Неподобающая Мара Дайер Ходкин Мишель

10

То же самое жутковатое, настораживающее чувство сопровождало меня в школу на следующий день. Я просто не могла от него избавиться. Подъехав к школьной парковке, Даниэль сказал:

— Знаешь, тебе стоит подумать о том, чтобы бывать на солнышке.

Я бросила на него взгляд.

— Серьезно?

— Просто ты кажешься слегка изможденной.

— Верно подмечено, — сухо проговорила я. — Мы опоздаем, если ты не найдешь местечка.

Музыка Рахманинова негромко звучала из динамиков, вовсе не успокаивая сумятицу в моей голове.

Очевидно, и сумятицу в голове Даниэля тоже.

— Мне не на шутку хочется начать игру в бамперные машинки,[25] — сквозь сжатые зубы проговорил он.

Хотя мы рано выехали из дома, на дорогу до школы ушло сорок минут, и длиннющая очередь роскошных машин уже ожидала въезда на парковку.

Мы наблюдали, как две из них соперничали за одно и то же место, приблизившись к нему с разных сторон; одна из ожидающих машин, черный «Мерседес»-седан, с визгом покрышек подлетела к нужному месту, подрезав другую машину, голубой «Фокус». Водитель «Фокуса» прогудел одну длинную, резкую ноту.

— Сумасшествие, — сказал Даниэль.

Я кивнула, наблюдая, как водитель «Мерседеса» вышла из машины вместе со своим пассажиром. Я узнала безукоризненную гриву светлых волос еще до того, как увидела лицо. Анна, само собой. Потом я узнала кислое выражение лица ее вездесущего компаньона, Эйдена, вылезшего с переднего пассажирского сиденья.

Когда мы в конце концов нашли место, Даниэль улыбнулся мне. Потом мы вылезли из машины.

— Просто пошли мне СМС, если я понадоблюсь, хорошо? Предложение ланча по-прежнему в силе.

— Со мной все будет в порядке.

Дверь класса все еще была открыта, когда я пришла на продвинутый английский, но большинство мест уже были заняты. Я села на один из свободных стульев во втором ряду и не обратила внимания на смешки пары учеников, запомнившихся мне с урока математики. Учительница, мисс Лейб, что-то писала на доске, а дописав, улыбнулась классу.

— Доброе утро, ребята. Кто может сказать, что означает это слово?

Она показала на доску с написанным там словом «гамартия».[26] Я почувствовала себя увереннее — это я уже проходила. Очко в пользу бесплатного школьного образования Лорелтона. Я быстро оглядела класс. Никто не поднял руки. Ох, да какого черта! Я подняла руку.

— А, новенькая.

Мне до зарезу требовалась школьная форма. Улыбка мисс Лейб была искренней. Учительница прислонилась к своему столу.

— Как вас зовут?

— Мара Дайер.

— Рада познакомиться с вами, Мара. Начинайте.

— Фатальный изъян! — выкрикнул кто-то.

С британским акцентом. Я повернулась на стуле. Я бы сразу узнала мальчика, которого видела вчера, даже если бы он не был таким же помятым, как прежде, с распахнутым воротником, свободно повязанным галстуком и закатанными рукавами рубашки. Он все еще был красивым, все еще улыбался. Я сощурилась, глядя на него.

Учительница тоже сощурилась.

— Спасибо, Ной, но я вызвала Мару. И «фатальный изъян» в любом случае не самое точное определение. Хочешь попытаться, Мара?

Я попыталась, тем более что знала теперь — мальчик-британец тот самый печально знаменитый Ной Шоу.

— Это означает ошибку или заблуждение, — сказала я. — Иногда называемые трагическим изъяном.

Мисс Лейб кивнула, словно поздравляя меня.

— Очень хорошо. Я рискну и предположу, что в вашей школе вы читали три фиванские пьесы?

— Угу, — сказала я, борясь с застенчивостью.

— Тогда вы нас обогнали. Мы только начали «Царя Эдипа». Может кто-нибудь — не Мара — сказать, в чем заключался трагический изъян Эдипа?

Ной был единственным, кто поднял руку.

— Дважды в день, мистер Шоу? Это не в вашем характере. Пожалуйста, продемонстрируйте классу ваш ослепительный интеллект.

Ной, отвечая, глядел прямо на меня. Вчера я ошиблась — его глаза была не серыми, а голубыми.

— Его фатальным изъяном было самопознание.

— Или его гордость, — парировала я.

— Дебаты! — Мисс Лейб хлопнула в ладоши. — Мне это нравится. Это нравилось бы мне еще больше, если бы остальные ученики выглядели живыми, ну да ладно.

Учительница повернулась к доске и написала мой ответ и ответ Ноя под словом «гамартия».

— Думаю, имеются доводы в защиту каждого из этих утверждений. Что незнание Эдипом того, кто он есть, — так сказать, незнание самого себя, — послужило причиной его падения. И что его гордость — или, вернее, его надменность — привела к трагическому падению. И я хочу, чтобы каждый из вас к следующему понедельнику написал пять страниц вашего гениального анализа этого предмета.

Класс дружно застонал.

— Хватит. На следующей неделе мы начнем изучать антигероев.

Потом учительница продолжила лекцию, большую часть которой я уже слышала. Слегка соскучившись, я вытащила свою полную загнутых страниц любимую книгу «Лолита» и спрятала ее под тетрадкой. Наверное, в классе не работал кондиционер, потому что по мере того, как тянулись минуты, тут становилось все более душно. Когда, наконец, прозвенел звонок, жажда моя глотнуть свежего воздуха сделалась невыносимой. Я вскочила со стула, опрокинув его, наклонилась, чтобы поднять и поставить на ножки, но стул уже оказался в чьих-то руках.

В руках Ноя.

— Спасибо, — сказала я, встретившись с ним глазами.

Он посмотрел на меня знакомым знающим взглядом, таким же, как вчера. Слегка раздраженная, я отвела глаза, собрала вещи и поспешила из класса. Толпящиеся вокруг ученики толкнули меня, и я выронила книгу. Не успела я к ней потянуться, как на ее обложку упала тень.

— «Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, дабы узнать сразу маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей, — сказал Ной; его британский акцент таял среди слов, голос был плавным и негромким. — Она стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти».[27]

Я уставилась на него с раскрытым ртом, утратив дар речи. Я бы засмеялась — все-таки эта ситуация была довольно-таки нелепой. Но то, как он это сказал, то, как он на меня смотрел, было шокирующе интимным. Как будто ему были известны мои секреты. Как будто у меня не было от него секретов.

Но прежде чем я смогла придумать ответ, Ной присел и поднял мою книгу.

— «Лолита», — сказал он, перевернув ее обложкой вверх.

Его взгляд скользнул по розовому ротику на обложке, потом он протянул книгу мне. Наши пальцы бегло соприкоснулись, и по кончикам моих пробежал теплый поток. Сердце мое заколотилось так громко, что Ной, наверное, услышал стук.

— Итак, — сказал он, снова встретившись со мной глазами, — ты распутница, у которой проблемы с папочкой?

Уголок его рта приподнялся в медленной, снисходительной улыбке.

Мне захотелось ударить Ноя, чтобы стереть эту усмешку с его лица.

— Что ж, ведь это ты процитировал книгу. И, между прочим, неправильно. Так кто после этого ты сам?

Его полуулыбка превратилась в настоящую ухмылку:

— О, я определенно распутник, у которого проблемы с папочкой.

— Тогда, думаю, ты припер меня к стене.

— Еще нет.

— Король придурков, — пробормотала я себе под нос, двинувшись к следующему классу.

Я не гордилась, что ругаюсь при совершенно незнакомом человеке. Но он первый начал.

Ной пошел рядом со мной.

— Ты имела в виду «король приколистов»?

Судя по его виду, он развлекался.

— Нет, — ответила я, на сей раз громче. — Я имела в виду «король придурков». Тот, кто коронован как придурок придурков, дурнее самого дурного придурка. Это самый верх иерархии придурков, — сказала я, как будто зачитала все это по словарю современных ругательств.

— Думаю, ты приперла меня к стене.

«Еще нет».

Эти слова непрошеными возникли у меня в голове, и я нырнула в класс математики, подальше от Ноя, едва увидела нужную дверь.

Я села в заднем ряду, надеясь спрятаться от взглядов наподобие тех, какие бросали на меня вчера, и потерялась в непонятном уроке. Я перегнула корешок «Лолиты» и спрятала ее в сумку. Вытащила миллиметровку, потом взяла карандаш. Потом заменила карандаш другим карандашом. Ной начинал в меня въедаться. В плохом смысле этого слова.

Но потом Анна чопорно вошла в класс в сопровождении своего не столь уж маленького друга и отвлекла меня от этих мыслей. Пара шествовала, как подходящие друг к другу пороки. Анна перехватила мой взгляд, и я быстро отвела глаза, но раньше успела покраснеть. Краешком глаза я наблюдала, как она садится в третьем ряду.

Меня затопило облегчение, когда за стол рядом со мной скользнул Джейми. Пока он был моим единственным другом в Кройдене.

— Как дела? — спросил он, ухмыляясь.

Я улыбнулась в ответ.

— Без носовых кровотечений.

— Пока, — сказал Джейми и подмигнул. — Итак, с кем ты еще познакомилась? С кем-нибудь интересным? Кроме меня, само собой.

Я понизила голос и начертила каракули на своей миллиметровке.

— С интересным? Нет. С придурочным? Да.

Ямочка на щеке Джейми стала глубже.

— Дай угадаю. Некий неряшливый ублюдок с раздевающим взглядом? — Джейми кивнул и продолжил: — Твой румянец говорит, что я попал в точку.

— Может быть, — ответила я небрежно.

— Итак, ты познакомилась с Шоу. Что он сказал?

Интересно, почему Джейми это так интересует?

— Он придурок.

— Да, ты уже упоминала об этом. А ведь если подумать, так говорят все. И все равно этот мальчик утопает в лобк…

— Ладно, ученики, выкиньте из головы свои проблемы, и пусть вашей проблемой станет то, что происходит в классе.

Мистер Уолш встал и написал на доске уравнение.

— Милый образ, — прошептала я Джейми.

Он подмигнул, как раз в тот миг, когда Анна повернулась, чтобы сердито уставиться на меня.

Свой второй день я провела в бесконечной, сводящей с ума рутине. Занятия, домашняя работа, несмешные шутки учителей, домашняя работа, задания в классе, домашняя работа. Когда это кончилось, Даниэль ждал меня на краю кампуса, и я была рада его видеть.

— Привет, — сказал он. — Иди быстрее, чтобы мы могли выбраться отсюда прежде, чем машины забьют выезд.

Я послушалась, и Даниэль спросил:

— Второй день прошел лучше первого?

Я подумала о всем, что случилось вчера, и ответила:

— Чуть получше. Но можно не говорить обо мне? Как прошел твой день?

Он пожал плечами.

— Как обычно. Люди везде одинаковы. Немногие выделяются из толпы.

— Немногие? Так сколько людей действительно выделяются?

Даниэль шутливо возвел глаза к небу.

— Несколько человек.

— Да ладно тебе, Даниэль. Где энтузиазм Кройдена? Выкладывай.

Даниэль послушно описал, на что похожа учеба в его выпускном классе, и мы прибыли домой, когда он как раз добрался до середины своего рассказа о занятиях музыкой. В гостиной ревел телевизор — шли новости, но родителей еще не было дома. Должно быть, там был наш младший брат.

— Джозеф? — прокричал Даниэль сквозь оглушительный шум.

— Даниэль? — откликнулся тот.

— Где мама?

— Она отправилась купить обед, папа сегодня возвращается домой пораньше.

— Ты сделал домашнюю работу?

Даниэль порылся в почте на кухонном столе.

— А ты? — спросил Джозеф, не поднимая глаз.

— Я собираюсь ее сделать, но это ведь не я зарылся по уши в… Что ты там смотришь?

— Си-эн-би-си.[28]

Даниэль помолчал.

— Зачем?

— Они рассказывают о рыночных тенденциях дня, — без колебания заявил Джозеф.

Мы с Даниэлем переглянулись. Потом он взял невероятно толстый конверт без обратного адреса.

— Откуда это пришло?

— Папин новый клиент закинул его за две секунды до вашего приезда.

По лицу Даниэля скользнуло странное выражение…

— Что? — спросила я.

…А потом исчезло.

— Ничего.

Даниэль ушел в свою комнату, а спустя минуту я ушла в свою, оставив Джозефа разбираться с последствиями того, что его поймают за просмотром телевизора с несделанной домашней работой. Его обаяние поможет ему выбраться из этой ситуации секунд за пять.

Некоторое время спустя громкий стук в дверь вырвал меня из глубин учебника испанского. Я решила, что испанский — мой самый нелюбимый предмет, даже хуже математики.

Папа заглянул в щель приоткрытой двери.

— Мара?

— Папа! Привет.

Отец вошел в комнату. Он явно устал, но на костюме его не было ни единой складки, хотя он провел в нем весь день. Папа сел рядом со мной на кровать, на его шелковом галстуке отразился свет.

— Итак, что нового в школе?

— Почему все всегда спрашивают меня про школу? Можно ведь поговорить о других вещах.

Он изобразил недоумение.

— О каких, например?

— Например, о погоде. Или о спорте.

— Ты ненавидишь спорт.

— Но школу я ненавижу еще больше.

— Довод принят, — с улыбкой ответил папа.

Он пустился рассказывать про свою работу, и как раз на середине истории о том, какую выволочку судья устроила секретарше за то, что та надела туфли на высоченных каблуках, мама позвала нас обедать. Когда папа был рядом, было куда легче смеяться, и той ночью я без труда заснула.

Но долго не проспала.

ПРЕЖДЕ

Я открыла один глаз, когда стук в мое окно стал слишком громким, чтобы не обращать на него внимания. Тот, кто виднелся в моем окне, почти прижался лицом к стеклу, вглядываясь в комнату. Я знала, кто там был, и не удивилась. Я зарылась под теплые одеяла, надеясь, что он уйдет.

Он постучал снова. Даже не надейся.

— Я сплю, — пробормотала я под одеялом.

Он постучал по стеклу еще громче, и старое окно в деревянной раме загремело. Или он разобьет окно, или разбудит моих родителей. И то и другое было нежелательно.

Я осторожно подошла к окну и слегка приоткрыла его.

— Меня нет дома, — громко прошептала я.

— Очень смешно.

Джуд открыл окно, и меня обдало шокирующе холодным воздухом.

— Я тут отмораживаю себе задницу.

— Эта проблема имеет простое решение.

Я скрестила руки на груди поверх фуфайки с круглым вырезом.

У Джуда был смущенный вид. Его глаза затенял козырек бейсболки, но было ясно, что он рассматривает мой ночной наряд.

— О господи. Ты даже не одета.

— Я одета. Я одета для постели. Я одета для постели, потому что сейчас два часа ночи.

Он посмотрел на меня широко раскрытыми насмешливыми глазами:

— Ты забыла?

— Да, — солгала я.

Я слегка высунулась из окна и проверила подъездную дорожку.

— Они ждут в машине?

Джуд покачал головой.

— Они уже у психушки. Ждут только нас. Пошли.

11

Я проснулась посреди ночи. В горле моем застрял вопль, на грудь словно навалился якорь. Я обливалась потом, тонула в ужасе. Я вспомнила. Я вспомнила. Поток осознания был почти физически болезненным. Джуд у моего окна, он явился, чтобы забрать меня и отвезти туда, где ждали Рэчел и Клэр.

Вот как я попала туда той ночью. Воспоминание не было таким уж ужасным, но пугал сам факт, что я вспомнила. А может, не пугал — возбуждал. Всем своим существом я знала: мой спящий рассудок не вообразил это, память была настоящей. Я осторожно проверила, не всплывет ли на краешке сознания еще какой-нибудь кусочек прошлого, но ничего не появилось — ни намека на то, зачем мы отправились в психушку.

Адреналин в крови зашкаливал, и я не смогла заснуть. Сон (воспоминание) повторялся по кругу, беспокоя меня больше, чем следовало. Почему я внезапно вспомнила именно сейчас? Что я могла с этим поделать? Что я должна была с этим поделать? Мне нужно было вспомнить ночь, когда я потеряла Рэчел, — вспомнить ради нее. Ради себя самой.

Хотя мама не согласилась бы с этим — она сказала бы, что мой рассудок защищается от травмы. Насиловать его «нездорово».

После того как на вторую ночь я увидела тот же самый сон, пережила тот же самый ужас, я мысленно начала соглашаться с мамой.

В тот день в школе я просто ни на что не годилась, и на следующий день тоже. Дул горячий бриз Майами, но вместо него я чувствовала на руках холодный декабрьский воздух Новой Англии. Закрывая глаза, я видела возле окна Джуда. Я думала об ожидающих меня Рэчел и Клэр. Ожидающих у психушки.

Психушки.

Но после навалившегося на меня в Кройдене мне больше всего на свете нужно было расслабиться. Поэтому утром пятницы я сосредоточилась на всяких мелких вещах. На столбах кружащих москитов, которыми я почти подавилась, когда вышла из машины Даниэля на парковку. На воздухе, набухшем влагой. На чем угодно, только бы не думать о новом сне, о памяти, обо всем, что стало частью моего ночного репертуара. Я была рада, что нынче утром у Даниэля прием у стоматолога. Мне не хотелось разговаривать.

Когда я приехала в школу, парковка была еще пустой. Я переоценила время, которое требовалось при здешнем движении для того, чтобы сюда добраться. Молнии сверкали вдалеке в пурпурных тучах, расстелившихся по небу как темное одеяло. Надвигался дождь, но я не могла сидеть смирно. Я должна была что-то делать, должна была двигаться, чтобы отогнать память, которая терзала мой разум.

Я распахнула дверцу машины и пошла пешком, миновав несколько пустых, неухоженных земельных участков и захудалых домов. Не знаю, как далеко я зашла, когда услышала, как кто-то скулит.

Я остановилась и прислушалась. Предо мной была сетчатая ограда, увенчанная колючей проволокой. Травы не было, только светло-коричневая, слегка утоптанная грязь в тех местах, где землю намочил ночной дождь. Повсюду валялся хлам: части машин, куски картона, какой-то мусор. А еще очень большая груда деревяшек. По земле рассыпались гвозди.

Я забралась по сетке до колючей проволоки и попыталась встать на носки, чтобы увидеть все пространство за оградой. Ничего. Я пригнулась, надеясь что-нибудь рассмотреть под другим углом. Окинула взглядом груду частей машин, потом осмотрела разбросанный там и сям мусор, груду деревяшек. Короткая желтовато-коричневая собачья шерсть почти сливалась с пылью под ненадежно сложенными досками. Собака так исхудала, что на ее пятнистой спине были видны все позвонки. Свернувшись плотным клубком, собака дрожала, несмотря на гнетущую жару. На ее черной морде виднелось множество шрамов, уши были рваными и почти невидимыми, прижатые к голове.

Ей было очень, очень плохо.

Я вгляделась во двор, но никого не увидела. Присев, я позвала собаку самым добрым, самым тоненьким голосом.