Безжалостный распутник Картленд Барбара

— Увезли из этого дома? — Голос графа был полон искреннего недоумения. — Что вы говорите? Мисс Сиринга наверху, в своей комнате.

— Ее там нет, милорд, — возразила няня. — Потому что, если бы она там была, разве стала бы я беспокоить вашу светлость в пять часов утра, надеясь получить от вас объяснения?

Граф с недоумением посмотрел на пожилую женщину, а потом сел за письменный стол.

— То есть вы утверждаете, что Сиринги наверху нет? — медленно спросил он, как будто слова давались ему с огромным трудом.

— Да, ее увезли отсюда во втором часу ночи по распоряжению вашей светлости. Я слышала это собственными ушами, — ответила няня.

— Увезли отсюда? — переспросил граф.

— Да, увезли! Именно это я и пытаюсь сказать вам, милорд, — хмуро подтвердила няня.

Граф приложил руку ко лбу, как будто отказывался понять только что услышанное. От вина, которое он пил в клубе, пока сидел за карточным столом, голова его соображала туго. Тем более что в эту ночь он играл в карты с таким азартом, что друзья смотрели на него, раскрыв от удивления рты.

Однако когда Роттингем заговорил снова, голос его звучал твердо, а глаза смотрели на няню так, как будто он решил во что бы то ни стало узнать всю правду.

— Я оставил мисс Сирингу в ее комнате, — произнес он. — Что произошло после этого?

— Когда мы вернулись из конюшни… — начала свой рассказ няня, но граф не дал ей договорить.

— Из конюшни?

Его голос эхом прокатился по библиотеке.

— Да, милорд, — сказала няня, — мы с мисс Сирингой ходили в конюшню вашей светлости проведать ее коня.

— Проведать ее коня? — негромко переспросил граф. — И вы были с ней?

— Разумеется, я была с ней! — резко ответила няня. — Или ваша светлость считает, что я отпущу мисс Сирингу из дома одну, тем более поздно вечером? Ведь вы, милорд, знаете не хуже меня, что она души не чает в этом коне.

— Да, мне это известно, — согласился граф. — Но что случилось? Почему ей понадобилось идти в конюшню на ночь глядя?

Няня замешкалась с ответом, и граф даже прикрикнул на нее:

— Живо говорите правду!

— Хорошо, милорд, так и быть, я ее вам скажу, — произнесла няня. — Главный конюх вашей светлости вечно пьян. Он совершенно не смотрит за лошадьми, и я не удивлюсь, если узнаю, что он продает корм на сторону. Потому что лошадям его часто не хватает.

Граф шумно втянул в себя воздух.

— И поэтому мисс Сиринга поздно вечером ушла из дома, чтобы позаботиться о Меркурии?

— Именно так, милорд, — ответила няня. — Она хотела убедиться, что ему хватает корма, что его выгуливают и чистят. Я сказала ей, что это работа не для благородных девушек, но она отказалась меня слушать.

— Но почему она ничего не сказала мне? — спросил граф.

— Я советовала ей это сделать, — ответила няня, — но она полагает, что с ее стороны было бы неприлично жаловаться на прислугу вашей светлости.

— И ей там никто не встретился?

Граф задал этот вопрос так, как будто тот сам, без его ведома, сорвался с его губ.

— А кто должен был ей там встретиться? — в свою очередь удивилась няня.

— В это время суток все конюхи уже давно спят, за исключением тех, что сопровождали вашу светлость.

Граф помолчал, а затем резко спросил:

— Так что случилось этим вечером?

— Мы пошли в конюшню позже обычного, потому что мисс Сиринге казалось, что за Меркурием плохо смотрят, — пояснила няня. — Она хотела его почистить, хотя я возражала, считая, что в такое время приличным барышням полагается быть в постели. Как бы то ни было, когда мы вернулись в дом, я прямиком направилась в кухню, чтобы принести мисс Сиринге стакан молока.

— И она поднялась наверх одна, — задумчиво произнес граф, как будто разговаривал сам с собой.

— Потом я со стаканом молока поднялась наверх по черной лестнице, — продолжала тем временем няня, пропустив мимо ушей его слова.

