Последняя звезда Янси Рик

Много лет назад, когда отцу девочки было всего десять, он поехал на большом желтом автобусе в планетарий.

Там над его головой вспыхнули и засверкали миллионы огней. Он с открытым ртом смотрел вверх и крепко сжимал пальчиками края деревянной скамьи. Белые огоньки кружили по потолку. Они были яркие, как в тот день, когда Земля еще была черным щербатым камнем, заурядной планетой, которая летит по орбите вокруг заурядной звезды на краю заурядной галактики бесконечной вселенной.

Большой Ковш. Орион. Большая Медведица. Монотонный голос астронома. Детские головы запрокинуты, рты открыты, глаза не мигают. Мальчик чувствует себя неописуемо маленьким под необъятным искусственным небом.

Этот день он никогда не забудет.

Пройдут годы, его дочурка, пухлая кроха, побежит к нему на еще нетвердых ножках. Крепкие ручки вскинуты, глаза светятся от радости и предвкушения. Она кричит: «Папа, папа!» Тянется к нему, тянется к небу широко расставленными пальчиками.

И она без страха взлетит в пустоту, потому что он не просто ее отец, он ее ПАПА. Он обязательно ее поймает, он не даст ей упасть.

Малышка кричит: «Летать, папа, летать!»

И она летит в огромное бескрайнее небо. Девочка готова обнять бесконечность, ее голова откинута назад, она стремится туда, где встречаются восторг и страх. В ее криках – чистая радость от ощущения невесомости и свободы. Папа с ней, она в безопасности, она жива.

Кассиопея.

После того дня в планетарии, когда до ее рождения оставалось еще пятнадцать лет, он точно знал, какое имя даст своей дочери.

1

Я посижу с тобой

– Сие есть тело мое.

В самой нижней из пещер священник воздевает последнюю облатку – его запас исчерпан – к потолку пещеры, которая напоминает ему открытую пасть ревущего дракона. Лампа подсвечивает похожие на зубы наросты, они переливаются красным и желтым светом.

Он своими руками свершает ужасную Божественную жертву.

– Примите и вкусите от Него все…

Затем – чаша с последними каплями вина.

– Примите и пейте из нее все…

Полночь в конце ноября. Небольшая группа уцелевших сможет продержаться в пещерах до весны. Они не замерзнут, и у них хватит припасов, чтобы не умереть от голода. Уже несколько месяцев никто не умирал от чумы. Похоже, худшее позади. Здесь они в безопасности. В полной безопасности.

– С верой в Твою любовь и милость ем тело Твое и пью Твою кровь…

Шепот священника эхом разлетается глубоко под землей. Слова карабкаются вверх по скользким стенам, перекатываются по узким переходам к верхним пещерам – туда, где лежат, погрузившись в беспокойный сон, его собратья-беженцы.

– Да не принесет мне это осуждение, но дарует здоровье души и тела.

Больше нет ни хлеба, ни вина. Это его последнее причастие.

– Тело Христово да сохранит меня для жизни вечной.

Заплесневевший кусочек хлеба размякает на языке.

– Кровь Христова да сохранит меня для жизни вечной.

Капли скисшего вина обжигают горло.

Господь у него во рту. Господь в его пустом желудке.

Священник плачет.

Он наливает в потир немного воды. Его рука дрожит. Он пьет смешанную с водой драгоценную кровь, а затем вытирает потир пурификатором.

Кончено. Вечная жертва принесена. Он промокает щеки той же салфеткой, какой обтирал потир. Слезы человека и кровь Господа неразделимы. Ничего нового – так было всегда.

Священник вытирает дискос, затем кладет пурификатор в потир и отставляет его в сторону. Стягивает с шеи зеленый орарь, аккуратно его складывает и целует. Ему нравится быть священником. Нравятся все моменты служения. А Евхаристия нравится больше всего.

Мокрый от пота и слез воротничок свободно болтается на шее. Когда началась эпидемия чумы, он покинул свой приход и отправился на север к пещерам Эрбаны, и за тот переход в сто миль потерял пятнадцать фунтов веса. В пути он обрел много последователей, больше полусотни, хотя к тому времени, когда они добрались до безопасного места, тридцать два из пятидесяти умерли. Они отходили в мир иной, а он совершал над ними обряды. Католические, протестантские, иудейские. Не важно какие.

