Вспомнить все: Моя невероятно правдивая история Шварценеггер Арнольд

Глава 10

«Оставайся голодным»

Боб Рейфелсон остановился в квартире режиссера и продюсера Френсиса Форда Копполы в апартотеле «Шерри-Незерленд», выходящего на Центральный парк, и на следующий день после состязаний Мистер Олимпия он пригласил меня к себе. Я не представлял себе, что квартира может быть такой огромной. Она была размером с целый особняк. Я был поражен. До сих пор мне приходилось останавливаться только в бюджетных гостиницах вроде «Холидей-Инн» и «Рамада». И я никак не понимал, как можно было иметь такую квартиру и не жить в ней. Коппола же лишь пускал сюда своих друзей, когда те приезжали в Нью-Йорк. Квартира была обставлена дорогой мебелью, на стенах висели картины; к тому же апартотель предлагал круглосуточный сервис по высшему разряду. На меня произвела впечатление видеотека, занимавшая всю стену, — фильмы были разделены по жанрам: мюзиклы, боевики, мелодрамы, комедии, исторические фильмы, мультфильмы и так далее.

На следующий день на приеме по случаю выхода книги друзья Рейфелсона весь вечер толпились вокруг меня. Боб привел их с собой, так как хотел узнать, что они думают про меня. Как я им понравился? Подойду ли я для фильма?

Гейнс и Батлер давили на Рейфелсона, чтобы тот взял меня на роль культуриста в «Оставайся голодным». Я тоже давил на него. «Ну где еще вы найдете такое тело? — спрашивал я. — Вы хотите пригласить профессионального актера? Вздор! Я сам смогу все сделать. Не сомневаюсь, что сыграю любую сцену, если вы объясните, что нужно делать». Сюжет фильма, каким обрисовал его Чарльз, показался мне очень занятным. Местом действия он выбрал Бирмингем, штат Алабама, город, где вырос сам. Главный герой Крэг Блейк — молодой аристократ-южанин, который только что унаследовал большое состояние и пытается найти себя. В местном клубе он знакомится с нечистыми на руку подрядчиками, тайком скупающими всю недвижимость в одном районе, и те с готовностью хватаются за возможность совершать свои махинации, прикрываясь его именем. Одним из зданий, на которое зарятся подрядчики, является тренажерный зал.

Как только Крэг переступает порог зала, он понимает, что жизнь его изменилась. Во-первых, он влюбляется в секретаршу, работающую там, очаровательную провинциалку по имени Мэри Тейт Фармуорт. Кроме того, его приводит в восторг мир культуризма. Лучший спортсмен в зале Джо Санто, индеец, готовится к состязаниям за титул Мистер Вселенная. Это веселый, общительный парень, который иногда занимается в костюме Бэтмена. Знакомство с ним и другими культуристами меняет внутренний мир главного героя, и он проникается философией Джо Санто: «Человек не может расти, если он не горит. Я не люблю, когда мне слишком уютно. Мне нравится оставаться голодным». Познакомившись ближе с теми, кто занимается в зале, Крэг понимает, что не может их продать, и сюжетная линия принимает новый оборот.

Рейфелсон уже пригласил на роль Крэга своего друга Джеффа Бриджеса — что было очень здорово, так как Джефф был восходящей звездой, только что снявшейся в главной роли в «Последней выставке картин» и новом фильме Клинта Иствуда «Громобой и Быстроножка». Чарльз считал, что я как нельзя лучше подхожу на роль Джо Санто, и даже переписал сценарий, сделав Джо не индейцем, а австрийцем.

Скорее всего, Рейфелсон окончательно принял решение после того, как увидел меня в телеспектакле вместе с Артом Карни и Люсиль Болл. Он позвонил мне в конце октября, вскоре после того, как «Счастливая годовщина и расставание» вышел в эфир, и сказал, что роль моя. «Ты единственный, у кого подходящее тело и внутренние качества, — объявил Боб. — Но прежде чем ты начнешь радоваться, мы с тобой встретимся завтра и обстоятельно поговорим».

На следующий день мы сели за столик в кафе Зуки в Санта-Монике, и Боб говорил исключительно о деле. Я еще никогда не видел его таким: кинорежиссер до мозга костей. Он взял разговор в свои руки, и ему было что мне сказать. «Я хочу, чтобы ты сыграл в фильме главную роль, но я тебе ее не дам, — начал он. — Ты сперва должен ее заслужить. Пока что я считаю, что ты еще не готов стоять перед камерой и доносить до зрителя все то, что мне нужно». Я не знал, что Боб хочет сказать, но по мере того, как он продолжал, я начал понимать.

— В представлении большинства людей культурист — это человек, который, входя в комнату, натыкается на вещи и все ломает. А когда он открывает рот, у него получаются только грубые примитивные фразы. Но я купил права на экранизацию этой книги отчасти потому, что этот парень, помимо силы, обладает еще и чувствами. Зритель увидит, как он поднимает штангу весом в несколько сот фунтов, но в следующей сцене он уже берет вазу и говорит: «Знаете, что это такое? Это хрусталь баккара. Вы только посмотрите, какой он восхитительный и изящный». И это всего один пример. Он любит музыку и играет на скрипке. Он может рассуждать о качестве гитары. У него прямо-таки женская интуиция. Вот в чем привлекательность этого образа: он умеет переключаться с одного на другое. Вот что будет сложнее всего воплотить на экране.

Я мысленно взял на заметку, что мне нужно будет взять несколько уроков игры на скрипке.

— Например, — продолжал Боб, — ты мне как-то говорил, что культуризм — это искусство. Но я хочу, чтобы ты на восторженные слова главной героини: «Ого, только посмотрите, какие у него икры!» ответил: «Ну, икры — это очень важная часть тела. Для того чтобы одержать победу в состязаниях, недостаточно просто иметь там бесформенный комок мышц. Мышцы должны быть в виде сердечка, перевернутого сердечка. Видишь? И окружности икр, рук и шеи должны быть одинаковые. Это восходит еще к древним грекам. Взгляни на греческие скульптуры — у них безукоризненные пропорции, не одни только большие бицепсы, но также широкие плечи и мощные икры».

Боб сказал, что я должен буду объяснить это не просто так, как это объяснил бы культурист, но с чувством, скорее, как художник или искусствовед.

— И ты должен будешь сделать все это перед камерой. Мне иногда приходилось слышать, как ты говоришь вот так, но сможешь ли ты это провернуть, когда я скажу: «Мотор!»? Сможешь ли ты это провернуть, когда я буду снимать тебя крупным планом, с разных ракурсов, сверху, и все время будешь в кадре? Сможешь ли ты оставаться в образе, а затем на следующий день, как это требуется по сценарию, устраивать напряженную тренировку, вместе с другими ребятами тягая тяжеленные гири? Вот чем сложна эта роль.

Однако на этом его требования еще далеко не закончились.

— Кроме того, если ты Джо Санто, тебе придется иметь дело с провинциальной аристократией Юга, в основной своей массе недалекими людьми, вечно пьяными. Ты же все, что имеешь, заработал тяжким трудом. И вот твой новый знакомый Крэг Блейк, получивший в наследство кучу денег, щеголяет в красивом костюме и хочет стать твоим другом. Как ты к этому отнесешься? Думаю, ты всему этому научишься. Но я хочу, чтобы ты до того, как мы приступим к съемкам, прослушал курсы актерского мастерства.

Судя по всему, Боб ждал, что я буду сопротивляться, поскольку он очень удивился, когда я согласился. Я был в восторге. Мало того, что мне подробно разъясняли суть кино; при этом мне словно бросали вызов. Меня пригласили не просто потому, что Боб видел, как я завоевал титул Мистер Олимпия и произвел впечатление на его друзей-киношников. Я должен был еще заслужить право на роль, что было мне по сердцу.

