Мизери Кинг Стивен

14

Пол положил ладони на ободья колес, совершенно не зная, куда он хочет ехать и что собирается делать; может, в кухню за ножом? Не для того чтобы попытаться убить ее, о нет – она, едва увидев нож в его руке, пойдет за ружьем. Не для того чтобы убить ее, но чтобы защитить себя от ее мести – а она, конечно, захочет отрубить ему руки. Неизвестно, хотел ли он ехать за ножом, но идея показалась ему чрезвычайно привлекательной, потому что вроде бы настал благоприятный момент для ухода со сцены. Ему надоело лишаться какой-нибудь части собственного тела всякий раз, когда она сердится.

Но он увидел нечто такое, что заставило его застыть на месте.

Полицейский.

Он был все еще жив.

Он поднял голову. Солнечные очки свалились. Теперь Пол мог видеть его глаза. Теперь Пол мог видеть, насколько он молод, молод, изранен, напуган. По его лицу струилась кровь. Он сумел встать на четвереньки, упал, превозмогая боль, поднялся опять и пополз к машине.

На середине слегка покатого газона между домом и подъездной дорогой он потерял равновесие и упал навзничь. Какое-то время он лежал неподвижно, согнув ноги в коленях, беспомощный, как опрокинувшаяся черепаха. Потом он медленно перевернулся на бок и благодаря страшным усилиям снова поднялся на четвереньки. Темные пятна крови на его форменной рубашке и брюках росли, расползались, края их соединялись.

Он дополз до дорожки.

Неожиданно гул газонокосилки усилился.

– Берегись! – закричал Пол. – Берегись, она идет к тебе!

Патрульный повернул голову. На его ошеломленном лице появилось тревожное выражение, и он опять потянулся за пистолетом. Он даже вытащил его – массивную черную штуку с длинным дулом и отделанной темно-коричневым деревом рукоятью, – и тут появилась Энни со своей газонокосилкой, которую она гнала на максимальной скорости.

– СТРЕЛЯЙ В НЕЕ! – заорал Пол.

Пистолет у полицейского был совсем такой же, как у Грязного

(подлюги)

Гарри[39], но бедняга не выстрелил, а покачнулся и выронил его.

Он потянулся за пистолетом. Газонокосилка Энни сделала резкий поворот и наехала на его протянутую руку. Из отводной трубы косилки полетели брызги крови. Мальчишка в полицейской форме завопил. Лезвие косилки с громким звяканьем прошлось по пистолету. Энни сделала еще один поворот, и на мгновение ее глаза встретились с глазами Пола. Пол понял, что означал этот взгляд. Сначала легавый, потом он.

Парень опять лежал на боку. Увидев, что косилка надвигается на него, он перевернулся на спину и начал отчаянно лупить каблуками по газону, пытаясь закатиться под машину, где косилка его не достанет.

Он не успел сдвинуться ни на дюйм. Гул газонокосилки сделался еще громче, переходя в крик, и Энни наехала на голову патрульного полицейского.

Пол поймал отчаянный взгляд карих глаз, потом глаза исчезли за взметнувшимся в последнем усилии защититься изодранным рукавом, и Пол отвернулся.

Гудение мотора газонокосилки вдруг стало тише, и до Пола донеслись звуки каких-то мягких толчков.

Он повернулся на бок в своем кресле, закрыл глаза, и его вырвало.

15

Он открыл глаза лишь тогда, когда услышал скрежет ключа в замке кухонной двери. Дверь его спальни оставалась открытой; он видел, как она идет по коридору – в старых коричневых ковбойских сапогах, синих джинсах и мужской майке, сильно забрызганной кровью; на поясе висела связка ключей. Пол отшатнулся от нее. Ему хотелось сказать: Энни, если ты еще что-нибудь от меня отрежешь, я умру. И не от болевого шока. Я умру намеренно. Но он не сумел произнести ни одного слова, издал только серию задыхающихся, исполненных страха звуков, показавшихся ему самому отвратительными.

Впрочем, он все равно не успел бы ничего сказать.

– Тобой я займусь позже, – бросила она и захлопнула дверь. В замке повернулся ключ – в новом замке «Крейг», который, как подумал Пол, заставил бы самого Тома Твифорда признать свое поражение. Стук каблуков Энни в коридоре, слава тебе, Господи, опять стал удаляться.

Он повернул голову и рассеянно посмотрел в окно. Ему была видна лишь часть тела полицейского. Голова его все еще оставалась под газонокосилкой, повернутой под каким-то нелепым углом по отношению к автомобилю. Газонокосилка Энни представляла собой напоминающую трактор управляемую водителем машину, предназначенную для ухода за очень большими газонами. Но не предназначенную для балансирования поверх твердых предметов типа валунов, бревен или голов патрульных полицейских. Если бы автомобиль не остановился в таком положении или патрульный не подобрался бы к нему так близко, газонокосилка скорее всего перевернулась бы, подмяв под себя Энни. Возможно, Энни и не пострадала бы, но не исключено, что получила бы весьма серьезные травмы.

