Лицо страха Кунц Дин

9

Пол Стивенсон был одет в голубую рубашку, шелковый галстук в черно-голубую полоску, дорогой черный костюм, черные носки и черно-коричневые туфли с белым швом. В пятницу, в два часа дня, войдя в кабинет Энтони Прайна, он был очень расстроен и не заметил, как Прайн поморщился, увидев его туфли. Он не мог кричать на Прайна и поэтому надулся.

— Тони, почему ты утаиваешь секреты от меня?

Прайн вытянулся на кушетке, его голова лежала на валике, он читал «Нью-Йорк таймс».

— Секреты?

— Я узнал, что по твоему указанию компания обратилась в частное сыскное агентство, чтобы собрать информацию на Грэхема Харриса.

— Это не так. Я всего лишь хочу знать местопребывание Харриса в определенные часы в указанные дни.

— Но ты просил детективов не обращаться за сведениями к Харрису или к его подруге. А это значит — совать нос в чужие дела. И ты просил их сделать все за сорок восемь часов, что утроило стоимость заказа. Если ты хочешь знать, где он был, почему ты не спросишь его самого.

— Я полагаю, что он солжет мне.

— Почему он должен лгать? Почему в определенные часы? Что за определенные дни?

Прайн отложил газету, сел, потом встал, потянулся:

— Я хочу знать, где он находился, когда каждая из десяти женщин была убита.

Ошеломленный, глупо заморгав глазами, Стивенсон спросил:

— Почему?

— Если во время всех десяти случаев он был один — работал один, смотрел кино один, прогуливался в одиночестве — тогда, вероятно, он мог убить их всех.

— Харрис? Ты думаешь, Харрис — это Мясник?

— Может быть.

— Ты нанимаешь детективов, имея подозрения?

— Я говорил тебе: я не доверял этому человеку с самого начала. И если я окажусь прав, какую сенсационную новость мы получим!

— Но Харрис — не убийца. Он ловит убийц.

Прайн подошел к бару.

— Если доктор лечит пятьдесят пациентов с гриппом одну неделю, еще пятьдесят другую неделю, разве удивительно, что он сам заразится гриппом на третьей неделе?

— Я не уверен, что уловил твою мысль.

Прайн налил коньяк в стакан.

— Годами Харрис был настроен на убийство в глубине своего мозга, объяснял это травмой, но ведь многие из нас попадали в аварии. Он буквально переживал те же чувства, что убийцы женщин, детоубийцы, маньяки. Он, вероятно, видел больше крови и насилия, чем самые профессиональные полицейские. Разве нельзя предположить, что может извлечь неуравновешенный с детства человек из всей этой массы насилия? Разве так уж невероятно, что он сам может стать таким же маньяком, каких он выявляет?

— Неуравновешенный? Грэхем Харрис — такой же уравновешенный, как ты или я.

— Насколько хорошо ты его знаешь?

— Я видел его в программе.

— Тебе следовало бы знать чуть-чуть больше.

Прайн бросил на себя взгляд в зеркало, расположенное на задней стенке бара, пригладил одной рукой свои блестящие седые волосы.

— Например?

— Я с удовольствием занимаюсь психоанализом — дилетантским, конечно. Прежде всего, Грэхем Харрис родился в крайней нищете и...

— Он получил наследство. Его старик, Эвон Харрис, был издателем.

— Его отчим. Настоящий отец Грэхема умер, когда ему был всего один год. Мать работала официанткой в кафе. Она вынуждена была беспокоиться о сохранении крыши над головой, потому что ей приходилось оплачивать лечение мужа. Годами они жили одним днем, на грани нищеты. Это могло наложить отпечаток на ребенка.

— Как же она познакомилась с Эвоном Харрисом? — спросил Стивенсон.

— Я не знаю. Но после того как они поженились, Грэхем взял фамилию отчима. Остальную часть детства он провел в богатом особняке. После получения диплома университета у него было достаточно времени и денег, чтобы стать одним из всемирно известных альпинистов. Старик Харрис поддерживал его. В определенных кругах Грэхем был знаменитостью, звездой. Ты знаешь, сколько женщин увлекается альпинизмом?

Стивенсон пожал плечами.

— Не альпинизмом, — уточнил Прайн, — а альпинистами. Гораздо больше, чем ты думаешь. Я полагаю, что именно близость смерти так притягивает их. Более десяти лет Грэхем был на вершине славы, ему поклонялись. Затем это падение. Когда он поправился, у него появился страх перед восхождением. — Прайн прислушивался у собственному голосу, увлекаясь развиваемой теорией. — Ты понимаешь, Пол? Он родился никем, первые шесть лет своей жизни был ничтожеством. Затем в мгновение ока он становится кем-то. Сразу, когда его мать вышла замуж за Эвона Харриса. И сейчас нет ничего удивительного в том, что он боится вновь стать ничтожеством.

Стивенсон подошел к бару и налил себе немного коньяку.

— Не похоже, что он снова никто. Он унаследовал деньги своего отчима.

— Деньги — это не то же самое, что слива. Однажды он уже был известен, даже если только в кругу энтузиастов альпинизма. Может, слава стала для него как наркотик. Это случается. Я видел это.

— И я тоже.

— Ну, может быть, он решил, что оставаться неизвестным так же хорошо, как быть знаменитым. Как Мяснику ему посвящены заголовки, но он неизвестен.

— Но он был с тобой в студии прошлой ночью, когда убили Маури...

— Может быть, и нет.

— Что? Он предсказал ее смерть.

— Разве? Или он просто нам сообщил, кого он избрал своей следующей жертвой?

Стивенсон уставился на него как на сумасшедшего.

Рассмеявшись, Прайн пояснил:

— Конечно, Харрис был со мной в студии, но, возможно, не тогда, когда произошло убийство. Я использовал свои связи в департаменте полиции и получил копию протокола. Согласно данным паталогоанатомов, Эдна Маури была убита где-то между половиной двенадцатого ночи в четверг, и половиной второго утра в пятницу. А Грэхем Харрис покинул студию в половине первого в пятницу утром. У него оставался еще час, чтобы добраться до Эдны.

Стивенсон глотнул немного коньяку:

— Боже мой, Тони, если ты прав, если ты раскрутишь эту историю, Эй-Би-Си предоставит тебе вечерний канал для программы и позволит тебе выпускать ее самостоятельно. Давай!

Стивенсон допил свой коньяк.

— Но у тебя нет доказательств. Это только теория. Это весьма неординарная теория. Однако ты не можешь обвинять человека только потому, что он родился у бедных родителей. Черт возьми, твое детство было хуже, чем его, но ты не убийца.

«Сейчас у меня нет доказательств. Но если они не будут найдены, их следует сфабриковать», — подумал он.

10

В пятницу Сара Пайпер провела утро за сборами для пятидневного путешествия в Лас-Вегас. Эрни Нолан, владелец фабрики мужской одежды, стоял в списке ее постоянных клиентов уже три года. Он ездил в Лас-Вегас каждые шесть месяцев и брал ее с собой. Он платил ей пятнадцать сотен долларов за услуги в постели и давал пять сотен на азартные игры. Даже если бы Эрни был скотиной, а он таковым не был, все равно это хороший отдых для нее.

Она неделю будет отсутствовать в клубе «Горный хрусталь»; и хорошо, что ей не придется выкладываться на работе сегодня ночью перед поездкой в Лас-Вегас завтра утром. Она успела поспать только два часа после возвращения из дома Эдны, и эти два часа были наполнены кошмарами. Ей следовало бы хорошенько отдохнуть сегодня вечером, если она хочет быть в отличной форме.

Собираясь, она размышляла, чего же ей недоставало. Чувства? Нормальных эмоций? Она плакала прошлой ночью, была глубоко потрясена смертью Эдны. Но уже сейчас ее настроение улучшилось. Она была взволнована и довольна тем, что уезжает из Нью-Йорка. Самоанализ не показывал никакого чувства вины. Она слишком много видела в мире — слишком много насилия, отчаяния, эгоизма, грязи, — чтобы подвергать себя наказанию за неспособность поддерживать свое горе. Так устроены все люди: забывчивость является ступицей колеса, ядром мозга, тем, что сохраняет их здоровье. Может быть, это не слишком приятно сознавать, но это правда.

В три часа, когда она укладывала третий костюм, позвонил мужчина. Он хотел назначить свидание на этот вечер. Она не знала его, но он утверждал, что узнал номер ее телефона от одного из ее постоянных клиентов. Хотя его голос звучал приятно — настоящий джентльмен с мягким южным акцентом, — она собиралась отправить его подальше.

— Если у вас есть договоренность на сегодня, — сказал он, — я могу дать больше, чтобы вы освободились от него на этот вечер.

— Никакой договоренности нет. Но я собираюсь в Вегас утром, и мне надо отдохнуть.

— Какая у вас обычная норма оплаты?

— Две сотни. Но...

— Я дам вам три сотни.

Она колебалась.

— Четыре сотни.

— Я дам вам имена пары девушек...

— Я хочу провести вечер с вами. Я слышал, что вы самая любвеобильная женщина в Манхэттене.

Она рассмеялась:

— Вас ждет большое разочарование.

— Я вбил себе это в голову. А когда я вобью что-то себе в голову, ничто на свете не может заставить меня изменить мнение. Пять сотен долларов.

— Это слишком много. Если вы...

— Милая девушка, пять сотен — это мелочь для меня. Я делаю миллионы на нефтяном бизнесе. Пять сотен — и я не займу у вас весь вечер. Я приду около шести, мы расслабимся вместе, затем пойдем поужинаем. Вы будете дома около десяти, я думаю, останется достаточно времени для отдыха перед Вегасом.

— Вы легко не сдаетесь, да?

— Это мое реноме. Я отличаюсь упорством. Домашние говорили, что я упрям, как осел.

Улыбаясь, она ответила:

— Ну, хорошо. Вы победили. Пять сотен. Но вы обещаете, что мы вернемся к десяти?

— Слово чести! — ответил он.

— Вы не назвали свое имя.

— Пловер, — ответил он, — Билли Джеймс Пловер.

— Могу я называть вас Билли Джеймс?

— Только Билли.

— Кто вам рекомендовал меня?

— Мне бы не хотелось называть это имя по телефону.

— О'кей. Тогда в шесть часов.

— Не забудьте.

— Я с нетерпением жду встречи, — ответила она.

— И я тоже, — произнес Билли.

11

Конни долго спала и не открывала свой антикварный магазин до полудня, и хотя она обслужила всего одну посетительницу, день можно было считать удачным для бизнеса. Она продала гарнитур из шести прекрасно подобранных испанских кресел семнадцатого века. Каждая вещь была из темного дуба с гнутыми ножками и лапами. Подлокотники заканчивались тщательно вырезанными рычащими головами демонов и других фантастических животных размером с апельсин. Женщина, купившая кресла, имела апартаменты из четырнадцати комнат, которые выходили на Пятую авеню и Центральный парк. Она хотела поставить их в комнату, где иногда проводила спиритические сеансы.

Позже, оставшись в магазине одна, Конни пошла в свою комнату, находящуюся в задней части главного помещения. Она открыла банку кофе, наполнила кофеварку водой.

Большие окна в комнате шумно зазвенели. Конни выглянула из-за кофеварки, чтобы узнать, кто вошел. Там никого не было. Окна задрожали от свирепого зимнего ветра.

Она села за хорошо сохранившийся стол в стиле шератон 1780 года и набрала номер частного телефона в офисе Грэхема, минуя его секретаря. Когда он ответил, она произнесла:

— Привет, Ник!

— Привет, Нора!

— Если у тебя появился проблеск в твоей работе, позволь мне пригласить тебя на ужин вечером. Я только что продала испанские кресла и чувствую потребность отметить это.

— Боюсь, я не смогу. Я собираюсь работать до полуночи, чтобы закончить...

— Не могут твои сотрудники задержаться подольше? — спросила она.

— Они сделали свою работу. Но ты же меня знаешь. Я должен два-три раза все проверить.

— Я приду помочь.

— Ты ничем не можешь помочь.

— Тогда я посижу в углу и почитаю.

— Правда, Конни, тебе будет скучно. Иди домой и отдохни. Я приду около часа или двух утра.

— Ну уж нет. Я не сделаю по-твоему. И мне будет очень удобно читать в кресле в офисе. Норе очень нужен Ник сегодня вечером. Я принесу ужин.

— Ну, хорошо. Кого я уговариваю? Я знаю, ты все равно придешь.

— Как насчет пиццы и бутылки вина?

— Звучит хорошо.

— Когда? — спросила она.

— Я засыпал над своей пишущей машинкой. Если я собираюсь сделать всю работу сегодня вечером, я лучше вздремну. Как только служащие закончат работу, я прилягу. Почему бы тебе не принести пиццу в половине восьмого?

— Рассчитывай на это время.

— У нас намечается встреча в половине девятого.

— С кем?

— Со следователем полиции. Он хочет обсудить некоторые новые детали в деле Мясника.

— Предуцки? — спросила она.

— Нет. Один из лейтенантов Предуцки. Парень по имени Боллинджер. Он позвонил несколько минут назад. Он хотел зайти к нам домой сегодня вечером. Я сообщил ему, что мы будем работать с тобой допоздна здесь.

— Ну, в конце концов он придет после того, как мы поедим, — сказала она. — Разговоры о Мяснике перед едой испортят мне аппетит.

— Увидимся в половине восьмого.

Когда кофеварка закипела, она налила кофе в кружку, добавила сливок, прошла в комнату и села в кресло около одного из окон, запорошенных снегом. Она могла смотреть через узорчатое стекло на открытую ветрам Десятую улицу.

Несколько человек, одетые в теплые пальто, руки в карманах, головы опущены вниз, спешили по улице.

Рассыпающиеся снежные хлопья кружились в воздухе и падали вниз.

Она отпила кофе и ощутила разливающееся внутри тепло. Это ощущение усилилось, когда она подумала о Грэхеме. Ничто не могло охладить ее, когда Грэхем занимал ее воображение. Ни ветер, ни Мясник, ни снег. Она чувствовала себя в безопасности с Грэхемом, даже когда только думала о нем. Безопасно и защищенно. Она знала, что, несмотря на страх, который вырос в нем после падения, он отдаст свою жизнь за нее, если потребуется. Так же, как и она готова отдать свою жизнь ради его спасения. Нельзя говорить с определенной вероятностью, что каждый из них может оказаться перед таким драматическим выбором, но она была убеждена, что все-таки Грэхем обретет свое мужество через недели и месяцы, обретет без помощи шока.

Неожиданно ветер ударил в окно. Он ревел, стонал, наносил снег, похожий на пятна пены и слюны, на холодное стекло.

12

Комната была длинной и узкой, с коричневым кафельным полом, бежевыми стенами, высоким потолком и люминесцентным освещением. На двух металлических столах у двери стояли пишущие машинки, подносы с письмами, вазы с искусственными цветами и другие предметы. Две хорошо одетые женщины за столами были приветливы, несмотря на скучную атмосферу учреждения. Пять столиков кафетерия были расставлены в одну линию так, что кто бы ни сел за них — он всегда будет находиться боком к столам. Десять металлических стульев вытянулись в ряд на той же стороне. Из-за такого расположения столиков и двух больших столов помещение напоминало школьный класс, комнату для занятий под наблюдением двух учительниц.

Фрэнк Боллинджер представился как Бен Фрэнк и сказал, что является сотрудником главной нью-йоркской архитектурной фирмы. Он попросил полную документацию по зданию Бовертон, снял пальто и сел за первый столик.

Как он и предполагал, обе женщины оказались квалифицированными работниками, быстро принесли ему материалы по Бовертону из смежной комнаты-хранилища; подлинные светокопии, дополнения к ним, сметы стоимости, заявления для множества пропусков в здание, оценочные листы, планы реконструкции, фотографии, письма... Все, что было связано с высотным Бовертоном, что проходило официально через городское бюро или департамент, находилось в этом досье. Это была внушительная гора бумаги, и каждый листок был тщательно помечен и последовательно пронумерован.

Сорокадвухэтажный Бовертон, стоявший в оживленном квартале на Ленсингтон-авеню, был сооружен в 1929 году и с тех пор существенно не изменился. Это был один из архитектурных шедевров Манхэттена. Он имел более совершенную конструкцию, чем «Чанин билдинг», справедливо провозглашенный архитектурным украшением и находившийся в нескольких кварталах отсюда. Больше года назад группа заинтересованных граждан начала кампанию за объявление здания памятником архитектуры, чтобы сохранить его от изменения во время спорадических вспышек «модернизации». Но наиболее важным фактом, заинтересовавшим Боллинджера, было то, что офис Грэхема Харриса располагался на сороковом этаже «Бовертон билдинг».

Полтора часа Боллинджер изучал схему здания, главные и служебные входы, аварийные выходы, размещение и работу шестнадцати лифтов, расположение двух лестниц, электронную систему безопасности, представленную в основном скрытыми телевизионными камерами слежения, установленными в 1969 году. Он просматривал бумаги до тех пор, пока не убедился в том, что не упустил ни одной детали. Без четверти пять он встал, зевнул, потянулся. Улыбаясь и напевая себе что-то под нос, он надел свое пальто.

Через два квартала он зашел в телефонную будку и позвонил Билли.

— Я все выяснил.

— Бовертон?

— Да.

— Что ты думаешь? — нетерпеливо спросил Билли.

— Это можно сделать.

— Боже мой, ты уверен?

— Да.

— Может быть, мне следует помочь тебе. Я мог бы...

— Нет, — заявил Боллинджер. — Если что-то пойдет не так, я могу показать свой значок и сказать, что я был направлен для расследования жалобы, затем я могу быстро исчезнуть. Но если мы будем там вместе, то как сможем объяснить, что мы там делали.

— Полагаю, что ты прав.

— Будем придерживаться разработанного плана.

— Хорошо.

— Будь в том переулке в десять часов.

Билли произнес:

— Если ты выяснишь, что он не работает? Я не хочу долго ждать.

— Я позвоню тебе задолго до десяти. Но если звонка не последует, будь в том переулке.

— Конечно. Что еще? Но мне бы не хотелось ждать дольше половины одиннадцатого. Я не могу ждать дольше этого времени.

— Мы должны уложиться.

Билли вздохнул с облегчением:

— Мы поставим этот город на уши?

— Никто не будет спать завтра ночью.

— Ты уже решил, какие строки напишешь на стене?

Боллинджер подождал, пока городской автобус проедет мимо будки. Его выбор цитат был умным, и ему хотелось, чтобы Билли оценил это.

— Я выбрал одну цитату из Ницше: «Я хочу показать людям смысл их существования, которым является сверхчеловек, молния, выходящая из темного облака человеческого рода».

— О, это превосходно, — сказал Билли, — я бы не смог сделать лучший выбор.

— Спасибо.

— А Блейк?

— Только фрагмент из повторяющейся седьмой ночи в «Четырех зонах» — «Сердца лежали, открытые свету...»

Билли рассмеялся.