зубчатые заснеженные пики, сверкающие под зимним солнцем, — была для меня непереносима. Я сдавленно всхлипнула, уткнулась лицом в ладони и расплакалась. Верн сразу съехал с дороги на обочину. Как только мы остановились, я распахнула дверцу и бросилась бежать. Впрочем, убежала недалеко — ледяной ветер быстро положил конец безумной попытке скрыться. Метрах в двадцати от машины я упала на колени прямо в снег, прижала к глазам руки в перчатках и приказала миру исчезнуть.
Вскоре я почувствовала, что мне на плечи опустились руки. Верн подержал их так некоторое время, успокаивая меня. Не говоря ни слова, он затем взял меня за локти и поставил на ноги, а потом повел к машине.
— Я отвезу вас домой, — произнес он почти шепотом.
— Не надо, я не хочу домой. Я хочу…
Я смолкла. Мотор урчал, из обогревателя на меня дул теплый ветерок. Я повесила голову.
— …поговорить, — наконец я сумела закончить фразу. — Я хочу все рассказать… о том, что случилось. В тот день.
Я взглянула на Верна. Он молчал. Только кивнул мне.
И я начала говорить.
Глава седьмая
— Я была в ярости, ненавидела весь мир. Я давно потеряла сон и не спала много ночей подряд из-за того, что Тео, мой так называемый партнер (терпеть не могу это слово, звучит омерзительно, но как еще прикажете его называть?) практически ограбил меня. И был в бегах вместе с этой жуткой пародией на женщину. Их кредиторы набросились на меня, они жаждали крови, требовали вернуть им деньги. Меня не оставляли в покое, я постоянно подвергалась угрозам. Я вела переговоры с юристами, а тем временем Тео никак не могли разыскать. А ведь мой юрист постоянно уговаривал меня не придавать преувеличенного значения злобным телефонным звонкам и попытаться избавиться от навязчивого страха, что кредиторы Тео отберут мою квартиру. Да и подруга моя, Кристи, тревожилась за меня и все говорила, что у меня самая настоящая депрессия, что необходимо сходить к врачу и найти способ восстановить сон.
Она была совершенно права, разумеется. Но я упорно отказывалась признать, что нуждаюсь в медицинской помощи. Я продолжала твердить себе: Я со всем этим справлюсь, я смогу, игнорируя очевидное, потому что было понятно, что я совсем расклеилась и вот-вот слечу с катушек.
На следующий день… накануне того, что случилось… мне ведь позвонил доктор из поликлиники для сотрудников университета Новой Англии. Об этом я до сих пор не говорила никому. По-видимому, причина была в том, что к врачу обратился руководитель кафедры, встревоженный состоянием моей психики. Многие мои коллеги и студенты сообщали ему, что я явно балансирую на грани срыва. Доктор не ходил вокруг да около — он осведомился, не мучают ли меня тревоги и страхи, не страдаю ли я от панических атак или бессонницы. На все его вопросы следовало бы дать ответ «да». Но я не хотела в этом признаться. И сообщила — тупо, будто на автомате, — что у меня имеются небольшие «домашние проблемы», но они не настолько серьезны, чтобы я не справилась с ними самостоятельно.
— Знаете, у ваших студентов и сотрудников кафедры сложилось противоположное мнение, — ответил врач. — Судя по всему, вы не очень-то хорошо справляетесь с ситуацией. Бессонница, вызванная стрессом, определенно является симптомом депрессии. Она может привести к расстройству, опасному и для вас, и для окружающих.
Представьте, он ведь так и сказал: опасному для вас и для окружающих. И еще попросил зайти к нему на прием в конце рабочего дня.
— Поверьте, профессор, вам решительно нечего стыдиться, — говорил он мне. — Вы, можно сказать, заблудились в сумрачном лесу. Я просто хочу помочь вам из него выбраться, пока совсем не стемнело.
И что же я на это ответила? Я непременно к вам зайду, если сочту нужным, сэр.
Как это было вызывающе, как самонадеянно с моей стороны… Зайди я к нему в тот вечер, он, возможно, подобрал бы препарат посильнее. Я приняла бы таблетки и, возможно, впервые за несколько недель проспала бы часов восемь и наконец выспалась бы как следует. И тогда на другой день я не была бы такой заторможенной и быстрее среагировала бы, когда…
Я внезапно оборвала рассказ и несколько минут молчала. Верн просто сидел рядом, не поворачиваясь ко мне, и глядел в окно на безграничную, занесенную снегом прерию и на горные гряды на востоке, на которые я не осмеливалась поднять глаза.
— Это будет преследовать меня до гробовой доски… тот факт, что мне предлагали медицинскую помощь, которая могла бы предотвратить несчастье, но я ее отвергла. Наутро я готовила завтрак для Эмили и вдруг отключилась секунд на пять, девочка это заметила, потому что повернулась ко мне и обеспокоенно заметила: «Мамочка устала, мамочке надо поспать».
Но вместо того, чтобы прислушаться к совету ребенка и провести остаток дня под одеялом, спрятав голову под подушку — это спасло бы ей жизнь, — я оделась сама и одела Эмили и повела ее в садик, а потом на метро отправилась в университет и чуть не проспала свою остановку. Мельком посмотрев на себя в зеркало, я отметила, насколько у меня измученный и потерянный вид. Поэтому я выпила три большие кружки кофе и отправилась на лекции, постоянно ощущая себя плохой актрисой, которая обманом заняла место университетского профессора, пытается говорить умные вещи и рассуждает об английской литературе, почти ничего не зная об этом предмете…
Да, тогда я призналась себе, что подавлена, не могу справиться с этим и стремительно иду ко дну. Факультетский врач в тот день вел прием — я знаю это, так как он повторно звонил мне и интересовался моим состоянием. Об этом я тоже никогда никому не говорила, до этого момента я даже сама не хотела вспоминать о том… что доктор звонил мне еще раз и настаивал, чтобы я непременно зашла к нему.
«Но мне нужно забрать дочь из детского сада», — пояснила я. И знаете, что он ответил? «Не в вашем теперешнем состоянии. Позвоните кому-нибудь из родителей других детей в группе. Объясните, что у вас возникла непредвиденная ситуация на работе, и попросите забрать из сада вашу дочку. А сразу же после этого зайдите ко мне».
Последовала ли я этому совету? Нет. Только сказала: «У меня все в полном порядке, доктор». После чего бросила трубку, схватила куртку с шапкой и поспешила на метро в Кембридж, забирать Эмили.
Там была еще одна накладка, еще одно жуткое совпадение. Обычно я не забирала дочь из группы в рабочие дни, потому что была ежедневно занята до пяти. Но надо же было такому случиться, что именно в тот день няня отпросилась на прием к ортопеду — у нее болела нога.
Если бы Хулия в тот день оказалась на месте… если бы я ее не отпустила…
Я снова замолчала, положила руку на рукоятку дверцы и была уже готова открыть ее и выскочить из машины в пугающую бесконечную пустоту снежной равнины Альберты. Но вдруг мне подумалось: А что дальше? Этого признания все равно не избежать.
И я продолжила рассказ.
«Мамочка, мамочка! — обрадовалась Эмили, увидев меня у входа в садик. — А ты меня чем-нибудь угостишь?»
«С удовольствием, радость моя».
«Ты устала, мамочка?»
«Не волнуйся об этом».
И я помогла ей надеть пальтишко, взяла за руку и повела к выходу.
«Знаешь, тут рядом есть маленькая кофейня с очень вкусным мороженым, — сказала я. — Но сначала тебе придется съесть что-то посущественнее… гамбургер, например».
«Ты любишь гамбургеры?»
«Больше, чем мороженое».
