Полет сокола Широков Алексей

Бык долго боролся, пытаясь устоять перед напором, но воины, дружно ухватившись за мощные ноги, опрокинули его. Туша с тяжелым грохотом повалилась на пыльную землю, бык громко замычал. Дюжина крепких рук ухватилась за длинные рога и, налегая на них, как на рычаг, стала выкручивать животному шею. Бык отчаянно лягал копытами воздух, мычание звучало все глуше и безнадежнее.

Король визжал от возбуждения, подпрыгивая в кресле, публика ревела, как штормовой прибой на скалистом берегу.

Огромная голова поворачивалась дюйм за дюймом, затем вдруг сопротивление прекратилось. Хрустнул позвоночник – громкий щелчок прозвучал как мушкетный выстрел, перекрывая гул толпы. Раскинутые рога резко повернулись еще на пол-оборота, ноги-столбы вытянулись в последней судороге, и содержимое бычьего кишечника хлынуло в пыль жидким зеленым потоком.

Обливающиеся потом воины подняли тушу на плечи, пронесли по арене и положили у ног короля.

На третий, и последний, день праздника король вышел на середину коровьего загона. Под жарким полуденным солнцем его согбенная хрупкая фигурка почти не отбрасывала тени. Сорокатысячная толпа смотрела на своего повелителя затаив дыхание.

В середине арены Мзиликази остановился, поднял над головой боевое копье и медленно повернулся лицом к югу. Ряды зрителей застыли в ожидании. Король занес копье и стоял так, выдерживая театральную паузу, пока напряжение сорока тысяч зрителей не стало ощущаться почти физически.

Наконец Мзиликази подпрыгнул и начал неторопливый поворот. Толпа вздохнула, покачнулась и застыла опять, когда король нацелил копье на восток. Он подпрыгнул еще раз, дразня и изматывая зрителей с искусством прирожденного актера.

Внезапно король выбросил руку вперед – крошечное, почти игрушечное, копье описало высокую сверкающую дугу и вонзилось в опаленную солнцем землю.

– Север! – взревела толпа. – Байете! Великий Черный Слон посылает нас на север!

– Мы отправляемся на север, в поход против макололо, – сообщил Ганданг. – Мой отряд уходит на заре. – Он помолчал и с улыбкой заметил: – Мы еще встретимся, Бакела.

– Если боги будут к нам благосклонны, – кивнул майор.

Ганданг положил руку ему на плечо, чуть сжал и отвернулся.

Медленно, не оборачиваясь, индуна исчез во тьме, наполненной пением и рокотом барабанов.

– Твои ружья всем хороши, но вот беда – перезаряжать их нужно, – ворчливо заметил Мзиликази. – Когда идешь с ними в бой, нужно иметь быстрых лошадей, иначе не успеешь снова положить в ствол порох и пулю.

Зуга сидел на корточках возле тронного кресла – так он провел уже почти месяц. Король каждый день присылал за чужеземцем, и тому приходилось часами выслушивать мудрые замечания и поглощать в огромных количествах полусырое мясо, запивая его бессчетными горшками пива.

– Если нет лошадей, то мои воины догонят стрелков после первого же залпа. Так мы разгромили воинов гриква и подобрали на поле боя больше трехсот ваших драгоценных ружей…

Зуга согласно кивал и улыбался про себя, представляя, как амадода используют эту тактику против английского пехотного полка.

Мзиликази прервался, чтобы осушить очередной горшок пива, потом перевел взгляд на блестящие пуговицы красного мундира, наклонился и дернул за одну из них. Майор с неохотой вынул из кармана складной нож, осторожно отрезал пуговицу и протянул ее королю. Мзиликази радостно ухмыльнулся и повертел ее на солнце.

«Осталось только пять», – мрачно подумал Зуга.

Он чувствовал себя рождественской индейкой, которую ощипывают перышко за перышком. Медные бляхи с лацканов, кокарда со шлема и даже пряжка с пояса давно перекочевали к королю.

– А бумага… – начал было майор, но Мзиликази лишь весело отмахнулся.

При всем своем маразме и алкоголизме – по подсчетам Зуги, он выпивал по семь галлонов пива в день – старик сохранил изворотливый ум и прекрасно умел торговаться. Он держал майора в напряжении с таким же искусством, с которым дразнил народ во время праздника, прыгая по арене с копьем в руках.

Вот и теперь при первом же упоминании о концессии Мзиликази отвернулся и занялся делом молодой пары, стоявшей перед ним на коленях. Их обвиняли в преступлении, и королю предстояло вынести приговор.

В тот день, болтая с Зугой, король между делом успел принять посланников, принесших дань от трех вассалов, наградить молодого пастуха, спасшего стадо от льва, приговорить к смерти другого, который пил молоко прямо из вымени доверенной ему коровы, и выслушать донесение гонца из отряда, сражавшегося на севере против макололо.

Девушка была прелестна, с длинными изящными руками и ногами и красивым круглым лицом. Приоткрыв в страхе полные, изящно очерченные губы, она крепко зажмурила глаза, чтобы не видеть королевского гнева, и дрожала всем телом. Юноша, стройный и мускулистый, состоял в отряде холостяков, которые еще не завоевали привилегии «войти к женщинам».

– Встань, женщина, чтобы король увидел твой позор, – прогремел голос обвинителя.

Робко, не разжимая глаз, девушка оторвала лоб от пыльной земли и села на пятки.

Над крошечным бисерным фартучком выпирал обнаженный живот, тугой, как барабан, и круглый, как спелый плод.

Король сгорбился в кресле, подумал некоторое время и спросил воина:

– Ты отрицаешь это?

– Не отрицаю, Нкоси Нкулу.

– Ты любишь эту девку?

– Больше жизни, мой король.

Голос воина звучал хрипловато, но без дрожи.

Король поразмыслил еще.

Зуга уже не раз наблюдал, как Мзиликази вершит суд. Иногда королевские решения были достойны Соломона, однако варварская жестокость приговоров ужасала.

Король повертел в руках ритуальное копье, хмуро качая головой, затем протянул оружие юноше, стоявшему перед ним на коленях.

– Вскрой этим лезвием утробу женщины, которую любишь, извлеки оттуда то, что нарушает закон и обычай, а потом вложи мне в руки.

В ту ночь Зуга так и не смог заснуть. Отбросив одеяло, он поспешил на опушку акациевой рощи. Его долго рвало, вместе с рвотой выплескивался ужас перед увиденным.

Наутро крики девушки еще звенели у него в ушах, Мзиликази же был, по обыкновению, весел и словоохотлив. Горшок за горшком он вливал в гостя кислое пиво, хотя у того выворачивало нутро, и вспоминал многочисленные эпизоды из своей долгой, богатой событиями жизни, ярко описывая детство и юность, проведенные в далекой стране Зулу.

Неожиданно, безо всякого перехода, он произнес:

– Скажи слова из своей бумаги.

Внимательно выслушав условия концессии, король задумался.

– Охотиться на слонов и рыть ямы, – пробормотал он. – Ты просишь не так уж много. Напиши, что ты будешь делать это в землях ниже Замбези, к востоку от Иньяти и выше Лимпопо.

Не будучи вполне уверен, что на сей раз король говорит серьезно, майор поспешно написал дополнение к своему бессвязному юридическому документу.

С помощью майора король трясущейся рукой вывел большой неровный крест.

«Мзиликази: его рука», – приписал Зуга.

С детским наивным восторгом король приложил печать к горячему сургучу и передал документ индунам, дабы те могли выразить свое восхищение. Мзиликази повернулся к англичанину и вздохнул. В слезящихся старческих глазах сквозила печаль.

– Теперь ты получил все, что желал, и, наверное, захочешь уйти.

Майор почувствовал укол совести, но от ответа не уклонился:

– Когда начнутся дожди, я не могу охотиться, к тому же в моей стране по ту сторону моря меня ждет много дел. Я должен уйти, но я вернусь, Нкоси Нкулу.

– Я дам тебе дорогу на юг, Бакела-Кулак, – благосклонно кивнул Мзиликази. – Иди с миром и возвращайся поскорее, потому что твое присутствие радует меня. Хоть ты и юн, твои слова полны мудрости.

– Оставайся с миром, Великий Слон.

Зуга поднялся на ноги и вышел за ворота королевского крааля. Шагал он легко, на душе было радостно. Трофеи превзошли все ожидания: концессия в кармане мундира, пятьдесят шесть фунтов золота в сундуке, каменная птица Зимбабве и три отличных слоновьих бивня. Впереди открывалась дорога на юг, к мысу Доброй Надежды и дальше, в Англию.

Ветер, слабый отголосок муссона, дул с берега, но небо оставалось низким и серым, дождь налетал порывами, падая перламутровой пылью.

«Черная шутка» приближалась к берегу. Мичман Феррис, самый младший офицер, делал замеры углов с подветренного борта и диктовал данные старшине-сигнальщику, а тот быстро вычислял расстояние до берега и записывал данные на грифельной доске, чтобы капитан мог сверить их со своими.

На носу стоял матрос с лотлинем. Он громко считывал с отметок показания глубины, потом снова, раскрутив над головой, забрасывал лотлинь вперед и снова считывал, когда корабль проходил над затонувшим грузом.

– Шесть футов под килем!

Кроме глубины и характерных черт берегового ландшафта, капитану Кодрингтону приходилось учитывать цвет воды, вид бурунов и водоворотов на отмелях и быстро принимать решения, руководствуясь инстинктом моряка. На карту, составленную тридцать лет назад капитаном королевского флота Оуэном, он предпочитал не полагаться.

– Еще на один румб, – бросил он рулевому.

Корабль повернул к земле, и все, кто был на палубе, сморщили носы.

– Работорговцы! – воскликнул Феррис.

В тот же миг раздался крик впередсмотрящего:

– Дым по правому борту! На берегу реки!

– Далеко от устья?

– Мили две, сэр.

Впервые после выхода из Занзибара Кодрингтон позволил себе поверить, что успел, – призыв любимой женщины, попавшей в руки негодяя, не окажется безответным.

– Готовьтесь к бою, Денхэм, но орудия пока не выкатывайте.

Клинтон старался сохранять официальный тон, но лейтенант усмехнулся:

– Ей-богу, сэр, мы их накрыли. Поздравляю!

Матросы, выстроившись в очередь за пистолетами и абордажными саблями, весело обменивались шутками.

Корабль рассек носом белую линию бурунов, зацепил килем песок, но тут же сошел с мели и помчался по тихой темно-зеленой воде речного устья.

Клинтон кивнул Денхэму:

– Выкатывайте орудия.

Он откладывал это до последней минуты, потому что не хотел в критический момент вызвать опасный крен корабля. Зловеще загрохотали лафеты, и «Черная шутка», обнажив клыки, углубилась в лабиринт проток Рио-Саби, как хорек в кроличью нору, бешено молотя бронзовым винтом.

Держась глубокого фарватера между светлыми песчаными берегами, Клинтон прошел первый поворот. Отлив кончился два часа назад, и прибывающая вода мощно подталкивала корабль. Скрывая нетерпение, Клинтон спокойно подавал команды рулевому.

– Вы только поглядите! – воскликнул Феррис, указывая за борт.

Предмет, который все сначала приняли за черное бревно, закачался на волнах, и Клинтон вдруг понял, что это человеческий труп. Живот раздулся от газов и блестел, конечности скрючились, как обгоревшие ветви дерева, пораженного молнией. Скривившись от отвращения, Клинтон вернулся к управлению кораблем.

– Одерживай! – скомандовал он рулевому.

За широкой дугой протока, между мангровыми рощами, во всю ширь открывалось речное устье.

– Прямо руля!

В голосе капитана не слышалось никаких чувств – ни торжества, ни уныния. На берегу стелился дым, в подзорную трубу Кодрингтон разглядел развалины длинных низких построек, крыши которых сгорели и обвалились. Похоже было, что их подожгли преднамеренно.

В дыму парили бесчисленные стаи стервятников: коршунов, грифов и марабу. Казалось, они вместе с дымом возносятся к самому брюху нависших муссонных облаков, заслоняя дневной свет крыльями. Река была пуста, гнетущую тишину нарушали только приглушенные птичьи крики.

Капитан молча вглядывался в широкие пустынные просторы Рио-Саби. От одного поросшего манграми берега до другого ничто не нарушало покоя темно-зеленой воды. В полной тишине канонерка приближалась к черным обугленным баракам. Моряки скрывали разочарование и сурово смотрели на горы трупов, стараясь не выказывать страха перед смертью, притаившейся в пальмовых рощах. Якорная стоянка была покинута, «Гурон» ушел.

– Стоп машина! – нарушил тишину голос Клинтона. – Отдать левый якорь!

Денхэм и Феррис повернулись к капитану, на застывших бесстрастных лицах промелькнул ужас: Кодрингтон собирался высаживаться на берег. Если зараза попадет на борт, корабль будет обречен.

Носовой якорь ударился о глинистое дно реки, и приливная волна резко развернула корабль поперек течения. Теперь нос был направлен вниз по реке, в сторону моря.

– Малый вперед! – скомандовал капитан. – Поднять якорь!

Весело лязгнула паровая лебедка. Офицеры вздохнули с облегчением, а Денхэм даже позволил себе улыбнуться. Капитан воспользовался якорем всего лишь для того, чтобы побыстрее развернуть корабль и избежать опасных маневров в узком протоке под напором прилива.

Якорь, покрытый вязким черным илом, подняли на борт.

– Средний вперед!

Пробиваться к открытому морю с большей скоростью он не решался.

– Снять боевые посты!

Сражаться было не с кем. Тяжелые длинноствольные пушки вкатили, и канонерка стала лучше слушаться руля.

– Мистер Феррис, нужно окурить корабль.

Дым от ведер горящей серы разъест глаза, и отвратительный привкус много дней будет ощущаться в воде и пище, но страх перед оспой перевешивал соображения удобства. Кроме того, криво усмехнулся Клинтон, любая перемена во вкусе солонины и сухарей окажется только к лучшему. Однако улыбка быстро слетела с губ капитана. От одного взгляда на бараки ему становилось не по себе, гнев обжигал сердце острым холодом, как лезвие абордажной сабли.

– Мистер Денхэм, проложите курс к мысу Доброй Надежды. Мы ляжем на него, как только выйдем из устья.

Капитан подошел к борту, размышляя не только о том, как выйти из зловонной зеленой реки в открытое море, но и над планом боевых действий против Сент-Джона.

Намного ли стройный клипер опередил канонерскую лодку? Письмо Робин Баллантайн было датировано шестнадцатым ноября, а сегодня двадцать седьмое. Слишком долго… разве что Робин удалось отсрочить отплытие.

Он взглянул через плечо на голубой столб дыма, застилавший горизонт. Давно ли горят бараки? Даже если всего дня три или четыре, фора слишком велика. Клипер летит по ветру как ласточка, легко, как ведьма на помеле. Даже с восемью сотнями рабов в трюмах и полными бочками воды он играючи обойдет «Черную шутку» при любом ветре сильнее сквозняка. Однако «Гурону», чтобы держаться пассатов, придется отойти далеко от берега и пройти на ветре всю линию африканского побережья, а канонерская лодка может прижаться к земле и срезать угол. Преимущество небольшое, всего в сотню лиг, и в конечном счете все будет зависеть от ветра.

Кодрингтон в сердцах стукнул кулаком по поручню и впился в горизонт таким яростным взглядом, что свободные от вахты матросы у подветренного борта обернулись на него с любопытством. С трудом овладев собой, он принял спокойную позу и сцепил руки за спиной, но глаза все еще сверкали бледно-сапфировым пламенем, а сжатые губы побелели. Он не мог дождаться, когда наконец придет время положить корабль на новый курс.

Капитан склонился к переговорной трубе, соединявшей мостик с машинным отделением.

– Я хочу выжать из машины все, что можно, – сказал он механику. – За горизонтом нас ждут двадцать пять тысяч фунтов призовых денег, но они удирают, как заяц, и мне нужен весь пар, до последней капли!

Он выпрямился. Свежий ветер взъерошил золотистые волосы над загоревшим лицом. На небо стремительно наползали тяжелые муссонные облака. Тот же ветер в полную силу дул в левый борт «Гурона», а при таком корпусе и парусной оснастке ни о чем лучшем для беглецов не приходилось и мечтать.

Кодрингтон понимал, что у него нет ни малейших шансов найти клипер в открытом море, – пришлось бы обыскать миллионы квадратных миль океана. Даже боевой флот с целой эскадрой фрегатов, разбросанных впереди по курсу «Гурона», едва ли справился бы с такой задачей. Как только клипер обогнет южную оконечность континента, перед ним откроется вся ширь Атлантики. Единственный шанс – встать в засаде на узком морском пути, огибающем мыс Кейп-Пойнт. Клинтон судорожно стиснул зубы. Если последние одиннадцать дней держался попутный ветер, «Гурон», возможно, уже подходит к обрывистым скалам мыса. Усилием воли Кодрингтон выкинул эту мысль из головы. Надо успеть.

Рискуя поставить под угрозу жизнь всех, кто находился на борту, Робин искала предлог задержать отплытие «Гурона», но безуспешно. Мунго Сент-Джон оправился от раны и последствий прививки и быстро восстанавливал силы. Предупреждение доктора об угрозе новых болезней напугало его, и капитан старался, как мог, ускорить погрузку невольников. Работа шла даже ночью при свете веревочных факелов, пропитанных смолой. Команда не меньше капитана рвалась поскорее уйти с проклятой реки. За четыре дня невольничьи палубы были установлены, и груз принят на борт. Вечером, в разгар прилива, в последних отблесках дневного света и с первыми порывами дующего с берега ночного бриза «Гурон» проскользнул над прибрежной отмелью, отдал рифы и вышел в открытое море.

На заре они поймали устойчивый пассат, и Мунго развернул корабль к югу, чтобы найти хороший ветер и взять курс на мыс Игольный.

Свежий морской воздух, многие тысячи миль не касавшийся земли, унес с палубы ужасающую вонь моровых бараков. Капитан строго следил за соблюдением гигиены, трюмы содержались в чистоте, и в них не застаивался невольничий запах. Робин с неохотой пришлось признать, что в предусмотрительности и осторожности Мунго не откажешь.

Он пожертвовал одной невольничьей палубой и увеличил расстояние между настилами с двадцати до тридцати двух дюймов, что не только создавало дополнительные удобства, но и облегчало доступ к живому грузу. Днем, пока ветер и море были спокойны, рабов выводили на прогулку. Высокое межпалубное пространство и широкие трапы позволяли выходить даже невольникам с нижних палуб партиями по пятьдесят человек. На верхней палубе их заставляли танцевать под звуки барабана, в который бил обнаженный татуированный африканец. Лязг цепей и заунывное пение невольников звучали скорбным аккомпанементом к грохочущему ритму.

– Занятное дело эта татуировка, – усмехнулся Натаниэль остановившись поболтать с Робин. – Они стали разукрашивать так детей, чтобы на них не позарились работорговцы. Иные даже подпиливают или выбивают им зубы, как вон тому. – Боцман указал на мускулистого африканца в кругу танцующих, зубы которого торчали острыми иглами, как у акулы. – Некоторые продевают кость в носы дочерям, растягивают им сиськи – прошу прощения, мэм, я говорю по-простому – или надевают медные кольца на шею, пока она не вытянется, как у жирафа – все только для того, чтобы их оставили в покое. Теперь, говорят, это стало считаться даже красивым. Ничего себе вкус, а, мэм?