Ей везет, как самому дьяволу, мрачно подумал Пол, наблюдая, как она заводит косилку и одним сильным рывком снимает ее с головы полицейского. Косилка зацепила бок патрульной машины и слегка поцарапала краску.

Теперь, когда полицейский был мертв, Пол почувствовал, что в состоянии смотреть на него. Парень походил на куклу, над которой как следует потрудилась банда хулиганов. Пол ощутил отчаянное сострадание к этому безымянному молодому человеку, но к состраданию примешивалось другое чувство. Без особого удивления Пол понял, что это зависть. Да, патрульный никогда не вернется домой, не увидит жену и детей, если у него есть жена и дети. С другой стороны, он не попал в лапы к Энни Уилкс.

Энни взялась за окровавленную руку трупа и оттащила его по дорожке в сарай, ворота которого оставались открыты настежь. Затем Энни вернулась к патрульной машине. В ее походке Пол почувствовал абсолютное спокойствие, едва ли не безмятежность. Она села за руль полицейского автомобиля и отогнала его в сарай. Выйдя из сарая, Энни закрыла ворота, оставив лишь щель, достаточную для прохода человека.

Она прошла до середины подъездной дорожки, остановилась, уперла руки в бока и огляделась. И снова Пол отметил про себя ее удивительную безмятежность.

Нижняя часть газонокосилки была красной от крови, в первую очередь около отводной трубы – из нее кровь все еще капала. На дорожке и на газоне виднелись обрывки полицейской формы цвета хаки. Возле дорожки валялся пистолет парня; на его дуле осталась заметная царапина. За иглы кактуса, который Энни посадила в мае, зацепился квадратик плотной бумаги. Комментарием к этой сцене мог бы послужить поломанный крест с могилы Босси.

Энни скрылась из поля его зрения, снова направившись к двери в кухню. Она вошла в дом, и Пол услышал, как она напевает: «Она ПРИМЧИТСЯ сюда на шестерке белых коней… Она ПРИМЧИТСЯ сюда на шестерке белых коней… Она примчится сюда на шестерке белых КОНЕЙ, на шестерке белых КОНЕЙ… Она ПРИМЧИТСЯ сюда на шестерке белых коней!»

Когда он снова увидел ее, у нее в руках был большой зеленый пакет и еще три или четыре были прицеплены к задним карманам джинсов. На майке вокруг горла и под мышками выступили большие пятна пота. Когда она прошла мимо, Пол увидел пятно пота, похожее на ствол дерева, у нее на спине.

Многовато пакетов для десятка обрывков одежды, подумал Пол, понимая, что Энни найдет, чем наполнить эти пакеты.

Она собрала с газона обрывки полицейской формы, затем подняла деревянный крест, переломила его пополам – поразительно, но она встала при этом на колени – и опустила обломки в пластиковый пакет. Затем подняла пистолет, повернула барабан, извлекла пули, положила их в карман брюк, одним уверенным движением поставила барабан на место и засунула пистолет за пояс. После этого сняла с колючек кактуса бумажный квадратик, внимательно осмотрела его и сунула в другой карман. Потом прошла к сараю, забросила все пакеты за дверь и вернулась к дому.

Она подошла к крышке погреба, находившейся как раз под окном Пола. Ее внимание привлек еще какой-то предмет. Пепельница. Энни подобрала ее и спокойно протянула через разбитое окно:

– Возьми, Пол.

Он молча взял пепельницу.

– Скрепки подберу потом, – сказала Энни, как будто он уже был готов задать ей вопрос о скрепках. Он же подумал, не стоит ли опустить тяжелую глиняную пепельницу ей на голову, проломить череп и выпустить наружу болезнетворный вирус, поразивший ее мозг.

Следующая его мысль была о том, что будет с ним – что с ним может произойти, – если он не убьет, а только оглушит ее, и он трясущейся рукой поставил пепельницу на прежнее место.

Энни смотрела на него:

– Тебе известно, что его убила не я.

– Энни…

– Его убил ты. Если бы ты держал рот на замке, я спровадила бы его. Сейчас он был бы жив, и мне не пришлось бы убирать всю эту грязь.

– Да, – сказал Пол, – он бы уехал, а что бы было со мной, а, Энни?

Она вытянула из погреба резиновый шланг и намотала его на руку.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Нет, Энни, знаешь. – Он был настолько потрясен, что тоже смог говорить безмятежным тоном. – У него была моя фотография. Сейчас она, по-моему, у тебя в кармане?

– Не задавай мне вопросов, и я не стану тебе врать.

Слева от окна Пола находился водопроводный кран, и Энни начала тянуть туда шланг.

– Раз сюда явился полицейский штата с моей фотографией, значит, кто-то обнаружил мою машину. Мы ведь с тобой знали, что кто-нибудь ее найдет. Это в романе машину могло смыть – думаю, я сумел бы сделать исчезновение машины правдоподобным, – но в жизни так не бывает. Только мы с тобой все время себя обманывали. Ты, Энни, – ради моей книги, я – чтобы сохранить жизнь, хоть она и стала убогой в последнее время.

– Не знаю, о чем ты толкуешь. – Она повернула вентиль. – Знаю только, что ты швырнул пепельницу в окно и убил бедного мальчика. Ты видел, что случилось с ним, поэтому, надеюсь, можешь представить себе, что может случиться с тобой. – Она улыбнулась. В ее улыбке сквозило безумие, но Пол заметил в ней кое-что еще, по-настоящему пугающее. Он увидел осознанное зло, дьявола, прячущегося в ее глазах.

– Сука, – проговорил он.

– Сумасшедшая сука, ты хочешь сказать? – Она все еще улыбалась.

– Ну да, ты сумасшедшая, – согласился он.

– Ладно, об этом нам с тобой придется поговорить. Когда у меня будет время. Нам нужно многое обсудить. Но сейчас, как ты сам видишь, я занята.

Энни развернула шланг. Почти полчаса она смывала кровь с косилки, с дорожки, с газона; капельки воды отливали радугой в солнечном свете.

Затем она прошла мимо окна к крану и выключила воду. Было еще светло, но тень Энни удлинилась. Было около шести часов вечера.

Энни открутила шланг от крана, открыла крышку погреба, опустила туда зеленую резиновую кишку, закрыла крышку, заперла ее на засов и отступила назад, осматривая мокрый асфальт подъездной дороги и траву, на которой словно неожиданно выступила обильная роса.

Энни вернулась к газонокосилке, забралась на водительское место, включила мотор и повела косилку к дому. Пол чуть заметно улыбнулся. Ей везет как дьяволу, и в критические моменты она делается умна как дьявол – почти как дьявол. Почти – вот ключевое слово. В Боулдере она допустила промах, и ей удалось вывернуться в основном благодаря везению. Теперь она допустила еще один промах. Пол видел это. Она смыла брызги крови с косилки, но не вымыла лезвие внизу, и не только лезвие, но и весь режущий механизм. Возможно, впоследствии она вспомнит об этом, но вряд ли. Некоторые обстоятельства имеют свойство мгновенно испаряться из памяти Энни. Полу пришло в голову, что разум Энни имеет немало общего с ее газонокосилкой. Видимая часть как будто в порядке. Но если посмотреть под другим углом, можно увидеть острое смертоносное лезвие.

Она снова вошла в дом через кухню и сразу поднялась наверх. Пол слышал, как она роется в своих вещах. Потом она медленно спустилась по лестнице, волоча за собой какой-то предмет, судя по звуку, мягкий и тяжелый. Поколебавшись, Пол подъехал к двери и приложил к ней ухо.

Тяжелые удаляющиеся шаги. И глухой звук волочащегося по полу мягкого предмета. Одна паническая мысль вспыхнула в мозгу Пола, и ужас обжег его.

Пристройка! Она пошла в пристройку за топором! Опять топор!

Впрочем, он тут же отогнал от себя эту мысль, порожденную только памятью о прошедшем кошмаре. Она ушла не в пристройку; она спустилась в погреб. И что-то тащила за собой.

Он услышал, как она поднимается, и отъехал к окну. Ее шаги приблизились, ключ скользнул в замок, а Пол подумал: Она пришла убить меня. И от этой мысли испытал единственное чувство – чувство облегчения.

16

Дверь распахнулась, и на пороге возникла Энни, внимательно глядя на Пола. Она успела переодеться. Теперь на ней была чистая белая майка и плотные хлопчатобумажные брюки. На плече висела небольшая полотняная сумка цвета хаки, размером меньше обычной хозяйственной сумки, но побольше дамского ридикюля.

– Энни, убей меня, если ты за этим пришла, только, ради Бога, сделай это быстро. Не надо больше рубить меня на куски.

Пол был сам удивлен тем, что сумел это сказать, и даже с определенной гордостью в голосе.

– Пол, я не собираюсь тебя убивать. – Она помолчала. – Я не убью тебя, если мне хоть немного повезет. Мне следовало бы тебя убить, я это понимаю, но ведь я же сумасшедшая, верно? А сумасшедшие часто поступают наперекор собственным интересам.

Она зашла за его спину и выкатила кресло из комнаты в коридор. Он слышал, как сумка шлепает ее по боку. Ему пришло в голову, что прежде он ни разу не видел ее с такой сумкой. Когда она отправлялась в город в платье, то брала с собой вместительную хозяйственную сумку, из тех, с какими старые девы ходят на благотворительные базары, если же она надевала брюки, то по-мужски клала бумажник в карман.

Золотой солнечный свет заливал кухню. Тени от ножек стола ложились на линолеум, напоминая о решетке на окне тюремной камеры. Если верить кухонным часам, было около четверти седьмого; похоже, часы показывали правильное время, хотя у Пола не было никаких оснований полагать, что Энни обращается с часами на кухне не так небрежно, как с настенным календарем (на календаре в его комнате по-прежнему оставался май). Из-за окна доносился стрекот цикад. Пол подумал: Впервые я слышал этот звук в детстве. Я был маленьким, совершенно здоровым мальчиком. И чуть не заплакал при этой мысли.

Она протолкнула его кресло в буфетную. Дверь, ведущая в подвал, была открыта, и солнечный свет плясал на ступеньках лестницы и лежал мертвым пятном на полу буфетной. Здесь все еще чувствовался запах влаги после грозы, пронесшейся на исходе зимы.

Там, внизу, пауки, подумал он. И мыши. А еще там крысы.

– М-м… – пробормотал он. – Увези меня отсюда.

Она взглянула на него с некоторым нетерпением, и он понял, что почти не замечает у нее признаков безумия после убийства полицейского. На ее лице была написана деловитость хозяйки, готовящейся к званому обеду.

– Тебе предстоит отправиться вниз, – сказала она. – Отнести тебя туда или поедешь по ступенькам на заднице? Жду ответа через пять секунд.

– Отнеси, – ответил он не раздумывая.

– Весьма разумно. – Она повернулась так, чтобы он мог обхватить ее за шею. – И без глупостей, Пол. Не пытайся, например, задушить меня. Я занималась каратэ в Харрисбурге. И у меня хорошо получалось. Я тебя сброшу. Пол здесь грязный, но жесткий. Ты сломаешь позвоночник.

Она легко взвалила его на закорки. Его ноги, незабинтованные, но уродливо перекрученные, свисали вниз, как спицы сложенного полотняного тента. Левая нога, та, где на месте колена вздулся соляной купол, была на четыре дюйма короче правой. Он недавно обнаружил, что в состоянии недолго простоять на правой ноге, но после таких упражнений тупая ноющая боль не проходила несколько часов. И лекарство не справлялось с этой как бы всхлипывающей болью.

Она понесла его вниз, в погреб, пропитанный сгущающимися запахами старого камня, древесины, влаги, гниющих овощей. Погреб освещали три электрические лампочки без абажуров. С потолка наподобие гамака свисала многолетняя паутина. Трещины в каменных стенах чем-то напоминали детские рисунки. В погребе царила прохлада – отнюдь не приятная прохлада.

Никогда прежде он не был так близко от нее, как в ту минуту, когда она тащила его на спине вниз по крутой лестнице. И всего один раз он будет так же близок к ней в будущем. Он испытал неприятные ощущения. Она вспотела после тяжелой работы, и хотя Полу вообще-то нравился запах пота, ассоциировавшийся в его представлении с героическими усилиями, с тяжким трудом, а он уважал физический труд, но запах, исходящий от Энни, был ему отвратителен, как запах пропитанной потом и затем высушенной простыни. А за запахом пота скрывался запах застарелой грязи. Вероятно, Энни принимает душ так же нерегулярно, как и переворачивает страницы календаря, подумал он. Он удивился, что она вообще что-то слышит, так как увидел у нее в ухе темно-коричневую серную пробку.

Возле одной из каменных стен погреба лежал предмет, который она несколько минут назад волокла за собой: матрас. Рядом с ним стояла поломанная тумбочка для телевизора, на которую Энни поставила три бутылки пепси. Она подошла к матрасу, повернулась к нему спиной и присела:

– Слезай, Пол.

Он осторожно разжал руки и лег на спину, беспокойно наблюдая за тем, как она опускает руку в полотняную сумку.

– Нет, – быстро сказал он, когда увидел в тусклом желтом электрическом свете блеск иглы шприца. – Нет. Нет.

17

Ах ты Господи, – сказала она. – Ты, наверное, думаешь, что у Энни сегодня совсем неважное настроение. Успокойся, Пол. – Она положила шприц на тумбочку. – Это скополамин, лекарство на морфиновой основе. Тебе повезло, что у меня есть морфин. Я же говорила, как строго в больницах следят за расходом таких препаратов. Я оставляю тебе шприц, так как здесь сыро и у тебя до моего возвращения наверняка заболят ноги. Подожди минутку. – Она подмигнула ему – так, как будто между ними существовал какой-то тайный сговор. – Ты швырнул в окно свою гребаную пепельницу, и у меня теперь дел по горло. Сейчас я приду.

Она ушла в дом и быстро вернулась, неся в руках одеяла с кровати Пола и покрывала с дивана в гостиной. Сложенные покрывала она положила ему за спину, чтобы он мог более или менее прямо сидеть. И все-таки даже сквозь покрывала он чувствовал леденящий холод камня, выжидающего удобного момента, чтобы заморозить его.

При помощи открывалки, нацепленной на кольцо для ключей, Энни открыла две бутылки пепси, протянула одну из них Полу, вторую поднесла ко рту и выпила половину залпом, после чего рыгнула, по-женски прикрыв рот кулаком.

– Нам надо поговорить, – сказала она. – Вернее, мне надо с тобой поговорить, а тебе надо меня выслушать.

– Энни, когда я сказал, что ты сумасшедшая…

– Стоп! Помолчи. Может быть, потом мы обсудим этот вопрос. Не собираюсь тебя ни в чем разубеждать, пусть мистер Умник думает что хочет, ведь мистер Умник зарабатывает на жизнь фантазиями. Я всего лишь вытащила тебя из разбитой машины, пока ты там не замерз, наложила шины на твои переломы, постоянно давала тебе лекарство, чтобы ты не мучился от боли, заботилась о тебе, убедила тебя избавиться от плохой книги и написать твою лучшую книгу. Если из-за этого я сумасшедшая, тогда пусть меня увезут в дурдом.