«По благостному милосердию своему да поможет тебе Господь…»

Потом чертил большим пальцем крест на лбу умирающего и говорил: «Избавив тебя от грехов, да спасет тебя…»

Кровь, сочившаяся из глаз умирающих, смешивалась с елеем, который он втирал им в веки. Дым волнами застилал открытые поля, забирался в лес, накрывал дороги подобно тому, как лед холодной зимой накрывает реки. Пожары в Колумбусе. Пожары в Спрингфилде и Дейтоне. В Хубер-Хейтсе, Лондоне и Файерберне. Во Франклине, Мидлтауне и Ксении. Вечерами свет от тысяч пожарищ окрашивал дым тускло-оранжевым цветом, и казалось, что небо зависло в дюйме над их головами. Священник шел по дымящейся земле. Одну руку он протягивал вперед, второй закрывал нос и рот лоскутом ткани, а по лицу текли слезы от едкого дыма. Запекшаяся кровь под сломанными ногтями, кровь в морщинках на ладонях и в подошвах ботинок.

«Осталось немного, – подбадривал священник своих спутников. – Только не останавливайтесь».

В дороге кто-то дал ему прозвище Моисей, ведь он вел их из дыма и огня в землю обетованную.

«Пещеры Огайо! Самое интересное место в штате».

Естественно, там были люди, и эти люди приветствовали их. Священник знал, что так будет. Пещеры не горят, пещерам погода не страшна. И самое главное – в пещерах легко держать оборону. Со дня Прибытия пещеры занимали третье место по востребованности после военных баз и правительственных зданий.

Там все припасено: вода и консервы, бинты и лекарства, одеяла и прочее. И оружие – винтовки, пистолеты, обрезы и ножей хоть завались. Для больных отвели карантинный центр в сувенирном магазине на поверхности. Они лежали на расставленных между стендами койках, и священник ежедневно их навещал. Он разговаривал с ними, молился вместе с ними, исповедовал, беседовал, шептал им на ухо то, что они хотели услышать.

«Per sacrosancta humanae reparationis mysteria… Священна тайна человеческого искупления…»

Прежде чем кончится мор, умрут сотни. К югу от центра приема беженцев вырыли яму для сжигания трупов. Десять футов в ширину и тридцать футов в глубину. Огонь тлел и днем и ночью, а запах горящего человеческого мяса стал привычным, его почти не замечали.

Сейчас ноябрь. Священник в самой нижней пещере встает с колен. Он невысок, но все равно пригибается, чтобы не задеть головой потолок или каменный зуб в пасти дракона.

«Месса окончена, идите с миром».

Потир и пурификатор, дискос и орарь он оставляет в пещере. Теперь все это – реликвии, артефакты исчезающей со скоростью света эпохи.

«Мы начинали как пещерные люди, – думает священник, восходя на поверхность, – в пещерах мы и закончим».

Даже самое долгое путешествие – это круг. История всегда будет возвращаться к своему началу.

Как сказано в молитвеннике: «Помни, прах ты и в прах обратишься».

Священник поднимается из пещер, как дайвер – к сверкающему над водой куполу неба.

Узкие извивающиеся переходы, стены в каплях влаги, пол гладкий, как дорожки в боулинге. Всего несколько месяцев назад здесь проводили экскурсии. Школьники цепочкой шли от пещеры к пещере, вели пальцами по влажным стенам, высматривали монстров в темных расщелинах. Они оставались детьми и продолжали верить в чудовищ.

Священник поднимается, словно Левиафан из черных, лишенных света глубин.

Путь на поверхность проходит мимо «Дивана пещерного человека» и «Хрустального короля» к «Большому залу» – главной жилой зоне выживших и наконец приводит к «Дворцу богов». Это любимое место священника. Кристаллические образования блестят, как замороженные осколки лунного света, а потолок напоминает набегающие на берег волны. Ближе к поверхности воздух уже не такой влажный, как на глубине, здесь чувствуется запах дыма от пожарищ, которые продолжают бушевать в оставленном беженцами мире.

«Господи, благослови этот пепел, которым будем посыпать наши головы, сознавая, что мы есть прах».

В голове священника мелькают отрывки молитв. Строки из гимнов. Литании, благословления и слова отпущения грехов.

«Господь дарует тебе прощение и мир. А я отпускаю тебе грехи…»

И еще из Библии: «До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня».

Фимиам дымит в курильнице. Витражи расщепляют блеклый весенний свет. Скамьи по воскресеньям скрипят, как корпус древнего корабля далеко в море. Величавая поступь времени. Календарь, которому с самого детства была подчинена его жизнь: Рождественский пост, Рождество, Великий пост, Пасха. Священник понимает, что любил не то. Его завораживали ритуалы, традиции, помпезность и роскошь, то, в чем несведущие винят Церковь. Он любил форму, не содержание. Хлеб, а не тело.

Но эта слабость не делала его плохим священником. Тихий и смиренный, он всегда был верен своему призванию. Ему нравилось помогать людям. Недели, проведенные в пещерах, были самыми плодотворными в его жизни. Страдание возвращает Господа в его земной дом – в те самые полные ужаса, смятения и боли ясли, где он родился.

«Посмотри на обратную сторону страдания, – думает про себя священник, – и увидишь лицо Господа».

Наверху, прямо у входа во «Дворец богов», сидит часовой. Это довольно крупный мужчина в надвинутой на лоб бейсболке и потертой кожаной куртке. Холодный северный ветер, предвестник зимы, разогнал облака. Силуэт часового четко вырисовывается на фоне усыпанного яркими звездами черного неба. Часовой держит в руке бинокль, винтовка лежит у него на коленях.

Он кивает священнику и спрашивает:

– Где твое пальто, святой отец? Ночь сегодня холодная.

Священник грустно улыбается:

– Так вышло, что я отдал его Агате.

Мужчина что-то понимающе бурчит себе под нос. В их группе именно Агата вечно на что-то жаловалась. То она замерзла, то проголодалась, то еще что-нибудь.

Часовой подносит бинокль к глазам и смотрит вверх.

– Не видел, прилетали еще? – спрашивает его священник.

За неделю до этого они засекли первый объект. Серебристо-серый, похожий на сигару, он на несколько минут завис над пещерами, а потом без единого звука взмыл в ярко-синее небо и превратился в едва заметный штрих. Два дня спустя появился еще один – хотя, возможно, это был тот же, первый. Он бесшумно проплыл у них над головами и скрылся за горизонтом. Вопросов о происхождении этих странных штуковин ни у кого не возникало. Все обитатели пещер знали, что эти корабли внеземного происхождения. Но никто не ведал, зачем они прибыли, и это пугало больше всего.

Часовой опускает бинокль и трет глаза.

– Что случилось, святой отец? Не спится?

– Так я вообще мало сплю в последнее время, – говорит священник. Ему не хочется, чтобы часовой подумал, будто он жалуется, и он добавляет: – Дел невпроворот.

– Атеистов в окопах не бывает.

Клише повисает в воздухе, как запах чего-то прогорклого и неудобоваримого.

– И в пещерах, – подхватывает священник.

С того момента, как они познакомились, он пытался узнать этого человека получше, но все тщетно. Мужчина не подпускал к себе. Лишившись надежды, он наглухо заперся от окружающих на засовы гнева и горя. Им и так удалось прожить дольше отпущенного. От такого не спрячешься и не убежишь. Для кого-то смерть – повивальная бабка веры. Для кого-то – ее палач.

Мужчина достает из нагрудного кармана упаковку жевательной резинки, аккуратно разворачивает один пластик и отправляет в рот. Перед тем как положить упаковку обратно в карман, он пересчитывает оставшиеся пластики. Со священником он не делится.

– Последняя осталась, – объясняет часовой и слегка подвигается на холодном камне.

– Понимаю, – говорит священник.

– Неужели? – Часовой размеренно жует. – Действительно понимаешь?

Сухой хлеб и скисшее вино. Он еще ощущает во рту их вкус. Хлеб следовало преломить, а вином поделиться. Он не должен был служить мессу один.

– Я верю, что понимаю, – отвечает невысокий священник.

– А я – нет, – медленно и взвешенно произносит мужчина. – Я ни хрена ни во что не верю.

Священник заливается краской. Его тихий смущенный смех звучит, как шлепки босых детских ножек по ступенькам длинной лестницы. Он нервно поправляет воротничок.

– Когда пропало электричество, я верил, что оно снова появится, – продолжает мужчина с винтовкой. – Все верили. Электричество пропало – электричество появится. Это ведь и есть вера, да? – Он жует резинку то левыми зубами, то правыми, перекатывает взад-вперед языком зеленый комок. – Потом с побережья просочились новости о том, что больше нет никакого побережья. Теперь у нас Рино на берегу океана. Подумаешь. Делов-то? Землетрясения и раньше случались. И цунами. Кому нужен Нью-Йорк? Что такого особенного в Калифорнии? Мы справимся. Все придет в норму. Мы же всегда справляемся. Я в это верил.

Часовой кивает и смотрит в ночное небо на холодные яркие звезды. Взгляд направлен вверх, а голос понижается.

– Потом люди заболели. Антибиотики. Карантины. Дезинфекторы. Мы ходили в масках, мыли руки, пока кожа не начала слезать. И большинство все равно умерло.

Мужчина с винтовкой смотрит на звезды, будто ждет, что они оторвутся от черного неба и посыплются на землю. А почему бы и нет?

– Мои соседи. Друзья. Жена с детьми. Я знал, что все умереть не могут. Как могут умереть все? Кто-то заболеет, но не большинство же? И многие вылечиваются, верно? Вот это и есть вера.

Мужчина достает из ботинка охотничий нож и начинает вычищать из-под ногтей грязь.

– Вот во что мы верили. Ты растешь. Учишься в школе. Находишь работу. Заводишь семью. – Покончив с ногтями на одной руке (на каждый ноготь по одному пункту веры), часовой приступает к ногтям на другой. – Твои дети подрастают. Учатся в школе. Находят работу. Заводят семью. – Ноготь, ноготь. Ноготь, ноготь, ноготь. Мужчина рукой, в которой держит нож, сдвигает бейсболку на затылок. – Я никогда не был верующим в твоем понимании. Двадцать лет не был в церкви. Но я знаю, что такое вера, святой отец. Я знаю, как это – верить во что-то. Света нет, свет включили. Воды нахлынули, воды схлынули. Люди болеют, люди выздоравливают. Жизнь идет своим чередом. В этом и есть истинная вера. Я прав? Выбросить бессмысленный треп про рай и ад, грех и спасение, а это останется. В это верят даже самые отъявленные атеисты, которые плюют на вашу церковь. Верят в то, что жизнь будет продолжаться.

– Да, – соглашается священник, – жизнь будет продолжаться.

Часовой недобро улыбается и тычет ножом в грудь священника.

– Ты не услышал ни слова из того, что я сказал, – рычит он. – Вот поэтому я на дух не переношу вашу братию. Палите свои свечки, бормочите на латыни заклинания, молитесь Богу. А Он не слушает. Ему плевать. Он просто псих или садист. Или и то и другое. Мир в огне, а вы молитесь мудаку, который либо устроил пожар, либо позволил ему случиться.

Маленький священник поднимает руки, те самые, которыми освящал хлеб и вино. Он как бы показывает часовому, что руки у него пустые и он никому не желает зла.

– Я не претендую на то, что знаю мысли Господа, – говорит священник и медленно опускает руки. Не отрывая взгляда от ножа, он цитирует из Книги Иова: – «Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал».

Мужчина долго и пристально смотрит на священника. Повисает неловкая пауза, а он все молчит и жует свою уже безвкусную жвачку.

– Скажу тебе честно, святой отец, – спокойно говорит часовой, – я бы с удовольствием убил тебя прямо сейчас.

Священник кивает:

– Боюсь, это может случиться. Когда правда выйдет наружу.

Он вынимает нож из дрожащей руки часового и дотрагивается до его плеча. Того передергивает, но он не отодвигается.

– Какая еще правда? – шепчет он.

– Такая, – отвечает маленький священник и вонзает нож ему в грудь.

Лезвие очень острое, оно легко протыкает рубашку, проскальзывает между ребрами и на три дюйма входит в сердце.

Священник прижимает мужчину к груди и целует в макушку.

«Дарует тебе Господь прощение и мир».

Секунда – и все кончено. У часового отвисает челюсть. Резинка выпадает изо рта. Священник подхватывает комочек и забрасывает подальше от входа в пещеру. Потом он опускает труп на холодные камни и встает. Окровавленный нож поблескивает в руке.

«Кровь Нового и Вечного завета…»

Священник разглядывает лицо мертвеца. Его обуревает ярость и захлестывает омерзение. Лицо похоже на гнусный шарж. Теперь можно не скрывать отвращения.

По давно проторенной тропинке маленький священник возвращается в «Большой зал», в главную пещеру, где, ворочаясь с боку на бок и вздрагивая, спят остальные. Все, но не Агата. Агата сидит, прислонившись спиной к стене пещеры. Маленькая женщина буквально утопает в пальто на меховой подкладке, в том самом, которое ей отдал священник. Грязные черные с проседью кудряшки торчат во все стороны, словно их взбили в центрифуге. Черная сажа въелась в морщины, зубные протезы давно потеряны, глаза спрятались под вялыми складками век.

«Это человечество, – думает священник. – Это его лицо».

– Святой отец, это вы? – Голос Агаты едва слышен; он тих, как мышиный писк, и пронзительно высок, как крысиный визг.

«А это – голос людского племени».

– Да, Агата, это я.

В пещере темно. Женщина вглядывается в человеческую маску, которую он носил с младенчества.

– Я не могу заснуть, святой отец. Вы посидите со мной немного?

– Да, Агата, я с тобой посижу.

2

Тела своих жертв он выносит из пещеры по две штуки зараз. Берет каждое под мышку, тащит наружу и без лишних церемоний бросает в яму, а потом идет за следующей парой. После Агаты он убил всех остальных. Никто не проснулся. Священник действовал тихо и быстро, но при этом спокойно и уверенно. Тишину нарушал только шорох ткани в тот момент, когда лезвие ножа входило в сердце. Так одно за другим умолкли сорок шесть сердец. Теперь билось лишь его собственное.

На рассвете начинается снегопад.

С минуту он стоит у входа в пещеру и смотрит в пустое серое небо. Снежинки падают на его бледные щеки. Это его последняя зима за очень долгое время. В равноденствие сюда приземлится капсула и вернет его на корабль-носитель, а уж там он будет ждать, пока специально обученные люди очистят Землю от человеческой заразы. С борта корабля, из безмятежной пустоты, он будет наблюдать за тем, как бомбы уничтожают все города до единого и стирают с лица Земли следы человеческой цивилизации. Конец света, о котором люди бредили с тех пор, как начали себя осознавать, наконец наступит. Только произойдет он не по воле какого-то там разгневанного Бога, а совсем наоборот, все будет сделано безучастно и хладнокровно. Именно так, как маленький священник вонзал нож в сердца своих жертв.

Снег тает на его лице. До конца зимы остается четыре месяца. Сто двадцать дней до начала бомбардировки. А потом бросят в бой Пятую волну – людей-пешек, которых выучили уничтожать себе подобных.

Он у цели. Скоро все будет кончено.

Маленький священник спускается во «Дворец богов» и разговляется.

3

Рингер

Бритва рядом со мной прошептал:

– Беги.

Его пушка громыхнула у моего уха. Его целью была кроха, которая есть сумма всех вещей. А его пуля – мечом, который разрубил сковывающую нас с нею цепь.

Чашка.

Умирая, Бритва посмотрел на меня нежными печальными глазами и прошептал:

– Ты свободна. Беги.

И я побежала.

4

Я вылетела в окно сторожевой вышки, и земля понеслась мне навстречу.

Приземлившись на бетон, я не сломаю ни одной кости и даже не почувствую боли. Меня усовершенствовал враг, мой организм способен выдержать падение с гораздо большей высоты. Последнее было с пяти тысяч футов, так что нынешнее – плевое дело.

Я приземляюсь, делаю кувырок, встаю на ноги и срываюсь с места. Огибаю вышку, бегу по взлетной полосе к бетонному барьеру и ограждению с колючей проволокой поверху. Ветер свистит в ушах. Я быстрее любого животного на Земле. Гепард в сравнении со мной – черепаха.

Расставленные по периметру часовые наверняка видят меня. И человек на вышке тоже. Но я не слышу выстрелов. Никто не отдал приказ убить меня. Я пулей мчусь в конец взлетной полосы.

«Им тебя не поймать. Как им поймать тебя в принципе?»

Имплантированный в мой мозг процессор все просчитал еще до того, как я приземлилась на бетон. Он уже отправил необходимую информацию тысячам микроскопических дронов, которые отвечают за мою мышечную систему, и мне не надо думать ни о скорости, ни о хронометраже, ни о точке атаки. Хаб все делает за меня.

Конец взлетно-посадочной полосы. Я прыгаю. Пятки пружинят от бетонного барьера и отправляют меня к забору. Колючая проволока готова впиться мне в лицо. Между спиралью колючей проволоки и верхом забора всего два дюйма, но мои пальцы точно попадают в эту щель. Я отталкиваюсь и, выгнув спину, перелетаю через забор ногами вперед.

Приземлившись, я тут же набираю полную скорость и меньше чем за четыре секунды преодолеваю сто ярдов от забора до леса. Никто не стреляет мне вслед. Ни один вертолет не поднимается в воздух. Лес смыкается за мной, как занавес в театре. Земля скользкая и неровная, но я не спотыкаюсь и не поскальзываюсь, я бегу дальше, не сбавляя скорость. Впереди – быстрая черная река. Я пересекаю ее, почти не касаясь ногами воды.

На другом берегу – тундра. В северном направлении до самого горизонта – нетронутая открытая местность. Бескрайняя пустошь, где я смогу затеряться, и никто не найдет.

Я свободна.

Часами бегу без передышки. Меня поддерживает двенадцатая система. Она укрепляет мои суставы и кости, накачивает мышцы, дает мне энергию, повышает выносливость, притупляет боль. Все, что мне надо сделать, – это сдаться. Все, что я должна сделать, – довериться. И тогда я выдержу.

VQP[1]. Эти три буквы Бритва вырезал у себя на руке при свете костра из сотни человеческих тел. VQP. Победит тот, кто вытерпит.

«Иные вещи, – сказал он мне в ночь перед смертью, – вплоть до мельчайших, ценнее суммы всех вещей».

Бритва понимал, что я никогда не сбегу, если Чашка останется страдать. Мне следовало понять, что он решил спасти меня, предав. Ведь именно так он с самого начала и поступал. Он убил Чашку, чтобы я жила дальше.

Вокруг, куда ни посмотри, – ни деревца, ни кустика. Солнце по безоблачному небу спускается к горизонту. Глаза слезятся от ветра, слезы замерзают на щеках. Двенадцатая система способна защитить от физической боли, но боль, которая разрушает душу, ей не побороть.

Спустя часы я все еще бегу. Небо становится тусклым, темнеет, появляются первые звезды. Над горизонтом завис корабль-носитель; он смотрит на землю, как зеленый, лишенный век глаз. От него не убежать и не спрятаться. Недосягаемый и неприступный. Пройдет уйма времени после того, как последний человек превратится в горсть праха, а корабль-носитель будет там, в небе, – неумолимый, несокрушимый и непостижимый. Господь свергнут с престола.

Я не останавливаюсь. Равнина девственно чиста – ни одного человеческого следа. Мир таков, каким был до того, как взаимное доверие и сотрудничество людей спустили с поводка прогресс. Он вернулся в первозданное состояние. Рай был потерян и вновь воцарился.

Вспоминается печальная и горькая улыбка Воша.

«Спаситель. Значит, вот кто я такой?»

Бег в никуда ниоткуда. По идеально белой равнине под необъятным и равнодушным небом. Теперь я понимаю. Мне кажется, что понимаю.

Уменьшить популяцию людей до устойчивого числа, а потом выбить из них человечность. Раз уж доверие и сотрудничество представляют реальную угрозу для хрупкого равновесия в природе; раз уж это грехи, которые толкают мир на край пропасти. Иные решили, что единственный способ спасти этот мир – уничтожить цивилизацию. Но уничтожить ее изнутри. А единственный способ уничтожить цивилизацию изнутри – изменить человеческую природу.

5

Я все бежала и бежала по дикой равнине. День за днем. Погони так и не было. Со временем я перестала волноваться по поводу вертолетов и высадки ударных команд. Как не замерзнуть, найти свежую воду и белок для поддержания двенадцатой системы – вот что теперь меня беспокоило. Я рыла норы и сооружала навесы для ночевки. Заточила три ветки и с помощью этих копий убила кролика и лося и ела их сырое мясо. Огонь разводить было слишком рискованно, хотя это не было проблемой – в лагере «Приют» враг научил меня этому делу. Враг научил меня выживать в дикой местности, а потом снабдил внеземной технологией, которая помогала мне адаптироваться. Он научил меня убивать и не давать убить себя. Научил тому, что люди забыли после десяти веков доверия и сотрудничества. Он научил меня страху.

Жизнь – это круг, скованный страхом. Страхом хищника. Страхом жертвы. Без страха не было бы жизни. Однажды я пыталась объяснить это Зомби, но вряд ли он понял.

Я провела в дикой местности сорок дней. И да, я не забыла, что символизирует эта цифра.

Сорок дней – ерунда. Благодаря двенадцатой системе я бы больше ста лет продержалась. Царица Марика, одинокая древняя охотница, бездушная оболочка, обгладывающая высохшие кости мертвых животных. Полновластная повелительница диких земель так и жила бы до полного отказа системы. Потом ее тело рассыпалось бы в прах или его склевали бы падальщики, а кости разбросали по безлюдной пустоши как непрочитанные руны.

Я пошла обратно. К этому моменту я поняла, почему меня не преследуют.

Вош опережал меня на два шага. Впрочем, как всегда. Теперь Чашка умерла, но меня все еще связывало невысказанное обещание человеку, который, вполне вероятно, тоже был мертв. Но вероятность чего бы то ни было лишилась смысла.

Вош знал, что я не брошу Зомби, пока есть хоть один шанс на его спасение.

Существовал только один способ спасти Зомби. И об этом Вош тоже знал.

Я должна была убить Эвана Уокера.

6

КЭсси

Я убью Эвана Уокера.

Этого задумчивого, загадочного, эгоцентричного, скрытного гада. Я избавлю от страданий измученную душу этого получеловека-полупришельца.

«Ты моя мушка-однодневка. Я готов умереть ради тебя. Я проснулся, когда увидел себя в тебе».

Меня сейчас вырвет.

Вчера вечером я купала Сэма. Первый раз за три недели. И, черт возьми, он чуть не сломал мне нос. Вернее будет сказать – чуть не сломал по второму разу. Дело в том, что первой это сделала бывшая девушка Эвана (или «продвинутая» подруга, все равно, как ее называть). Она впечатала меня лицом в дверь, а за той находился мой младший брат, этот маленький засранец, которого я пыталась спасти, тот самый, который чуть не сломал мне нос во второй раз. Улавливаете иронию? Тут и символику можно усмотреть, но уже поздно, а я не спала уже, наверное, три дня, так что не будем об этом.

Вернемся к Эвану и причине, по которой я собираюсь его убить.

В итоге все сводится к алфавиту.

После того как Сэм ударил меня по носу, я, мокрая насквозь, выскочила из ванной и врезалась прямо в грудь Бена Пэриша. Бен болтался в коридоре, словно решил, что отвечает буквально за все, что происходит с Сэмом. А вышеупомянутый маленький засранец орал мне в спину непристойности, а спина осталась единственным сухим местом после попытки намылить его спину. А Бен Пэриш (живое воплощение любимого высказывания моего отца, что лучше быть везунчиком, чем умником) посмотрел на меня так удивленно: мол, что такое? И выглядел таким до тупости лапочкой, что мне захотелось сломать ему нос и лишить его наконец этого фирменного обаяния от Пэриша.

– Ты должен быть мертв, – сказала я ему.

Знаю, я только что написала, что собиралась убить Эвана, но вы должны понять… О, пошло все к черту. Это все равно никто никогда не прочтет. К тому времени, когда я умру, не останется никого, кто умеет читать. Так что я пишу не для тебя, будущий читатель, которого не окажется, а для себя.

– Вероятно, – ответил Бен.

– Какова вероятность того, что тот, кого я знала раньше, все еще будет здесь сейчас?

Бен немного подумал. Или притворился, будто думает. Он же парень.

– Примерно семь миллиардов к одному?

– Я думаю, семь миллиардов к двум, Бен. Или три с половиной миллиарда к одному.

– Ого. Так много? – якобы удивился Бен и кивнул в сторону ванной: – Что там с Наггетсом?

– Сэм. Его зовут Сэм. Еще раз назовешь его Наггетсом, и я врежу коленом по твоим наггетсам.

Бен улыбнулся. А потом он либо притворился, что до него не сразу дошло, либо все понял сразу; в общем, улыбка увяла. Он поджал губы, как будто я задела его самолюбие.

– Они чуточку больше, чем наггетсы. Но ненамного. – А потом, как по щелчку, раз – и снова улыбка. – Хочешь, я с ним поговорю?

Я сказала, что мне плевать, чем он займется. У меня были дела поважнее. Например – убить Эвана Уокера.

И дернула из коридора в гостиную, но и там было хорошо слышно, как Сэм вопит:

– Мне плевать, Зомби! Мне наплевать! Я ее ненавижу!

Дамбо и Меган сидели на диване и складывали пазл, который мы нашли в детской. Какую-то картинку из диснеевского мультика. Я промчалась мимо, а они отвели глаза, словно говоря: «Не обращай на нас внимания, беги куда хочешь, ты хорошая, мы ничего не видели».