Мистер Гвин Барикко Алессандро
Старичок до нее даже не дотронулся.
— Я бросил читать шесть лет назад.
— В самом деле?
— Слишком много лампочек. Зрение ни к черту. Лучше поберечь его для работы.
— Мне очень жаль. Во всяком случае, вам необязательно читать целиком эту книгу, достаточно прочесть одну строку.
— Это что, шутка? — спросил старичок, уже закипая гневом.
— Нет-нет, ничего подобного, — сказала Ребекка.
Она открыла книгу на первой странице и показала старичку.
Старичок до книги не дотронулся. Окинул Ребекку подозрительным взглядом и склонился над страницей, очень низко, почти уткнувшись носом в бумагу.
Надо было всего лишь прочесть заглавие и посвящение. Старичок долго стоял, нагнувшись над книгой, потом поднял голову.
— Что это значит? — спросил.
— Ничего. Это посвящение. Джаспер Гвин посвятил вам книгу, только и всего. Вам и тем самым лампочкам, как я понимаю.
Старичок опять склонил голову, так же низко, и перечел снова. Привык все проверять хорошенько.
Он выпрямился и принял книгу из рук Ребекки, с такой бережностью, какой обычно удостаивал одни только лампочки.
— Там говорится обо мне? — спросил.
— Нет, по правде говоря, не думаю. Он посвятил вам книгу, потому что восхищался вами. В этом я уверена. Он вас безмерно уважал.
Старичок сглотнул. Повертел книгу в руках.
— Возьмите, — сказала Ребекка, — это вам.
— Серьезно?
— Разумеется.
Старичок с улыбкой опустил взгляд на книгу и стал разглядывать обложку.
— Здесь нет имени мистера Гвина, — заметил он.
— Джасперу Гвину время от времени правится писать книги под чужими именами.
— Почему?
Ребекка пожала плечами.
— Это длинная история. Скажем, ему нравится быть неуловимым.
— Исчезать.
— Да, исчезать.
Старичок кивнул, словно был в состоянии все постичь в совершенстве.
— Он говорил мне, что работает переписчиком, — сказал.
— И это не было полной ложью.
— То есть?
— Когда вы познакомились с ним, он переписывал людей. Делал портреты.
— Картины?
— Нет. Писал портреты словами.
— Разве такое бывает?
— Нет. То есть не было, но стало, когда он начал это делать.
Старичок задумался. Потом сказал, что и лампочек ручной работы не было, пока он не начал их делать.
— Вначале все меня считали сумасшедшим, — добавил.
Потом рассказал, что первой в него поверила одна графиня, которая захотела для своего салона свет, в точности повторяющий утреннюю зарю.
— Это было совсем не просто, — вспоминал старичок.
Они долго молчали, потом Ребекка сказала, что ей пора идти.
— Да, конечно, — сказал старичок. — Вы слишком любезны, что пришли сюда.
— Мне это не в тягость, я побывала под светом ваших лампочек. Такой свет очень трудно забыть.
Может быть, на глазах у старичка выступили слезы, но об этом трудно судить, ведь глаза у стариков всегда немного слезятся.
— Окажите мне честь принять маленький дар, — сказал он.
Подошел к полке, взял оттуда лампочку, завернул в веленевую бумагу и протянул Ребекке.
— Это — «Катерина Медичи», — пояснил. — Обращайтесь с ней бережно.
Ребекка взяла лампочку с великой осторожностью и положила ее в сумку. Будто бы ей подарили зверька. Живого.
— Спасибо, — сказала она. — Это прекрасный подарок.
Ребекка направилась к двери и уже почти открыла ее, когда услышала вопрос старичка:
— Как он это делал?
Она обернулась.
— Простите?
— Как мистер Гвин писал портреты словами?
Этот вопрос Ребекке задавали десятки раз. Она рассмеялась. Но старичок оставался серьезным.
— Я хотел спросить, какую чертовщину писал он в этих портретах?
У Ребекки был наготове ответ, затверженный назубок за годы, когда приходилось каждый раз обрывать расспросы. Она уже чуть было не произнесла его, когда ощутила вокруг себя этот мягкий, усталый свет. И сказала совсем другое:
— Он писал истории.
— Истории?
— Да. Писал кусок истории, сцену, вроде фрагмента книги.
Старичок покачал головой.
— Историю нельзя назвать портретом.
— Джаспер Гвин считал, что можно. Однажды, когда мы сидели в парке, он мне объяснил, что у всех нас есть какое-то представление о себе, может быть, едва намеченное, смутное; но в конечном итоге нас приводят к тому, чтобы обрести какое-то о себе представление, и, но правде говоря, это представление мы зачастую сопрягаем с неким воображаемым персонажем, в котором узнаем себя.
— Например?
Ребекка немного подумала.
— Например, человек хочет вернуться домой, но не может найти дорогу. Или еще — человек, который всегда все видит на секунду раньше других. И тому подобное. Вот все, о чем мы можем догадаться относительно нас самих.
— Но это идиотизм.
— Нет. Это неясность.
Старичок пристально смотрел на нее. Было видно, что он пытается понять.
— Джаспер Гвин научил меня, что мы не персонажи, а истории, — сказала Ребекка. — Мы останавливаемся на том, что видим себя в персонаже, переживающем какое-то приключение, даже самое немудрящее, но должны понять другое: мы — вся история, не один только персонаж. Мы — леса, по которым он пробирается; злодей, который ему не дает проходу; суматоха, поднявшаяся вокруг; люди, проходящие мимо; цвета предметов, звуки. Понимаете?
— Нет.
— Вот вы делаете лампочки: не случалось ли вам увидеть свет, в котором вы узнали себя? Свет, который был вами?
Старичок вспомнил лампочку, горевшую над дверью в один коттедж, много лет назад.
— Однажды, — сказал он.
— Тогда вы сможете понять. Свет — частичка, ломтик истории. Если есть свет, такой, как вы, найдется и звук, и перекресток дорог, и человек, идущий по дороге; и целая толпа, и одна-единственная женщина, и дальше в том же духе. Не останавливайтесь на свете, думайте об остальном, думайте об истории. Теперь вам понятно, что она существует где-то и если вы найдете ее, это и будет ваш портрет?
Старичок изобразил один из своих особенных жестов. Этот смутно походил на согласие. Ребекка улыбнулась.
— Джаспер Гвин говорил, что все мы — страницы какой-то книги, но книги, никогда никем не написанной: напрасно мы бы стали искать ее на полках нашего разумения. Он сказал мне, что пытался переписать эту книгу для людей, которые приходили к нему. Найти правильные страницы. Он был уверен, что у него получится.
В глазах старичка мелькнула улыбка.
— И получилось?
— Да.
— Как он это делал?
— Смотрел на них. Долго. Пока не увидит в них историю, которой они были.
— Смотрел на них, и все.
— Да. Немного разговаривал, очень мало и только один раз. Прежде всего ждал, пока время пройдет над ними, унося прочь уйму разного, а потом находил историю.
— Какие это были истории?
— Всякие. Женщина пытается спасти сына от смертного приговора. Пять звездочетов живут только по ночам. Прочее в том же роде. Но лишь один фрагмент, одна сцена. Этого хватало.
— И люди наконец узнавали себя.
— Они узнавали себя в том, что случалось; в предметах, цветах, тоне, в некоторой медлительности, в свете; и в персонажах, конечно, тоже — но во всех, не в одном, а во всех сразу: знаете, ведь мы — целая уйма разного, и сразу, одновременно.
Старичок захихикал, но это получилось у него красиво, деликатно.
— Трудно поверить, — сказал он.
— Знаю. Но уверяю вас: это так.
Поколебалась немного, потом добавила нечто такое, что, по всей видимости, и сама поняла только в эту минуту.
— Когда он сделал с меня портрет, я его прочла от начала до конца, и там был пейзаж, в одном месте, четыре строчки — и я себя узнала в этом пейзаже, как и во всей этой истории; в звуках этой истории, в движении и атмосфере, в каждом персонаже этой истории; но со сногсшибательной точностью я себя узнала в том пейзаже: я — это он, я всегда была им и всегда буду.
Старичок улыбнулся ей.
— Уверен, то был прекрасный пейзаж.
— Да, был, — сказала Ребекка.
В конце концов старичок сам проводил ее. Ребекка пожала ему руку и отметила, что делает это бережно, как многие годы назад пожимала руку Джаспера Гвина.
68
Недавно вышла еще одна книга Клариссы Род, незаконченная. Должно быть, смерть настигла ее, когда оставалось написать, согласно планам, оставшимся в набросках, добрую половину.
Любопытно, что, вопреки всякой логике, не хватает начала. Имеются две главы из четырех, но главы конечные. Следовательно, для читателя речь идет о некоем опыте, который с полным правом можно назвать единственным в своем роде, но было бы неверно считать абсурдным. Не так ли, с другой стороны, мы узнаем наших родителей, а иногда и самих себя?
Главный герой книги — метеоролог-любитель, который убежден, что может предсказывать погоду на основе собственного метода, статистического. Можно догадаться, что в первой части книги, той, которая не существует, прослеживаются истоки этой его навязчивой идеи, однако же они не кажутся настолько важными, когда мы приступаем к той части, которую Кларисса Род в самом деле создала, где описываются многолетние исследования, проводимые главным героем: он поставил перед собой цель определить, какая погода была в Дании каждый день на протяжении последних шестидесяти четырех лет. Для достижения ее следовало собрать впечатляющую массу данных.
С упрямством и терпением он тем не менее все же завершил свой труд. В последней части книги говорится, что на основании собранных статистических данных наш метеоролог-любитель был способен, например, установить, что 3 марта в Дании вероятность солнца составляет 6 процентов. А вероятность дождя 26 июля практически нулевая.
Чтобы собрать требуемые данные, метеоролог-любитель использовал метод, который и придаст книге ее очарование: опрашивал людей. Он пришел к выводу, что в среднем каждая человеческая особь отчетливо помнит погоду по меньшей мере восьми дней своей жизни. Поскольку каждый связывал воспоминание о погоде с особенным жизненным обстоятельством (свадьба, смерть отца, первый день войны), Кларисса Род в конечном итоге выстраивает впечатляющую галерею персонажей, мастерски обрисованных немногими, но яркими штрихами. «Завораживающая мозаика подлинной, всуе потраченной жизни», как определил это один авторитетный американский критик.
Все заканчивается в затерянной деревушке, куда метеоролог-любитель удалился, довольный достигнутыми результатами и лишь частично разочарованный тем, что их публикация вызвала крайне скупой отклик среди научной общественности. За несколько страниц до конца он умирает, в холодный ветреный день, наступивший после звездной ночи.
Читать бесплатно другие книги:
