Мизери Кинг Стивен

5

Он не умер и не уснул, но через некоторое время после «операции» Энни боль ушла. Он просто уплыл прочь, оторвался от собственного тела, превратился в чистый сгусток мысли, улетел вверх, как воздушный шарик, вырвавшийся на свободу.

Черт подери, да о чем он беспокоится? Она сделала это, и с тех пор в его жизни остались только боль и тоска и сеансы работы над тупым слащавым романом – попытки убежать от боли и тоски. Бессмысленное существование.

О нет; здесь есть лейтмотив, Пол. Есть нить, проходящая через все это. Нить, все соединяющая. Разве ты ее не видишь?

Конечно, это Мизери. Эта нить и соединяет все. Так это или только кажется, но уж очень глупо выглядит эта нить.

Мизери – имя существительное, оно означает страдание, как правило, долгое и часто бессмысленное. Мизери – это также имя собственное, это персонаж и сюжет, также явно чересчур длинный и бессмысленный, однако и он подходит к концу. Через последние четыре месяца (может быть, пять) его жизни Мизери – страдание проходит красной нитью, очень много Мизери и много страданий, но это, конечно же, чересчур просто, конечно же…

Нет-нет, Пол. Не так просто обстоит дело с Мизери. Ты обязан ей жизнью… и ты в конце концов все-таки стал Шахразадой, разве не так?

Он еще раз попытался отвлечься от подобных мыслей, но это оказалось свыше его сил. Упорство памяти и так далее. Кропатели книг веселиться хотят. Внезапно у него появилась совершенно новая идея, открывшая новый простор для размышлений.

Ты не видишь ответа, потому что он слишком очевиден. Ты стал Шахразадой для самого себя.

Он убрал руку со лба, моргнул и посмотрел в окно. Лето, которого он не надеялся дождаться. Мелькнула и пропала тень Энни.

Верно ли это?

Шахразада для самого себя? – снова мелькнула мысль. Если это так, то он оказался в ситуации, исключительной по своему идиотизму: он жив благодаря тому, что хочет закончить книгу, написание которой навязала ему Энни. Он должен был умереть… но не умер. И не умрет, пока не узнает, чем все закончится.

Совсем свихнулся.

Ты уверен?

Нет. Он уже ни в чем не уверен. Ни в чем.

За одним исключением: его жизнь висела и продолжает висеть на волоске по имени Мизери.

Его разум поплыл прочь.

Облако, подумал он. Начнем с облака.

6

На этот раз облако было чернее, плотнее, как будто ощутимее. Пол чувствовал, что он не уплывает, а, скорее, скользит. Иногда приходили мысли, иногда появлялась боль, иногда он смутно слышал голос Энни, звучавший как в ту минуту, когда ей показалось, что горящие страницы рукописи могут вылететь из жаровни и поджечь дом: «Выпей это, Пол… Тебе нужно».

Скользит?

Нет.

Не совсем точный глагол. Точный глагол – отходит. Пол вспомнил, как однажды – дело было в колледже – в три часа ночи ему позвонили. Заспанный дежурный четвертого этажа, барабаня ему в дверь, кричал, чтобы он, черт побери, скорее шел к телефону. Звонила мама. Поли, приезжай домой как можно скорее. У отца инсульт. Он отходит. Пол гнал свой старенький «форд» со скоростью семьдесят миль в час, хотя передние колеса начинали вибрировать при скорости свыше пятидесяти, и приехал домой «как можно скорее», но все усилия оказались напрасны. Когда он приехал, его отец уже не отходил. Он отошел.

Насколько же сам он был близок к отходу в ночь после знакомства с топором? Он не знал, хотя, вероятно, показателен тот факт, что он почти не чувствовал боли на протяжении недели после ампутации. Плюс паника в голосе Энни.

Он лежал в полукоматозном состоянии, с трудом дыша из-за побочного действия лекарств; в его руках опять торчали трубки для внутривенного кормления. И из этого состояния его вывели бой барабанов и гудение пчел.

Барабаны бурка.

Пчелы бурка.

Сны бурка.

Медленно, но неуклонно приобретали яркость пейзажи земли, никогда не существовавшей за пределами листов бумаги, на которых он писал.

Сны о богине, лицо богини, черное, изъеденное дождем и ветром, нависающее над зеленью джунглей. Черная богиня на Черном континенте, и в голове ее живут пчелы. Но даже эту картину заслоняла другая, становившаяся с каждым днем все четче и рельефнее – словно гигантский экран заслонял ее от окутавшего Пола темного облака. Картина луга, посреди которого растет одинокий эвкалипт. На нижней его ветви висит пара наручников из вороненой стали. По ним ползают пчелы. Только наручники. Только наручники, потому что Мизери…

…спасена? Разве ее не спасли? Разве не так должен развиваться сюжет?

Да, сюжет должен развиваться так, но Пол не был полностью в этом уверен. По этой ли причине на эвкалипте остались только наручники? Или ее увлекли бурка? Увели внутрь своего идола? Отдали царице пчел, Большой Повелительнице Бурка?

Ты стал Шахразадой для самого себя.

Пол, кому ты рассказываешь эту историю? Кому? Энни?

Конечно, нет. Он глядел в волшебную дверь, открывающуюся в бумаге, не затем, чтобы увидеть там Энни или доставить ей удовольствие. Он глядел туда, чтобы скрыться от Энни.

Вернулась боль. И зуд. Облако становилось светлее и распадалось. Он опять видел комнату – это плохо, и видел Энни – это еще хуже. И все-таки он решил, что будет жить. Какую-то часть его сознания так же заворожили повороты сюжета, как Энни в детстве завораживали сериалы с продолжением, и он решил, что доживет до того дня, когда узнает, чем же все кончилось.

Убежала она с помощью Йена и Джеффри?

Или оказалась в голове богини?

Как это ни смешно, ему требовался ответ на такие вот идиотские вопросы.

7

Сначала она не желала, чтобы он возвращался к работе. По ее бегающим глазам он видел, как она испугалась и насколько напугана до сих пор. Как близко он подошел к порогу. Она с особой тщательностью ухаживала за ним, меняла бинты на культе через каждые восемь часов (а сначала, как она сообщила ему с видом человека, знающего, что ему не достанется заслуженная им медаль, меняла их каждые четыре часа), мыла его губкой, протирала его кожу спиртом – словно желая не признаваться в содеянном. Она говорила, что работа ему повредит. Тебе станет хуже, Пол, поверь мне. Я бы так не говорила, если бы не была уверена. Ты хотя бы знаешь, что будет дальше, а я до смерти хочу узнать. Оказалось, что, пока Пол балансировал между жизнью и смертью, Энни прочла все им написанное… Больше трехсот машинописных страниц. Он не вставил «н» на последних сорока страницах – Энни сделала это сама. Она показала ему свою работу с неприкрытой гордостью. Очень аккуратные буквы «н», совершенно не похожие на его «н», кривые и спотыкающиеся.

Хотя Энни ничего не говорила, Пол был уверен, что эти «н» – еще одно свидетельство ее заботы о нем (Пол, как ты можешь говорить, что я жестоко с тобой обращалась? Посмотри, сколько «н» я вставила!), или попытка возместить нанесенный ею ущерб, или даже своего рода мистический ритуал: меняй бинты, мой Пола губкой, вставляй «н» – и Пол будет жить. Пчелиная Богиня Бурка будет колдовать, будет делать бвана, будет буквы вставлять, и все здоровы будут.

Сначала было так… а потом пришло надо. Пол знал симптомы. Когда она сказала, что ей до смерти хочется узнать, что будет дальше, она не преувеличивала.

А ты сам разве живешь не затем, чтобы узнать, что будет дальше?

Пусть это безумие, абсурд, стыд, но он решил, что это правда.

Надо.

Когда-то он с раздражением обнаружил, что такое состояние духа в книгах о Мизери он способен создавать едва ли не по желанию, а в серьезных книгах оно может приходить только само по себе – если вообще приходит. Невозможно предсказать, когда именно появится состояние надо, но, когда оно появлялось, он безошибочно узнавал его. Когда оно появлялось, стрелка некоего внутреннего счетчика Гейгера начинала плясать. Он узнавал это состояние, даже если просто сидел перед пишущей машинкой, мучаясь от похмелья, пил черный кофе чашку за чашкой, курил одну или две сигареты каждые два часа (он понимал, что от этих чертовых сигарет нужно бы отказаться, хотя бы по утрам, но на деле был не в состоянии заставить себя бросить курить), и до завершения книги оставались долгие месяцы, а до публикации – световые годы. Он каждый раз испытывал легкий стыд, когда надо приходило, чувствуя свою от него зависимость. Но в этом было и оправдание его труда. Дни шли за днями, дверца в листе бумаги оставалась крошечной, картины – мутными, подслушанные диалоги – скучными. Он со скрипом толкался вперед только потому, что ни на что иное не был способен. И вдруг дверь в листе распахивалась до размеров киноэкрана, сцену действия заливал яркий, как у Сесиля де Милля[34], свет, и он чувствовал, что пришло надо, живое, активное.

«Думаю, родная, я посижу еще минут пятнадцать – двадцать, мне надо знать, как повернется эта глава» – вот что такое надо. И не важно, что человек, сказавший это, большую часть дня думал о том, как ляжет в постель и как ему будет хорошо; когда он войдет наконец в спальню, его жена уже будет спать.

«Я знаю, пора на банкет – ненавижу эти телевизионные рауты, – но мне надо знать, чем этот эпизод закончится» – вот оно, надо.

Мне надо знать, выжила ли она.

Мне надо знать, доберется ли он до того подонка, который убил его отца.

Мне надо знать, выяснится ли, что ее лучшая подруга вертит как хочет ее мужем.

Надо. Мерзкое ощущение, как от блевотины в грязном баре, великолепное ощущение, как после ночи с проституткой высшего класса. Черт подери, это дерьмо, черт подери, это золото, черт подери, не важно в конце концов, как грубо и глупо выйдет, потому что в конце концов верно поют Джексоны на той пластинке – остановок не будет, пока не получишь что надо.

8

Ты стал Шахразадой для самого себя.

Он не мог бы сформулировать или даже осознать эту мысль, по крайней мере тогда, настолько ему было больно. Но разве он не знал, что так оно и есть?

Ты – нет. Твоя подкорка – да. Она знала.

Да. Как будто похоже на правду.

Гудение газонокосилки сделалось громче. Энни оказалась в поле его зрения, посмотрела на него, увидела, что он смотрит в окно, и помахала ему рукой. Он помахал рукой – той, на которой еще остался большой палец, – в ответ. Она снова исчезла. Вот и хорошо.

В конце концов он убедил ее, что работа не ухудшит, а улучшит его состояние. Его преследовали причудливые призрачные образы, которые вывели его из облака; именно призрачные, ибо пока не попадут на бумагу, они останутся тенями и будут бродить, не находя успокоения.

И хотя Энни не поверила ему – поначалу, – она разрешила ему вернуться к работе. Не из-за его уговоров, а из-за чувства надо.

Первое время он мог работать совсем недолго – пятнадцать минут, может быть, полчаса, когда книга действительно этого требовала. И даже за короткие периоды работы расплачивался страшной болью. Перемена позы вызывала вспышку боли в искалеченной ноге; так вспыхивает на ветру ярким пламенем тлевшая до того головня. Писать было дьявольски больно, но время писания было не самым худшим временем; самыми худшими были один или два часа после работы, когда в заживающей культе словно просыпался пчелиный рой и его бешеный зуд сводил Пола с ума.

Он оказался прав, а она ошиблась. По-настоящему он, конечно, не выздоровел – да и едва ли это было возможно в его положении, – но здоровье его все же укреплялось, и силы мало-помалу возвращались. Он чувствовал, что горизонт его интересов чрезвычайно сузился, но был согласен заплатить эту цену за выживание. То, что он вообще выжил, – величайшее чудо.

Он сидел перед пишущей машинкой, у которой постепенно разрушались зубы, и размышлял о последнем периоде своей жизни, наполненном скорее работой, нежели событиями. Да, он, вероятно, стал Шахразадой для самого себя, точно так же, как сам недавно совладал с собой и вырвался из мира лихорадочно пульсирующих фантастических образов. И без психиатра он понимал, что в писании есть что-то от онанизма; пальцы мучают пишущую машинку, а не собственную плоть, но оба процесса в значительной степени зависят от изобретательности ума, быстроты рук и искренней преданности искусству нетривиального.

Но нет ли здесь еще какого-то, пусть самого сухого, полового акта? Ведь когда он начинает… хотя во время работы она его и не прерывает, но едва он заканчивает, она немедленно уносит все им написанное – под тем предлогом, что ей надо вставить пропущенные буквы, но на самом деле (Пол теперь хорошо знал ее, как опытный донжуан заранее знает, какое свидание приведет к желаемому результату, а какое нет) для того, вероятно, чтобы удовлетворить свое желание. Удовлетворить свое надо.

Сериалы. Да. Повторяется прошлое. Только в последние несколько месяцев она получает новую серию каждый день, ей не приходится ждать субботы, и Пол, который балует ее сериалами, – уже не старший брат, а комнатный писатель.

Сеансы работы за машинкой делались дольше и дольше по мере того, как отступала боль и возвращалась выносливость… и все-таки он был не в состоянии работать с достаточной скоростью, чтобы удовлетворять ее потребности.

Оба они еще живы благодаря надо, ибо, если бы не оно, Энни давно бы уже убила и его, и себя, но именно надо послужило причиной утраты большого пальца левой руки. Кошмар, но в нем есть и забавная сторона. Смотри на это с иронией, Пол, – полезно для здоровья.

И подумай о том, что все могло бы обернуться намного хуже.

Например, она могла отрезать ему пенис.

– А эта штука у меня только одна, – сказал он и дико расхохотался, а проклятый «Ройал» ухмылялся ему в ответ щербатым ртом. Пол хохотал, пока у него не разболелись культя и живот. Хохотал, пока не разболелся мозг. В какой-то момент его смех перешел в отдельные сухие всхлипы, отозвавшиеся болью в обрубке большого пальца, и только тогда ему удалось остановиться. Он отстраненно спросил себя, далеко ли ему еще до настоящего безумия.

Вероятно, это не имеет значения, был ответ.

9

Однажды, незадолго до второй ампутации – возможно, меньше чем за неделю, – Энни вошла в его комнату с двумя огромными блюдами ванильного мороженого, банкой шоколадного сиропа «Херши», жестяным баллоном сливок и еще одной банкой, в которой, как заспиртованные органы, плавали кроваво-красные вишни мараскино.

– Я подумала, хорошо бы нам с тобой поесть мороженого с фруктами, – сказала она подозрительно веселым голосом. Полу не понравился ни ее тон, ни легкое беспокойство в глазах. Я непослушная девочка, говорил этот взгляд. Этот взгляд заставил его подобраться, насторожиться. Он легко мог представить себе, что с таким вот выражением в глазах она вытаскивала на лестницу тюк белья или дохлого кота.

– О, спасибо, Энни, – проговорил он, глядя, как она поливает мороженое сиропом и покрывает сверху сугробами взбитых сливок из баллона. Эти операции она проделала твердой, уверенной рукой опытного кондитера.

– Не благодари меня. Ты это заслужил. Ты так усердно работаешь.

Она подала ему тарелку с мороженым. Сладость показалась ему приторной после третьей ложки, но он продолжал есть. Так безопаснее. Одно из ключевых правил выживания здесь, на западном склоне Скалистых гор, гласит: Энни кормит – не отказывайся. Некоторое время они ели молча, потом Энни отложила ложку, стерла тыльной стороной ладони с подбородка тающее мороженое пополам с шоколадным сиропом и вежливо сказала:

– Расскажи мне остальное.

Пол также отложил ложку.

– Прошу прощения?

– Расскажи мне до конца. Я не могу ждать. Просто не могу.

Разве он не знал, что это должно произойти? Знал. Если бы кто-нибудь привез Энни последние двадцать серий «Человека-Ракеты», стала бы она смотреть по серии в неделю или даже по одной в день?

Он посмотрел на уменьшившуюся вполовину гору на ее тарелке; одна вишня почти погребена под взбитыми сливками, другая плавает в шоколадном сиропе. Ему вспомнилась гостиная, разбросанные повсюду тарелки со сладкими объедками.

Нет. Энни не из тех, кто умеет ждать. Энни посмотрела бы за ночь все двадцать серий, даже если бы у нее слипались глаза и раскалывалась голова.

Потому что Энни любит сладкое.

– Я не могу, – сказал он.

Ее лицо немедленно потемнело, но не мелькнула ли на нем тень облегчения?

– Как? Почему?

Потому что завтра утром ты перестанешь меня уважать, хотел ответить он и подавил порыв. Подавил с трудом.

– Потому что я скверный рассказчик, – сказал он.

Она проглотила остаток мороженого в пять приемов; если бы Пол поедал мороженое с такой скоростью, его горло покрылось бы ледяной коркой изнутри. Потом она отодвинула тарелку и сердито посмотрела на него – словно он был не великим Полом Шелдоном, а негодяем, осмелившимся критиковать великого Пола Шелдона.

– Если ты такой скверный рассказчик, почему же ты пишешь бестселлеры, почему миллионам людей нравятся твои книги?

– Я не сказал, что я скверный писатель. Если честно, я полагаю, что пишу хорошо. А что касается устных рассказов, я – пас.

– Выдумываешь какие-то гребаные отговорки.

Ее лицо темнело. Руки, лежащие на грубой ткани юбки, сжались в кулаки. В комнату ворвался ураган «Энни». Вернулось все, что он приносит с собой. Вот только кое-что как будто изменилось, не правда ли? Пол все так же боялся ее, и тем не менее ее власть над ним ослабла. Его жизнь уже не была так важна для него, даже несмотря на чувство надо. Он боялся лишь боли, которую она может ему причинить.

– Это не отговорка, – возразил он. – Энни, писать и рассказывать – разные вещи, все равно что яблоки и апельсины. Те, кто умеет рассказывать, обычно не умеют писать. Если ты веришь, что люди, умеющие писать книги, хорошо говорят, значит, ты никогда не видела по телевизору, как заикается и мямлит писатель.

– Пусть так, но я не хочу ждать, – обиженно произнесла она. – Я сделала для тебя вкусный торт-мороженое, и ты мог бы по крайней мере рассказать мне кое-что. Ладно, не обязательно весь роман, но… Барон убил Колторпа? – Ее глаза сверкнули. – Я очень хочу знать хотя бы это. И если убил, что он сделал с его телом? Разрезал на куски и сложил в тот чемодан, который его жена все время держит при себе? Лично я думаю так.

Пол покачал головой – не в знак того, что Энни ошибается, но в знак того, что не скажет.

Ее лицо потемнело еще сильнее. Тем не менее голос оставался спокойным:

– Ты очень сердишь меня, Пол. Ты знаешь об этом?

– Конечно, знаю. Но я ничего не могу поделать.

– Я могу заставить тебя. Могу заставить тебя рассказать.

Но выглядела она огорошенной, словно понимала, что не может. Она могла бы заставить его что-то сказать, но не сможет заставить его рассказывать.

– Энни, помнишь, ты говорила мне, как ребенок сердится на маму, когда она запрещает ему играть с жидкостью для чистки раковины? Он кричит: «Мама, ты плохая!» Разве ты ведешь себя не так же? Ты говоришь: «Пол, ты плохой».

– Если ты и дальше будешь выводить меня из себя, я ни за что не отвечаю, – сказала она, и тем не менее Пол почувствовал, что кризис миновал; Энни до странности щепетильна в вопросах хорошего поведения.

– Наверное, мне придется испытать на себе последствия, – ответил он, – потому что сейчас я играю роль той матери. Я говорю «нет» не потому, что я плохой, я не говорю «нет» тебе назло; я говорю тебе «нет», потому что по-настоящему хочу, чтобы книга тебе понравилась… Если сейчас я исполню твою просьбу, книга перестанет тебе нравиться, она будет не нужна тебе. – И что тогда будет со мной? – подумал он, но не сказал вслух.

– Скажи мне хотя бы одно: этот ниггер Езекия правда знает, где отец Мизери? Скажи хоть это!

– Тебе нужен роман или заполненная анкета?

– Не смей насмехаться надо мной!

– Тогда нечего притворяться, будто ты не понимаешь, о чем я говорю! – прикрикнул на нее Пол. С удивлением и недоумением она отодвинулась от него. Черная туча ушла с ее лица, и на нем осталось только детское выражение «я была непослушной». – Ты хочешь зарезать золотого гуся! Вот чего ты добиваешься! Помнишь, в сказке хозяин его зарезал, и у него остался мертвый гусь и бесполезная куча внутренностей!

– Хорошо, – сказала она. – Хорошо, Пол. Ты будешь доедать мороженое?

– Я больше не могу есть, – признался он.

– Вижу. Я тебя расстроила. Извини меня. Наверное, ты прав. Я не должна была просить.

Она совершенно успокоилась. Пол опасался вероятной вспышки гнева или очередного приступа депрессии, но ничего подобного не случилось. Они всего-навсего вернулись к заведенному распорядку жизни: Пол писал, Энни читала написанное за день, и между их стычкой и ампутацией большого пальца прошло достаточно времени, так что Пол не видел связи между этими двумя событиями. Не видел до сегодняшнего дня.

Я пожаловался насчет машинки, думал он, глядя на «Ройал» и прислушиваясь к гулу косилки за окном. Краем сознания Пол понимал, что жужжание стало тише не потому, что Энни отошла дальше, а потому, что он унесся куда-то. Он погружался в дремоту; с ним теперь это часто бывало, он просто дремал, как какая-нибудь развалина в доме престарелых.

Всего один раз пожаловался. Но разве одного раза недостаточно? Больше чем достаточно. Когда это было? Примерно через неделю после того, как она сделала свой гнусный торт. Да, около того. Неделя. И всего одна жалоба. Насчет того, что меня сводит с ума звяканье мертвых клавиш. Я даже не просил ее покупать исправную машинку у миссис Дартмонстр или как ее там. Я только сказал, что схожу с ума от звяканья, и почти тут же, presto[35], возник вопрос о большом пальце. Вот только возник он не из-за жалобы насчет машинки. Она сделала это, потому что я сказал ей «нет», и ей пришлось это проглотить. Она сделала это в гневе. Откуда гнев? Результат понимания. Понимания чего? Того, что не все карты у нее в руках, что у меня есть определенная власть над ней. Власть надо. В итоге я оказался довольно сносной Шахразадой.

Безумие. Абсурд. Но и реальность. Над этим принято издеваться, но только потому, что люди недооценивают захватывающую силу искусства – даже такого дешевого, как популярные романы. Домохозяйки подстраивают свой распорядок дня под телевизионные мыльные оперы. Если женщина возвращается на работу, то ее первоочередной задачей становится покупка видеомагнитофона, чтобы иметь возможность смотреть мыльные оперы по вечерам. Когда Артур Конан Дойл позволил Шерлоку Холмсу погибнуть у Райхенбахского водопада, вся викторианская Англия единодушно потребовала его возвращения. Читатели протестовали совершенно так же, как протестовала Энни; они испытывали не скорбь, а ярость. Конан Дойл написал родной матери о намерении покончить с Холмсом. В ответном раздраженном письме он прочитал: «Убить милого мистера Холмса? Глупости! Только попробуй!»

Пол вспомнил другой случай. Однажды он пришел к своему приятелю Гэри Раддмену, работавшему в Общественной библиотеке Боулдера, и увидел на двери кусочек черного крепа; жалюзи в квартире Гэри были закрыты. Обеспокоенный Пол долго стучался, и наконец Гэри отозвался из-за двери. Уходи, сказал Гэри. У меня сегодня горе. Умер один человек. Он был мне дорог. Пол спросил, кто же умер, и Гэри неохотно ответил: Ван дер Валк. Гэри отошел от двери, и хотя Пол продолжал настойчиво стучать, Гэри не впустил его. Как выяснилось, Ван дер Валк был главным героем детективных романов. Его произвел на свет – и затем уничтожил – писатель по имени Николас Фрилинг.

Поведение Гэри показалось Полу не просто ненатуральным; он не увидел в его горе ничего, кроме дурного актерства. Поза, одним словом. Пол думал так до 1983 года, когда ему попалась книга «Мир глазами Гарпа»[36]. Он совершил ошибку, прочитав перед сном о трагической смерти младшего сына Гарпа, пропоротого рукоятью коробки передач. Он не мог заснуть в течение нескольких часов. Сцена смерти не выходила у него из головы. Поворочавшись как следует в кровати, он понял, что сожаления о смерти выдуманного персонажа не так уж абсурдны. Поскольку он всерьез пожалел литературного героя. Он прекрасно понимал, что с ним происходило, но от этого не становилось легче. Тогда он и подумал, что, возможно, зря недооценил глубину страданий Гэри Раддмена по поводу смерти Ван дер Валка. И еще он вспомнил один случай из своего детства. Ему было двенадцать лет. Жарким летним днем он закончил чтение «Повелителя мух» Уильяма Голдинга[37], пошел к холодильнику, чтобы налить себе холодного лимонаду – и вдруг опрометью помчался в ванную, склонился над унитазом, и его вырвало.

Пол сразу же припомнил другие примеры этой странной особенности человеческой психики. Толпы, осаждающие доки Балтимора в дни прибытия почтового парохода, который привозил очередную главу «Крошки Доррит» или «Оливера Твиста» Диккенса (некоторые почитатели Диккенса тонули, но их участь не останавливала прочих). Женщина ста пяти лет от роду, заявившая, что не умрет, пока не прочтет до конца «Сагу о Форсайтах» Голсуорси; она умерла меньше чем через час после того, как ей прочли последнюю страницу последнего тома. Молодой альпинист, замерзший в горах и доставленный в больницу в безнадежном состоянии; его друзья круглые сутки читали ему вслух «Властелина колец», и он вышел-таки из комы. И еще сотни подобных случаев.

Наверное, каждый автор бестселлеров мог бы привести примеры полного погружения читателей в созданный автором вымышленный мир… Примеры «комплекса Шахразады», думал Пол в полудреме, прислушиваясь к бесконечно далекому теперь гудению косилки. Он вспомнил, что получил два письма с предложениями о создании «Мизери-парка», по типу Диснейленда. К одному из писем был приложен эскиз парка. Но всех превзошла (по крайней мере до появления в жизни Пола Энни Уилкс) некая миссис Роман Д. Сэндпайпер III из Инк-Бич, штат Флорида. Миссис Роман Д. Сэндпайпер, которая сообщила, что ее зовут Вирджиния, превратила комнату на верхнем этаже своего дома в «гостиную Мизери». В конверте были полароидные снимки «прялки Мизери», «бюро Мизери» (с лежащей на нем незаконченной запиской, извещающей мистера Фейвери о том, что она будет присутствовать на школьном вечере декламации 20 числа текущего месяца ноября; Пол подумал, что миссис Роман Д. Сэндпайпер с суеверным страхом выводила слова от имени героини любимых романов – записка была написана не типичным летящим дамским почерком, а полупечатными буквами), «дивана Мизери», «альбома Мизери» («Да ведет вас по жизни любовь», «Никогда не перечьте любви») и т. д. и т. п. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер в письме утверждала, что все предметы обстановки подлинные. Пол не мог судить наверняка, но полагал, что миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер не кривит душой. Если так, то воспроизведение небольшого фрагмента мира Мизери обошлось миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер в тысячи долларов. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер уверяла Пола, что она вовсе не намерена использовать образ его героини в коммерческих целях, она никогда ни о чем подобном не думала – Боже сохрани! – она просто хочет, чтобы он посмотрел фотографии и написал бы ей, в чем она ошиблась (а она полагала, что допустила много промахов). Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер рассчитывала также узнать его мнение. У Пола при виде этих снимков возникло странное, хотя и едва уловимое, чувство, что он видит фотографии предметов, созданных его воображением. С того дня всякий раз, когда он пытался представить себе гостиную Мизери, служившую ей также кабинетом, в памяти у него сразу вставали полароидные снимки миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер, симпатичные, но все-таки слишком плоские, и мешали полету фантазии. Сказать ей, в чем она ошиблась? Безумие. Теперь ему предстоит ломать голову над вопросом, где он ошибся.

В ответном письме он выразил миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер свое восхищение, но не задал ни одного вопроса из тех, на которые действительно хотел бы получить ответ. Например, насколько глубоко застряла миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер в выдуманном мире? В ответ пришло второе письмо с новой серией фотографий. Первое послание миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер состояло из двух рукописных страниц и семи полароидных снимков. Во втором насчитывалось десять исписанных листов и сорок фотографий. Это письмо представляло собой подробный (и крайне утомительный) отчет о том, где миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер приобрела каждый экспонат, сколько за него заплатила. Сообщались также подробности о проведенных реставрационных работах. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер сообщала, в частности, что у человека по фамилии Маккиббон нашлась старинная мелкокалиберная винтовка, при помощи которой Маккиббон проделал в стене рядом со стулом пулевое отверстие. Миссис Роман Д. («Вирджиния») Сэндпайпер призналась, что не может в точности сказать, принадлежит ли ружье именно к эпохе Мизери, зато она знает наверняка, что калибр пули соответствующий. На снимках по большей части изображались мелкие детали интерьера. Если бы не сделанные от руки надписи, эти фотографии вполне могли бы попасть в журнал головоломок, в рубрику ЧТО ВЫ ВИДИТЕ НА СНИМКЕ? среди тех увеличенных фотографий, где держатель обыкновенного скоросшивателя можно принять за скульптуру работы Пикассо. На это письмо Пол не ответил, что не помешало миссис Роман Д. («Вирджинии») Сэндпайпер прислать ему еще пять писем (из них четыре с фотографиями), после чего наступило недоуменное, слегка обиженное молчание.

Последнее письмо было сухо подписано: миссис Роман Д. Сэндпайпер. Заключавшееся в скобках предложение называть ее по имени было снято.

Насколько бы эта женщина ни была погружена в фантастический мир, ее эмоции были далеки от яростной паранойи Энни, и тем не менее Пол понимал теперь, что источник их мании один. Комплекс Шахразады. Глубинная подсознательная сила надо.

Он уплывал все дальше. Он спал.

10

Он дремал в эти дни, как дремлют старики, засыпал ненадолго и зачастую в неподходящее время, и сон у него был стариковский, отделенный от бодрствования лишь тончайшей пленкой. Он не переставал слышать жужжание газонокосилки, но звук делался ниже, резче и превращался в гудение электрического ножа.

Он выбрал неудачный день для жалобы на «Ройал» и отсутствие буквы «н». К тому же, разумеется, не бывает удачных дней, чтобы перечить Энни Уилкс. Наказание можно отсрочить… но избежать его нельзя.

Хорошо, если тебя это так беспокоит, я помогу тебе поменьше обращать внимание на эти гребаные «н». Он слышал, как она шарит на кухне, швыряет предметы; до него доносились причудливые ругательства, характерные для языка Энни Уилкс. Через десять минут она вошла к нему со шприцем, бутылью бетадина и электрическим ножом. Он сразу же закричал. В чем-то он напоминал теперь собак Павлова[38]. Когда Павлов звонил в звонок, у собак начиналось слюноотделение. Когда Энни входит в спальню со шприцем, бутылью бетадина и острым режущим предметом, Пол начинает кричать. Она включила электрический нож в розетку около его инвалидного кресла, и крики, мольбы и обещания быть хорошим усилились. Когда он попытался увернуться от шприца, она велела ему сидеть смирно и хорошо себя вести, пригрозив, что в противном случае то, что произойдет, произойдет без всякого обезболивания. Но он все равно продолжал отдергивать руку, стенать и умолять, и Энни сказала, что, если он действительно этого хочет, она может воспользоваться этим ножом, чтобы перерезать ему горло и покончить со всеми неприятностями.

Тогда он затих и позволил ей сделать ему укол, который пришелся в основание большого пальца левой руки, и туда же опустилось лезвие ножа (когда Энни включила его и лезвие завертелось, в разные стороны полетели коричневые капли бетадина, которых Энни, кажется, не заметила), а когда дело было сделано, во все стороны разлетелись красные брызги. Дело в том, что когда Энни решала сделать дело, она делала. Мольбы не могли поколебать Энни. Крики не могли поколебать Энни. Энни оставалась тверда в своих убеждениях.

Едва вибрирующее лезвие погрузилось в мягкую плоть между большим-которого-вот-вот-не-будет и указательным пальцами, Энни сказала Полу (тоном «маме будет больнее, чем Поли»), что любит его.

А вечером…

Ты не спишь, Пол. Ты думаешь о таких вещах, о которых ты не осмеливаешься думать, когда бодрствуешь. Так просыпайся. Ради Бога, ПРОСЫПАЙСЯ!

Он не мог проснуться.

Утром она отрезала ему палец, а вечером в приподнятом настроении вплыла в комнату, где он сидел, одурманенный болью и наркотиком, прижав забинтованную левую руку к груди; она внесла пирог, напевая своим хорошо поставленным, но немузыкальным голосом «С днем рожденья тебя», и хотя тот день не был днем его рождения, пирог был уставлен свечами, а в центре пирога как главная особенная свеча торчал его палец его мертвый серый палец у него слегка поломан ноготь потому что у Пола была привычка кусать его когда он подыскивал слово и Энни сказала Если ты обещаешь быть хорошим Пол ты получишь кусок праздничного пирога и тебе не надо будет есть центральную свечку и он пообещал что будет хорошим потому что не хотел чтобы его заставили есть эту центральную свечку но главным образом потому конечно же что Энни великая Энни добрая давайте же вознесем ей хвалу за трапезу что она нам ниспослала и за то что нам не надо есть девчонок которые всегда веселиться хотят но от этого происходит зло пожалуйста не заставляй меня есть мой палец Энни мамочка Энни богиня в присутствии Энни надо быть честным она знает что ты спал она знает что сейчас ты проснулся она знает когда ты плохой а когда хороший так будь хорошим ради богини и не плачь и не дуйся но самое главное ты не должен кричать не должен кричать не должен кричать не должен кричать не должен

Он не кричал.

А теперь, когда проснулся, он закричал и вздрогнул, боль пронзила его, а он и не чувствовал, что губы его плотно сжаты, чтобы удержать крик, хотя палец он потерял больше месяца назад.

Он так старался не закричать, что сначала даже не увидел, что к дому приближается некий предмет, а когда увидел, то решил, что видит мираж.

Это был полицейский автомобиль штата Колорадо.

11

За ампутацией большого пальца последовал пасмурный период, в течение которого главным занятием Пола, помимо работы над книгой, было ведение счета дням. Страсть считать дни превратилась в манию, и он, бывало, по целых пять минут сидел в прострации, стараясь убедиться в том, что не пропустил случайно один день.

Скоро я буду не лучше ее, подумал он однажды.

Его изнуренный мозг лениво ответил: И что с того?

После потери ступни – за время, которое Энни столь безжалостно называла «периодом восстановления», – книга значительно продвинулась. Нет, значительно – это оценка, данная из ложной скромности, если только на свете существует такая штука. Книга поразительно продвинулась; а ведь писал ее человек, который когда-то не мог работать, если у него не было под рукой сигарет, или болела спина, или он ощущал в голове нечто чуть-чуть более сильное, чем легкое гудение. Хотелось бы верить, что он героически преодолевал трудности, однако он полагал, что дело опять-таки в бегстве, так как боль была кошмарной. Когда восстановление в самом деле началось, фантомный зуд в несуществующей ступне сделался еще более невыносимым, чем боль. Больше всего его беспокоила подошва отрубленной ноги. Раз за разом он просыпался по ночам и скреб большим пальцем правой ноги воздух в четырех дюймах от того места, где теперь кончалась левая половина его тела.

Но он продолжал работать, несмотря ни на что.

Лишь после отсечения пальца и экстравагантного именинного пирога смятые листы стали вновь размножаться в мусорном ведре. Потерять стопу, почти умереть – и продолжать работу. Потерять большой палец – и впасть в некую тревожную нервозность. Не означает ли это, что у него есть другой выход?

Однажды он перенес лихорадку и неделю не вставал с постели. Но это была пустяковая болезнь, температура не поднималась выше 38 градусов, а в такой ерунде невозможно увидеть высокую драму. Скорее всего лихорадка была вызвана общим ослабленным состоянием его организма, а не занесенной инфекцией, и какая-то гребаная лихорадка не представляла проблемы для Энни. Среди унесенных с работы сувениров у нее нашлось немало кефлекса и ампициллина. Она давала Полу лекарство, и он поправился. Во всяком случае, настолько, насколько это было возможно в столь необычных обстоятельствах. Но что-то было не в порядке. Он утратил, казалось, какой-то важный жизненный компонент, и в результате его дух ослаб. Он предположил, что его творческий порыв доконали буквы «н», но что такое отсутствие «н» в пишущей машинке по сравнению с отсутствием ступни, а в последнее время к тому же и отсутствием большого пальца?

В чем бы ни заключалась причина, открывающийся в бумаге проход в иную реальность стягивался. Когда-то – Пол мог бы поклясться! – этот проход был широким, как туннель Линкольна. Теперь он стал не шире пролома в заборе, через который на строительную площадку можно пробраться только пригнувшись. Чтобы увидеть что-нибудь через этот пролом, приходилось всматриваться и вытягивать шею, но чаще всего по-настоящему важные события происходили вне поля зрения… И неудивительно, когда обзор настолько ограничен.

Материальные последствия утраты большого пальца и последовавшей за этим лихорадки были очевидны. Язык книги сделался чересчур цветистым и напыщенным – пока еще не совсем автопародия, но уже близко к ней, и Пол чувствовал, что не способен остановить сползание к пародийности. Сюжетные несообразности множились, как крысы в углах погреба: на протяжении тридцати страниц барон превратился в виконта из «Мизери отвечает». Пол был вынужден вернуться назад и уничтожить все эти страницы.

Это не важно, Пол, повторял он сам себе раз за разом в последние дни перед тем, как «Ройал» выплюнул сначала букву «т», а за ней – букву «е», ведь сволочная книжка почти готова. Так оно и было. Работа над этой книгой оказалась пыткой, а ее окончание означало конец его жизни. Причем второе уже становилось более желанным, чем первое, и этот факт вполне характеризовал ухудшение состояния его организма, ума и духа. А книга продолжалась вопреки всему, словно она не зависела от автора. Сюжетные промахи раздражали, но не слишком. Никогда прежде Пол не испытывал столь серьезных проблем с правдоподобием – игра «Ты можешь?» из простенькой забавы превратилась в тяжкий труд. И все же, несмотря на все испытания, которым подвергала его Энни, книга продолжалась; он мог жаловаться на то, что наряду с полупинтой крови его покинуло что-то – задор, может быть, – но книга по-прежнему воспринималась как отлично сделанная, как лучшая из книг о Мизери. Если публикация в издательстве «Энни Уилкс» (тираж строго ограничен – один экземпляр) не останется единственной, книга, полагал Пол, будет чертовски хорошо продаваться. Ну да, он рассчитывал завершить ее, если только проклятая машинка выдержит.

Ты же крутой парень, сказал он себе однажды после комплекса изнурительных упражнений по поднятию и опусканию машинки. Руки дрожали, обрубок большого пальца немилосердно ныл, лоб покрылся тонкой пленкой пота. Ты – крутой ковбой, ты должен одолеть старого беззубого шерифа. Вот только одной буквы уже нет, и я замечаю, что еще некоторые – «т», например, «е» и еще «г» начинают странно себя вести… Шатаются то вправо, то влево, то выпрыгивают над строкой, то спотыкаются. Почему-то, мой друг, мне кажется, что на этот раз старый шериф возьмет верх. По-моему, этот дряхлый старикан тебя побьет… и сука, наверное, об этом знает. Может, поэтому она и отрубила мне палец. Говорят, сумасшедший – еще не значит тупой.

Его утомленные глаза внимательно разглядывали машинку.

Вперед. Можешь сломаться совсем. Все равно я закончу. Если она тебя заменит, я поблагодарю ее от души, а если нет – что ж, у меня еще остались пальцы.

И только кричать я не буду.

Я не буду кричать.

Я.

Не буду.

12

Я не буду кричать.

Он сидел у окна, он уже окончательно проснулся, он уже понимал, что полицейский автомобиль на подъездной дорожке столь же реален, сколь реальной была когда-то его левая ступня.

Кричи! Кричи же, черт тебя побери!

Ему хотелось кричать, но запрет был серьезен – слишком серьезен. Он не мог открыть рот. Он попытался открыть рот и увидел коричневые брызги бетадина, разлетающиеся с лезвия электроножа. Он попытался открыть рот и услышал скрежет топора о кость, увидел мягкую вспышку спички, высветившую слово Bernz-O-matiC.

Он попытался открыть рот и не смог.

Попытался поднять руки. Не смог.

Жуткий стон вырвался из его сжатых губ, руки его слегка стукнули по доске по обе стороны «Ройала», но это было все, чего он смог добиться, все, что он мог сделать, чтобы повлиять на свою судьбу. В прошлом он не испытал ничего столь же страшного – за исключением разве что мгновения, когда попробовал подтянуть левую ногу, а ступня не двинулась с места, – как это ощущение неподвижности. В реальном времени прошло секунд пять, ну, не больше десяти. Но в своем внутреннем времени Пол Шелдон прожил долгие годы.

Перед ним предстала реальная возможность спасения; ему оставалось разбить окно, сломать замок, которым эта сука замкнула ему рот, и заорать: Помогите, помогите, спасите меня от Энни! Спасите меня от богини!

Но другой голос внутри него кричал: Энни, я буду хорошим! Я не буду кричать! Я буду хорошим, буду хорошим во имя богини! Я обещаю не кричать, только не надо больше отрезать куски от моего тела! Знал ли он, знал ли прежде, насколько она изуродовала его, какую часть его истинного «я» – его светлого духа – она ампутировала? Он знал, что жил в состоянии непрекращающегося страха, но знал ли он, какую часть своей сильной когда-то личности он утратил?

Одно он знал почти наверняка – с ним не все в порядке, и дело не только в параличе языка, так же как и с книгой не все в порядке, и не только по причине отсутствующих букв, или лихорадки, или несообразностей сюжета, или даже утраты мужества. Истина слишком проста, страшная истина слишком проста. Он умирает дюйм за дюймом, но смерть не так страшна, как он думал прежде. Страшнее было то, что он угасал, становился умственно отсталым.

Не кричи! – заорал голос внутри него, и в ту же секунду полицейский открыл дверцу патрульного автомобиля и вышел, поправляя фуражку. Он был молод, не старше двадцати двух или двадцати трех, и на нем были темные очки, черные и блестящие, похожие на два нефтяных пятна. Он помедлил, чтобы поправить складки на форменных брюках цвета хаки, а в тридцати ярдах от него мужчина с голубыми глазами на бледном, заросшем бакенбардами и изрезанном старческими морщинами лице наблюдал за ним из-за оконного стекла, стонал сквозь сжатые губы и бессильно барабанил пальцами по доске, лежащей на ручках инвалидного кресла.

не кричать

(кричи же)

кричи и потом все может быть кончится

(не кончится это не кончится пока я не умру этому мальчику не справиться с богиней)

Боже мой, Пол, неужели ты уже умер? Кричи, трусливый сыкун! КРИЧИ, КУСОК ДЕРЬМА, КРИЧИ!!!

Он услышал, как губы его разомкнулись. Он набрал воздуха в легкие и закрыл глаза. Он еще не знал, что из его попытки выйдет, – да так и не узнал, пока не вышло кое-что.

– АФРИКА! – закричал Пол. Дрожащие ладони взметнулись над доской и сжали виски, как будто стараясь предотвратить взрыв черепа. – Африка! Африка! Помогите! Помогите! Африка!

13

Он разлепил глаза. Полицейский разглядывал дом. Пол не видел его глаз за солнечными очками, но наклон его головы выражал растерянность. Он шагнул вперед, остановился.

Пол взглянул на лежащую перед ним доску. Слева от пишущей машинки стояла тяжелая керамическая пепельница. Наверное, когда-то она была полна измятых окурков; сейчас она не содержала ничего более вредного для здоровья, чем канцелярские скрепки и флакончик с белым составом для удаления опечаток. Пол схватил пепельницу и швырнул ее в оконное стекло. Осколки полетели наружу. Из всех звуков, которые слышал в жизни Пол, этот полнее других ассоциировался со свободой. Стены темницы рухнули, подумал он сквозь головокружение и закричал:

– Сюда! На помощь! Берегись женщины! Она сумасшедшая!

Полицейский повернулся в его сторону. Его нижняя челюсть отвисла. Он достал из нагрудного кармана какой-то предмет, который мог быть только фотографией. Он посмотрел на фотографию и бросился бежать по подъездной дорожке к дому. Там он произнес единственные четыре слова, которые Пол услышал от него, последние четыре слова, которые от него кто-либо слышал. Ему еще предстояло издать несколько нечленораздельных звуков, но ни одного настоящего слова уже не будет.

– Ах черт! – выкрикнул полицейский. – Это вы!

Пол настолько сосредоточил внимание на полицейском, что заметил Энни лишь тогда, когда было уже слишком поздно. А когда он увидел ее, его охватил сверхъестественный ужас. Энни превратилась в богиню, в существо, соединяющее в себе женщину и газонокосилку, в злобного кентавра женского пола. Бейсбольная кепка свалилась с ее головы. Ее лицо словно застыло, искаженное яростным рычанием. В руке она держала деревянный крест. Этот крест она недавно водрузила на могиле коровы – он не мог припомнить, Босси № 1 или № 2, – переставшей наконец мычать.

Босси в самом деле умерла, и, когда весеннее тепло размягчило землю, Пол видел в окно – то замирая от ужаса, то не в силах сдержать хихиканье, как Энни копала могилу (это заняло большую часть дня), как притащила тело Босси (ставшее значительно легче) из-за сарая. Для этого она воспользовалась цепью, которая обычно служила для трейлера. Один ее конец она прикрепила к «чероки», другим захлестнула корову поперек туловища. Пол мысленно заключил с самим собой пари, что тело коровы разорвется пополам, но проиграл. Энни уложила Босси в яму, а затем принялась методично закапывать ее. Работу она заканчивала уже в полной темноте.

Пол наблюдал за ней, когда она ставила на могиле крест, а затем читала Библию при свете восходящей весенней луны.

Сейчас она держала крест в руках на манер копья, и почерневший в земле заостренный конец был направлен прямо в спину полицейского.