— Я шла осторожно, боясь расплескать молоко, потому что свечи в коридоре почти догорели. И тогда я услышала в комнате Сиринги голос вашей светлости. Не желая перебивать вас, милорд, я остановилась в открытых дверях пустой спальни.

Граф пристально посмотрел на нее. Поймав на себе его взгляд, няня на миг умолкла. Было видно, что он внимательно ловит каждое ее слово.

— И тогда, — возобновила она свой рассказ, — я поняла, что не одна слушаю ваш разговор.

— Что вы хотите этим сказать — «не одна»? — переспросил граф.

— То, что по другую сторону лестничной площадки кто-то стоял, — ответила няня, — и вытягивал шею, чтобы лучше слышать, что говорит ваша светлость. Я тотчас поняла, кто это. На площадке стояла ее милость. Я узнала ее по рубиновому колье, которое так и сверкало в свете свечей.

— Здесь была леди Элен? — уточнил граф, отказываясь верить собственным ушам.

— Да, она стояла на лестнице и слушала, что происходит за дверью спальни, — ответила няня, не скрывая своего неодобрения.

— Продолжайте! — велел ей граф.

— А потом ваша светлость вышли из спальни, громко захлопнули дверь и поспешили вниз, — произнесла няня, и в ее голосе графу послышался упрек. — Я было собралась войти к мисс Сиринге, но потом решила, что пусть сначала уйдет ее милость. Я знала, что мисс Сиринга не хотела бы отвечать на вопросы о том, куда она ходила поздно вечером.

— И поэтому вы ждали? — уточнил граф.

— Да, я ждала. А затем, к моему великому удивлению, ее милость зашла в комнату к мисс Сиринге. Она побыла там всего несколько секунд, а потом вышла, и мисс Сиринга вместе с ней, на ней был накинут плащ.

— И куда они направились? — настойчиво спросил граф, как будто долгая предыстория порядком утомила его.

— Первой из спальни вышла ее милость. Как только я ее увидела, то тотчас же шмыгнула назад, в пустую спальню. Однако я услышала ее слова. «Мы спустимся по черной лестнице, — сказала она, — потому что карета его светлости ждет у бокового входа». «Но почему?» — удивилась мисс Сиринга. «Он сам вам все объяснит, — ответила ее милость. — А пока нам нужно поторопиться».

Они прошли мимо меня, даже не заметив. Я же поставила стакан с молоком на пол и двинулась за ними вниз по черной лестнице. Когда они подошли к боковой двери, что выходит на Чарльз-стрит, ее милость повернула в замке ключ и открыла дверь.

Затем они вышли на улицу, но прежде чем я успела спуститься по лестнице, дверь уже снова захлопнулась. Тогда я подошла к окну и увидела на улице две кареты.

— Две?! — удивленно воскликнул граф.

— Да, две, — подтвердила няня, — я своими глазами видела, как леди Элен собственными руками затолкала Сирингу в первую из них. Затем она захлопнула за ней дверь и какое-то время стояла на тротуаре, провожая карету глазами.

— То есть мисс Сиринга уехала одна? — уточнил граф.

— Одна, милорд. Затем ее милость села в другую карету, которая затем развернулась и поехала в противоположную сторону.

— Ничего не понимаю! — воскликнул граф.

— Вот и я тоже, милорд, — отозвалась няня. — Именно поэтому я и прошу вашу светлость мне все объяснить. Куда уехала мисс Сиринга и почему мне не дали сопровождать ее?

Граф не ответил на ее вопрос, а поднялся на ноги.

— Подозреваю, что здесь что-то не так.

— Но, если ваша светлость не знает, где сейчас находится Сиринга, — испуганно произнесла няня, — тогда сдается мне, что здесь не обошлось без вероломства, чего и ожидала мисс Сиринга.

— Она этого ожидала? — удивился граф. — Что вы хотите этим сказать?

— Все потому что мистер Ниниан Рот и ее милость заставили ее подписать какую-то бумагу. Они сказали ей, что это как-то связано с предсказанием ее судьбы, но мне она сказала, когда поднялась наверх: «Я не хотела этого делать, няня. У меня такое чувство, будто они что-то замышляют против его светлости. И я боюсь, что они могут ему навредить».

— Когда это произошло? — резко спросил граф.

Няня на миг задумалась.

— В тот вечер, когда вы подарили Сиринге брошь в виде цветка. Она сказала мне, что вошла в гостиную и увидела леди Элен и мистера Рота. Они были там вдвоем.

— И что за бумагу она подписала? — спросил граф.

— Не знаю, милорд, — честно призналась няня. — Я почти не слушала, что она мне говорила. Знаю лишь одно: мисс Сиринга была обеспокоена, причем она волновалась не за себя, а за вашу светлость. — Граф промолчал, и няня продолжила жалобным голосом: — И что теперь с ней будет? Потому что если это злые козни, то пострадает только она. Разыщите ее, милорд, найдите как можно скорее, потому что мои старые кости подсказывают мне, что с ней происходит что-то неладное.

— Не волнуйтесь, обязательно разыщу, — хмуро пообещал граф.

— Помогите мне! О боже, помогите мне!

Раз за разом Сиринга шептала эти слова, и ей казалось, будто ей привиделся нескончаемый кошмар, который она не в силах с себя стряхнуть.

Когда перед ней распахнулась дверь на скрипучих железных петлях, она сразу, без всяких объяснений поняла, куда попала. Ей не было необходимости смотреть на высокое серое здание с крошечными окошками, забранными железными решетками, чтобы понять, что ее привезли в самое страшное место во всем Лондоне — в Ньюгетскую тюрьму.

У дверей стоял полупьяный привратник. Он грязно ругался себе под нос, проклиная курьеров с Бонд-стрит за то, что те разбудили его посреди ночи. Откуда-то изнутри доносились истошные вопли заключенных, гулким эхом отлетавшие от голых тюремных стен. Казалось, это кричат в чистилище потерянные души.

Шагая в тусклом свете факелов по длинным каменным коридорам, Сиринга видела уродливые белые лица, совсем не похожие на человеческие, смотревшие на нее из-за решеток. Мужчины кричали ей вслед какие-то непристойности.

Они произносили слова, которые она слышала впервые и значения которых не знала, однако догадывалась, что они говорят что-то мерзкое и гадкое.

Казалось, весть о том, что эти темные стены приняли в свои холодные каменные объятия нового заключенного, привела старых обитателей тюрьмы в состояние, близкое к безумию. Отовсюду доносились визг и пронзительные вопли, сальные замечания и отвратительный хохот, который раздавался вслед очередной пошлой шутке.

Но куда хуже было зловоние. Сиринга думала, что ей ни за что его не вынести и она вот-вот упадет в обморок.

Смешиваясь с вонью человеческих экскрементов, запахом давно не мытых тел и дешевой выпивки, в тюрьме витал запах страха.

Шагая между двумя приставами с Боу-стрит, Сиринга прошла за привратником два лестничных пролета. Не один раз ее посетила мысль, а не развернуться ли ей и пуститься бегом, не глядя, не разбирая дороги. Увы, сопровождавшие с обеих сторон приставы крепко держали ее под локти.

Наконец она оказалась на третьем этаже. Привратник постучал по запертой двери, которую спустя пару минут открыла мужеподобная тетка.

Одежда на ней была грязной, а тело распухло от неумеренных возлияний. Из-под мятого чепца с обеих сторон лица свисали сальные, спутанные пряди волос.

— Господи, и когда мне только дадут выспаться?! — воскликнула она, состроив недовольную мину.

Один из приставов отпустил Сирингу, а сам запустил руку в карман и вытащил оттуда монету, которую сунул женщине. Та на мгновение посмотрела на монету, плюнула на нее и сказала:

— Это уже другое дело! Я готова встать в любое время дня и ночи, лишь бы мне платили денежки.

— Мы оставляем ее на твое попечение, — ответил пристав. — Смотри, чтобы с ней ничего не случилось.

С этими словами оба повернулись, чтобы уйти.

— И за что ее посадили к нам? — спросила надзирательница.

— Воровство и мошенничество, — ответил один из конвоиров. — Поймали с часами и кошельком. Она даже не успела их спрятать.

— Неправда! — выкрикнула Сиринга.

— Все так говорят, — фыркнула надзирательница. — У тебя еще будет возможность доказать свою невиновность судье. Если, конечно, сможешь. А пока оставь свои сказки при себе.

С этими словами надзирательница заперла за ней дверь и подошла к двери первой камеры. Сквозь решетку на Сирингу изнутри уже смотрели жуткие лица.

Надзирательница сняла ключ со связки, болтавшийся у нее на поясе.

— Эй, уродины, отойдите-ка в сторону! — приказала она женщинам, что пристально разглядывали девушку сквозь решетку. — Уступите место новенькой. И спрячьте подальше все ценное, потому что она воровка, — добавила она и хрипло расхохоталась собственной шутке.

В камере стояла тошнотворная вонь. Заглянув внутрь, Сиринга увидела, что помещение довольно тесное, однако в него набилось более сотни женщин и детей. Некоторые спали на полу, некоторые — на голых нарах, укрывшись вместо одеяла каким-то тряпьем.

У одних женщин в руках были бутылки, к которым они постоянно прикладывались. Другие были уже настолько пьяны, что их рвало прямо на грязную солому.

Все они были грязны и растрепанны, половина из них полураздеты, а не некоторых вообще не было никакой одежды.

На полу толстым слоем лежала солома вперемешку с экскрементами. В дальнем углу несколько женщин что-то готовили, и запах жира, смешиваясь с запахами пота и испражнений, был столь омерзителен, что Сиринга едва не потеряла сознание от этой вони.

Рядом с дверью две женщины снимали одежду с мертвого ребенка. Сиринга в ужасе посмотрела на них. Они в свою очередь одарили ее злобными взглядами и что-то прокричали. Почему, она так и не поняла.

Их крики подхватили и другие женщины, а некоторые из них протянули к Сиринге грязные руки, как будто пытались затащить ее в свою гущу и сдернуть с ее плеч плащ.

Вид у них был столь угрожающий, что Сиринга невольно попятилась и прижалась спиной к надзирательнице, как будто искала у нее защиты.

— Что, испугалась? — спросила та со злорадной улыбкой. — Ну, если у тебя водятся денежки, мы могли бы поместить тебя в комнатенку пошикарнее этой.

— То есть я могу заплатить? — спросила Сиринга.

— Если у тебя есть деньги, — ответила надзирательница.

— Но у меня их нет, — пролепетала Сиринга.

— В таком случае я ничего не могу для тебя сделать.

Впрочем, говоря эти слова, надзирательница посмотрела на Сирингу. Плащ соскользнул с плеч девушки, пока она поднималась по лестнице, и теперь на ее груди сверкала брошь с бриллиантом.

— Смотрю, на тебе драгоценности, — заметила надзирательница уже куда более дружелюбным тоном. — Вообще-то я могла бы продать ее и выручить для тебя кое-какие деньги.

Сиринга потрогала брошь.

— Я не могу, — ответила она. — Эта вещь не моя. Мне лишь дали ее поносить на время.

— Ничего, они все равно ее с тебя снимут, — грубо произнесла надзирательница. — Советую тебе не заблуждаться на этот счет.

С этими словами она подтолкнула Сирингу вперед, в самую гущу обитательниц камеры. К девушке тотчас со всех сторон потянулись грязные руки.

Сиринга негромко вскрикнула:

— Я не могу, я не могу находиться рядом с ними, прошу вас, дайте мне комнату, где я была бы одна!

Надзирательница захлопнула дверь и повернула в замке ключ.

— Снимай брошь. Дай я на нее посмотрю.

Дрожащими пальцами Сиринга отстегнула брошь и протянула ее надзирательнице. «Боже, что подумает граф! — мысленно ужаснулась она. — Ведь это же брошь его матери!»

Драгоценность, которую она пообещала вернуть при первом же требовании! И вот теперь она продает ее этой ужасной толстой тетке лишь только потому, что ей страшно находиться в одной камере вместе с другими ее обитательницами.

Впрочем, она понимала, что надзирательница была права, когда сказала, что эти несчастные создания тотчас сорвут с нее брошь, как только увидят.

— Семь фунтов, — сказала надзирательница, вертя в руках брошь в тусклом свете свечи.

— Я уверена, что она стоит гораздо больше, — возразила было Сиринга, но тотчас поняла, что спорить бесполезно.

— За эти деньги ты получишь королевские апартаменты, — сказала надзирательница. — Чистые и уютные, особенно по сравнению с этой вонючей дырой.

— Тогда отведите меня туда! Прошу вас! — взмолилась Сиринга.

У нее больше не было сил стоять в узком коридоре, слыша, как из-за двери в ее адрес летят непристойные замечания, сопровождаемые гнусным хохотом, а сквозь решетку в нее тычут грязными пальцами.

Одна из узниц распевала непристойные куплеты. Затем к ней присоединились другие, и теперь из-за двери раздавался нестройный пьяный хор. Слова песни, насколько могла судить девушка, предназначались ей.

Надзирательница открыла внешнюю дверь, и Сиринга зашагала следом за ней по лестнице. Ей в очередной раз пришлось пройти мимо мужских камер. Впрочем, все те непристойности, которые они бросали ей вслед, почти не проникали в ее сознания. Она была слишком напугана, чтобы думать, и потому ни на что не обращала внимания. Взгляд ее был прикован к толстой фигуре надзирательницы, что вперевалочку шагала впереди нее.

Они пересекли внутренний двор и, оказавшись в другой части здания, снова поднялись по деревянной лестнице. Здесь было тише, хотя из-за закрытых дверей и долетали чьи-то гневные голоса.

Надзирательница открыла дверь камеры. Помещение это показалось Сиринге темным, грязным и затхлым, но, по крайней мере, в нем никого не было.

В углу комнаты стояла кровать с грязным матрацем, над которой свисал рваный полог. На полу лежал протоптанный до дыр ковер. Сиринга также заметила стул и стол.

— Три гинеи за неделю, — сказала надзирательница, — и семь шиллингов за постель.

— Прошу вас, возьмите эту сумму из тех денег, что вы должны мне за брошь, — убитым голосом произнесла Сиринга.

Она с ужасом думала о том, что скажет граф, когда узнает, что она продала брошь.

— Если ты хочешь остаться здесь, то должна заплатить за три другие кровати, — произнесла надзирательница. — Потому что эта комната на четверых. Я также уверена, что ты захочешь дать мне за мои труды еще одну гинею. Свечи стоят шиллинг, и если тебе захочется выпить, то за это тоже нужно платить.

Сиринга прекрасно понимала, что ее обманывают, но что она могла поделать? Более того, даже эта ложь была ей безразлична.

— Да, я хотела бы свечу, — сказала она.

— И чего-нибудь выпить? — уточнила надзирательница.

— Нет-нет, благодарю вас, — поспешила ответить Сиринга.

— Деньги я принесу тебе завтра. Может, встретимся в последний раз.

— Что вы хотите этим сказать? — растерянно спросила Сиринга.

— Лишь то, что тебе повезло, моя красавица. Потому что суд над тобой состоится скоро, не успеешь и глазом моргнуть, а все потому, что сейчас май, а май, как известно, в Олд-Бейли — месяц рассмотрения дел. Некоторым приходится ждать по нескольку месяцев, пока их осудят. Глядишь, деньги у людей кончаются, а продать им уже нечего. Да, нелегко приходится беднягам, скажу я тебе.

— А после того, как я предстану перед судом, — испуганно спросила Сиринга, — что будет потом?

— Тогда тебя посадят в камеру для приговоренных.

— Приговоренных? — с ужасом переспросила Сиринга. Язык почти не слушался ее.

— За такое преступление, как твое, милочка, тебя скорее всего повесят. Потому что если кто-то украдет вещь стоимостью больше шиллинга, то ему полагается виселица. Это известно даже трехлетнему ребенку!

Сиринга схватилась руками за шею, не в силах вымолвить даже слово. Да что там, даже издать еле слышный писк.

Судя по всему, надзирательница и не рассчитывала, что девушка что-то сможет сказать в ответ. Она лишь зажгла свечу от другой, что горела в коридоре, и поставила ее на стол.

Понемногу начало светать, и сквозь крошечное окошко под самым потолком в комнату просачивался бледный утренний свет.

— Деньги получишь утром, — повторила надзирательница и, громко хлопнув дверью, вышла вон.

А в следующий миг Сиринга услышала, как в замке повернулся ключ.

Несколько мгновений она была не в силах пошевелиться. Но затем медленно опустилась на стул и закрыла руками лицо.

— Боже, не оставь меня, помоги мне, — еле слышно прошептала она.

Произнося эти слова, она заметила, как через всю комнату неторопливо прошествовала огромная крыса, которая через минуту исчезла под кроватью.

Зал суда Олд-Бейли был до отказа набит шумной толпой ротозеев, и все до одного — по крайней мере, так казалось Сиринге — злобно ухмылялись, глядя на нее.

В первые мгновения от ужаса у нее все поплыло перед глазами — и судьи в белых париках, и присяжные: она испугалась, что вот-вот упадет в обморок. Собрав последние силы, она схватилась за перила, отделявшие ее от зала, и попыталась прислушаться к тому, что говорят.

Голова раскалывалась от боли, горло пересохло. Сиринга опасалась, что, когда дело дойдет до ее показаний, она будет не в состоянии произнести даже слово.

Утром, когда в разбитое окно камеры начал проникать свежий ветер, она никак не могла согреться, ее била дрожь. Сейчас же, в переполненном зале, ее щеки пылали от жара и ей не хватало воздуха.

— Тебе повезло, — совсем недавно сказала ей надзирательница, открывая для нее дверь камеры. Тогда на какое-то мгновение в ее сердце шевельнулась надежда, что ее выпустят из тюрьмы. — Тебе повезло, — продолжала тем временем толстуха. Утром она показалась Сиринге еще более мерзкой и уродливой. — Прошлым вечером умерли двое, и ты пойдешь в суд вместо одного из них. Не часто заключенный попадает в Олд-Бейли, можно сказать, с пылу с жару. Обычно здесь ждут по нескольку месяцев.

— А от чего они умерли? — испуганно спросила Сиринга.

— От тюремной лихорадки, от чего же еще! — ответила надзирательница. — Двадцать два человека в прошлом месяце и еще больше в позапрошлом. Того гляди, будет новая вспышка.

— Ничего удивительного, — прошептала Сиринга, вспомнив скученность, зловоние, грязь и крыс.

— Ну, мы все рано или поздно отдадим концы, — философски заметила надзирательница. — А так, глядишь, палачу будет меньше работы, — добавила она и хохотнула, радуясь собственной шутке. — А теперь пойдем. Ты, как водится, скажешь судье, что, мол, невиновна. Посмотрим, поверит он тебе или нет. С такой мордашкой, как твоя, можно и человека пришить, и все равно никто не поверит.

Надзирательница вновь издала короткий смешок и передала Сирингу под опеку привратника, который проводил ее и еще нескольких несчастных мимо камер, через тюремный двор и вывел через тяжелые кованые ворота к поджидавшим их повозкам.

В одной повозке с Сирингой оказались трое мужчин, закованных в цепи, один из которых, ей показалось, вообще не понимал, что происходит. Была в повозке и женщина, которая бесконечно бормотала себе под нос что-то о своих детях, которые оказались брошены на произвол судьбы, когда ее саму три недели назад поймали с поличным. Она стащила у пекаря каравай хлеба, чтобы накормить их. Рядом с женщиной сидел мальчишка-карманник, который всю дорогу шутил и смеялся, хвастаясь тем, что попал в Ньюгет уже в третий раз. И когда он попадал сюда раньше, судья всякий раз мог доказать лишь то, что украденная вещь стоила всего одиннадцать пенсов, и потому он при всем желании не мог отправить мальчишку на виселицу. В повозке находилось еще несколько человек, грязных, оборванных, со всклокоченными волосами, которые молча сидели, тупо глядя перед собой. Им было все равно, куда их везут и что с ними будет.

Когда наконец их всех отвели в камеры ожидания Олд-Бейли, там уже находились заключенные из других тюрем, которые, впрочем, мало чем отличались от пассажиров их повозки. Все испуганно ждали, когда будет слушаться их дело.

«Я чувствую себя такой больной, что даже не в состоянии думать, — мысленно произнесла Сиринга. — А ведь у меня должна быть ясная голова, иначе как я докажу судье, что против меня был устроен заговор?»

Заговор? Но кто тогда заговорщики? Этот вопрос без конца крутился в ее голове всю ночь да и сейчас, когда она ожидала суда. Кто за всем этим стоит?

Как ей узнать, действовала ли леди Элен сама или выполняла волю графа? И все же, несмотря на весь ужас своего положения, Сиринга отказывалась поверить, что граф — даже если предположить, что она перед ним провинилась и он зол на нее, — навлек бы на нее такие чудовищные страдания, такие унижения.

Впрочем, порой он бывал бессердечен. Она не раз слышала, что он бесцеремонно увольнял слуг, если те ему чем-то не угодили. Кому как не ей было знать, сколь резок, если не откровенно жесток, он может быть, если кто-то посмеет воспротивиться его воле. И все же, каким бы он ни был, как бы ни обошелся с ней, она любила его.

— Я люблю его, — прошептала Сиринга, — и вот теперь, похоже, никогда больше не увижу его снова. А он никогда не узнает, что я не совершала никакого преступления, ничего такого, чтобы заслужить его гнев.

Накануне ночью ей хотелось плакать, но слез не было. И вот теперь ею овладела странная слабость, и девушке стоило немалых усилий, чтобы сдержаться и не разрыдаться прямо в зале суда.

«Держи себя в руках, — мысленно одернула она себя, — если хочешь произвести на судью хорошее впечатление. Чтобы он понял, что перед ним благовоспитанная леди, а не какая-то там воровка».

Боже, как вообще такое могло случиться? Неужели это действительно происходит с ней? Или это просто дурной сон? Плод больного воображения?

Нет, она прекрасно помнила, как леди Элен отвела ее вниз. В карете ее ждал актер, который отвез ее на окраину города, а потом набросился с обвинениями в мошенничестве.

Нет, это какое-то наваждение! Ей все это мерещится!

Сиринга прижала ладони ко лбу, пытаясь унять пульсирующую боль. Ей стоило почти нечеловеческих усилий заставить себя успокоиться и терпеливо ждать своей очереди. Девушке очень хотелось надеяться, что своим самообладанием и опрятным видом она произведет на судью благоприятное впечатление.

В камере не было зеркала, а у нее с собой — гребешка. Сиринге оставалось лишь молить Бога, что волосы ее не были всклокочены и не торчали в разные стороны, как у тех грязных оборванок, которых привезли в суд вместе с ней.

Кстати, у одной из них наверняка были вши, потому что она всю дорогу яростно чесала голову. У другой вид был просто непристойный: платье порвано на груди, как будто кто-то пытался силой стащить его с ее плеч. Впрочем, Сиринга сейчас думала не столько о том, кто сидит с ней рядом, сколько о том, что через несколько минут она окажется на скамье подсудимых, где ей придется отстаивать не просто свою честь — свою жизнь!

Казалось, будто она идет сквозь воду. Почему-то вспомнилось серебристое озеро в Кингс-Кип. Ее обдало жаром и страшно захотелось пить, потому она представляла, будто прохладная вода обволакивает ее со всех сторон. Увы, эта прохлада была лишь плодом ее воображения!

А затем ее как будто встряхнули. Она тотчас вернулась в реальный мир и поняла, где находится. Более того, к своему ужасу, Сиринга увидела, что на скамье свидетелей сидит Дэниэл Ним.

Ним обвинил ее в том, что она украла у него часы, кошелек и бумажник.

— Когда вы познакомились с… этой женщиной?

Обвинитель был обладателем мощного голоса, который пугал людей даже больше, нежели слова, которые он произносил.

— Мы познакомились в отеле «Аргилл» на Хеймаркете, — ответил мистер Ним. — Ее представил мне один мой знакомый, и на первый взгляд она произвела на меня приятное впечатление. Я попросил ее отужинать со мной. Она вела себя прилично, я бы даже сказал, как настоящая леди, и подозрения у меня возникли, лишь когда я предложил довезти ее до дома, более того, именно в карете.

— А чем были вызваны ваши подозрения? — поинтересовался обвинитель.

— Мне показалось странным, что она постоянно дотрагивалась до меня, — ответил Ним, — и когда мы доехали до места, я обнаружил пропажу часов. Вместе с часами исчез и мой кошелек с приличной суммой денег.

— То есть вы обвинили эту женщину в краже?

— Да, обвинил, — ответил Ним, — но она лишь посмеялась надо мной и наверняка бы убежала, если бы в следующий миг рядом не оказался еще один джентльмен, а с ним два пристава с Боу-стрит. Вы не представляете, как я обрадовался, когда их увидел.

— Почему же, отлично представляю, — ответил обвинитель, после чего повернулся к судье: — Это, милорд, второе обвинение, выдвинутое против подсудимой. Позволит ли мне ваша честь просить второго джентльмена занять место свидетеля?

— Разрешаю, — произнес судья со скучающим видом.

У этого старого свидетеля все лицо было изборождено морщинами. Веки устало нависли над глазами, отчего казалось, будто ему стоит немалых усилий не уснуть во время бесконечных слушаний.

Мистер Ним спустился с трибуны свидетеля, а его место занял другой джентльмен, которого Сиринга увидела впервые, когда он подошел к карете вместе с судебными приставами. Второго свидетеля привели к присяге.

— Вы знакомы с обвиняемой? — спросил прокурор.

— Знаком. Ее зовут Сиринга Мелтон. Три месяца назад моя тетушка, миссис Уизерингем, наняла ее к себе в компаньонки.

Сиринга не поверила собственным ушам.

— Насколько мне известно, ваша тетушка живет в Дорсете, капитан Уизерингем.

— Верно. Там у нее просторный и уютный дом, но она уже немолода и слаба глазами, и ей нужна была компаньонка помоложе, которая бы читала ей книги и заботилась о ней. На тот момент мисс Мелтон показалась идеальной кандидатурой.

— А затем ее поведение стало вызывать у вас подозрения?

— О да! — с жаром ответил капитан Уизерингем. — Я понял, что мисс Мелтон втирается в доверие к моей тетушке лишь затем, чтобы настроить ее против меня как ее законного наследника. — И какие действия вы предприняли?

— Я стал внимательно следить за этой молодой особой. Здоровье моей тетушки с каждым днем становилось все слабее, а вот влияние со стороны мисс Мелтон, наоборот, день ото дня усиливалось. Например, она убедила мою тетушку отдать ей кое-какие безделушки якобы потому, что они не представляли особой ценности, но на самом деле это были дорогие ювелирные изделия и произведения искусства, которые должны были перейти по наследству к ее племянницам и племяннику. — Капитан Уизерингем выдержал выразительную паузу, и Сиринга поняла, что перед ней еще один актер. Свои слова он произносил с такой же наигранной искренностью, что и мистер Ним. — Признаюсь вам, что я был потрясен, — продолжил он свою речь, — когда обнаружил, что моя тетушка впала в кому, а мисс Мелтон подделала завещание в свою пользу.

— У вас есть копия этого документа? — спросил судья.

— Да, милорд, — ответил прокурор.

С этими словами судье передали какую-то бумагу, которую тот быстро пробежал глазами и потом сказал:

— Продолжайте.

— Я спросил мисс Мелтон об этой бумаге, которая сейчас перед вами, ваша честь, — продолжил свой рассказ капитан Уизерингем. — Поняв, что затеяла опасную игру, эта особа в тот же вечер выскользнула из тетушкиного дома, взяв с собой одежду, которая ей не принадлежит, и другие вещи, которые, я уверен, тетушка никогда не передавала в ее пользование.