У Боба было ко мне еще одно требование, выполнить которое было гораздо сложнее: мне нужно было похудеть с двухсот сорока фунтов до двухсот десяти.

— Камера увеличивает пропорции тела, — объяснил он, — и я не хочу, чтобы ты своими габаритами затмевал всех остальных актеров в кадре. Ты и при весе двести десять все равно будешь выглядеть достойным кандидатом на титул Мистер Вселенная.

Боб требовал от меня очень много. Я понимал, что смогу сбросить вес до двухсот десяти фунтов только в том случае, если откажусь от притязаний на звание человека с самыми накачанными мышцами в мире. Двигаться одновременно в двух разных направлениях я не мог. Поэтому я вынужден был принять решение, к которому и так уже склонялся: уйти из большого спорта. Я уже занимался культуризмом двенадцать лет, и философия фильма находила во мне отклик. Мне была по душе мысль постоянно оставаться голодным и никогда долго не задерживаться на одном месте. Когда мне было десять лет, я мечтал добиться успеха в каком-нибудь деле, чтобы получить всемирное признание. И вот теперь я снова хотел добиться успеха, и еще большего, чем прежде.

Эрик Моррис, учитель, которого приставил ко мне Рейфелсон, в свое время занимался с Джеком Николсоном. У него была своя студия в Лос-Анджелесе, и я до сих пор помню наизусть адрес и номер телефона, потому что в последующие годы направил к нему многих. Вошедший в студию первым делом видел на стене плакат: «НЕ ИГРАЙ РОЛЬ». Вначале я не понимал его смысл, однако трехмесячный курс частных уроков и занятий оплачивала продюсерская компания, и я был готов попробовать.

Моррис оказался тощим мужчиной лет под сорок, с взъерошенными светлыми волосами и проницательным взглядом. Полностью его кредо звучало так: «Не играй роль. Будь настоящим». Он всегда с большим воодушевлением рассказывал про совершенное им открытие и про то, чего недоставало другим теориям актерского искусства. Никаких других теорий актерского искусства я не знал. Но я сразу же понял, что от мира, который открыл передо мной Моррис, у меня закружилась голова.

Впервые я услышал такие понятия, как устрашение, неполноценность, превосходство, смущение, ободрение, уют, стеснение. Я открыл для себя новый языковой пласт. Это было все равно как пойти в водопроводчики и вдруг услышать про необходимые детали и инструменты. «Я даже не знаю, как называются все эти вещи, о которых мы говорим». Я постоянно слышал целый новый набор незнакомых слов, которые повторялись снова и снова, до тех пор пока я, наконец, не говорил: «Что это означает?»

Мои горизонты расширились за счет понятий, о которых я раньше даже не подозревал. Во время соревнований я всегда отгораживался от чувств глухой стеной. Чувства должны находиться под контролем, в противном случае можно легко потерять поступательный импульс. Женщины постоянно говорили о чувствах, но я считал это пустой болтовней, которой нет места в моих устремлениях. Хотя в открытую я им этого обычно не высказывал, поскольку не хотел обидеть, — вместо этого я слушал вполуха и говорил: «Да, да, я все понимаю». Однако в актерском искусстве все обстояло как раз наоборот. Необходимо было сбросить защитные доспехи, полностью отдаться чувствам, потому что только так можно было стать настоящим актером.

Если в какой-то сцене требовалось изобразить определенное чувство, Моррис призывал вернуться назад и подобрать соответствующие ассоциации. Скажем, запах свежего кофе вызывает воспоминания о том, как тебе шесть лет, а мать варит кофе, возможно, и не для тебя, а для твоего отца. Ты мысленно представляешь себе, как сидишь на кухне — такой, какой она была, когда там находились мать и отец, — и наконец оказываешься в определенном эмоциональном состоянии. Причем привел тебя в него запах кофе. Или, быть может, аромат роз: ты впервые преподнес цветы своей подруге. Ты видишь ее перед собой, видишь ее улыбку, она целует тебя, и все это навевает какое-то другое настроение. А может быть, ты слышишь рок-н-ролл шестидесятых, и музыка возвращает тебя в тренажерный зал, где кто-то включил радио, когда ты занимался. Моррис старался помочь мне подобрать соответствующие отправные точки, чтобы вызывать определенные чувства, которые могли мне потребоваться для съемок в «Оставайся голодным». Он говорил: «Вспомни, когда ты состязался и победил, ты испытал пьянящий восторг? Возможно, это пригодится в какой-нибудь сцене».

И мне приходилось объяснять, что, одержав победу, я не испытывал особой радости, поскольку победа для меня была чем-то само собой разумеющимся. Она являлась частью моего ремесла. Я просто был обязан победить. Так что я не чувствовал никаких «Ура! Я победил!». Вместо этого я просто говорил себе: «Так, это дело сделано. Переходим к следующим состязаниям».

Я сказал, что гораздо больший восторг мне всегда доставляли приятные неожиданности. Сдав все экзамены на курсах в университете, я выходил из класса в полном восторге, поскольку, хотя и надеялся их сдать, все равно успех явился для меня приятной неожиданностью. Или, к примеру, я отправлялся в гости на Рождество и получал неожиданный подарок. Я объяснял все это Моррису, а он просто говорил: «Хорошо, тогда возвращаемся к этому моменту».

Он продолжал рыться в моем прошлом. Что я чувствовал, когда влюбился? Когда расставался? Когда уехал из дома? Когда родители сказали, что я должен начать выплачивать им Kostgel — деньги на еду, — если хочу и дальше жить с ними? У американцев такое не принято, поэтому что я почувствовал? Моррис перебирал массу всего, пока наконец не находил подходящее чувство.

Сперва все это вызывало у меня отвращение. «До сих пор мне не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, — заявил я. — Я привык жить не так». Моррис не поверил ни одному моему слову. «Ты пытаешься представить себя как человека, которому неведомы чувства, но не обманывай себя. Не обращать на чувство внимания или отмахиваться от него еще не значит вовсе его не испытывать. На самом деле чувства у тебя есть, потому что я вижу это в твоих глазах, когда ты говоришь определенные вещи. Ты не обманешь того, кто привык обманывать сам».

Моррис учил меня получать доступ к чувствам, отложенным в моей памяти.

— Чувства есть у всех, — говорил он. — И вся хитрость актерского мастерства заключается в том, чтобы быстро вызвать их в нужный момент. Как ты думаешь, почему некоторые актеры могут плакать по своему желанию? Не механически изображать плач, а плакать по-настоящему, когда искажается все лицо и дрожат губы. Это означает, что актер способен очень быстро вспомнить что-то очень-очень печальное. И для режиссера важно сделать хорошо два первых дубля, потому что актер не сможет повторять все снова и снова без того, чтобы не скатиться на бесчувственную рутину. Нельзя слишком часто играть с сознанием, — закончил он. — Но тут я нисколько не беспокоюсь, потому что Боб Рейфелсон, несомненно, отличный режиссер. Он сам все это прекрасно понимает.

В «Пяти легких пьесах» есть одна сцена, в которой Джек Николсон плачет. Эрик рассказал мне, что Рейфелсон остановил съемки и говорил с Николсоном два часа, пока не увидел, что задыхается от слез. Они говорили о чем-то из его жизни, говорили слишком тихо, чтобы не услышали окружающие. Наконец Боб объявил: «Отлично, Джек, оставайся вот таким», подошли остальные актеры, начали снимать сцену, и Джек расплакался.

— Боб заставил его плакать, — закончил Эрик. — Иногда это дается с огромным трудом, иногда получается легко, иногда вообще не происходит, и тогда приходится начинать все сначала на следующий день. — И я сейчас стараюсь снабдить тебя всеми необходимыми инструментами, — продолжал он. — Возможно, ты не плакал, узнав о смерти брата, не плакал, узнав о смерти отца. Но, наверное, тебя очень печалит, что ты был здесь, они умерли, и теперь вы с матерью остались одни?

Эрик перепробовал все подходы, но тут мы наткнулись на глухую стену. Я не знал, как быть. Ничего не помогало. Поэтому в конце концов мы решили, что со слезами по желанию придется подождать.

Помимо индивидуальных занятий, я также ходил на групповые занятия три раза в неделю, с семи до одиннадцати вечера. Нас было двадцать человек, все мы отрабатывали какие-то сцены и выполняли задания, и было очень интересно. Эрик выбирал какую-нибудь тему, скажем, гнев и разочарование. «Я хочу, чтобы все говорили об этом. Что вызывает у вас разочарование?» В течение первого часа мы рассказывали про то, как злились или испытывали разочарование. Затем Эрик говорил: «Хорошо. Давайте сохраним эти чувства. А теперь пусть кто-нибудь скажет мне несколько фраз, придумает несколько слов, чтобы выразить свое разочарование». И все мы изображали разочарование. На следующем занятии мы читали сценарий или устраивали прослушивания, и так далее.

Впрочем, иногда мне приходилось не очень сладко. Это случалось, когда Моррис перед всей группой озвучивал то, что я рассказывал ему с глазу на глаз во время индивидуальных занятий. Так он старался задеть меня за живое. Моррис без колебаний ставил меня в стеснительное положение. Например, я произносил реплики из сценария «Оставайся голодным», которые мы с ним репетировали вдвоем, и вдруг он перебивал меня и говорил: «Это еще что такое, твою мать? Ты хочешь сказать, что в тебе больше ничего нет? Когда мы с тобой прокручивали это сегодня днем, у меня мурашки по спине бегали. А сейчас никаких мурашек нет и в помине. Сейчас у меня такое ощущение, будто ты устраиваешь перед нами шоу или вытворяешь приколы в духе Арнольда. Нам не нужно никаких приколов в духе Арнольда. Нам нужно нечто совершенно другое. Давай заново».

Индивидуальные занятия были тем или иным образом завязаны на сценарии. Моррис говорил: «Мы с тобой разберем весь сценарий, реплика за репликой, и тщательно проанализируем его, даже те сцены, к которым ты, вроде бы, не имеешь никакого отношения, потому что ты поймешь, что на самом деле они также важны для тебя. Мы должны понять, как ты очутился на Юге, что ты чувствуешь, встречаясь с богатыми бездельниками, которые прожигают полученное в наследство состояние в непрерывных кутежах и попойках. Мы должны понять погоду, атмосферу в тренажерном зале и тех мошенников, которые обдирают всех и вся». И мы работали над сценарием, стр. за страницей, строчка за строчкой. Мы обсуждали каждую сцену, я заучивал свои реплики, и затем мы снова разбирали их. Я читал свои реплики сначала наедине Моррису, а затем вечером на занятиях перед двадцатью другими учениками, — роль Мэри Тейт Моррис давал одной из девушек.

Затем он стал приводить меня к Бобу Рейфелсону, и я читал свои реплики ему. При этом передо мной проходила вереница актеров и актрис, которые пробовались на другие роли. Если у меня к тому времени еще и оставались какие-то сомнения на тот счет, что кино — это очень серьезная штука, они бесследно рассеялись. Рейфелсон взял за правило знакомить меня со всеми тонкостями кино и преподавать мне уроки, которые выходили далеко за рамки актерского мастерства. Он всегда объяснял мне, почему поступил так-то и так-то.

— Я остановил свой выбор на этом парне, потому что у него вид типичного аристократа-южанина, — говорил он. Или: — Мы будем снимать в Алабаме, потому что в Калифорнии нам не найти такой пышной зелени и баров, где подают устрицы. Нам нужен соответствующий фон, чтобы все выглядело достоверно.

Выбрав Салли Филд на роль Мэри Тейт, Рейфелсон особенно подробно остановился на этом.

— Видишь? — сказал он. — Я просмотрел всех этих девушек, а лучшей из них оказалась Летучая монашка.

— Что такое «летучая монашка»? — спросил я.

Ему пришлось вернуться назад и объяснить, что он имел в виду Салли Филд, которую все знали как Летучую монашку, потому что она на протяжении нескольких лет играла роль сестры Бертрилль в популярном телесериале. Когда мы наконец выяснили это, Рейфелсон вернулся к главному.

— Все знают, что должна сделать актриса, чтобы получить роль, — сказал он. — Расхожее мнение гласит, что для этого ей нужно переспать с режиссером. И были девицы с большими сиськами, роскошными волосами и длинными ногами, которые мне это предлагали. Но в конце концов роль получила Летучая монашка. У нее нет больших сисек, у нее нет пышных форм, и она не предложила мне потрахаться, но зато у нее есть то, что в первую очередь нужно мне для этой роли, а именно талант. Салли серьезная актриса, и когда она пришла и сыграла пробу, я был сражен наповал.

Поскольку для меня это был первый большой фильм и я не был профессиональным актером, Боб также посчитал необходимым показать мне, как же на самом деле снимается кино. Поэтому он договорился с несколькими съемочными группами, чтобы я приходил и по часу присутствовал на съемках. Мне было полезно увидеть воочию, какая наступает тишина после слова «Мотор!» И еще я узнал, что сцена не всегда начинается с этого момента: бывает, актеру еще требуется какое-то время, чтобы собраться, или же он спрашивает: «Какие там у меня слова?»

Так Боб учил меня тому, что да, будет тринадцать дублей, и да, это совершенно нормально, но надо только помнить, что зрители увидят лишь один из них. Поэтому можно не волноваться, произнося в тринадцатый раз подряд: «Давайте повторим еще раз». Никто об этом не узнает. И еще Боб говорил, что не надо беспокоиться, если случайно кашлянешь во время какой-то сцены.

— Это место можно будет вырезать, заменить кадрами с других ракурсов.

Чем дольше времени я проводил на съемках, тем увереннее себя чувствовал.

Взяв на роль Салли Филд, Боб решительно надавил на меня, требуя сбросить вес. Его беспокоило то, что Салли такая миниатюрная. Если я не уменьшусь в габаритах, рядом со мной она будет выглядеть козявкой.

— Когда мы приедем в Бирмингем, я в первый же день поставлю тебя на весы, и если ты будешь весить больше двухсот десяти фунтов, роли тебе не видать, — пригрозил Боб.

Никаких индивидуальных занятий Эрика Морриса, которые помогли бы звезде культуризма избавиться от мускулов, не было, так что все зависело только от меня. Первым делом мне нужно было перестроиться психологически — избавиться от образа Мистера Олимпия весом двести пятьдесят фунтов, прочно укоренившегося у меня в сознании. Вместо этого я начал мысленно представлять себя стройным и поджарым. И вдруг то, что я видел в зеркале, перестало меня устраивать. Это помогло мне перебороть аппетит к белковым напиткам и всем тем бифштексам и цыплятам, к которым я так привык. Я представлял себя уже не штангистом, а бегуном, и это изменило весь мой режим тренировок: оставив гантели и штанги, я сделал упор на бег, велосипед и плавание.

На протяжении всей зимы я терял фунты, что меня радовало. Но в то же время моя жизнь сделалась слишком напряженной. Я продолжал свой бизнес заказов по почте, учился актерскому искусству, занимался в колледже, тренировался по три часа в день и выполнял строительные работы. Совмещать все это было слишком трудно. Я все чаще задавался вопросом: «Как мне успевать все сразу? Как не начинать думать о следующем деле, еще не закончив предыдущее? Как мне отключиться?»

Среди завсегдатаев пляжа в Венисе набирала популярность трансцендентальная медитация. Был там один человек, который мне нравился: тощий парень, занимавшийся йогой, полная моя противоположность. Мы с ним много говорили, и со временем я узнал, что он инструктор по трансцендентальной медитации. Он пригласил меня на свои занятия в центре, расположенном рядом с Калифорнийским университетом. Не обошлось без дешевого эффекта: нужно было захватить с собой какой-нибудь фрукт и носовой платок и выполнить определенный ритуал. Но я не обратил на это внимания. Для меня стали откровением слова о необходимости отключиться и освежить сознание. «Арнольд, ты идиот, — сказал я себе. — Ты тратишь все свое время на тело, но ты не думаешь о сознании, о том, как обострить его, как снять стресс. Когда твои мышцы сводит судорога, ты делаешь массаж, принимаешь джакузи, кладешь на них лед, употребляешь в пищу больше минеральных веществ. Так с чего же ты взял, что у сознания не может быть никаких проблем? Оно может уставать, испытывать стресс, перенапрягаться, скучать, — и в конце концов это может привести к взрыву. Так давай же осваивать инструменты, которые помогут с этим справиться».

Мне дали мантру и научили, как с помощью двадцатиминутной медитации попасть туда, где ни о чем не думаешь. Научили, как отключать рассудок, чтобы не слышать тиканье часов или чужой разговор. Если удастся сделать это хотя бы в течение нескольких секунд, уже будет положительный эффект. И чем дольше будет растягиваться период отключения, тем лучше.

В разгар всего этого в жизни Барбары также произошли перемены. Вместе с женой Франко Анитой она записалась на семинары Эрхарда, очень популярный курс самопомощи. Они предложили и нам с Франко, но мы рассудили, что нам это не нужно. Мы и так знали, в какую сторону идем. Знали, чего хотим. Мы сами распоряжались собственной жизнью, чему, как заявлялось, и должны были научить семинары.

Кстати, фишкой первого занятия было то, что никто не может выходить из класса в туалет. Утверждалось, что если человек не может контролировать свой мочевой пузырь, как он может контролировать себя самого и окружающих?

Я был поражен, что люди готовы были платить за такой бред большие деньги! Однако, если Барбара и Анита действительно хотели попробовать это, я ничего не имел против.

В первые выходные Барбара и Анита вернулись с занятий сияющими и заряженными оптимизмом. Мы с Франко даже подумали: может быть, нам все же тоже стоит ходить на семинары? Однако в следующие выходные произошло что-то такое, что ввергло обеих в уныние. Они вернулись домой злые и недовольные, жалуясь на то, что у них в жизни все наперекосяк, и обвиняя в этом окружающих. Барбара была в бешенстве на своего отца. Она была младшей из трех дочерей, и ей вдруг вздумалось, что отец относился к ней как к сыну, которого у него не было. После таких слов мы с ней сильно поругались. Ее отец мне нравился, и я не понимал, что она имела в виду. На мой взгляд, не было никаких указаний на то, что он относился к Барбаре как к мальчику. Тогда она обвинила меня в том, что я думаю только о своих мышцах и не уделяю ей достаточно внимания.

К тому времени мы с Барбарой прожили уже больше трех лет, и размолвки между нами были редки. Но Барбара была нормальной женщиной и хотела нормальных вещей, а во мне не было ничего нормального. Мои устремления не были нормальными. Мое представление о том, какое место в жизни я хотел занять, не было нормальным. Само представление об обычном существовании было мне абсолютно чуждо. Наверное, когда Барбара увидела, как я оставил культуризм и двинулся в кино, она поняла, что у нас нет будущего. Сразу же после того, как я уехал в Алабаму на съемки «Оставайся голодным», Барбара ушла из дома.

Все это меня очень огорчило. Барбара была частью моей жизни. Она породила во мне чувства, которые до того я никогда не испытывал. Подарила мне уют совместной жизни, и я уже не просто завешивал стены собственными фотографиями, но вместе с ней выбирал мебель и ковры. Мне доставляло огромную радость то, что меня включили в ее семью. Мы стали единым целым, и вдруг это целое разлетелось на части. Я пытался понять, в чем дело. Сперва даже подумал, что, наверное, Боб Рейфелсон сказал Барбаре: «Мне нужно, чтобы Арнольд стал более чувственным. Мне нужно видеть, как он плачет. Если ты хочешь помочь нам снять этот фильм, уйди от него и долбани его хорошенько». Другого объяснения ее безумному поступку я не мог найти.

Я понимал, что теряю что-то бесконечно дорогое. Чувства говорили, что мы должны остаться вместе, в то время как умом я понимал точку зрения Барбары. В конечном счете, у нас все равно ничего бы не получилось. Барбара хотела осесть на месте, а мне же была нужна свобода расти и меняться. Годы, прожитые вместе с Барбарой, преподали мне большой урок: как хорошие взаимоотношения могут обогатить жизнь.

Бирмингем оказался небольшим промышленным городком размером с Грац, и съемки «Оставайся голодным» стали значительным событием в его тихой, размеренной жизни. Мы приехали туда в апреле 1975 года, а через несколько недель наступила липкая южная жара, буквально осязаемая на ощупь. Бирмингем мне очень понравился. Съемки продолжались три месяца, и за это время мы успели познакомиться с городом, с его барами и устричными ресторанами. Гостиница, в которой остановилась съемочная группа, была просто великолепная. Все относились к нам приветливо, и, разумеется, поскольку Чарльз Гейнс был уроженцем Бирмингема, нас постоянно приглашали куда-нибудь в гости. Так как я только что разошелся с Барбарой, то был рад возможности побыть подальше от дома.

Начав репетиции с Салли Филд, я сразу же понял, о чем говорил Рейфелсон. Она полностью владела своим мастерством и могла за считаные секунды заплакать, разозлиться и изобразить любое другое чувство. С ней было очень легко общаться, из нее постоянно била ключом жизнерадостная энергия. Я был очень признателен ей и Джеффу Бриджесу, помогавшим мне осваивать актерское искусство. Джефф был очень простой в обращении: немного хиппи, он поигрывал на гитаре и обладал бесконечным терпением. Мне приходилось напряженно работать, чтобы выглядеть достойно рядом с такими партнерами. Я приглашал всех членов съемочной группы высказывать критические замечания, и я заставил Джеффа дать слово всегда искренне говорить то, что он обо мне думает.

Вначале мне было очень непросто не обижаться на критику. Но Рейфелсон предупреждал, что менять карьеру будет крайне непросто. В новом для себя мире кино я уже не был лучшим во вселенной. Я был лишь одним из многих начинающих актеров. Рейфелсон был прав. Я должен был подавить свою гордыню и твердо сказать себе: «Так, ты начинаешь с нуля. Ты здесь ничто. Ты просто мелюзга в окружении выдающихся актеров».

Однако мне нравилось то, что фильм рождается благодаря усилиям десятков людей. Чтобы произвести впечатление на зрителя, нельзя было обойтись без помощи тех, кто вокруг, в то время как в культуризме практически все зависело только от меня. Конечно, во время тренировок у меня был напарник, но на соревнованиях приходилось, скажем так, забрызгивать дерьмом все остальные бриллианты, чтобы оставался сверкать единственный твой. И я был готов уйти от этого.

В культуризме приходится подавлять чувства и решительно двигаться вперед. В кино все обстоит наоборот. Необходимо искать воспоминания, которые станут эмоциональными ключами. Для этого нужно безжалостно отдирать мозоли. Это требует больших усилий. Например, я вспоминал цветы, которые дарил матери на День матери, а это, в свою очередь, вызывало воспоминания о доме, о семье. Или я воскрешал свою злость на Джо Уайдера за то, что тот не сдержал свое слово и не расплатился со мной за какую-то работу. Или я думал о том, как мой отец не верил в меня и говорил: «Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? Иди, поколи дрова». Актер не имеет права бояться, как бы кто-нибудь не потревожил его чувства. Тут нужно идти на риск. Возможно, когда-нибудь тебе станет стыдно, когда-нибудь ты расплачешься, но зато все это сделает тебя хорошим актером.

Я чувствовал, что Боб Рейфелсон доволен происходящим, поскольку после первых двух-трех недель он перестал контролировать мой вес. К тому моменту, как мы приступили к съемкам состязаний за титул Мистер Вселенная, я снова поправился до 215 фунтов. Эта сцена происходит уже в самом конце фильма: остальные участники первенства, заподозрив, что Джо Санто похитил призовые деньги, разъяренные выбегают на улицы Бирмингема. Но когда настоящий виновный оказывается схвачен, культуристы замечают, что вокруг них собралась толпа, и не сговариваясь начинают показательные выступления. Зрители проникаются происходящим, и вскоре уже все принимают позы в этом всеобщем счастливом апофеозе. То же самое произошло в действительности: массовка и простые жители Бирмингема, пришедшие поглазеть на съемки, смешались, и все со смехом принимали позы, демонстрируя мускулы, а Рейфелсон кричал в мегафон: «Пожалуйста, только не трогайте культуристов!»

В самый разгар съемок в Алабаму приехал Джордж Бенсон, перевернувший вверх ногами все мои новые планы. Он уже давно говорил о том, чтобы снять на основе «Качая железо» документальный фильм, однако до тех пор, пока книга не была готова, ему никак не удавалось достать деньги. И вот теперь все изменилось. Благодаря интересу к первенству за титул Мистер Олимпия книга, к всеобщему удивлению, стала бестселлером. А поскольку я снимался у Боба Рейфелсона, достать деньги оказалось еще проще. К тому же, жена Джорджа Виктория была инвестором, и она была готова вложить деньги в новый фильм, при условии, что он будет с моим участием.

— Итак, мы его снимем! — заявил Джордж, как только мы начали разговор.

Он намеревался снять процесс моей подготовки к следующему первенству за титул Мистер Олимпия, которое должно было состояться в ноябре в Южной Африке, в Претории. Мне пришлось напомнить ему, что теперь моей главной целью являлось кино и я полностью изменил режим тренировок.

— Я ушел из большого спорта, — сказал я. — Ты только взгляни, я расстался со своими мышцами.

Разговор получился очень разгоряченным.

— Так без тебя никакого «Качая железо» не будет, — настаивал Джордж. — Никто другой не сможет привнести в фильм жизненную энергию. В культуризме ты единственный, кто наполняет этот спорт жизнью. Ты нужен мне в этом фильме. В противном случае я не смогу достать деньги.

Далее он добавил, что работа над этим фильмом благоприятно скажется на моей дальнейшей карьере в кино.

— Для моей карьеры в кино это не нужно, — возразил я. — Ты все равно не можешь мне предложить ничего лучше, чем фильм Боба Рейфелсона. Вернувшись в Калифорнию, я продолжу сниматься в кино — вот в чем мое будущее.

Тогда Джордж разыграл другую карту.

— Мы готовы заплатить тебе за этот фильм пятьдесят тысяч долларов.

Эту цифру он уже называл в прошлом году, и тогда она звучала очень неплохо, поскольку я как раз покупал жилой дом в Санта-Монике и залезал в серьезные долги. Так что деньги для меня были очень даже не лишними. Однако сейчас предложение Джорджа возымело обратный эффект.

— На самом деле я не хочу возвращаться в большой спорт, — сказал я.

С одной стороны, у меня не было перед Джорджем никаких обязательств, но все же нам нужно было уладить много вопросов. Джордж как никто другой умел показывать товар лицом, и я знал, что он вложит в новый фильм всю свою душу. Снятый им «Качая железо» станет прекрасной возможностью представить культуризм как вид спорта тем, кто до того не обращал на него внимания. Я чувствовал, что не могу повернуться к культуризму спиной. С ним была связана значительная часть моей жизни, большинство моих друзей.

И нужно также было подумать о деловых перспективах. Много лет назад в Коламбусе я за кулисами сказал Джиму Лоримеру, что когда-нибудь мы с ним вместе будем устраивать крупные события в мире культуризма. После победы на последнем первенстве Мистер Олимпия я позвонил ему.

— Помните, как я говорил, что свяжусь с вами, когда уйду из большого спорта? — спросил я.

Мы договорились работать вместе, и Джим уже вел переговоры со знакомыми инвесторами по поводу того, чтобы превратить Коламбус в место проведения крупных состязаний по культуризму. Джим Лоример был тем самым человеком, кто обладал деловой хваткой и связями, чтобы многократно повысить популярность культуризма в Америке. Разумеется, я по-прежнему продолжал заниматься службой заказов по почте, которая приносила мне 4000 долларов в год и продолжала расширяться.

И я все еще был связан с Джо Уайдером: мы с ним ссорились, например, когда я подавал заявку на участие в соревнованиях, которые устраивал не он. Однако между нами по-прежнему оставались узы, подобные тем, что связывают отца и сына. Джо поддерживал мою карьеру в кино, освещая съемки «Оставайся голодным» в своих журналах. Все мои поклонники знали о том, что я ухожу из большого спорта, и Джо преподносил это как «Арнольд уходит в эту новую область, но он принесет с собой культуризм во все фильмы, в которых будет сниматься, поэтому давайте следить за ним и поддерживать его». Осознав, что я всерьез настроен на кино, Джо великодушно отказался от чаяний передать мне свое дело. Но он пришел бы в ярость, если бы решил, что полностью потерял меня, поскольку я был курицей, несущей золотые яйца.

В конце концов Джордж уговорил меня снова принять участие в состязаниях. Я взглянул на то, чего собирался достигнуть. Мало того, что я стал чемпионом по культуризму; к этому времени я уже убедился в том, что культуризм ждет большое будущее. Первый импульс дали Джордж и Чарльз своими статьями и книгой. Семинары, которые я проводил, собирали полные залы. Работая в тесном контакте с журналистами, я превратил средства массовой информации в мощный инструмент поддержки всех своих начинаний. И я считал своим долгом и дальше идти тем же путем. За своей собственной карьерой я должен был видеть общую картину: пропаганда здорового образа жизни во всем мире, демонстрация того, как силовые упражнения помогают добиться успеха в теннисе, футболе и американском футболе. И культуризм должен был дарить счастье.

Фильм «Качая железо» мог оказать громадное воздействие. В то время как раз были очень популярны такие документальные фильмы, как «Марджоу», о евангелисте Марджоу Гортнере, и «Бесконечное лето», о двух молодых друзьях-серфингистах, путешествующих по миру в поисках идеальной волны. Фильмы перемещались из города в город, и деньги, вырученные за предыдущие показы, расходовались на новые съемки.

Я сказал Джорджу, что задача вернуть мое тело в форму, необходимую для состязаний, сравнима по сложности с задачей отвести «Титаник» от айсберга. С чисто механической стороны все было просто: я хорошо помнил, какие упражнения мне нужно выполнять. Гораздо сложнее была психологическая составляющая. Я уже запрограммировал себя отказаться от участия в соревнованиях, убедил себя в том, что мне больше не нужна слава. Теперь главным побудительным мотивом было кино. Переходный период потребовал несколько месяцев, и вернуться назад было непросто. Как мне снова убедить себя в том, что главное — это тело?

И все же я считал, что смогу одержать победу. Мне нужно было поправиться с 210 фунтов до веса, необходимого для состязаний, однако я уже проделывал нечто подобное в 1972 году после операции на колене. Тогда окружность травмированного левого бедра уменьшилась с двадцати восьми до двадцати двух или двадцати трех дюймов, однако я нарастил атрофированные мышцы и завоевал титул Мистер Олимпия. Моя теория гласила, что мышечные клетки, как и клетки головного мозга, обладают памятью, поэтому их можно быстро нарастить вновь до прежних размеров. Разумеется, это была неведомая территория. Я хотел выступить еще лучше, чем это произошло в «Мэдисон-сквер гарден», поэтому как мне следовало поступить — вернуться к прежним 240 фунтам или же выйти на сцену поджарым и стройным? В конце концов я решил, что подход должен быть двусторонним.

Меня соблазняла мысль тренироваться, постоянно находясь под прицелом камер Батлера. Всегда хочется выглядеть лучше, когда на тебя направлена камера, так что это должно было стать отличным стимулом. Кроме того, я надеялся, что через какое-то время съемочная группа станет для меня чем-нибудь вроде обшивки стен, и я перестану ее стесняться, — что будет просто замечательно для моей карьеры в кино.

По крайней мере целую неделю я сидел в своем номере в гостинице, взвешивая все «за» и «против», после чего отправлялся на съемки очередной сцены в «Оставайся голодным». Затем возвращался в гостиницу и снова думал, а потом отправлялся развеяться и поболтать с другими людьми. Чарльз Гейнс решил заняться новыми проектами и отказался работать над документальным фильмом вместе с Джорджем. Он считал, что мое возвращение в большой спорт будет ошибкой. «Теперь ты стал актером, — говорил Чарльз. — Ты должен всем показать, что настроен серьезно. После этого фильма тебе нужно будет продолжать заниматься на курсах актерского мастерства, работать с талантливыми режиссерами и актерами. Но если сейчас ты вдруг снова начнешь выступать на соревнованиях, все решат, что ты стоишь одной ногой там, а другой — здесь, чтобы иметь возможность вернуться в культуризм, если у тебя ничего не получится в кино. Ты хочешь, чтобы сложилось именно такое впечатление?»

Всю свою жизнь я ставил перед собой простые и четкие цели, такие как нарастить мускулатуру за счет сотни тысяч упражнений. Однако ситуация, в которой я оказался сейчас, была слишком сложная. Да, я на все сто процентов посвятил себя тому, чтобы стать стройным и поджарым актером, — как я мог перечеркнуть все это и снова сосредоточиться на том, чтобы завоевать титул Мистер Олимпия? Я знал, как работает мое сознание: для того чтобы добиться какой-то цели, я должен был полностью этому отдаться. Моя цель должна была быть четко мне ясна, чтобы я мог идти к ней каждый день; я просто не умел работать исключительно ради денег или какой-либо иной мимолетной выгоды.

В конце концов я решил, что мне нужно подойти к этой проблеме с другого ракурса. Пусть ее нельзя разрешить, исходя исключительно из собственных устремлений; хоть я и уже начал свою актерскую карьеру, я чувствовал себя в долгу перед культуризмом, чтобы просто так его отвергать. Следовательно, я должен взяться за «Качая железо» и снова принять участие в первенстве за титул Мистер Олимпия — не ради себя, но чтобы способствовать продвижению культуризма. Но в то же время я буду продолжать сниматься в кино, а если мои действия и поставят в тупик таких людей как Чарльз, я им все объясню.

Через месяц после моего возвращения из Алабамы друзья устроили праздник по случаю моего двадцативосьмилетия дома у Джека Николсона. Организатором выступила Хелена Каллианиотес, присматривавшая за домом в его отсутствие, которая снялась в эпизодической роли в «Оставайся голодным». Хелена была профессиональной танцовщицей и понимала, сколько целеустремленности и сил требует занятие культуризмом. Во время пребывания в Бирмингеме мы с ней близко подружились; она помогала мне репетировать роль и водила меня по городу. Впоследствии, когда я писал книгу «Советы Арнольда женщинам, занимающимся культуризмом», Хелена стала моим главным консультантом. Я советовался с ней, чтобы лучше понять женский подход к тренировкам.

День рождения удался на славу. Пришло много народу из Голливуда, а также мои друзья с пляжа Вениса — поразительная смесь актеров, культуристов, тяжелоатлетов, каратистов и писателей, а также гостей из Нью-Йорка. Всего собралось около двухсот человек. Я был на седьмом небе, поскольку имел возможность познакомиться с таким большим количеством новых людей.

Вернувшись со съемок, я смог ближе познакомиться с Николсоном, Битти и другими обитателями Малхолланд-драйв. В то время они были на пике популярности, после таких фильмов как «Китайский квартал», «Заговор „Параллакс“» и «Шампунь». Их фотографии печатались на обложках журналов, они ходили в престижные ночные клубы. Они всегда были вместе, а зимой вся ватага отправлялась в Швейцарию, в Гштаад, кататься на горных лыжах. Я еще не был для них полностью своим, чтобы постоянно гулять вместе с ними, но я получил представление о том, как живут и работают звезды такой величины, чем они интересуются, как проводят свое время, и это укрепило мое желание через несколько лет самому войти в их круг.

Джек Николсон держался очень просто и непринужденно. Его всегда можно было увидеть в рубашке-«гавайке» и шортах или панталонах, с растрепанными волосами и в темных очках. У него был дорогущий «Мерседес-600 Пулман», с кожаным салоном и деревянной отделкой. Однако на самом деле машиной пользовался не Джек, а Хелена. Джек же ездил на «Фольксвагене-Жуке» и шутил по этому поводу: «Я такой богатый, что буду выдавать себя за обычного человека. Никаких денег у меня нет». Он приезжал на своем «Жуке» на стоянку перед киностудией, чтобы дать интервью или обсудить роль в новом фильме. Охранник у ворот говорил: «А, мистер Николсон, проезжайте, конечно же. Ваше место вот здесь». И Джек осторожно ставил свою крошечную машину на указанное место, словно та с трудом туда втискивалась. Все это было совершенно искренне. Ему действительно было гораздо уютнее в «Фольксвагене», чем в «Мерседесе». Но сам я предпочел бы «Мерседес».

Знакомый фотограф из Нью-Йорка, приехавший в Калифорнию, взял меня с собой в гости в дом Уоррена Битти на побережье. Уоррен хотел показать ему план своего нового дома, который он строил на Малхолланд-драйв. Битти славился тем, что никак не мог принять решение и по тысяче часов спорил из-за каждого пустяка. Он добился многого: только что снялся в фильме «День параллакса» режиссера Алана Пакулы, а теперь работал над «Шампунем», где выступал не только как актер, но и как сценарист, и режиссировал некоторые эпизоды фильма о революции в России, который впоследствии вышел на экраны под названием «Красные». Однако, впервые поговорив с ним всего пару минут, я начал гадать, как он вообще смог что-то сделать. Я решил, что если бы я сам поднялся на такой уровень, я бы действовал по-другому. Но я также постепенно привыкал к тому, что все прирожденные актеры обладают какими-то странностями. Такой тип легко определить. Бизнесмены и на досуге ведут себя как бизнесмены. Политики ведут себя как политики. А эти люди принадлежали к индустрии развлечений, и поэтому они вели себя соответствующим образом. Это был Голливуд. Здесь все было по-другому.

Этому стереотипу не соответствовал Клинт Иствуд. Ватага с Малхолланд-драйв любила ужинать в ресторане Дэна Тейна на бульваре Санта-Моника. Все усаживались вместе, а Клинт устраивался за отдельным столиком, а то и вовсе уходил в противоположный угол зала. Как-то раз я подошел к нему и назвал себя, он пригласил меня к себе за столик и поболтал со мной пару минут. Иствуд был поклонником культуризма и сам регулярно занимался. Он был в твидовом пиджаке в «елочку», очень похожем на тот, в котором снимался в 1971 году в фильме «Грязный Гарри». Впоследствии я узнал, что пиджак был не просто похож — это был тот самый пиджак. Клинт был очень бережливый человек. Когда мы близко подружились, он рассказал, что всегда сохраняет одежду, в которой снимался в кино, и годами носит ее, не покупая ничего нового. (Сейчас, разумеется, он любит пощеголять в модной одежде. Впрочем, возможно, она по-прежнему достается ему бесплатно.) Многие звезды чувствовали себя неуютно, видя, как такая знаменитость ужинает в одиночестве. Но Клинт на самом деле нисколько этого не стеснялся.

То обстоятельство, что я снялся в одной из главных ролей в новом фильме Боба Рейфелсона, который вот-вот должен был выйти на экраны, нисколько не помогло мне в деле обзавестись своим агентом. Наконец ко мне обратился некий Джек Джиларди, представлявший Оу-Джея Симпсона, ведущего защитника Национальной футбольной лиги. В то время Оу-Джей находился на пике своей спортивной карьеры, и Джиларди устраивал ему эпизодические роли в кино, в частности, в фильме-катастрофе «Ад в поднебесье». Киностудии приглашали Оу-Джея в первую очередь из-за его имени, чтобы футбольные болельщики смотрели фильмы с его участием. Это один из способов расширить зрительскую аудиторию. Однако ни о каких главных ролях не было и речи, и никто из видных людей Голливуда не придавал этому значения.

Джек хотел заняться тем же самым и со мной. Он прикинул, что если я снимусь в каком-нибудь фильме, то все поклонники культуризма сразу же бросятся покупать билеты. «Кстати, — сказал он, — у меня есть весьма неплохой сценарий вестерна, и я встречаюсь с продюсерами. Там есть кое-что и для вас». Это была где-то шестая или седьмая по важности роль в фильме.

Однако я нацелился на другое. И тот, кому предстояло представлять мои интересы, должен был разделять мои грандиозные планы. Меня не устраивал агент, который робко предлагал бы режиссеру: «Надеюсь, в вас в фильме есть что-нибудь для Арнольда, какая-нибудь крошечная эпизодическая роль с несколькими репликами, чтобы его можно было упомянуть в титрах». Мне был нужен человек, который от моего лица треснул бы кулаком по столу и заявил: «У этого парня потенциал исполнителя главной роли. И я хочу его к этому подготовить. Так что если вы можете предложить одну из трех главных ролей, нас это заинтересует. В противном случае не будем терять времени напрасно и расстанемся».

В крупных агентствах я не смог найти никого, кто видел бы все в таком свете. В те времена в Лос-Анджелесе безраздельно господствовали агентство Уильяма Морриса и «Интернешнл криэйтив менеджмент», и именно с ними мне хотелось сотрудничать, потому что именно они в первую очередь знакомились со всеми новыми кинопроектами, именно они представляли интересы всех ведущих режиссеров и общались с главными людьми на киностудиях. Представители обоих агентств согласились встретиться со мной, поскольку я только что снялся в картине Боба Рейфелсона.

Оба сказали одно и то же: слишком много препятствий. «Послушайте, у вас акцент, от которого становится страшно, — заявил человек из ИКМ. — Ваше тело чересчур большое для киноэкрана. У вас фамилия, которую нельзя писать на афишах. В вас все слишком необычное». Он был настроен ко мне дружелюбно и предложил помочь в чем-нибудь другом. «А почему бы вам не остаться в спорте, и мы смогли бы создать сеть тренажерных залов. Или мы можем помочь вам проводить семинары и показательные занятия. Может быть, вы хотите написать книгу?»

Сейчас я-то уже понимаю, что в мире полно талантливых людей, и у крупных агентств просто нет ни времени, ни желания взращивать с нуля какого-то никому не известного парня, прокладывая ему путь на вершину. Это не их бизнес. Добивайся всего сам, ну а если этого не случится, значит, не судьба. Однако тогда я был оскорблен подобным подходом. Я понимал, что у меня необычное тело. Я знал, что мою фамилию трудно выговорить — но то же самое можно было сказать и про Джину Лоллобриджиду! Неужели я должен был отказаться от своей цели только потому, что меня отвергли каких-то двое голливудских агентов?

В вопросе с акцентом я мог кое-что предпринять. В то лето к курсам актерского мастерства, учебе в колледже, своему бизнесу и подготовке к первенству Мистер Олимпия я добавил занятия по исправлению произношения. Моим преподавателем стал Роберт Истон, известный на весь мир специалист по диалектам, в шутку прозванный в Голливуде Генри Хиггинсом[10]. Это был настоящий великан шести футов трех или четырех дюймов роста, с окладистой бородой и громогласным голосом. И у него было безукоризненное произношение. При первой встрече Истон поразил меня, поговорив по-английски сначала с верхненемецким, а затем с нижненемецким акцентом. Далее он перешел на австрийский, а потом на швейцарский акцент. Истон мог изобразить британское произношение, южное произношение и все акценты от Бруклина до Бостона. Он снимался в вестернах. Его дикция была настолько безупречной, что я сначала боялся раскрыть рот. У него дома, где мы занимались, были тысячи книг о языке, и Роберт прочитал их все до одной. Бывало, он говорил: «Арнольд, четвертая полка снизу, третья книга справа, будь добр, достань ее, хорошо? Она про ирландский язык».

Истон заставлял меня по тысяче раз произносить различные скороговорки. Особенно трудно мне давалось чередование согласных звуков «ф», «в» и полугласного «у краткое», которого нет в немецком языке. По-немецки мы пишем wein и произносим «вайн». А в английском языке слова wine — «вино» и vine — «виноградник» произносятся по-разному. И я повторял эти слова, чередуя согласные и добиваясь их правильного произношения. Кроме того, в немецком языке буква z произносится как «ц». Боб Рейфелсон объяснил, что зрителей пугает резкость моего акцента, поэтому мне достаточно было лишь смягчить его, а не избавляться от него полностью.

Тем временем Джордж Батлер словно одержимый взялся за съемки «Качая железо». Он произвел большое впечатление на культуристов, занимающихся в клубе Голда, закрыв шторами окна в крыше, поскольку для кинокамер освещение было чересчур сильным. Также съемочная группа выходила на пляж Вениса. Джордж сопровождал Франко во время его поездки на Сардинию, где снимал убогую деревушку в горах, в которой тот родился и вырос. Съемочная группа ездила со мной в тюрьму на острове Терминал-Айленд, где я устраивал показательные выступления для заключенных. Джордж нанял в Нью-Йорке балетмейстера и запечатлел на пленку, как она занимается со мной и Франко, помогая нам отрабатывать позы в нью-йоркской студии Джоанны Вудворд, актрисы, обладательницы премии киноакадемии, жены Пола Ньюмена.

В каждом фильме должен быть элемент конфликта, и Джордж решил, что основой «Качая железо» должно стать противостояние между мною и Лу Ферриньо на состязаниях за титул Мистер Олимпия 1975 года и напряженная интрига того, удастся ли Лу свергнуть меня с пьедестала. На Джорджа произвели впечатление отношения Лу с его отцом, а также то, что оба мы были сыновьями полицейских. Мы прекрасно оттеняли друг друга. Джордж отправился снимать тренировки Лу в маленьком полутемном зале в Бруклине, полной противоположности клуба Голда. Лу от природы был угрюмым и задумчивым, в то время как я излучал солнечное веселье. Обычно Лу перед крупными соревнованиями приезжал в Калифорнию, позаниматься и приобрести загар, однако Джордж уговорил его остаться в Бруклине, чтобы контраст стал еще более разительным. Мне это было только на руку, поскольку Лу в этом случае еще больше выделялся бы на фоне остальных участников, что упрощало бы мою победу.

Естественно, моя задача заключалась в том, чтобы сыграть самого себя. Я чувствовал, что для того, чтобы выделиться, мало просто говорить о культуризме, поскольку такой подход был бы односторонним. Я должен был раскрыться как личность. Моим образцом для подражания стал Мохаммед Али. От других боксеров-тяжеловесов его отличал не только гениальный дар — умение порхать по рингу, как бабочка и жалить, как пчела, — но и то, что он пошел своим путем, принял ислам, сменил свое имя, пожертвовал своим чемпионским титулом, отказавшись служить в армии. Али был постоянно готов говорить и делать из ряда вон выходящие, запоминающиеся вещи. Но сама по себе нестандартность еще ничего не значит, если человек неудачник. Однако Али, помимо этого, был еще и чемпионом, что в корне меняло дело. Моя ситуация была несколько иной, потому что культуризм оставался гораздо менее популярным видом спорта. Однако правила того, как привлекать к себе внимание, были абсолютно такими же.

У меня не было никаких проблем с тем, чтобы говорить из ряда вон выходящие вещи, поскольку в мыслях я постоянно прокручивал все это, чтобы развлечь себя. К тому же, Джордж вечно меня подначивал. Во время одного интервью я представил культуризм сексуальным, сравнив накачку мышц кислородом и кровью с оргазмом. Я заявил, что пропустил похороны отца, так как это помешало бы моим тренировкам. Я пустился в философские рассуждения о том, что лишь немногие рождены, чтобы вести за собой, в то время как удел остальных — следовать за лидером, и далее заговорил о великих диктаторах и завоевателях. У Джорджа хватило ума вырезать весь этот бред из фильма, особенно мое замечание о том, что я восхищаюсь ораторским искусством Гитлера, но не тем, как он его употребил. Я все еще не понимал разницу между вызывающим и оскорбительным.

Для меня было большой психологической нагрузкой постоянно находиться под прицелом камер, и не только когда я занимался, но и когда бывал дома, ходил в гости к друзьям, посещал занятия в колледже или на курсах актерского мастерства, осматривал объекты недвижимости и читал сценарии. И снова я был признателен трансцендентальной медитации, особенно за то, что она мешала камерам заглянуть внутрь.

Оказание психологического давления на Лу и его отца было частью драматической завязки сюжета. Осенью я стал все чаще встречаться с ними, притворяясь, будто мне страшно.

— Надеюсь, вы неправильно составите график тренировок, — говорил я отцу Лу. — В противном случае на предстоящем первенстве Лу будет для меня очень грозным соперником.

— О, никаких ошибок у нас быть не должно.

Пошатнуть самого Лу было так же просто, как и Серхио Оливу, Денниса Тинерино и остальных культуристов, которые были слишком завернуты на себя самих и не замечали, что творится вокруг. Я как бы мимоходом замечал Лу:

— Что это у тебя с мышцами брюшного пресса?

— С ними все в порядке, — отвечал он. — А что? Мне кажется, они у меня хороши как никогда.

— Ну, все дело в… Нет-нет, не бери в голову, все в порядке, они выглядят замечательно.

После таких слов Лу растерянно глядел на свой пресс, а затем, по мере того как сомнение пускало корни, начинал подолгу рассматривать себя в зеркало.

В «Качая железо» можно увидеть, как я подначивал Лу и его отца вплоть до самого начала состязаний. Взять, к примеру, тот момент, когда я говорю Лу: «Я уже позвонил матери и сказал, что одержал победу, хотя соревнования начинаются только завтра». Или, утром в день состязаний, Лу и его родители приглашают меня позавтракать вместе в гостинице, и я говорю: «Не могу в это поверить! Вы старательно не замечали меня всю неделю, а сейчас, в день соревнований, приглашаете меня позавтракать вместе. Вы хотите сломить меня психологически!» При этом я притворялся, что мне очень страшно: кусок омлета дрожал у меня на вилке. Все это была в основном игра, чтобы зритель, выходя из зала после просмотра «Качая железо», говорил: «Не могу поверить! Этот парень буквально уговорил своего соперника проиграть». Но в первую очередь мои усилия оказали воздействие на Лу, который стал только третьим, в то время как я в шестой раз подряд завоевал титул Мистер Олимпия, установив тем самым новый рекорд.

Глава 11

«Качая железо»

Фильм «Качая железо» был закончен лишь наполовину, когда у Джорджа Батлера закончились деньги. Но вместо того чтобы отказаться от своего проекта, он решил провести выставку поз в одном из художественных музеев Нью-Йорка и попытаться привлечь состоятельных спонсоров. Мы не могли решить, то ли его идея бредовая, то ли она воистину блестящая. За предложение ухватился музей американского искусства Уитни, известный своим стремлением ко всему нетрадиционному.

Событие было преподано как «Проработанная мускулатура: мужское тело в искусстве», музей специально остался открыт вечером в пятницу в начале февраля 1976 года. Идея заключалась в том, чтобы Фрэнк Зейн, Эд Корни и я принимали позы вживую рядом со слайдами с изображением древнегреческих статуй и великих работ Микеланджело, Леонардо да Винчи и Родена. При этом искусствоведы и художники должны были комментировать происходящее. Впервые устраивалось серьезное публичное обсуждение культуризма.

Джордж рассчитывал на несколько сот посетителей, однако, несмотря на сильный буран, в музей пришло больше двух с половиной тысяч человек, и очередь растянулась на целый квартал. Галерея четвертого этажа была битком забита людьми, сидевшими и стоявшими на каждом квадратном дюйме пространства пола. В середине установили вращающийся подиум, на котором мы поочередно принимали позы.

Вероятно, двум третям посетителей никогда прежде не доводилось видеть живого культуриста. В основном это были представители средств массовой информации, а также нью-йоркского мира искусства: критики, коллекционеры, меценаты и художники-авангардисты вроде Энди Уорхола и Роберта Мэпплторпа. Своих корреспондентов прислали журналы «Пипл», «Нью-Йоркер» и «Дейли ньюс»; актриса Кэндис Берген фотографировала для передачи «Сегодня». Она отлично знала свое дело и при том была очень красивая. Внезапно культуризм стал писком моды. Мы перевели его из мира спорта и мира развлечений в международную поп-культуру.

Фрэнк, Эд и я гордились честью выступать в настоящем музее. Мы собирались сделать свое выступление артистичным, исключив самые откровенные позы, демонстрирующие голую мускулатуру. Нам хотелось, чтобы каждая поза напоминала скульптуру, в первую очередь благодаря тому, что мы находились на вращающемся помосте. Когда подошла моя очередь, Чарльз Гейнс стал комментировать, как я принимаю свои излюбленные позы, такие как спина в три четверти. «Эта поза безраздельно принадлежит Арнольду, — объявил Гейнс. — В ней вы видите все мышцы спины, а также икроножные мышцы и мышцы бедер». Закончил я свое десятиминутное выступление безукоризненным подражанием «Мыслителю» Родена и был удостоен бурными аплодисментами.