Пока чернокожие проветривались наверху, пустые невольничьи палубы окатывали морской водой с помощью судовых помп и протирали крепким раствором щелока. Тем не менее невольничий запах постепенно пропитывал корабль.

Каждый невольник выходил на палубу через день и проводил там по два часа. Во время прогулки доктор осматривала их, а перед тем, как отправить вниз, давала выпить декокт из черной патоки и лаймового сока, чтобы избежать цинги и разнообразить скудный рацион, состоявший из мучной похлебки и воды.

Как ни удивительно, чернокожие, исхудавшие от лихорадки и последствий прививки, начали набирать вес. Вели они себя покорно и смирно, хотя случались и отдельные стычки.

Однажды утром, когда очередную партию выводили на прогулку, одна женщина ухитрилась освободиться от цепей, метнулась к борту и прыгнула через него в бурлящую зеленоватую воду. На запястьях у нее все еще оставались железные наручники, однако невольница сумела удержаться на плаву несколько минут. Она медленно погружалась все глубже и глубже. Робин подбежала к борту, ожидая, что Мунго ляжет в дрейф и спустит шлюпку на помощь несчастной, но капитан стоял с отрешенным видом. Бросив беглый взгляд за корму, он снова занялся управлением судна. «Гурон» уходил все дальше, голова рабыни превратилась в крохотную точку и исчезла в голубой дали.

Робин понимала, что остановить клипер и добраться до женщины прежде, чем она утонет, было бы невозможно, и все равно не находила слов, чтобы выразить свой гнев и возмущение.

Ночью она без сна лежала в койке и час за часом ломала голову, придумывая, как бы задержать бег клипера к южному мысу.

Может быть, попытаться бежать, чтобы Мунго пустился на поиски? Однако снять шлюпку с найтовов и спустить на воду может лишь дюжина сильных мужчин, и даже если это удастся, едва ли Сент-Джон задержится хоть на минуту. Скорее всего он уплывет и бросит беглянку на произвол судьбы, как бросил несчастную невольницу.

А что, если поджечь корабль – нанести «Гурону» такие повреждения, что ему придется зайти для ремонта в Лоренсу-Маркиш или Порт-Наталь? Тогда «Черная шутка» получит шанс догнать «Гурон». Однако едва Робин представила, как восемьсот человек, закованные в цепи, горят в трюме заживо, она с содроганием отринула эту мысль. Потеряв надежду, доктор попыталась уснуть, но сон так и не пришел.

Случай представился с самой неожиданной стороны. Помощник капитана Типпу, страшный и беспощадный, имел одну-единственную слабость: он был обжора и в своем роде гурман. Деликатесы, припасенные им для себя, занимали половину лазарета: сушеное и копченое мясо, колбасы, сыры, от запаха которых навертывались слезы на глаза, а также ящики консервов. Правоверный мусульманин, Типпу не позволял себе ни капли алкоголя и возмещал его нехватку поглощением огромного количества еды.

Аппетит великана был на корабле постоянным объектом шуток. Робин не раз слышала, как за столом в офицерской кают-компании капитан поддразнивает его:

– Если бы не ваша снедь, господин помощник, в трюме хватило бы места еще для сотни черных пташек.

– Держу пари, ваше брюхо обходится дороже, чем целый гарем изысканных красоток.

– Боже милостивый, Типпу, то, что вы едите, еще месяц назад следовало похоронить по-христиански.

Одним из любимых лакомств великана был особенно вонючий паштет из копченой сельди, упакованный в жестянки весом по полфунта. Надпись на этикетке советовала «тонко намазать паштет на галету или поджаренный хлеб», но Типпу предпочитал уплетать его ложкой и поглощал всю банку в один присест. Блаженно прикрыв глаза и искривив широкий лягушачий рот в блаженной улыбке, он размеренно работал ложкой, не давая себе ни малейшей передышки.

На четвертый вечер после отплытия из Рио-Саби он начал вскрывать за ужином очередную банку, но едва успел воткнуть в нее нож, как раздался громкий хлопок.

Капитан с тревогой поднял глаза от тарелки горохового супа.

– Банка вздулась, мистер Типпу. Я бы на вашем месте не стал это есть.

– Да, – усмехнулся помощник, – но вы не на моем месте.

Незадолго до полуночи доктора вызвали к больному. Великан корчился в судорогах, его живот вздулся и затвердел, как желтый агатовый валун. Его отчаянно рвало, пока из желудка не пошла одна желчь с примесью крови.

– Пищевое отравление, – заключила Робин. После памятной ночи на Рио-Саби она впервые заговорила с капитаном, и голос ее звучал холодно и официально. – У меня нет необходимых лекарств. Придется зайти в порт, где он сможет получить необходимое лечение. В Порт-Натале есть военный госпиталь.

– Доктор Баллантайн, – так же официально ответил Мунго, хотя в глазах его мелькали насмешливые искорки, приводившие ее в бешенство, – Типпу страусиной породы: он может переваривать камни, гвозди и осколки битого стекла. Ваша трогательная забота направлена не по адресу – завтра к полудню он снова будет готов драться, пороть матросов и пожирать целых быков.

– А я вам говорю, что без правильного лечения он через неделю умрет.

Однако прогноз Мунго оказался верным: к утру рвота и судороги утихли, утроба гиганта очистилась от отравленной рыбы, и Робин, стоя на коленях в своей каюте, воззвала к всевышнему:

– Прости меня, Господи, но в этой гнусной тюрьме сковано цепями восемьсот твоих детей, и потом, я же его не убью… с твоей помощью.

Поднявшись с колен, она накапала в склянку пятнадцать капель экстракта ипекакуаны, тройную дозу самого мощного рвотного средства из всех, известных медицине, и добавила мятной настойки, чтобы замаскировать вкус.

– Выпейте это, – велела она помощнику. – Лекарство снимет боль в животе и вылечит понос.

Ближе к концу дня она повторила дозу. Стюарду из кают-компании пришлось помочь доктору поднять голову больного и влить лекарство ему в рот.

Через час она послала за Сент-Джоном, но вернувшийся стюард лишь развел руками.

– Капитан приносит свои извинения – в данный момент управление кораблем требует его полного внимания.

Робин сама поднялась на палубу. Мунго Сент-Джон стоял у наветренного борта с секстантом в руке и ждал, когда сквозь разрыв в облаках покажется солнце.

– Типпу умирает.

– Хоть что-то интересное сегодня увижу, – усмехнулся Мунго, не отрывая глаз от окуляра.

– Теперь я точно знаю, что вы чудовище, не знающее человеческих чувств! – яростно прошипела Робин, и в этот миг на палубу упал долгожданный солнечный луч.

– Следи за хронометром! – крикнул Мунго старшине-сигнальщику. Он повернул прибор так, чтобы отражение солнца зеленым резиновым мячиком запрыгало на темной линии горизонта. – Отмечай! Отлично, – удовлетворенно пробормотал он.

Мунго просчитал высоту солнца и сообщил сигнальщику, чтобы тот занес данные на грифельную доску. Только после этого капитан повернулся к Робин:

– Думаю, вы преувеличиваете серьезность недомогания Типпу.

– Посмотрите сами.

– Это я и собираюсь сделать.

Пригнувшись, Мунго вошел в каюту помощника и замер. Насмешливая улыбка слетела с его лица.

– Как поживаешь, дружище? – тихо спросил он, положив руку на лоб больного, усеянный крупными каплями пота.

Робин впервые слышала, чтобы он так обращался к Типпу. Тот повернул к капитану голову, похожую на желтое пушечное ядро, и с усилием выдавил из себя жалкую улыбку. Робин почувствовала укол совести.

Великан попытался приподняться, но тут же с хриплым стоном схватился за живот и согнул колени от боли. Его тело сотряс новый приступ судорожной рвоты.

Мунго схватил ведро и подставил его, придерживая помощника за плечи, но Типпу исторг лишь небольшой сгусток крови и коричневой желчи. Тяжело дыша и обливаясь потом, он откинулся на койку, закатив глаза так, что виднелись одни белки.

Капитан долго стоял, заботливо склонившись над койкой и слегка покачиваясь в такт корабельной качке. Он нахмурился в тяжком раздумье, взгляд его стал отрешенным. Робин понимала, как нелегко ему принять решение. Помочь другу означало лишиться корабля, а возможно, и свободы: заходить в британский порт с рабами в трюме было чрезвычайно рискованно.

Как ни странно, сейчас, когда она увидела Мунго с другой, совсем непривычной стороны, симпатия к нему нахлынула с новой силой. Робин кляла себя за то, что играла на его самых глубоких чувствах, вдобавок мучая больного, растянувшегося на узкой койке.

Внезапно Мунго тихо выругался и, пригнув голову, выскочил из каюты.

Симпатия к нему тут же сменилась отвращением. Капитан – жестокий, безжалостный человек, для которого ничего не значит даже жизнь старого верного друга. Робин была глубоко разочарована: уловка не помогла, и Типпу пришлось переносить ужасные страдания без всякой пользы.

Доктор устало опустилась возле койки помощника, смочила салфетку в морской воде и протерла потный желтый лоб больного.

За время долгого плавания она научилась хорошо чувствовать состояние корабля, знала, как ведет себя «Гурон» при разном направлении ветра, и различала звуки, которыми откликался корпус судна на любые перемены погоды. Вот и сейчас – пол под ногами накренился, с палубы над головой донесся топот босых ног. Ветер задул с кормы, ход корабля стал легче, скрип корпуса и такелажа стих.

– Он взял курс на запад, – с облегчением выдохнула Робин, поднимая голову и прислушиваясь. – Сработало, мы идем в Порт-Наталь. Благодарю тебя, Господи!

«Гурон» встал на якорь вдали от низкого берега, на линии глубины в тридцать саженей, за пределами естественной гавани Порт-Наталя, прикрытой огромным, похожим на спину кита утесом. Даже в мощную подзорную трубу наблюдатель не заметил бы ничего подозрительного. Однако за преимущества дальней стоянки приходилось расплачиваться, принимая в полную силу удары ветра и волн. Судно рвалось с якоря, терзаемое бортовой и килевой качкой.

На флагштоке развевались американские звезды и полосы, а ниже – желтый «Квебек», чумной флаг, предупреждавший об эпидемии на борту.

Вдоль обоих бортов, на носу и на корме стоял вооруженный караул. Доктора, невзирая на ее отчаянное сопротивление, заперли в каюте на все время стоянки и приставили у двери часового.

– Вы прекрасно понимаете, почему я это делаю, доктор Баллантайн, – спокойно отвечал Мунго на все протесты. – Я не хочу, чтобы вы общались с соотечественниками на берегу.

Типпу перевезли на берег в вельботе. Гребцов Мунго назначил лично и велел сообщить начальнику порта, что на борту оспа. К «Гурону» не должно было приблизиться ни одно судно.

– Я буду ждать тебя три дня, – сказал капитан, склонившись над носилками. – Больше рисковать нельзя. Если к тому времени не поправишься, оставайся здесь – я вернусь через полгода, не больше. – Он сунул под одеяло кожаный кошелек, перетянутый шнурком. – Вот тебе на расходы. Поправляйтесь, господин помощник, вы мне нужны.

За несколько минут до этого Типпу получил еще одну дозу ипекакуаны с мятной настойкой.

– Я буду ждать, сколько понадобится, капитан Мунго, – едва выдавил помощник.

Сент-Джон выпрямился и хрипло произнес, повернувшись к матросам, державшим носилки:

– Обращайтесь с ним бережно, поняли?

Три долгих дня Робин обливалась потом в душной и тесной каюте, убивая время над дневником. От любого громкого звука с палубы колотилось сердце: доктор и ждала, и боялась услышать грохот выстрелов британской канонерки или крики абордажной команды, врывающейся на борт «Гурона».

На третье утро Типпу вернулся на корабль и без посторонней помощи вскарабкался на борт. Не получая ипекакуаны, он поправился так быстро, что привел в изумление всех врачей, хотя и страшно исхудал. Кожа на щеках висела складками, как у бульдога, живот ввалился так, что штаны пришлось подвязывать веревкой, но они все равно обвисали и болтались на нем как на вешалке.

Лицо помощника приобрело бледно-желтый оттенок старой слоновой кости; он был так слаб, что, поднявшись на палубу, остановился передохнуть.

– Добро пожаловать на борт, мистер Типпу, – окликнул его с юта капитан. – Раз уж ваши береговые каникулы закончились, буду признателен, если вы немедленно возьметесь за работу.

Через двенадцать дней, пробившись сквозь переменчивые ветра, Мунго Сент-Джон направил подзорную трубу на широкий зев бухты Фолс-Бэй. Справа нависал черный кривой пик Хэнгклип, похожий силуэтом на спинной плавник акулы, по другую сторону бухты выдавалась в море южная оконечность африканского континента – мыс Кейп-Пойнт. Над обрывистыми влажными утесами высился маяк.

Стоял чудесный летний день, легкий ветерок покрывал темной рябью ярко-синюю поверхность моря, замутняя ее шелковый блеск. Огромные стаи морских птиц тянулись до самого горизонта, белые крылья мелькали в воздухе, как снежные хлопья.

То подгоняемый легким бризом, то застывая неподвижно, «Гурон» потратил полдня, чтобы обогнуть мыс и лечь на курс вест-норд-вест к норду, направляясь через Атлантику и экватор к американскому порту Чарльстон.

Освободившись от неотложных дел, Мунго Сент-Джон взял подзорную трубу и принялся, рассматривать корабли, находившиеся в пределах видимости. Их было девять, над горизонтом едва показались топ-марсели десятого, почти все – небольшие рыболовецкие шхуны, вышедшие из залива Хаут-Бэй и Столовой бухты. Окруженные стаями морских птиц, они дрейфовали с голыми мачтами или шли под рабочими парусами, таща за собой сети. Только самый дальний корабль шел под марселем. Корпус его еще скрывался за горизонтом, но Мунго сразу понял, что он крупнее всех остальных.

– Вам бы такой! – воскликнул Типпу, тронув Мунго за рукав.

Мунго перевел подзорную трубу в сторону берега и удовлетворенно хмыкнул.

Из-за мыса, преграждавшего вход в Столовую бухту, выходил корабль Ост-Индской компании с прямой парусной оснасткой. Он представлял собой зрелище не менее роскошное, чем сам «Гурон». Паруса громоздились до небес, корпус сверкал на солнце снежной белизной и цветом бургундского вина. Суда разошлись на расстоянии двух кабельтовых – капитаны с профессиональным интересом оглядели друг друга и обменялись положенными приветствиями.

Робин стояла у борта и вглядывалась в берег. Приближение прекрасного корабля она едва заметила, взгляд ее был прикован к горе с плоской вершиной. Помощь так близка! Столько друзей рядом – британский губернатор, Капская эскадра. Если бы они только знали, что дочь великого путешественника находится в плену на борту невольничьего корабля!

Ход ее мыслей внезапно прервался. В последнее время Робин замечала малейшее движение Мунго Сент-Джона, любое изменение его настроения. Он повернулся спиной к исчезавшему за кормой высокому паруснику и напряженно вглядывался в горизонт по левому борту. Лицо капитана сосредоточенно застыло, тело напряглось, побелевшие пальцы крепко сжимали подзорную трубу.

Робин проследила за его взглядом и впервые заметила над самым горизонтом крошечное белое пятнышко. Оно не расплывалось, как белые гребешки волн, а висело неподвижно, хорошо заметное на ярком солнце. Форма пятна еле заметно менялась, и Робин на миг показалось, что позади него тянется по ветру тонкая черная полоска.

– Господин помощник, что вы скажете об этом парусе?

В голосе Мунго Сент-Джона слышалась озабоченность, даже тревога. Сердце Робин подпрыгнуло в груди. Вспыхнувшая в душе надежда смешивалась со стыдом за предательство.

Клинтон Кодрингтон отчаянно спешил на юг вдоль восточного побережья: напряжение не отпускало его ни на минуту, ни днем ни ночью, надежда и отчаяние поочередно овладевали его душой. Малейшая перемена ветра то пугала, то воодушевляла его, потому что могла ускорить или замедлить бег высокого клипера. Штиль ненадолго окрылил капитана, а когда задул устойчивый юго-восточный ветер, Кодрингтон совсем пал духом.

В последние дни Клинтона терзала еще одна тревога. В долгой тысячемильной гонке он чересчур расточительно сжигал уголь. На палубу поднялся невысокий рыжеволосый механик-шотландец. Смазка и угольная пыль так въелись в его кожу, что казалось, будто он страдает ужасной неизлечимой болезнью.

– Кочегары скребут лопатами по дну бункеров, – мрачно усмехаясь, сообщил он. – Я предупреждал вас, сэр, что если мы хотим…

– Если нужно, жгите судовую мебель! – рявкнул Клинтон. – Можете начать с моей койки, она мне не понадобится.

Механик открыл было рот, но Кодрингтон продолжал:

– Меня не волнует, как вы этого добьетесь, мистер Макдональд, но я хочу, чтобы до самого Кейп-Пойнта котлы работали на полную мощность, и когда мы вступим в бой – тоже.

Через день, в полночь, «Черная шутка» поравнялась с маяком на мысе Кейп-Пойнт. Капитан склонился к переговорной трубе, от усталости и облегчения голос его звучал хрипло.

– Мистер Макдональд, сбавьте пар, но держите топку наготове. Полный ход – по моему приказу.

– Мы зайдем в Столовую бухту, чтобы наполнить бункера, сэр?

– Я дам вам знать, – пообещал Клинтон и захлопнул крышку переговорной трубы.

До Капской военно-морской базы оставалось всего несколько часов хода – утром можно было бы пополнить запасы угля, воды и свежих овощей. Однако Клинтон знал, что стоит бросить якорь в Столовой бухте, как тут же на борт явится адмирал Кемп или кто-то из его людей и свободно распоряжаться кораблем больше не удастся, более того, младший капитан Кодрингтон должен будет многое объяснить.

Чем меньше оставалось пути до адмиралтейства, тем громче звучали в ушах Клинтона предостережения сэра Джона Баннермана и тем меньше он питал иллюзий относительно своего положения. Радостное волнение, с которым он штурмовал невольничьи лагеря и захватывал арабские дхоу с грузом рабов, давно улеглось. Клинтон понимал, что в Столовой бухте ему придется провести недели, а может, и месяцы. Даже если его просто заметят и опознают с берега, адмирал немедленно вышлет в погоню судно с приказом предстать перед лицом правосудия.

Клинтон не испытывал ни малейшего страха перед возможным приговором, а угроза, висевшая над его карьерой, была ему настолько безразлична, что это удивляло даже его самого. Капитана сжигало лишь одно желание, перед ним стояла единственная цель, по сравнению с которой меркло все остальное: успеть перехватить «Гурон», когда тот будет огибать мыс, и так, чтобы никто этому не помешал. Потом что угодно: суд, обвинение, приговор, но прежде всего – «Гурон» и Робин Баллантайн.

– Мистер Денхэм, – окликнул он лейтенанта, стоявшего на темной палубе. – Мы займем боевую позицию для ночного патрулирования в десяти милях от мыса Кейп-Пойнт. Немедленно докладывайте мне о всех замеченных судах.