Ох, Энни, отвез бы тебя кто-нибудь в самом деле, подумал он и, не удержавшись, сказал:

– Кроме того, ты на хрен отрезала мне ногу!

– Прошу тебя не употреблять бранных слов в моем присутствии, – сказала Энни. – Я в отличие от тебя хорошо воспитана. Радуйся, что я не отрезала твое мужское достоинство. Ты же знаешь, что я об этом думала.

Он посмотрел на нее. Желудок его как будто обледенел изнутри.

– Знаю, что думала, Энни, – мягко подтвердил он. Глаза ее расширились, и на мгновение на лице промелькнуло удивление и сознание вины. Не Скверная Энни, а Непослушная Энни.

– Слушай меня. Слушай внимательно, Пол. Все у нас будет в порядке, если до темноты за этим парнем никто не приедет. Через полтора часа станет совсем темно. Если до тех пор кто-нибудь явится…

Она засунула руку в сумку цвета хаки и достала принадлежавший патрульному полицейскому пистолет 44-го калибра. При электрическом свете на его дуле была отчетливо видна зигзагообразная царапина, оставленная лезвием газонокосилки.

– Если до тех пор кто-то явится, – повторила она, – сначала уйдет он или они, потом ты, потом я.

18

Энни сказала, что, как только стемнеет, она отгонит полицейский автомобиль к своему Месту для Смеха. Там возле хижины есть навес, где можно поставить машину так, чтобы ее не было видно. Опасность может подстерегать ее на шоссе номер девять, но риск все-таки невелик, ведь проехать придется всего-то четыре мили. А по дорогам, ведущим от шоссе вверх по холмам вдоль пастбищ, практически никто не ходит, так как скота в окрестностях почти не осталось. Некоторые из этих дорог даже перекрыты, а они с Ральфом получили ключи от ворот, когда приобрели здесь недвижимость. Просить никого не пришлось; владельцы земли, отделяющей хижину от шоссе, вручили им ключи. Это называется добрососедскими отношениями, сказала она, вложив в эти одобрительные слова неожиданно глубокий и сложный смысл: оттенки подозрения, самодовольства, горького удовлетворения.

– Я бы взяла тебя с собой, чтобы приглядывать за тобой, раз уж ты доказал, что на тебя нельзя положиться, но не получится. Я могла бы посадить тебя в машину на заднее сиденье и отвезти туда, но обратно я тебя никак не смогу доставить. Я поеду оттуда на мотоцикле Ральфа. Может, свалюсь по дороге и сверну свою гребаную шею!

Она весело расхохоталась, показывая, какую замечательную шутку может сыграть с ней судьба, но Пол не смеялся.

– Энни, а если это случится, что будет со мной?

– С тобой все будет в порядке, – безмятежно отозвалась она. – Ну и ну, какой же ты, оказывается, паникер!

Она подошла к одному из окошек погреба и выглянула на улицу, прикидывая, скоро ли стемнеет. Пол уныло смотрел на нее. Ему не верилось, что с ним все будет в порядке, если она свалится с мотоцикла или съедет с идущей под гору неасфальтированной дороги. Он полагал, что в этом случае ему предстоит умереть здесь собачьей смертью, и в конце концов им пообедают крысы, которые уже сейчас, конечно, разглядывают из углов незваных двуногих гостей, вторгшихся в их владения. На двери, ведущей в пристройку, висит крейговский замок, к тому же она закрыта на задвижку толщиной с его запястье. Окошки в погребе, как бы в подтверждение паранойи Энни (ничего удивительного; разве не правда, что любой дом с течением времени начинает приобретать черты, отражающие личность его обитателей?), представляли собой грязные застекленные бойницы примерно двадцать дюймов на четырнадцать. Пол едва ли смог бы протиснуться в одно из них, даже если бы был в лучшей своей форме, а сейчас он очень далек от лучшей формы. Он мог бы выбить стекло и позвать на помощь, если кто-нибудь появится здесь прежде, чем он умрет от голода, но эта мысль не очень утешала.

Первые потоки боли пронзили ноги подобно струям отравленной воды. И пришла потребность. Тело молило о новриле. Вот оно, надо. Конечно, это оно.

Энни подошла к нему и откупорила третью бутылку пепси.

– Я принесу еще парочку, а потом поеду, – сказала она. – Мне сейчас нужен сахар. Ты ведь не возражаешь?

– Совершенно не возражаю. Мои бутылки – это твои бутылки.

Она сбросила крышку с горлышка бутылки и жадно глотнула. В голове у Пола пронеслось: Чаг-а-лаг, хочешь плакать-плакать, хай-де-хо. Кто это пел? Кажется, Роджер Миллер? Удивительно, какую чепуху иногда выбрасывает мозг.

Какую веселую чепуху.

– Я положу его в его машину и отвезу в Место для Смеха. Возьму все его вещи. Поставлю машину под навес и закопаю его и его… ну, ошметки… в лесу.

Он ничего не сказал. Он думал о Босси, которая все мычала, мычала, мычала, а потом уже не могла мычать, потому что умерла, и можно сформулировать еще одну аксиому Бытия на западном склоне Скалистых гор: Мертвые коровы не мычат.

– Здесь в начале подъездной дороги есть цепь. Я перекрою въезд. Это может вызвать подозрения, если явится полиция, но лучше вызвать подозрения, чем допустить, чтобы они подъехали к дому и услышали твои гребаные вопли. Я думала сначала заткнуть тебе рот, но кляп – это опасно, особенно при том, что ты принимаешь лекарство, вызывающее задержку дыхания. А вдруг тебя вырвет? Или у тебя заложит нос, так как здесь сыро. А если у тебя крепко заложит нос и ты не сможешь дышать ртом…

Она отвернулась и выключилась. Она стояла немая, как каменные стены погреба, пустая, как первая выпитая ею бутылка пепси. Чаг-а-лаг, хочешь плакать-плакать, хай-де-хо. Хотелось Энни сегодня плакать-плакать? Поджарь мою задницу, если нет. Она плакала-плакала, пока не залила кровью весь газон. Пол издал смешок. Никакого признака того, что она его услышала.

Наконец Энни начала возвращаться.

Она повернулась к нему и моргнула.

– Я оставлю на заборе записку, – проговорила она медленно, вновь собираясь с мыслями. – В тридцати пяти милях отсюда есть городок. Он называется Небесный Пароход, правда, забавное название? На этой неделе там проходит Великая Толкучка. Они устраивают Великую Толкучку каждое лето. И там всегда продается очень много керамики. Я напишу в записке, что уехала туда, в Небесный Пароход. И останусь там на ночь. А если потом меня спросят, где я остановилась, и захотят проверить записи в гостинице, я скажу, что хорошей керамики там не было, поэтому я поехала домой. Но почувствовала усталость. Вот что я им скажу. Скажу, что побоялась задремать за рулем и остановилась, чтобы поспать. Скажу, что собиралась только чуть-чуть передохнуть, но поскольку накануне подстригала лужайку и здорово устала, то проспала всю ночь.

Пол был поражен степенью ее хитрости. Внезапно он понял, что Энни занимается тем, что оказалось недоступно ему: она играет в «Ты можешь?» в реальной жизни. Может быть, подумал он, именно поэтому она не пишет книг. Ей это не требуется.

– Я вернусь, как только смогу, потому что полиция здесь обязательно появится, – говорила она. Подобная перспектива, казалось, ничуть не тревожила Энни в ее безмятежности, хотя Полу не верилось, что она не сознает какой-то глубинной частью своего разума, что конец игры, в которую они оба играют, очень близок. – Не думаю, что они приедут сегодня, разве что будут проезжать мимо, но они приедут. Приедут, как только до них дойдет, что он в самом деле пропал. Они проедут по его пути и постараются узнать, где он остановился. Как думаешь, Пол, я права?

– Да.

– Я должна вернуться прежде, чем они приедут. Если я сяду на мотоцикл на рассвете, возможно, мне удастся вернуться даже до полудня. Я уверена, что переиграю их. Если он выехал из Сайдвиндера, то наверняка много раз останавливался по дороге сюда.

Когда они приедут, ты опять будешь у себя в комнате, тебе будет хорошо и уютно, как клопу в меховой подстилке. Пол, я не стану связывать тебя или затыкать тебе рот. Ты сможешь даже выглянуть в окно, когда я выйду им навстречу. Думаю, на этот раз их будет двое. По крайней мере двое. Ты со мной согласен?

Пол был согласен.

Она удовлетворенно кивнула:

– Но, если придется, я справлюсь с двумя. – Она погладила сумку цвета хаки. – Я хочу, чтобы ты, Пол, не забывал про пистолет этого малыша, когда будешь выглядывать. Я хочу, чтобы ты помнил, что он будет лежать здесь, когда завтра или послезавтра явится полиция. Сумка не будет застегнута. Тебе можно на них смотреть, но если они увидят тебя, Пол, – случайно ли, или ты завтра попробуешь выкинуть штуку вроде сегодняшней, – если такое случится, я достаю пистолет и начинаю стрелять. На твоей совести уже смерть того малыша.

– Чушь собачья, – пробормотал Пол, зная, что за это она причинит ему боль. Но ему было все равно.

Но она ничего не сделала. Только улыбнулась своей безмятежной материнской улыбкой.

– О, ты сам знаешь, – сказала она. – Я не заблуждаюсь, думая, будто бы тебе есть до этого дело, вовсе не заблуждаюсь, но ты сам знаешь. Я не обманываю себя, будто ты остановился бы перед убийством еще двух человек, если бы это пошло тебе на пользу… Но это не поможет, Пол. Потому что, если мне придется уничтожить двоих, я уничтожу четверых. Их… и нас. Но знаешь, что я думаю? Думаю, тебе все еще дорога твоя шкура.

– Не очень, – ответил он. – Скажу тебе правду, Энни: с каждым днем я все больше и больше чувствую, что хочу избавиться от своей шкуры.

Она рассмеялась:

– О, такое я уже слышала. Но стоит дотронуться до их вонючих респираторов! Начинается другая сказка! Да-да! Когда они это видят, они вопят и визжат! Вот уж действительно щенки!

Но ведь их визг тебя не останавливал, верно, Энни?

– Так или иначе, – сказала она, – я просто хочу, чтобы ты представлял себе, как обстоят дела. Если тебе действительно все равно, можешь орать, когда они приедут. Тебе решать.

Пол не ответил.

– Когда они приедут, я выйду к ним и скажу: да, здесь был человек из полиции штата. Скажу: когда он приехал, я как раз собиралась в Небесный Пароход за керамикой. Скажу, он показывал мне твою фотографию. Скажу, что не видела тебя. Тогда один из них спросит: «Но это было зимой, как вы можете быть так уверены?» И я отвечу: «Если бы Элвис Пресли был жив и вы бы встретили его зимой, вы бы сейчас помнили об этом?» Он скажет – да, вероятно, но при чем тут это, и я скажу: Пол Шелдон – мой любимый писатель, я сто раз видела его фотографии. Мне придется сказать об этом. Знаешь почему, Пол?

Он знал. Ее хитрость все еще поражала его, хотя он думал, что ему уже не следует ничему удивляться. Он вспомнил подпись под фотографией из потайного альбома Энни. Снимок был сделан в перерыве судебного заседания, после окончания слушания дела и до возвращения присяжных из совещательной комнаты. Он запомнил ту подпись слово в слово. МИЗЕРИ ОЗНАЧАЕТ ОТЧАЯНИЕ? ТОЛЬКО НЕ ДЛЯ ДРАКОНА В ЮБКЕ. В ожидании вердикта Энни мирно читает любимую книгу.

– Потом я скажу, – продолжала она, – что парень записал все это в блокнот и поблагодарил меня. Скажу, что предложила ему выпить чашку кофе, хотя и торопилась в Небесный Пароход. Они спросят, зачем я пригласила его на кофе, и я объясню, что хотела, чтобы он убедился, что здесь все в порядке. Но он отказался, сказал, что ему надо ехать дальше. Тогда я предложила ему взять с собой бутылку холодной пепси, ведь день был жаркий, и он сказал: да, спасибо, вы очень добры.

Она осушила вторую пластиковую бутылку и посмотрела на Пола сквозь нее. Ее глаз, искаженный и увеличенный, показался ему глазом циклопа. На месте половины ее головы Пол увидел уродливое вздутие, как у гидроцефала.

– В двух милях отсюда я приторможу и брошу эту бутылку в канаву. Но сначала я, естественно, приложу к ней его руку. – Она сухо, невыразительно улыбнулась. – Отпечатки пальцев, – пояснила она. – Тогда они убедятся, что он проехал мимо моего дома. Или подумают, что убедились, но нас-то это тоже устроит, а, Пол?

Его охватило нарастающее отчаяние.

– Они поедут дальше и не найдут его. Он исчез. Как свами в Индии, те, которые играют на флейтах, потом из их корзины выпрыгивает веревка, встает торчком, они лезут по ней и исчезают. Пуфф!

– Пуфф! – сказал Пол.

– Конечно, скоро они вернутся. Я знаю. В конце концов когда они не найдут ни единого следа, если не считать этой бутылки, то решат, что надо как следует подумать обо мне. В конце концов, разве не известно, что я сумасшедшая? Так во всех газетах писали. Совсем слетела с катушек!

Но сначала они мне поверят. Думаю, они не станут обыскивать дом – по крайней мере вначале. Они поищут в других местах, переберут другие варианты и только потом вернутся. Сколько-то времени у нас есть. Может быть, неделя.

Энни очень спокойно посмотрела на него.

– Ты будешь писать быстрее, – произнесла она.

19

Стемнело, и полицейские не появились. Но Энни не дожидалась их появления, коротая время в обществе Пола; она решила вставить новое стекло в окно спальни Пола, потом собрала с газона осколки и скрепки. Завтра приедут полицейские в поисках своего ягненочка, сказала она, а мы же не хотим, чтобы они увидели что-нибудь необычное, ты согласен, Пол?

Господи, только бы они заглянули под газонокосилку. Только бы заглянули под газонокосилку, и необычного им хватит.

Однако, как он ни старался заставить работать свое яркое воображение, так и не мог найти вариант, в котором полицейским пришло бы в голову заглядывать под газонокосилку.

– А тебе не интересно, Пол, зачем я тебе все это рассказала? – спросила она, прежде чем покинуть погреб и заняться окном. – Зачем я посвятила тебя в такие важные планы?

– Нет, – отрешенно ответил он.

– Отчасти затем, чтобы ты знал, каковы наши ставки, а также затем, чтобы ты знал, как именно тебе надо действовать, чтобы остаться в живых. И еще я хочу, чтобы ты знал вот что: я положила бы конец всему прямо сейчас. Если бы не книга. Книга мне все еще небезразлична. – Она широко улыбнулась, но улыбка вышла неожиданно грустной. – Это действительно лучшая из всех книг о Мизери, и мне очень, очень хочется узнать, чем она закончится.

– Мне тоже, Энни, – сказал он.

Она изумленно воззрилась на него:

– Как… Ты разве не знаешь?

– Энни, когда я сажусь за книгу, то предполагаю, что события будут разворачиваться так-то и так-то, но еще ни разу конец не выходил в точности таким, как я рассчитывал. И если над этим глубоко не задумываться, то это даже не удивительно. Начинать работу над книгой – это вроде запуска межконтинентальной ракеты… Только ты преодолеваешь не пространство, а время. То время, которое проживают на протяжении романа его герои, и то реальное время, за которое книга создается. Полагать, что знать заранее, чем закончится книга, – это все равно что запустить ракету «титан» на другой континент и рассчитывать, что она пройдет точно в намеченное тобой баскетбольное кольцо. Есть писатели, которые скажут, что добиться нужного конца проще простого, и скажут с серьезным лицом, но на самом деле очень мало шансов, что книга закончится так, как ты задумал.

– Да, – сказала Энни. – Я понимаю.

– Наверное, у меня есть хороший внутренний компас, так как я обычно предвижу достаточно точно, а коль скоро сюжет – это взрывчатка, хорошо иметь хотя бы приблизительное представление о том, где она разорвется. На сегодняшний день у меня есть два возможных варианта развязки. Один – очень печальный. Второй – пусть не традиционный счастливый конец а-ля Голливуд, но он по крайней мере оставляет надежду на лучшее будущее.

Энни вдруг встревожилась… и словно туча надвинулась на него:

– Пол, ты же не собираешься еще раз убить ее?

Он слегка улыбнулся:

– Энни, а что, если я это сделаю? Ты меня убьешь? Это меня совершенно не пугает. Пусть я не знаю, что случится с Мизери, зато я прекрасно знаю, что случится со мной… и с тобой. Я напишу слово КОНЕЦ, ты прочитаешь и потом напишешь свой КОНЕЦ. Конец для нас обоих. Какой? Даже гадать не приходится. Реальность не бывает причудливее фантазий, что бы люди ни говорили. Как правило, нам в точности известно, что нас ожидает.

– Но…

– Думаю, мне известно, чем кончится книга. Я уверен процентов на восемьдесят. Если получится так, книга тебе понравится. Но даже если книга закончится иначе, ни один из нас не узнает подробностей, пока они не возникнут на бумаге.

– Наверное, так оно и будет.

– Помнишь старую рекламу? «Приехать – полдела!»

– Но все-таки книга ведь почти закончена?

– Да, – сказал Пол. – Почти закончена.

20

До отъезда она принесла ему новую бутылку пепси, коробку крекеров, банку сардин, сыр и… судно.

– Если ты принесешь мне рукопись и один из тех желтых блокнотов, я продолжу писать от руки, – сказал он. – Быстрее пройдет время.

Она подумала, потом с сожалением покачала головой:

– Это было бы хорошо, Пол. Но тогда тебе потребуется по крайней мере одна лампочка. Я не могу так рисковать.

Паническая волна опять захлестнула его при мысли о том, что она оставит его здесь, в погребе, в кромешной темноте. Но только на мгновение. Хладнокровие тут же вернулось к нему. По коже поползли мурашки. Он подумал о крысах, прячущихся в норах и в потайных ходах внутри стен. Они выбегут, когда в погребе станет темно. Надо полагать, они почуют запах беспомощности.

– Энни, не оставляй меня в темноте. Пожалуйста.

– Это необходимо. Если кто-нибудь заметит свет в моем погребе, он захочет остановиться и посмотреть, и ему не помешают ни цепь, ни записка. Если я оставлю тебе фонарик, ты, может быть, попытаешься подавать им сигналы. Если я оставлю свечку, ты можешь поджечь дом. Видишь, как хорошо я тебя знаю?

Он почти никогда не осмеливался заговаривать о тех случаях, когда покидал свою комнату, так как упоминание о них приводило ее в ярость; но страх перед одиночеством в темном погребе заставил его сказать:

– Энни, если бы я хотел поджечь твой дом, я бы уже давно это сделал.

– Тогда все было по-другому, – сухо возразила она. – Мне жаль, что ты не хочешь оставаться в темноте. Мне жаль, что тебе придется остаться. Но виноват в этом ты сам, так что не веди себя как щенок. Мне надо уехать. Если почувствуешь, что тебе нужно обезболивающее, сделай себе укол в ногу. – Она взглянула на него. – Или в задницу.

Она направилась к лестнице.

– Тогда затяни окна! – закричал Пол. – Затяни их простынями… или… замажь черной краской… или… Господи, Энни, крысы! Крысы!

Она остановилась на третьей ступеньке и посмотрела на него. Глаза ее тускло светились, как грязные серебряные монеты.

– У меня нет на это времени, Пол, – сказала она. – Уж крысы-то тебя не станут беспокоить. Может быть, они даже признают тебя за своего. Примут в свое общество.