Неожиданно прямо перед нами возникла суматоха. Пожилая женщина — толстая, ярко накрашенная, с идиотской сигаретой во рту — гуляла с терьером. Поводок оборвался, и собачонка, оказавшись на свободе, с лаем припустилась к нам. Женщина закричала, пытаясь подозвать песика. А потом…
В полиции я рассказала, что Эмили, с расширенными от страха глазами, вырвала руку и бросилась бежать. Я рванулась следом за ней, окликнула, умоляя не пугаться, остановиться. Но она уже добежала до обочины тротуара…
Но это была не вся правда. В ту секунду, когда мы увидели старуху с собакой, на меня нашло минутное помрачение, как уже бывало. Я отключилась секунды на две, не больше. Но этого было достаточно, чтобы Эмили, предоставленная сама себе, добежала до обочины тротуара и…
Только тогда я выкрикнула имя своей дочери. Только тогда бросилась за ней.
Но такси неслось прямо на нее. И удар был такой силы, что она отлетела далеко в сторону.
Я закрыла глаза кулаками. Вычеркнуть это. Вымарать из памяти.
Потом я собралась и отняла руки от лица. Верн, притихший, безмолвно сидел на своем месте.
— Что было потом… Я кричала и поднимала свою дочь с земли — она была неподвижна, — и женщина с проклятой собачонкой тоже кричала, а таксист — он, как я потом узнала, был вроде бы армянином — топтался рядом, тоже в полной истерике, и твердил, что не виноват, что он ее не видел… Она там вдруг! Она там! Она там! Она там! — повторял он, и еще: Без шансов! Без шансов! Без шансов!
Кто-то позвонил в службу 911. Приехали копы. Таксист в это время кричал на меня, требовал, чтобы я подпустила его к Эмили: Я ее спасу… Я ее откачаю… Но я прижимала дочку к себе, уткнувшись лицом в еще теплое тельце, совершенно обмякшее, бездыханное, никак не реагировавшее на всю эту суматоху. Никак…
Один из полицейских деликатно попытался поднять меня, увести от нее. Но я завизжала, чтобы он убирался прочь. Снова завыли сирены. «Скорая помощь». Фельдшерам наконец кое-как удалось разделить нас с Эмили. Издали я увидела, как кто-то из бригады «скорой помощи» проверяет у нее пульс и, вскинув взгляд на полицейских, отрицательно мотает головой… и тут я набросилась на водителя, исступленно кричала, называла его убийцей и…
Двое полисменов оттащили меня от него. Таксиста эта атака окончательно выбила из колеи, так что одному из врачей пришлось поддержать его. Ну, а потом… потом… Я не очень четко помню, что было потом. Эмили уложили на носилки и погрузили их в машину «скорой помощи». Женщина-полицейский села рядом со мной на заднее сиденье их автомобиля, и мы поехали следом. Она так крепко обхватила меня рукой, что я не могла шевельнуться, и велела своему коллеге на переднем сиденье позвонить в больницу и предупредить, что нам потребуется помощь.
«Помощь» оказалась гигантского роста санитаром. Он поджидал меня вместе с врачом в белом халате. Врач — молодой парень — говорил со мной спокойно, тихо и предупредил, что даст мне какое-то средство, которое поможет мне успокоиться. Я каким-то образом сумела выговорить, что владею собой и буду сохранять спокойствие. Но когда женщина-полицейский помогла мне выйти из машины, я стала вырываться, крича, что должна увидеть Эмили. Тогда гигант санитар сгреб меня в охапку, подбежал врач со шприцем, и…
Очнувшись, я поняла, что наступило следующее утро. Я лежала в постели — связанная. Рядом дежурила молоденькая медсестра. Когда она увидела, что я пришла в себя после того, чем они меня накачали накануне, на лице у нее отразилась мука.
«Я вернусь через минутку», — шепотом пообещала она.
Я лежала, глядя в потолок, твердя себе: Ничего этого нет… и одновременно понимая, что мой мир только что был полностью разрушен. Спустя несколько минут сестра вернулась в сопровождении врача, спокойного мужчины лет пятидесяти пяти, и какой-то очень сосредоточенной на вид женщины такого же возраста. Мужчина назвался доктором Мартином и сообщил, что пришедшая с ним женщина — миссис Потхолм, которая будет моим медико-социальным работником. Медико-социальный работник. Теперь, вспоминая об этом задним числом, я поражаюсь, как же четко у них все продумано для случаев, когда нужно сообщать подобные страшные вести людям… особенно родителям. Те, кто это придумал, считают, видимо, что если сначала вывести на сцену медико-социального работника и только потом нанести удар под дых, то это каким-то образом подготовит человека к убийственной новости. Это как если бы вам сначала сказали: Через секунду вас спихнут вниз с балкона тридцатого этажа — и только после этого толкнули. Падение от этого не станет менее страшным… но, по крайней мере, не застанет вас врасплох.
«Мисс Говард… Джейн… — начал доктор тихим голосом, почти шепотом. — Эмили вчера вечером скончалась, не приходя в сознание, еще до прибытия в больницу. Сегодня рано утром было произведено вскрытие, причиной смерти признаны множественные и массивные травмы позвоночника, а также черепно-мозговые. Я это вам сообщаю, чтобы вы знали, что смерть Эмили была мгновенной. Она не мучилась. Я полагаю…»
Но я уже не слышала его, я отвернулась и принялась выть. Женщина, медико-социальный работник, пыталась заговорить со мной, но я не слышала ни слова. Она, кажется, пыталась меня утешать. Но я не хотела утешений. Я хотела только выть.
Тогда — бум! — снова укол в предплечье… и я отключилась.
Проснулась я ночью, а рядом с кроватью сидела моя лучшая подруга Кристи.
«Как ты сюда попала?» — спросила я шепотом.
«Похоже, ты меня внесла в свои документы по медицинской страховке как человека, с которым следует связываться в экстренных случаях. Вот они мне и позвонили, а я купила билет на ближайший самолет до Бостона и…»
Она заплакала. Слезы ручьями текли по ее щекам. Она хотела быть со мной сильной, но ничего не вышло. Никогда в жизни я не видела, чтобы Кристи плакала — она всегда была на редкость выдержанной. А вот, представьте, она плачет и требует, чтобы сестра немедленно сняла эти чертовы ремни с моих рук, а потом обнимает меня, прижимает к себе и вытирает мне глаза… и сама ревет в три ручья с полчаса, не меньше.
Приблизительно через час — после беседы с медико-социальным работником — мне позволили увидеть Эмили. Она была в морге, но миссис Потхолм сообщила, что ее переместят в «комнату для прощаний», где я смогу «провести с ней столько времени», сколько захочу.
Помню, как мы с Кристи и миссис Потхолм идем по коридору к «комнате для прощаний», как подходим к тяжелой двери, которая распахивается, как у меня подкашиваются ноги, а Кристи меня поддерживает и говорит: «Ты должна это сделать. Этого не избежать. Но я буду с тобой рядом».
Потом миссис Потхолм открыла и придержала для нас дверь, мы вошли, и…
Замолчав, я подняла глаза на Верна. Он сидел не шелохнувшись. За окном повалил густой снег, видимость была нулевая. Весь мир исчез.
Я продолжила:
— Она лежала на маленькой каталке, по плечи укрытая простыней. Все говорят, что мертвые похожи на спящих. Но я смотрела на свою чудесную доченьку и могла думать только об одном: «Она ушла, она никогда больше не откроет глазки и никогда не скажет мне, что боится темноты, и не попросит, чтобы я ей почитала сказку на ночь, и…»
Я смотрела на Эмили, и мне некуда было деться, некуда скрыться от реальности произошедшего. На лбу у нее был огромный синий кровоподтек, сбоку на шее глубокая рана. Я взяла ее руки в свои — они были как лед. Я думала, что опять потеряю сознание, но что-то со мной произошло в это мгновение. Шок… наверное, это так называется… но это было глубже, чем просто шок. Потрясение такой силы просто затягивает вас в омут…
Глубокий, протяжный вдох, помогающий обрести равновесие.
— Вечером меня выпустили из больницы под надзор Кристи. Мы приехали домой, я вошла в комнату Эмили, села на ее кровать и…
Нет, я не впала в очередную истерику. Потрясение погружает человека в какой-то своеобразный ступор. Я просто просидела там больше часа. Кристи была рядом, ничего не говорила… потому что сказать было нечего. Она попробовала уговорить меня поесть и сумела-таки заставить меня принять лекарства, которые выписали в больнице. Уложив меня, она и сама без сил повалилась на диван… потому что, как мне кажется, моя дорогая подружка не спала больше двух суток.
Но таблетки не подействовали. Я не спала, просто лежала, глядя в потолок и зная, что мне осталось только одно — умереть. Эта идея захватила меня и целую ночь занимала мои мысли — в сочетании с ужасными мгновениями, когда все произошедшее вновь проносилось в памяти, и с безумной, все нарастающей уверенностью, что если я окажусь на месте происшествия, то все еще можно изменить. Можно повернуть время вспять, так что моя дочурка сумеет отскочить прочь от проклятой мостовой, и мы пойдем домой вместе…
Поэтому я встала, натянула поверх ночной рубашки платье, взяла ключи от машины и ушла из дому. Это было среди ночи — я доехала по пустым улицам до того самого перекрестка в Кембридже, до того места, где все случилось. Примчавшись, резко затормозила, вышла, села на мостовую и…
Единственное что я помню, это ощущение падения. Падения в… бездну? В бездонную пропасть? Не знаю. Знаю только, что просидела я так очень долго… пока не подъехали на джипе двое копов, попытались поговорить со мной, а так как я не отвечала, вызвали подмогу и…
Меня отвезли в психиатрическое отделение больницы, чтобы понаблюдать до утра. В машине они нашли мой домашний телефон. Позвонили Кристи. По словам психиатра, который отдал меня ей на поруки, такое поведение очень типично для тех, кто теряет «любимого человека» в результате катастрофы — вернуться на это место в надежде, что…
Я опять замолчала. Потом продолжила:
— Не буду подробно описывать вам похороны. Один мой давнишний приятель по колледжу стал унитарианским священником, он и провел церемонию. Народу было немного — несколько коллег по университету Новой Англии, кое-кто из Гарварда, няня, родители детей из сада, а также жена и дочь таксиста, сбившего Эмили. Они плакали, по-моему, больше, чем мы все. После похорон… знаете, я с тех пор никогда больше не была на могиле дочери, просто не могла. Эти женщины передали Кристи письмо с соболезнованиями. Я его так и не прочитала. Не смогла. Но Кристи поговорила с женой. На таксиста — звали его мистер Бабула — случившееся произвело неизгладимое впечатление, шок был таким, что он уволился с работы, сидел на валиуме или еще каких-то транквилизаторах, не выходил из дому…
Однако он ехал слишком быстро. Так сказали Кристи в полиции. Его уже дважды штрафовали за превышение скорости. И против него намеревались выдвинуть обвинение. И…
Новая пауза.
— Все это время велись поиски отца Эмили. Но безрезультатно. Розыском занималась полиция. Мой юрист. Даже кое-кто из его так называемых деловых партнеров. Убегая от кредиторов, он лег на дно и зарылся очень уж глубоко. От этого урода не было слышно ни слова. Пока не… Но я забегаю вперед. После похорон мой начальник сказал, что готов дать мне длительный отпуск «по семейным обстоятельствам», если я захочу. Через пять дней я вернулась на работу. Всем это показалось странным, но я просто не знала, куда еще себя девать. Я будто действовала на каком-то своеобразном автопилоте, но не могла ничего осмыслить. Кристи вернулась к себе в Орегон. Я заперла дверь в комнату Эмили и запретила себе туда заходить. Я вела занятия. Встречалась со своими студентами. Избегала своих коллег. Казалось, я функционирую нормально… но только на вид, у меня же день ото дня крепло чувство, будто я нахожусь в железобетонном туннеле. Чувство заточения мне, в общем-то, не мешало, но туннель был очень тесным. Выхода из него не было. И не было обнадеживающего света в конце. Зато эта бредовая мысль не выходила у меня из головы — если уж я способна смириться с заточением в туннеле, то как-нибудь смогу справиться и с остальным, смогу существовать дальше…
Читать бесплатно другие книги:
