Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард

Бонапарт

1803 год

Тишину безлунной ночи нарушал лишь легкий шепот волн в гавани древнего города Крайстчерча.

Мелководный залив окружали болота, за которыми начинались торфяники и песчаные пустоши, выходящие к лесным массивам Нью-Фореста. Нигде не было ни огонька.

Пустынные окрестности не менялись вот уже многие сотни лет. Заповедные леса, в которых средневековые короли и бароны охотились на оленей, все так же простирались от побережья до самого Кларендона. В крошечных деревушках к востоку и западу от залива стояли хижины, крытые соломой, а их жители вели уединенное существование: собирали хворост в лесу и дрок на пустошах, жгли уголь и месяцами не видели чужаков. Крайстчерч, где близ развалин древней крепости высилась квадратная башенка нормандской церкви, возник в незапамятные времена в устье двух рек, Стура и Эйвона. Горожане иногда называли его древним саксонским именем Твайнхем.

День за днем, год за годом, век за веком бурные темные воды пролива подтачивали песчаник и меловые залежи побережья. Широкий мыс, выходящий далеко в море, постепенно истончался, а южная оконечность земляного вала, окружавшего кельтское городище, сползла на прибрежную гальку. Пологий холм на мысе тоже не устоял перед натиском ветров, дождей и волн; с моря казалось, что его обрезали ножом. Мыс и песчаная коса по-прежнему защищали от бурь и тихие воды гавани, и бухту, где покачиваются рыбацкие лодки, и лебединые гнездовья, и цапель на болотах.

Изменилось только название мыса – некий знаток древностей решил, что кельтское городище на самом деле было крепостью Хенгиста, легендарного правителя саксов. В выдумку поверили, и мыс получил гордое имя Хенгистбери-Хед.

Волны с тихим плеском накатывали на пустынный берег.

По другую сторону пролива, в портах Северной Франции, готовилась к выходу в море армада грозных военных кораблей. Больше всего жители Крайстчерча боялись, что однажды темной ночью проклятые французы нападут на англичан.

Для страха у них были все основания – армия Наполеона Бонапарта слыла непобедимой, британским войскам и местному ополчению с ними не справиться.

А виной всему была Французская революция.

Разумеется, и среди англичан нашлись защитники эпохи свободы, равенства и братства; именно за нее ратовали радикальные виги во главе с Чарльзом Джеймсом Фоксом и восторженные романтики, которые, как Уильям Вордсворт, верили, что настала эра счастья и всеобщего благоденствия. Впрочем, ликование прекратилось с первым ударом ножа гильотины. Суд и казнь царствующей четы, убийства аристократов, а затем военные победы Бонапарта вселили ужас в сердца англичан. Французские войска покорили Италию, захватили Египет, и если бы адмирал Горацио Нельсон не разгромил французский флот, то Бонапарт, по примеру Цезаря и Александра Македонского, беспрепятственно прошел бы через всю Азию до самой Индии.

Когда Наполеон захватил Голландию, принадлежавшую Габсбургам, то в его владениях оказалось все европейское побережье пролива. В Европе ненадолго воцарился хрупкий, непрочный мир. Единственный человек, способный защитить Англию от бурь, бушевавших в Европе, величайший государственный деятель Великобритании Уильям Питт-младший подал в отставку, потому что Георг III отказался уравнять в правах протестантов и ирландских католиков.

И вот теперь снова возникла угроза войны. Бонапарт, готовясь к вторжению в Англию, собрал у берегов пролива целую флотилию транспортов и гребных судов. Великобритания, оставшись без союзников, полагалась только на мощь своего флота.

В темноте раздался еле слышный звук – тихий плеск воды, скрежет весла в уключине, почти неотличимый от шепота волн на илистом берегу залива.

Питер Уилсон терпеливо стоял у телеги, ожидая появления люгеров – быстроходных суденышек с длинным узким корпусом и низкими бортами, без палубы, лишь с настилом на корме и на носу, оснащенных не только мачтой с фок-парусом, но и веслами, что позволяло им с легкостью уходить от преследования таможенных катеров.

– Вот и товар луноловам пришел, – прошептал юный контрабандист.

Впрочем, обвинять в постыдном занятии одного Питера было бы нелепо. В окрестностях Крайстчерча все, от богачей Уилсонов до самого бедного крестьянина, так или иначе были причастны к контрабанде. Контрабандой промышляли и все родичи Питера, близ кие и дальние, – среди мореходов и рыбаков их было бесчисленное множество; селились они по берегам рек, на морском побережье и в деревушках на пустоши; одни вели свой род от незаконных отпрысков капитана Джека Уилсона, другие – бог знает от кого; внешне они друг на друга не походили. Отца Питера прозвали Пронырой Уилсоном; он слыл человеком удачливым и незаконным промыслом вполне мог прокормить своих десятерых детей, однако слава его не шла ни в какое сравнение с великим Айзеком Гулливером, королем контрабандистов. Именно Айзеку Гулливеру принадлежала сегодняшняя партия товара, которую тайно провезут на запад, через прибрежные пустоши и леса на плато Кранборн-Чейс, до самого Сарума.

Питер, прекрасно знавший мыс и его окрестности, всегда встречал люгеры с контрабандным товаром на Хенгистбери-Хед и мог даже самой темной ночью с закрытыми глазами провести телеги с бочонками рома и бренди по неприметным тропам.

Люгеры пристали к берегу; матросы принялись споро выгружать тюки табака и бочонки бренди, рома и голландской можжевеловой водки, именуемой в Англии джинивер, или джин. За четверть часа все погрузили на двадцать телег. Обоз, охраняемый вооруженными стражниками, медленно двинулся на запад. Таможенные чиновники на суше к контрабандистам не приставали, и преступники часто перевозили товар даже при свете дня.

Больше всего правительству досаждал не незаконный ввоз спиртного и не помощь влюбленным беглецам, бежавшим на остров Джерси – жениться вопреки желаниям родных. Хуже всего было то, что контрабандисты платили французским поставщикам английским золотом, которого казне и без того не хватало; еженедельно к французам уходило более десяти тысяч гиней. Вдобавок контрабандисты не гнушались снабжать противника сведениями о состоянии английского флота и о мероприятиях по обороне страны.

Юный Питер Уилсон обо всем этом не подозревал. Назавтра ему предстояло получить щедрую плату за ночные труды. На вырученные деньги он сможет купить венчальное кольцо и через неделю, в день своего девятнадцатилетия, отпраздновать свадьбу. Теперь главное – доставить товар луноловам.

Неизвестно, когда именно жителей Уилтшира стали звать луноловами, хотя вполне очевидно, что в возникновении прозвища повинен контрабандный промысел.

Однажды уилтширские контрабандисты, спасаясь от таможенников, свалили свой груз в пруд, а чуть погодя, решив, что опасность миновала, вооружились граблями и шестами и начали вылавливать бочки из воды. Неожиданно вернувшиеся таможенники грозно осведомились, чем это уилтширцы занимаются посреди ночи.

– А мы тут голову сыра в пруду нашли, теперь вот вытаскиваем. Не пропадать же добру, – ответили сообразительные преступники, невозмутимо водя граблями по отражению луны в воде.

«Простофили они, эти уилтширцы», – решили таможенники и оставили контрабандистов в покое.

Жители Уилтшира всегда умели прикидываться простаками, особенно если в их дела вмешивались правительственные чиновники.

«Эх, завтра наилучшее кольцо выберу…» – довольно вздохнул Питер.

Доктор Таддеус Барникель остановился у порога.

Входить или не входить? Наверное, придется – владелец особняка сам попросил доктора о срочной встрече.

Доктор встревоженно поглядел на дверь, пытаясь унять предательскую дрожь и согнать смущенный румянец со щек. Ох, лишь бы ничем себя не выдать!

В конце концов, его пригласили по особо важному делу, требующему чрезвычайной осмотрительности. Он же доктор! К щекотливым просьбам ему не привыкать…

И все же он медлил.

Теплые лучи солнца разогнали утренний туман; на соборном подворье деревья с тихим шелестом роняли пожелтевшую листву, легкий северный ветер гонял палые листья вдоль дорожек, сметал их в груды на лужайке певчих и у каменной сторожки близ южных ворот, выходивших к старому мосту.

Соборное подворье осенью, перед Михайловым днем, всегда вызывало у доктора Таддеуса Барникеля приступ смутной меланхолии; широкие лужайки и очаровательные старинные особняки под сенью величественного храма навевали грустные мысли об уединении и покое. Перелетные птицы – ласточки, стрижи, воронки и скворцы – давно улетели на зимовку в теплые края, на подворье остались лишь воробьи, дрозды и галки, важно расхаживавшие по зеленым лужайкам под платанами; в ветвях старых вязов хрипло кричали грачи, похожие на каноников в строгих черных одеяниях, а в синем небе над шпилем торжественно кружили пустельги, устроившие гнездо где-то на крыше собора.

Осеннее солнце заливало мягким светом золотистые кроны деревьев, изумрудные лужайки и древние серые камни, поросшие темно-зеленым мхом, позеленевшую от времени свинцовую крышу собора, кирпичные стены особняков, крытых красной черепицей, белую штукатурку фасадов и вездесущие лишайники – ядовито-зеленые, желтые, ржаво-красные, багровые, лиловые, бежевые, они заполняли все трещинки и расщелины в камнях кладбищенской ограды, льнули к старым стенам домов и облепляли булыжники мостовой.

Доктор Барникель знал, для чего его пригласили.

Три месяца назад его уже просили побеседовать с молодым человеком.

Доктор Барникель просьбу исполнил.

Разговор был долгим – и напрасным.

Доктор Барникель изложил суть затруднений, предупреждал, убеждал, умолял – и все впустую. Поначалу его собеседник отвечал уклончиво, а потом расхохотался и посоветовал доктору не вмешиваться в чужие дела.

– Неужели вы не понимаете, чем это чревато?

– Нет, доктор, не понимаю.

– Подумайте хотя бы о жене! – не выдержал доктор. – Вы ее очень расстраиваете!

– Она тоже к вам за помощью обращалась?

– Только потому, что она обеспокоена вашим поведением.

– Доктор, – со сдержанным гневом сказал молодой человек, – прошу вас, не вмешивайтесь в дела, которые вас совершенно не касаются. Никаких поводов для опасений нет.

Увы, ничего большего доктор Барникель не добился.

Доктор Таддеус Барникель стоял перед дверью внушительного кирпичного особняка на северной стороне подворья.

В особняке жил каноник Портиас со своей женой Франсес. Доктора Барникеля не пугали ни каноник, ни его жена, ни тем более молодой человек. Медлил он лишь потому, что боялся встречи с ней…

Вот уже минуту он стоял у двери.

Из-за угла выскользнул сухощавый юноша, в котором доктор Барникель признал Питера Уилсона. Судя по всему, юный контрабандист доставил через черный ход какой-то незаконный товар.

– Что ж, без бренди даже священники не обходятся, – усмехнулся доктор и решительно вошел в дом.

Таддеус Барникель приехал в Сарум из деревушки к северу от Оксфорда, поселился в скромном доме на Сент-Энн-стрит и вскоре приобрел репутацию замечательного врача.

Нравом он был покладист и добродушен, ко всем относился с заботой и лаской и никогда не гневался; он вышел из себя единственный раз в жизни, да и то двадцать лет назад, когда увидел, как прохожий колотит тростью щенка. Пятнадцатилетний юноша, побагровев от ярости, с ревом кинулся на обидчика и повалил его на землю, а потом подхватил изувеченного щенка на руки и ушел, провожаемый растерянными взглядами окружающих.

Щенок, получивший имя Черныш, прожил у Таддеуса десять лет.

К тридцати пяти годам доктор Таддеус Барникель – хорошо сложенный, широкоплечий, чуть выше среднего роста, с рано поредевшей шевелюрой – сохранил способность краснеть в присутствии дам и, как ни странно, до сих пор не был женат.

– Чудная у вас фамилия, Барникель, – заметил как-то епископ Джон Дуглас. – Вам известно ее происхождение?

– Кажется, что-то датское, – смущенно ответил доктор: он слышал рассказы о викинге, который бросался в бой с криком «Барни-кель!», но считал их выдумками.

Она сидела в гостиной, рядом с Франсес Портиас, и вышивала на пяльцах.

– Ах, доктор Барникель, мой муж еще не вернулся, – вежливо произнесла Франсес. – Мы ждем его с минуты на минуту. Прошу вас, посидите с нами.

Барникель поклонился, устремив взгляд на миссис Портиас и стараясь не отводить глаз.

Четырнадцать лет назад Франсес Шокли, веселая и бойкая девушка, любимица всех обитателей соборного подворья, вышла замуж за каноника Портиаса. Отец ее дал согласие на брак, но предупредил дочь:

– Ты своего мужа вряд ли изменишь. Боюсь, как бы он тебя не изменил.

Франсес познакомилась с доктором Барникелем на четвертом году замужества; к этому времени в ее взгляде мелькало несчастное выражение, тайная скорбь по утраченной резвости; однако десять лет спустя исчезло и оно. Бездетная Франсес Портиас превратилась в респектабельную матрону.

– Надеюсь, Портиас с тобой не груб, – сказал перед смертью Джонатан Шокли.

– Отнюдь нет, – вздохнула Франсес. – Он ведет себя вполне пристойно.

Сейчас она, чинно выпрямившись в кресле, сосредоточила внимание на вышивке.

Взгляд Барникеля то и дело обращался к ее соседке.

Агнеса Брейсуэлл, двадцатипятилетняя темноволосая смуглянка, широколобая и веснушчатая, красавицей не слыла; она носила очки, а улыбка ее открывала чуть скошенные передние зубы; впрочем, при этом на щеках возникали очаровательные ямочки, что делало Агнесу очень милой; не портил ее и чрезмерный пушок на предплечьях. Отец Агнесы, майор, служил в одном из пехотных полков и дочь обожал.

Она поселилась в Саруме три года назад. Ее появление разбило сердце доктору Барникелю. Агнеса была женой Ральфа Шокли.

Ральф Шокли, ровесник доктора Барникеля, служил школьным учителем, но вел себя с такой юношеской горячностью, что все забывали о его возрасте. Агнеса не устояла перед его мальчишеским очарованием и бойкими речами; Таддеуса они утомляли, хотя он втайне и корил себя за предубеждение.

Дом на Нью-стрит, в котором жили Ральф и Агнеса Шокли, нуждался в ремонте, и Франсес с позволения мужа пригласила брата пожить у них, в особняке на соборном подворье. Агнеса поначалу отказалась, но Ральф, настояв на своем, приглашение принял.

Узнав об этом, Барникель понял, что добром дело не кончится. Скорее всего, этим и объяснялся срочный вызов к Портиасам.

Доктор поглядел на обеих женщин. Знают ли они, зачем он пришел?

Под громкое тиканье высоких напольных часов в коридоре доктор завел вежливый разговор. В солнечном луче, пересекавшем гостиную, танцевали золотистые пылинки; с портрета на стене угрюмо глядел каноник Портиас. Иглы, зажатые в тонких женских пальцах, ловко прокалывали полотно; грудь Агнесы Шокли чуть заметно вздымалась и опадала.

Не красавица…

«Да я и сам красой не блещу…» – подумал доктор Барникель.

Отчего же всякий раз при виде Агнесы в нем пробуждалось острое желание ее защитить? Почему в разговорах с ней возникало совершенное понимание? Отчего ему так хотелось сжать ее в объятиях и поцеловать?

«Ах, если бы…» – вздыхал он про себя.

Ах, если бы она не встретила этого очаровательного болтуна!

В узком кругу светского общества Сарума доктор Барникель и Агнеса Шокли встречались часто. Бедняга Таддеус отчаянно скрывал свою безнадежную привязанность, но она никуда не исчезала.

«Я безнадежно постоянен…» – горько посмеивался он над собой.

Медленно тянулись минуты. Наконец в гостиную вошел каноник.

– Доктор, я рад вас видеть. – Он чинно поклонился гостю и добавил: – Пройдемте ко мне в кабинет, нам надо поговорить.

Барникель со вздохом последовал за ним.

– Я не желаю быть слишком суров, – мрачно изрек Портиас, сверкнув черными глазами. – Мне следует проявить сострадание.

Слова его прозвучали глухим похоронным звоном.

Никодемус Портиас был столпом общества – праведным, несгибаемым и тощим как жердь. Жиденькие волосы, поседевшие на висках, были коротко острижены на макушке, но завивались локонами с боков. Узкий вытянутый череп каноника великолепно подходил для пышных париков; к сожалению, лет пятнадцать назад мужские парики и пудреные волосы стали выходить из моды, а Французская революция и вовсе положила этому конец. Издали Портиас походил на чахлое деревце с облетевшей листвой. Черные шелковые чулки и черные панталоны обтягивали худые ноги; из-под застегнутого на все пуговицы черного сюртука чуть выглядывал крахмальный шейный платок, заложенный двумя строгими складками, на клерикальный манер.

Каноник Портиас прослыл человеком осмотрительным. Когда настоятель с одобрения капитула предложил канонику и миссис Пор тиас, тогда еще молодоженам, переехать в особняк на соборном подворье, Никодемус Портиас потратил целый день на осмотр дома, вычисляя, не заденет ли его шпиль собора, если вдруг обвалится.

– Что ж, можно въезжать, – объявил он Франсес. – Если шпиль и обрушится, то футах пятидесяти от нас.

Никодемус Портиас, человек дотошный и обстоятельный, в девятнадцать лет, будучи безвестным студентом Оксфордского университета, совершил поразительное открытие (именно так он об этом и рассказывал): фамилия Портерс, которую носил его отец, владелец суконной мануфактуры на севере Уилтшира, представляла собой искаженное древнее имя Портий. Из уважения к древности Никодемус тут же сменил фамилию на Портиас; вдобавок «древнее» написание возвышало его над родственниками – представителями торгового сословия, потому что Никодемус больше всего мечтал стать джентльменом. Радости его не было границ, когда в соборной библиотеке он совершил еще одно поразительное открытие: в Солсберийском соборе некогда служил каноник Портеорс – наверняка еще одно искажение имени Портий.

– Вполне возможно, что Портии, как и Пуры, издревле неразрывно связаны с историей Сарума, – с затаенной гордостью предположил он и со временем сам в это поверил, совершенно не подозревая о своей правоте: ведь он происходил из рода тех самых Портиев, точнее, ле Портьеров, что в Средневековье, спасаясь от эпидемии чумы, бежали из Солсбери на север.

В довершение всего был он человеком весьма наблюдательным. В Сарум он приехал с деньгами, но без друзей и вскоре заметил, что Франсес Шокли – любимица епископа и, хотя и бесприданница, но, бесспорно, дочь джентльмена. Если взять ее в жены и взять под опеку ее младшего брата Ральфа, то у епископа наверняка сложится хорошее впечатление о Никодемусе Портиасе, что благоприятно скажется на его дальнейшей карьере. Поразмыслив, Никодемус начал ухаживать за Франсес, и она согласилась выйти за него замуж.

На переломе XVIII века, в эпоху вседозволенности и распущенности, Никодемус Портиас с великим усердием исполнял свои обязанности по службе, относился к жене с подобающим уважением и опекал ее брата с необычайным тщанием, а потому к началу нового столетия удостоился назначения на пост каноника. Более всего каноник Портиас жаждал стать настоятелем Солсберийского собора – из всех церковных должностей в епархии эта считалась самой выгодной. Некогда, в Средние века, обширные угодья епархии приносили немалые прибыли, и, хотя сейчас епархия захирела, настоятель собора по-прежнему получал две тысячи фунтов в год – весьма приличную сумму даже для человека состоятельного.

– На такие деньги можно жить, как подобает истинному джентльмену, – объяснял Никодемус жене.

Вдобавок настоятель был вхож в светское общество – его принимали если не в круге знакомых графа Пемброка или графа Раднора, то уж точно у лорда Фореста. Таким образом, должность настоятеля доставляла не только материальное, но и моральное удовлетворение, возвышая и укрепляя положение ее носителя в свете. Поэтому к ежевечерним молитвам в спальне – о сирых, хворых и путниках – каноник Портиас украдкой добавлял еще одну сокровенную мольбу:

– Господи, сделай меня настоятелем!

Неудивительно, что каноника весьма беспокоило поведение шурина Ральфа Шокли.

– Должен признаться, доктор, временами он меня раздражает, – сказал он Барникелю. – Увы, мой христианский долг – терпеливо сносить его выходки. Однако же его необдуманные поступки и вольные суждения наталкивают на мысли о… – Каноник тяжело вздохнул и сурово продолжил: – О помрачении рассудка. Меня тревожит его душевное состояние. А каково придется его несчастной жене и детям? – Он опустил бледную длань на толстый том проповедей, будто стараясь почерпнуть в них мудрость и терпение. – Он ведь должен осознать, что я о его же благе пекусь и щедротами своими не оставлю…

Барникель согласно кивнул и отвел глаза – о благодеяниях каноника еще никому не удавалось забыть.

– Моим кротким советам он не внемлет… – добавил Портиас.

– Понятно, – вздохнул доктор.

– Прошу вас, отобедайте с нами, побеседуйте с ним, а затем не сочтите за труд поделиться со мной своими умозаключениями.

Барникелю совершенно не хотелось этого делать, но отказать канонику он не мог.

– А в чем выражается это самое помрачение рассудка? – полюбопытствовал он.

– Ах, вы сами сейчас все увидите! – воскликнул Портиас, трагически заламывая тощие руки. – Слышите? Он только что пришел…

Люди, незнакомые с чувствительной натурой каноника, поначалу ничего особенного не заметили бы.

В дом Ральф вошел в приподнятом настроении. Светлые волосы растрепались на ветру, сюртук был припорошен мелом, в панталонах виднелась невесть откуда взявшаяся прореха, а галстук-крават, тщательно повязанный утром, донельзя измялся. Не обращая внимания на укоризненный взгляд каноника, Ральф поздоровался с присутствующими и ушел в детскую, где провел не меньше четверти часа, хотя всех пригласили обедать.

К столу он явился, так и не переодевшись.

Провожая доктора Барникеля в столовую, Агнеса встревоженно шепнула ему на ухо:

– Прошу вас, не дайте им повздорить!

– И часто они ссорятся?

– День ото дня все хуже и хуже. Я места себе не нахожу от страха. Добром это не кончится… – Она умоляюще взглянула на доктора.

Ради Агнесы доктор Барникель в одиночку сразился бы с наполеоновской армией.

Поведение Ральфа Шокли объяснялось просто. Французская революция свершилась, когда юноше не было и двадцати. Как и многие молодые люди того времени, он, поддавшись влиянию радикальных идей, восторженно решил, что грядет новая, счастливая эпоха. Даже сейчас, спустя много лет, он время от времени выражал реформистские взгляды – упоминал о необходимости упразднить гнилые местечки и настаивал на религиозной терпимости. Ничего ужасающего в этом не было.

Ошибка Ральфа заключалась в том, что он не мог удержаться от подшучивания над своим зятем, который, будучи закоснелым консерватором, полагал подобные взгляды крамолой и страшной ересью. Ральф и не подозревал, что за эту невинную ошибку ему придется расплачиваться.

Обед начался в непринужденной, дружелюбной обстановке. Ральф, по обыкновению, первым завел разговор:

– Я тут наших родственников навестил, Мейсонов…

Портиас недовольно поморщился.

Дело было не в том, что Даниэль Мейсон, как и отец его, Бенджамин, был методистом, – к последователям учения Джона Уэсли каноник относился с большей терпимостью, чем к баптистам или квакерам. Увы, Мейсоны принадлежали к презренному торговому сословию, а Ральф не упускал возможности всякий раз подчеркнуть родство с ними.

– Вообще-то, они нам не родня, – холодно заметил Портиас.

– Как же не родня? – добродушно возразил Ральф. – Мой брат Адам женился на Мэри Мейсон. К Мейсонам я питаю самые теплые родственные чувства, хоть мы и не связаны кровными узами.

Портиас обиженно промолчал.

– Так вот, Даниэль Мейсон говорит, что торговля сукном идет как нельзя лучше, – беспечно продолжал Ральф. – По-моему, доктор, в этом заслуга Наполеона. Его бесконечные войны в Европе дали Англии возможность укрепить позиции на мировом рынке. Знаете, доктор, – со смешком заметил он, – учительствовать мне надоело. Может, лучше в суконщики податься? А, сестрица?

Франсес еле слышно вздохнула.

Портиас угрюмо насупился.

Подали форель.

– Маловата рыбка, – огорченно заметил Ральф.

– Какая есть, – сухо ответил Портиас.

– Рыба превосходна! – откликнулся Барникель.

Франсес благодарно взглянула на него.

– Ах, доктор, вы видели недавнюю карикатуру Джеймса Гильрея? – спросила Агнеса.

Политические и социальные карикатуры Гильрея пользовались огромной популярностью и в то время продавались повсеместно. Барникель немедленно стал описывать одну из них, высмеивавшую либеральную оппозицию вигов.

Обсуждение искусства и литературы несколько смягчило суровость каноника. Речь зашла о поэмах сэра Вальтера Скотта и о статьях в литературно-публицистическом консервативном журнале «Ежеквартальное обозрение», о лирических стихотворениях Уильяма Вордсворта и о поэме Самюэля Кольриджа «Сказание о Старом мореходе». Портиас упомянул о гравюрах и литографиях Рудольфа Аккермана и о великолепном «Справочнике краснодеревщика», недавно изданном мебельным мастером Томасом Шератоном. Агне са умело направляла приятную беседу, в которой приняла участие даже Франсес.

Как ни странно, скандал разразился в ходе разговора, заведенного самим каноником. Все началось с того, что Франсес неосмотрительно вспомнила о письме, полученном от семьи покойного брата в Америке.

– Надеюсь, они в добром здравии, – натянуто улыбнувшись, сказал Портиас.

К родству с торговцами Мейсонами каноник относился неприязненно, однако американскую ветвь семейства Шокли все-таки признавал. Тому было две причины: во-первых, Шокли из Пенсильвании, прямых родственников жены, следовало уважать, невзирая на нелюбовь к утраченным мятежным колониям; во-вторых, жили они так далеко, что никаких неудобств своим существованием не доставляли. Поэтому каноник всегда отзывался о родне доброжелательно и даже иногда вспоминал их имена.

– Старшего сына отправили учиться.

– Рад слышать, – вежливо отозвался Портиас, а затем, решив, что ему представился удобный случай, многозначительно взглянул на Барникеля и заметил: – Мой шурин считает, что американцам повезло больше, чем англичанам.

Франсес и Агнеса встревоженно переглянулись.

– Я в этом отнюдь не уверен, – с улыбкой сказал Ральф. – Хотя, следует признать, в отличие от нас, американцы не отменяли закона о неприкосновенности личности. С другой стороны, они не могут похвастаться таким великим государственным деятелем, как Уильям Питт, – шутливо добавил он.

Барникель улыбнулся, по достоинству оценив шутку. Действительно, во время Французской революции Уильям Питт-младший, опасаясь распространения крамольных идей, приостановил действие древнего закона о личных правах и неприкосновенности личности, без суда и следствия заключил в тюрьму множество издателей, литераторов и проповедников, а также приравнял к государственной измене частную переписку с французами, запретил любые собрания, на которых присутствовало бы более пятидесяти человек, и ввел закон, не позволявший работникам объединяться для борьбы за улучшение условий труда.

Портиас, побледнев от гнева, напряженно вцепился в столешницу – критических замечаний в адрес Питта, героя отечества, он не выносил.

Доктор Барникель поспешил разрядить обстановку:

– Вы правы, Ральф. Однако же, смею заметить, эти временные меры, вызванные небезосновательными опасениями, были совершенно необходимы.

– Разумеется, – улыбнулся Ральф. – Однако же запрет личных свобод, пусть и временный, оправдать трудно.

– Возможно, – признал доктор и удовлетворенно добавил: – Однако же все разрешилось ко всеобщему удовольствию. Мир восстановлен.

– Боюсь, Ральф мистера Питта недолюбливает, – холодно заметил Портиас, с трудом сдерживая гнев.

– Вовсе нет, – добродушно возразил Шокли. – Я с большим одобрением отношусь ко многим его начинаниям. К примеру, всем известно, что он ратует за отмену рабства и за равноправие католиков. А если рабство отменят, то я первым признаю, что Англия, вне всяких сомнений, превосходит Америку.

В самом деле, Питт подал в отставку, когда Георг III отказал католикам в праве голосовать и занимать государственные должности; вдобавок он всецело поддерживал своего близкого друга Уильяма Уилберфорса, борца за отмену рабства и гневного обличителя работорговли. Ральф, прекрасно зная, что именно эти взгляды великого Питта вызывают недовольство Портиаса, не упускал случая поддеть зятя.

Барникель с сожалением признал, что и сам бы не выдержал долгого общения с напыщенным каноником, однако, перехватив умоляющий взгляд Агнесы, попытался примирить собеседников.

В столовой воцарилось неловкое молчание. Доктор Барникель, приглашенный на обед с тем, чтобы лично засвидетельствовать помешательство Ральфа Шокли, покамест убедился лишь в косности взглядов самого каноника.

Когда подали ростбиф, Барникель завел разговор о дуэлях в Оксфорде и рассказал о своей недавней поездке в Брайтон, где принц Уэльский решил построить свою загородную резиденцию, впоследствии получившую название Королевский павильон.

– Принц слишком расточителен, – печально заметил Портиас.

– Да, вы правы, – подтвердил доктор. – Однако его дворец весьма необычен – в восточном стиле, будто для махараджи или турецкого паши.

– И гарем там тоже есть? – неожиданно спросила Франсес, не обращая внимания на укоризненный взгляд мужа.

– Да, наверное, – рассмеялся доктор.

Однако все попытки уклониться от опасных тем ни к чему не привели. Каноник сурово окинул взглядом присутствующих и негромко произнес:

– Смерть его величества Георга Третьего будет невосполнимой утратой для страны. Вместе с королем угаснет надежда…

Ральф Шокли возмущенно сверкнул глазами.