Последняя звезда Янси Рик

15

Я хватаю Дамбо за плечи и оттаскиваю с линии огня за стойку. Времени мало. Кладу Дамбо на живот и задираю куртку с двумя рубашками, чтобы оценить рану. Дыра величиной с четвертак прямо в центре спины. Пуля засела в теле, иначе и мне бы досталось. Грудная клетка Дамбо двигается. Он дышит.

– Скажи, что я должен сделать, Дамбо, – шепчу я ему в ухо.

Ни звука. Наверное, все силы уходят на то, чтобы просто дышать.

«Зомби, здесь нельзя оставаться, – опять этот спокойный голос в духе Рингер. – Оставь его».

Конечно. Оставить его. Это как раз по-моему. Так и живу. Бросил сестру. Бросил Кекса. Они гибнут, а я живу дальше.

К черту.

Я выползаю из-за стойки, хватаю рюкзак Дамбо и возвращаюсь. Он лежит на боку, подтянув колени к груди, и веки у него вздрагивают, как у человека, который видит плохой сон. Я вскрываю аптечку, ищу бинт. Надо заткнуть рану. Это я помню после одного-единственного занятия в «Приюте» по оказанию первой помощи на поле боя. Действовать надо быстро, иначе Дамбо истечет кровью меньше чем за три минуты.

И второе, что я запомнил на тех занятиях, – это чертовски больно. То есть настолько, что первым делом нужно забрать у раненого оружие.

Поэтому я вынимаю из кобуры Дамбо пистолет и затыкаю его себе за пояс со спины.

В аптечке должен быть тонкий металлический прут, чтобы протолкнуть тампон, но я его не нахожу.

«Забудь, Зомби. У тебя нет времени».

Заталкиваю тампон пальцем. Дамбо выгибается. Он кричит. Потом инстинктивно пытается убежать, царапает ногтями основание стойки. Я свободной рукой хватаю его за шею и пытаюсь успокоить.

– Все хорошо, Бо. Все хорошо… – шепчу я ему на ухо, а мой палец тем временем проталкивает заглушку глубже.

«Еще тампон. Надо заткнуть рану наглухо. Если пуля задела артерию…»

Вынимаю палец из раны. Дамбо воет, как банши, и я зажимаю ему рот. Действую быстро и жестко. Заталкиваю в рану еще один тампон. Дамбо дергается и беспомощно рыдает. Я лежу рядом на боку – ногу закинул Дамбо на талию, чтобы удержать на месте – и шепчу:

– Еще разок, Бо. Уже почти закончил…

Все, дальше тампон не протолкнуть, он торчит. Зубами рву бинт и накладываю повязку, потом перекатываюсь на спину и с силой втягиваю воздух. Возможно, сделано слишком мало и слишком поздно. Рыдания Дамбо переходят в скулеж. Я чувствую, как его трясет. Он впадает в шоковое состояние.

Снова роюсь в аптечке. Теперь нужно найти обезболивающее. Дамбо умирает. Тут у меня нет никаких сомнений, но я хотя бы облегчу ему уход. Разрываю упаковку, где шприц-тюбики с морфином, и колю Дамбо в бедро. Эффект мгновенный. Мышцы Дамбо расслабляются, рот приоткрывается, дыхание замедляется.

– Видишь? Все не так плохо, – говорю я, будто подытоживая спор. – Я вернусь за тобой, Бо. Найду этого гада и вернусь.

«Зомби, малыш, ты все-таки сделал это».

Обещание – как смертный приговор, захлопнутая дверь камеры, камень на шее.

16

Снова выползаю из-за стойки, теперь уже за своей винтовкой. Мой арсенал: винтовка, пистолет, нож и пара световых гранат. И еще кое-что, самое важное оружие: переполненное яростью сердце. Я отправлю эту сволочь в «любимый» городок Дамбо.

На карачках ползу по коридору к аварийному выходу. («Внимание! Сработает сигнал тревоги!») Дальше – на боковую улицу под холодные звезды. Впервые после убийства моей семьи я один. Правда, в этот раз я не убегаю. Это больше не повторится.

Двигаюсь на восток. Через квартал снова поворачиваю на север, иду параллельно Главной улице. Еще два квартала, там пересеку Главную и зайду стрелку в тыл. Если только он не успел перейти улицу, чтобы закончить начатое.

«Это не обязательно глушитель. Стрелять мог простой гражданский, который выучил первый урок последней войны».

Впрочем, это все равно.

В конспиративном доме Кэсси рассказала мне, как однажды наткнулась на солдата в ночном магазине. Она забрела туда в поисках провизии. И она его убила. Подумала, что он потянулся за оружием, а вместо оружия оказалось распятие. Это разрывало ей сердце. Она не могла избавиться от этих воспоминаний. Парень, наверное, подумал, что он самый счастливый сукин сын на Земле. Один, без товарищей, тяжело ранен. Ему оставалось только ждать, когда придет помощь. А помощь могла и не прийти. И тут вдруг неизвестно откуда появляется эта девчонка. Он спасен. А девчонка поднимает винтовку и превращает его грудь в решето.

«Ты не виновата, Салливан, – сказал я. – У тебя не было выбора».

«Чушь собачья, – огрызнулась Кэсси. Она часто на меня огрызалась. Ну, не только на меня. Кусачая девчонка. – Это ложь, которую они нам навязывают, Пэриш».

Снова на Главную. Выглядываю из-за угла, смотрю на кафе. Напротив него – трехэтажный дом. Окна на первом заколочены, на следующих двух – разбиты. В окнах и на крыше темно, в окуляре ни одного зеленого пятнышка. Несколько секунд наблюдаю за фасадом. Я знаю, что делать дальше. Здание надо зачистить. В лагере мы тысячу раз отрабатывали действия в подобной ситуации. Только тогда мы работали всемером: Кремень, Умпа, Рингер, Чашка, Кекс, Дамбо… А сейчас я один.

Пригнувшись, перебегаю Главную улицу. Все тело покалывает в ожидании снайперской пули. Кому пришла в голову гениальная мысль идти напрямик через Эрбану? Кто назначил этого парня командиром?

Не останавливаться, не терять бдительности, проверить окна наверху, дверь внизу. Повсюду мусор и битые стекла, асфальт скользкий от нечистот, в маслянистых черных лужах отражаются звезды. Прохожу квартал и сворачиваю на юг. Нужное здание прямо по курсу в конце квартала. Заставляю себя замедлить шаг. Нас учили жить настоящим моментом, но мой настанет только после того, как я уничтожу стрелка. Продолжать поиски Рингер и Чашки? Отнести Дамбо обратно в конспиративный дом? Или оставить его в кафе и забрать на обратном пути из пещер?

Вот и конец квартала. Пора нанести визит. Как только я зайду в дом, обратного пути уже не будет.

Через разбитую витрину проникаю в вестибюль банка. Пол устлан ковром из депозитных квитанций, брошюр и старых журналов. Тут же валяется разорванный баннер «Наши самые низкие ставки!». И купюры разного достоинства – среди пятерок и десяток попадаются сотни. Еще один урок, который я усвоил после вторжения: «Деньги это что угодно, но не корень всех бед».

Сырой прогнивший ковер чавкает под ногами. За тридцать секунд осматриваю все помещение – чисто.

Напротив лифта нахожу дверь на лестницу. Открываю. Видимость нулевая, но свет включать рискованно. С тем же успехом можно выкрикнуть свое имя или, например: «Эй, приятель, я тут!» Дверь с легким щелчком закрывается у меня за спиной, и я оказываюсь в кромешной темноте.

Одна ступенька вверх, пауза, прислушиваюсь, следующая ступенька, пауза… Здание постанывает, как оседающий старый дом. Холодная зима плюс поврежденные трубы в стенах, и в результате вода просачивается в штукатурку, замерзает и ломает, разрывает «кости и сухожилия» здания. Если иные не начнут бомбить через четыре дня, Эрбана разрушится сама, без посторонней помощи. А через тысячу лет оставшийся от города прах уместится на ладони.

Первый пролет, второй этаж. Продолжаю подниматься, держась одной рукой за металлические перила. Шаг, пауза, шаг. Я решил начать с крыши, а потом уже прочесать здание сверху вниз. Вряд ли он свил гнездо на крыше; мы с Дамбо сидели у стойки, угол обзора был бы слишком острым. Скорее всего, снайпер засел на втором этаже, но я не собираюсь ничего пропускать и буду действовать методично, шаг за шагом.

Я чую его на втором этаже, на повороте лестницы. Этот запах ни с чем не спутаешь. Запах смерти. Наступаю на что-то маленькое и мягкое. Наверно, дохлая крыса. В тесном замкнутом пространстве запах становится невыносимым. У меня слезятся глаза, комок подкатывает к горлу. Еще одна веская причина уничтожить все города – это самый быстрый способ избавиться от вони.

Поднимаю голову и вижу под дверью тонкую, как бритва, полоску золотистого света. Мать твою, что за черт? До чего же наглая мразь.

Прижимаю ухо к двери. Тишина. Все, казалось бы, очевидно, но я не знаю, что делать дальше. На двери может быть установлена растяжка. Или свет – хитрость, чтобы заманить меня в ловушку. Или дверь «заряжена» так, чтобы произвести шум в момент открытия. Для таких мер предосторожности вовсе не обязательно быть глушителем.

Берусь за холодную металлическую ручку. Настраиваю окуляр и замираю на месте.

«Не входишь, Пэриш… врываешься».

Но самое тяжкое – это не ворваться в закрытую комнату. Самое тяжкое – это секунда перед тем, как броситься на дверь.

Распахиваю ее, резко поворачиваюсь влево, потом шаг в коридор и поворот вправо. Не звякнул колокольчик, не загремели разбросанные по полу консервные банки. Дверь на смазанных петлях бесшумно закрывается у меня за спиной. Мой палец вздрагивает на спусковом крючке – на стене появляется тень, ее отбрасывает небольшое рыжее пушистое существо с полосатым хвостом.

Кошка.

Она стрелой вылетает в коридор через открытую дверь, откуда льется золотистый свет, который я заметил с лестницы. Медленно иду на него. Запах гнили перебивают два других: горячего супа – возможно, из тушенки – и кошачьего туалета. И тут я слышу, как кто-то тихо поет высоким дрожащим голосом:

Я уже слышал эту песню раньше. Много раз. Я даже помню припев:

Этот голос напоминает мне другой. Она поет тонким скрипучим голосом, немного фальшивит, но при этом преисполнена решимости и уверена в себе. Чувствуется, что вера ее несокрушима. Сколько раз на воскресной службе я стоял рядом с бабушкой, пока она пела этот гимн? Я был подростком, и мне было жутко скучно, я беззвучно чертыхался из-за тесного воротничка и неудобных туфель, грезил наяву о девочке, в которую был влюблен, и богохульственно переделывал строчки гимна:

На меня обрушивается лавина воспоминаний. Бабушкины духи. Ее толстые ноги в белых чулках и черных туфлях с тупыми носками. Комочки пудры в морщинах, в уголках рта и возле добрых темных глаз. Пальцы с распухшими от артрита суставами. Как она держит руль своего старенького «форда». Так отчаявшийся пловец цепляется за спасательный круг. Печенье с шоколадной крошкой только-только из духовки, на полке остывает яблочный пирог. И бабушкин возбужденный голос в соседней комнате, когда она выслушивала сногсшибательные новости от приходских знакомых.

Останавливаюсь у самой двери и достаю свето-шумовую гранату. Продеваю палец в чеку. У меня дрожат руки, по спине струйкой стекает пот. Вот так они нас и достают, так вышибают из нас дух. В самый неожиданный момент прошлое забивает тебе глотку. Память о самых простых вещах – как удар под дых. Все, что ты воспринимал как должное и потерял в одну секунду. Тебя могут раздавить воспоминания о глупых, тривиальных, незначительных моментах твоей жизни. Например, дрожащий, высокий старушечий голос. Откуда-то издалека она зовет тебя домой на теплое печенье с холодным молоком.

Выдергиваю чеку и бросаю гранату в дверной проем. Ослепительная вспышка, дикий визг перепуганных кошек и вопли человеческого существа.

Заскакиваю в комнату и вижу скорчившуюся в углу фигуру. В окуляре ее лицо превращается в зеленое светящееся пятно.

«Убей ее, Зомби. Один выстрел – и дело сделано».

Но я не стреляю. Не знаю, что меня останавливает. Может, кошки. Их здесь больше дюжины. Они разбегаются и ныряют под мебель. А может быть, дело в том, как она пела. Ее песня напомнила мне о бабушке и еще тысяче потерь. Или это история Салливан о беззащитном и обреченном солдате с распятием. А может, все гораздо проще – по комнате расставлены керосиновые лампы, и я прекрасно вижу, что старушка не вооружена. Вместо снайперской винтовки она прижимает к груди деревянную ложку.

– Господи, пожалуйста, не убивай меня! – верещит старушка, сжимается в комочек и закрывает руками лицо.

Быстро прочесываю комнату. По углам никого, запасного выхода нет. Выходящее на Главную улицу окно занавешено плотными темными шторами. Я подхожу и раздвигаю их стволом винтовки. Окно заколочено. Теперь понятно, почему я не заметил свет с улицы. И это еще одно доказательство того, что снайпер не мог свить здесь гнездо.

– Пожалуйста, – скулит старушка, – умоляю, не убивай.

Меня начинает раздражать зеленый светящийся шар на месте ее головы, и я рывком снимаю окуляр. На столике у окна стоит жестяная банка из-под «Стерно», а на ней булькает кастрюля с каким-то варевом. Рядом – Библия. Открыта на двадцать третьем псалме. Дальше – заваленный одеялами и подушками диван, пара стульев, стол, искусственное дерево в горшке. Стопки журналов и газет. Это определенно гнездо; пусть не снайперское, но гнездо.

Бабулька, видимо, прячется здесь с той поры, как на город накатила Третья волна. Отсюда важный вопрос: как она умудрилась остаться незамеченной для глушителя-резидента?

– Где он? – спрашиваю я. Мне кажется, что мой голос стал тоньше, словно я провалился во времени и снова стал мальчишкой. – Где стрелок?

– Стрелок? – переспрашивает старушка.

Ее седые волосы спрятаны под вязаную шапку, но пара жидких прядей выбилась и свисает по бокам. На старушке черные спортивные штаны и несколько свитеров. Я делаю шаг вперед, она забивается дальше в угол и прижимает ложку к груди. В подсвеченном керосиновыми лампами воздухе летает кошачья шерсть. Я чихаю.

– Будь здоров, – автоматически реагирует старушка.

– Вы должны были услышать, – говорю я, имея в виду выстрел снайпера, который снял Дамбо. – Вы наверняка знаете, что он где-то здесь.

– Здесь никого нет, – пищит старушка. – Только я и мои детки. Пожалуйста, не трогай моих деток!

До меня только через секунду доходит, что она о кошках. Обхожу комнату по узкой тропинке между стопок журналов. Ищу оружие, но при этом стараюсь не упускать из виду бабульку. В этом бардаке очень просто спрятать оружие. Роюсь в груде одеял на диване, заглядываю под стол, выдвигаю пару полок, потом проверяю за горшком с искусственным деревом. Кошка пулей проносится у меня между ног. Я возвращаюсь к старушке и приказываю ей встать.

– Ты меня убьешь? – шепотом спрашивает она.

Я должен ее убить. Знаю, что должен. Рискованно оставлять ее в живых. Пуля, которую принял на себя Дамбо, была выпущена из этого здания. Вешаю винтовку на плечо, достаю пистолет и снова приказываю ей встать. Это непросто и для нее, и для меня. Старушке физически трудно подняться, а мне психологически трудно удержаться и не протянуть ей руку помощи. Наконец она встает, ее слегка пошатывает, она все прижимает руки к груди. Далась ей эта чертова ложка!

– Брось ложку.

– Хочешь, чтобы я бросила мою ложку?

– Брось ее.

– Это просто ложка…

– Брось чертову ложку!

Она бросает чертову ложку. Я приказываю повернуться лицом к стене и положить руки на голову. Старушка всхлипывает и подчиняется. Я подхожу к ней, одну руку кладу на ее ладони (они, кстати, холодные, как у покойника), а второй обыскиваю с головы до ног.

«Ладно, Зомби, оружия у нее нет. И что дальше? Хватит уже тянуть, решай».

Возможно, старушка и не слышала выстрел. У нее могут быть проблемы со слухом. Она, в конце концов, старая. Возможно, стрелок даже знал, что она тут прячется, но не стал из-за нее заморачиваться. Чем может быть опасна старая кошатница?

– Кто еще в этом доме? – спрашиваю я затылок старушки.

– Тут никого нет, никого, клянусь. Я уже много месяцев никого не видела. Тут только я и мои детки. Только я и мои детки!..

– Развернитесь. Руки не опускайте.

Старушка разворачивается на сто восемьдесят градусов, и теперь передо мной не ее затылок, а пара ярко-зеленых глаз. Они почти утонули в складках сморщенной кожи. Из-за бесчисленных свитеров сложно определить степень ее худобы, но по лицу видно, что старушка в паре шагов от голодной смерти. Щеки провалились, виски обтянуты кожей, вокруг глаз черные круги, нижняя челюсть чуть отвисает… Старушка ко всему еще и беззубая.

О господи. Отсутствие надежды и ложь превратили последнее поколение людей в машины для убийства. С приходом весны Пятая волна прокатится по Земле и уничтожит всех на своем пути, включая парней, которые прячутся за кулерами со своими распятиями и кошатниц с их деревянными ложками.

«Стреляй, Зомби. Шансов нет ни у кого. Не убьешь ты, убьет кто-нибудь другой».

Я поднимаю пистолет на уровень глаз старушки.

17

Старушка падает на колени и простирает ко мне руки. Она ни о чем не просит, о чем тут просить? Она знает, что сейчас умрет.

Я прошел подготовку в лагере, меня этому обучали, для чего сначала опустошили, а потом наполнили ненавистью, но я еще ни разу никого не убивал. Ни разу за все это время. У Кэсси Салливан руки в крови, у меня пока еще нет.

«Первый раз был самый трудный, – призналась мне Кэсси. – А когда я убила своего последнего солдата в „Приюте“, я уже ничего не почувствовала. Даже не помню, как он выглядел».

– Кто-то стрелял в моего друга, – говорю я. – Или вы, или тот, кого вы знаете. Кто? Только не надо мне врать.

– Я не выхожу из комнаты. Уже много недель. Там небезопасно, – шепотом отвечает старушка. – Я сижу здесь с моими детками и жду…

– Ждете? Чего ждете?

Она тянет с ответом. Я тоже тяну. Не хочу быть правым или неправым. Не хочу переступать эту черту и становиться тем, кого они из меня сделали. Не хочу убивать человека, виновен он или нет.

– Агнца Божьего, – отвечает старушка. – Он придет, ты знаешь. Уже скоро. Зерна отделят от плевел, козлищ от овец, и Он явится во славе своей и воздаст каждому по делам его.

– А, ну да, – сдавленным голосом отвечаю я. – Кто ж об этом не знает.

Она чувствует это раньше меня – я не стану в нее стрелять. Не могу. Детская улыбка постепенно расцветает на сморщенном лице, как солнце на рассвете появляется из-за горизонта.

Я неловко отступаю и натыкаюсь на столик возле окна. Варево старушки переливается через край кастрюли, консервная банка с огнем зло шипит в ответ.

– Мой суп! – кричит старушка и поднимается на ноги.

Я отступаю еще на пару шагов, но пистолет не опускаю, хотя мы оба уже понимаем, что это пустая угроза. Старушка поднимает с пола свою ложку и ковыляет к булькающей кастрюле. На стук деревянной ложки о металлическую кастрюлю отовсюду сбегаются кошки. У меня сводит желудок. Уже больше двенадцати часов я, если не считать протеинового батончика, ничего не ел.

Бабулька искоса с хитрецой смотрит на меня и спрашивает, не хочу ли я попробовать ее суп.

– Нет времени. Я должен вернуться к другу.

– Пожалуйста, всего пять минут, – со слезами на глазах просит старушка. – Мне так одиноко. – Помешивает суп. – Консервы кончились с месяц назад, но я справляюсь. – Снова искоса смотрит на меня. Робко улыбается. – Можешь принести сюда своего друга. У меня тут есть лекарства. И мы за него помолимся. Господь исцеляет каждого, кто просит с чистым сердцем.

У меня пересохли губы, а рот наполнился слюной. В ушах шумит кровь. Кошка трется о мою ногу, решив, очевидно, что я, в конце концов, не такой уж злодей.

– Нет, так не пойдет, – говорю я. – Здесь небезопасно.

Старушка удивленно смотрит на меня:

– А там безопасно?

Я с трудом сдерживаю смешок. Бабулька старая, но ум у нее острый. Она выносливая. Храбрая. И преисполнена веры. Иначе она бы не продержалась так долго. В такие времена выживают только сильные духом. Как там говорила о них Кэсси? Гнутся, но не ломаются. В какую-то секунду я уже готов принять ее предложение. Оставить Дамбо у старушки, а самому отправиться в пещеры на поиски Рингер и Чашки. Это было бы лучшим вариантом для Дамбо. Вернее, его единственным шансом.

– У вас закончились консервы? – откашлявшись, переспрашиваю я. – А что же у вас там варится?

Бабуля подносит ложку ко рту, прикрывает глаза и пробует коричневый бульон. Кошка у меня в ногах поднимает покрытую струпьями голову и смотрит на меня огромными желтыми глазами.

Я знаю, что скажет старушка за секунду до того, как она произносит это вслух:

– Кошка.

Одним ловким движением она выплескивает обжигающе горячую жижу мне в лицо. Я отшатываюсь, натыкаюсь на стопку журналов и теряю равновесие. Старуха настигает меня еще до того, как я падаю на пол. Она хватает меня за грудки и с легкостью, как ребенок мягкую игрушку, швыряет через комнату. Я врезаюсь в стену, винтовка соскальзывает с плеча. Лежа на боку, я прицеливаюсь в летящее на меня мерцающее пятно.

То ли старуха слишком шустрая, то ли я слишком медленный, но она успевает выбить у меня из руки пистолет. Пальцы старухи сжимаются на моем горле, она рывком ставит меня на ноги, ударяет головой о стену и приближает свое лицо к моему. В зеленых глазах сверкает бесконечная злоба.

– Ты не должен был приходить, – шипит старуха. – Слишком рано.

Ее лицо расплывается у меня перед глазами.

«Слишком рано?»

И тут я понимаю: старуха заметила мой окуляр. Она считает, что я – часть Пятой волны. Пятая волна должна начаться только на следующей неделе, после ее возвращения на корабль-носитель, после того, как исчезнет Эрбана и вообще все города на Земле.

Я нашел глушителя Эрбаны.

18

– Планы изменились, – выдыхаю я.

Старуха ослабляет хватку, но только чтобы я не задохнулся. У нее чертовски сильные пальцы, и я ни секунды не сомневаюсь, что ей не составит труда одним движением костлявой кисти сломать мне шею. Плохая перспектива. Плохая для Дамбо, плохая для Рингер и для Чашки, и особенно – для меня. Единственная причина того, что я до сих пор жив, заключается в том, что я оказался здесь, в милях от ближайшей базы и в месте, которое будет уничтожено в ближайший уик-энд.

«Сам виноват, Зомби. У тебя был шанс убрать старуху, а ты его профукал».

Ну так она напомнила мне мою бабушку.

Бабушка глушитель в ответ на мои слова откидывает назад голову и смотрит на меня, как любопытная птица на лакомый кусочек.

– Планы изменились? Это невозможно.

– Поддержка с воздуха уже в пути, – с трудом выдавливаю я из себя. – Слышала самолеты?

Надо выиграть время, так как каждая секунда, когда старуха теряется, дарит мне секунду жизни. С другой стороны, новость о скором начале бомбардировки может оказаться кратчайшим путем к моей смерти.

– Я тебе не верю, – говорит старуха. – Ты мелкий вонючий обманщик.

Винтовка лежит на полу в двух футах от нас. Очень близко и очень далеко. Старуха склоняет голову набок и снова становится похожа на чертову ворону с зелеными глазами. И тут я ощущаю жесткую атаку сознания. Ее сознания. Оно входит в меня, как дрель в мягкое дерево. Я чувствую себя раздавленным и вспоротым одновременно. Старуха видит меня насквозь. Почти как программа «Страна чудес». Только старуха исследует не мою память, а меня самого.

– Столько боли, – бормочет она. – Столько потерь. – Ее пальцы сжимают мое горло. – Кого же ты ищешь?

Я отказываюсь отвечать, и старуха перекрывает мне кислород. Перед глазами вспыхивают черные звезды. Сестра зовет меня из темноты.

«Господи, Салливан, ты была права!»

Старая ведьма придушит меня, если я не отвечу. Это сестра привела меня сюда… Не Чашка и не Рингер.

Кончиками пальцев касаюсь ствола винтовки. Старуха глушитель смеется мне в лицо. У этой беззубой пожирательницы кошек жутко воняет изо рта. Она словно циркулярной пилой разрезает мою душу и перемалывает мою жизнь.

Голос сестры умолкает. Теперь я вижу Дамбо. Он лежит, свернувшись калачиком, за стойкой в кафе. Дамбо плачет, но не может меня позвать, потому что у него не осталось сил.

«Куда ты, туда и я, сержант».

Я бросил его, одного, беззащитного, как бросил когда-то сестру. Господи, я даже его пистолет забрал.

Мать-перемать. Пистолет.

19

Первый выстрел в упор, прямо в ее набитый кошатиной живот. Старуха хватку не ослабляет. Второй выстрел в область сердца. Слезящиеся глаза старухи слегка расширяются, я умудряюсь протиснуть между нами руку и отталкиваю ее от себя. Клешни старухи разжимаются, и я полной грудью вдыхаю чудесный спертый, пропитанный злобой воздух. Однако бабушка глушитель не пала, она собирается с силами.

Старуха бросается на меня. Я резко откатываюсь вправо. Голова старухи врезается в стену. Я снова стреляю и попадаю в грудную клетку. Старуха отталкивается от стены и ползет ко мне, сплевывая ярко-красные, насыщенные кислородом сгустки крови. Телом старухи движет нечто десяти тысяч лет от роду, и ненависти в нем больше, чем воды в океане. К тому же старуху усиливает и поддерживает внеземная технология…

«Ха! Что мне твои пули. Иди ко мне, сынок!»

И все же я не думаю, что старуху приводит в действие некая технология.

Ненависть, вот что ею движет.

Я отступаю. Она наступает. Я задеваю пяткой кипу бумаг и с грохотом падаю на пол. Старуха скребет когтями по моему ботинку. Я держу пистолет. Наконец-то мои руки в крови.

Спина старухи изгибается, как у потягивающейся на подоконнике кошки. Рот открывается, но не издает ни звука. Крови много, а звука нет. Старуха бросается в последнюю атаку, таранит лбом ствол пистолета, и я нажимаю на курок.

20

Я подбираю с пола винтовку – плевать на пистолет – и выбегаю из комнаты. Коридор, лестница, вестибюль банка, улица. Снова в кафе. Заползаю за стойку.

«Только попробуй умереть, ушастый сукин сын».

Дамбо жив. Пульс нитевидный, дыхание неглубокое, кожа серая, но он жив.

Что теперь?

Возвращаться в конспиративный дом? Самый безопасный вариант. Минимум риска. Именно это посоветовала бы Рингер, а Рингер – эксперт по риску. Я не знаю, что найду в пещерах – при условии, конечно, что мы до них доберемся. Впереди еще один глушитель. Скорее всего, Рингер и Чашка уже мертвы. Тогда я не только пойду навстречу собственной смерти, но и обреку на нее Дамбо.

Правда, я могу оставить его в кафе и забрать на обратном пути. Если сумею вернуться. Так лучше и для него, и для меня. А сейчас Дамбо – обуза и помеха.

Значит, я его оставлю.

«Эй, Дамбо, я знаю, что ты прикрыл меня от пули и все такое, но теперь, приятель, ты сам по себе. А я сваливаю».

Ведь именно так поступает Бен Пэриш?

«Проклятье, Зомби, решай уже. Дамбо знал, что идти с тобой рискованно, и все равно пошел. Заслоняя тебя от пули, он выполнял свой долг. Если пойдешь обратно, получится, что он подставился зря. Если он умрет, то пусть хотя бы его смерть не будет бессмысленной».

Осмотрев повязку на предмет свежих пятен крови, я аккуратно подкладываю под голову Дамбо его рюкзак. Достаю из аптечки последний шприц-тюбик с морфином и вкалываю его Дамбо в предплечье.

Потом наклоняюсь и шепчу:

– Вот видишь, Бо, я вернулся. – Глажу его по волосам. – Я ее прикончил. Инвазированную суку, которая тебя подстрелила. Всадил ей пулю между глаз. – Лоб Дамбо очень горячий. – Я сейчас не могу с тобой остаться, Бо. Но я вернусь за тобой. Вернусь или умру. Скорее всего, умру, так что ты не очень-то надейся.

Я отворачиваюсь от Дамбо, но смотреть больше не на что. Я жутко устал и чувствую, что вот-вот сорвусь. Постоянно перехожу от одной смерти к другой. В итоге что-то очень важное внутри меня может не выдержать и сломаться.

– А теперь послушай меня, лопоухий сукин сын. Я найду Чашку и Рингер. На обратном пути мы заберем тебя и все вместе вернемся домой. И все будет хорошо. Потому что я – сержант, и все будет так, как я сказал. Понятно тебе? Ты слушаешь меня, солдат? Я запрещаю тебе умирать. Ясно? Это приказ. Я запрещаю тебе умирать.

Глаза Дамбо бегают под закрытыми веками. Может быть, он видит сон. Сидит в своей комнате и играет в «Call of Duty». Надеюсь, что так и есть.

Дамбо остается лежать на усыпанном кофейными зернами полу. Вокруг него разбросаны монеты и скомканные салфетки.

Дамбо один, и со мной никого. Ныряю в черное мертвое сердце Эрбаны. Пятьдесят третьего отделения больше не существует. Кто-то погиб, кто-то потерялся, кто-то умирает, кто-то в бегах.

Покойся с миром, пятьдесят третье отделение.

21

Кэсси

Я должна все объяснить. Сейчас. Вот прямо сейчас.

А то у меня голова лопнет.

Четыре утра. Я на взводе. Слишком много шоколада (спасибо Грейс) и слишком много Эвана Уокера. Или его, наоборот, не хватает. Это такая шутка для своих. Если, конечно, в личном дневнике допустимы инсайдерские шутки. О личном я напишу позже. Ха! Еще одна шутка. Знаете, если тебя никто не может развеселить, кроме тебя самой, то положение твое более чем печальное.

В доме тихо, даже ветер не шуршит за заколоченными окнами. Тишина, как в вакууме, как будто мир перестал дышать и я последний живой человек на Земле. Снова.

Проклятье, как же хочется с кем-нибудь поговорить.

Бен и Дамбо ушли. Остались Сэм, Меган и Эван. Двое спят в своей комнате. Другой (Другой, ха! Иной! Это чертовски грустно) бодрствует на посту. И чем больше я с этим другим-иным говорю, тем сильнее у меня едет крыша. Уже целый месяц он постоянно исчезает. То он здесь, то его нет. Говорит, потом раз – и замолкает. Мистер Пришелец пялится в космос. Черт, Эван, куда ты пропал? По-моему, я понимаю, но от этого понимания не исчезает чувство нехватки Эвана.

То же самое происходит с запахом его лосьона после бритья. После того как Бен ушел, Эван побрился. Он вымыл голову и смыл с тела недельную грязь, он даже подстриг ногти и удалил жуткие кутикулы. Когда Эван вошел в эту комнату, он выглядел, как старый Эван, первый Эван, тот, которого я принимала за стопроцентного человека.

Я скучаю по тому Эвану. Тот Эван спас меня из ледяного плена, отогрел и откормил гамбургерами. Он притворялся тем, кем не был, и скрывал свою подлинную сущность.

Спокойный, тихий, уравновешенный, надежный, сильный Эван. Не этот Эван Другой – измученный, нервный, конфликтный. Эван, который ушел, уже там, в двухстах милях над нами, и у него нет шансов вернуться. Не их Эван. Мой Эван. Не идеально идеальный парень.

Почему нам всегда достается тот Эван, которого мы заслуживаем, а не тот, о котором мечтаем?

22

Сама не знаю, почему решила вести дневник. Все равно его никто никогда не прочтет…

Эван, если ты прочитаешь, я тебя убью.

Думаю, неплохо переключиться на мишку. С ним всегда было легко разговаривать. Когда я несколько недель пряталась в лесу, мы с ним беседовали часы напролет, и нам было очень даже хорошо. Мишка отлично умеет слушать. Он не зевает, не перебивает и не уходит посреди разговора. Никогда не спорит, не гнобит, никогда не врет. «Куда ты, туда и я» – вот его медвежий девиз.

Мишка доказал, что настоящая любовь не обязательно запутана и даже взаимна.

«Эван, если ты сейчас это читаешь, знай: я променяла тебя на плюшевого мишку».

Правда, мы с тобой никогда и не были парой.

Лично я была не из тех девчонок, которые мечтали о свадьбе, или о романе с идеальным парнем, или о том, как здорово растить двух-трех детишек в своем пригородном доме. Когда я думала о будущем, мне рисовалась карьера в большом городе. Или что я живу в хижине в лесах какого-нибудь зеленого штата вроде Вермонта, пишу книгу, совершаю долгие прогулки с псом, которого назову Периклом или еще каким-нибудь греческим именем, чтобы всем показать, какая я образованная и культурная. Еще я могла представить, будто я врач и лечу детей в Африке. В общем, мое будущее должно было меня увековечить. Чтобы когда-нибудь мир признал мои заслуги и там, где я жила, установили бы мемориальную доску, или учредили бы премию моего имени, или назвали бы им улицу. Салливан-авеню. Кассиопея-вей. Парни в моих мечтах почти не присутствовали.

Сексуальный опыт я планировала приобрести в колледже. Не под градусом и не с первым попавшимся, кто это предложит. И не для того, чтобы похвастать: «Эй, а у меня уже был секс», как похваляются те, кто попробовал экзотическое блюдо: «Эй, а я ел жареных кузнечиков». Секс у меня был бы с кем-то, кто мне не безразличен. Любовь не обязательна, но взаимное уважение, заинтересованность и чуткость приветствовались. И еще одно условие – кавалер должен быть привлекательным. Слишком много энергии тратится на непривлекательных людей. Зачем спать с человеком, который тебя не возбуждает? Но люди так делают. Или делали. Нет, наверняка все еще делают.

Почему я думаю о сексе?

Ладно, признаю, это лицемерно. Это вранье. Господи, Кэсс, если ты даже дневник не ведешь честно, то в чем же ты не врешь? Вместо того чтобы писать правду, ты отпускаешь инсайдерские шуточки, хитро намекаешь на что-то, как будто через миллион лет кто-то прочтет и пристыдит.

Без шуток.

По крайней мере, он постучал, когда сегодня заявился. У Эвана всегда были проблемы с границами. Он постучал в дверь, а потом явился по частям: голова, плечи, торс, ноги. Постоял на пороге: «Можно войти?» Я мигом заметила перемену: гладко выбрит, волосы еще мокрые, в новых джинсах и футболке с эмблемой университета Огайо. Не помню, когда в последний раз – или вообще хоть раз – Эван, пользуясь Второй поправкой, обнажал свои руки.

У Эвана Уокера есть бицепсы. Не обязательно упоминать об этом, ведь они есть у всех. Просто решила написать.

Я, можно сказать, надеялась увидеть на его лице знакомое равнодушное выражение «мне все по барабану». Именно оно было у него в ходу в те времена, когда мы жили в старом фермерском доме. Вместо этого я имела честь лицезреть сдвинутые к переносице брови, опущенные уголки рта и темные глаза поэта, созерцающего космос. Впрочем, я думаю, что все так и есть. То есть он не поэт, он созерцает космос.

Я подвинулась, чтобы он сел. Просто больше было некуда. Мы никогда «этим» не занимались, но возникло чувство, будто в прошлом у нас существовали какие-то отношения и теперь мы встретились, чтобы провести неприятные для обоих переговоры. Кому после развода достанется фамильное серебро? Как будем делить заморские сувениры, купленные на пару?

А потом я уловила запах лосьона «Ральф Лорен».