Синие стрекозы Вавилона Хаецкая Елена

Ответ. Первой вошла она в рай Хозяина и показался ей рай похожим на свалку. Невысокого роста была она, с черными волосами. Умерла же от собственной руки, в отчаянии и одиночестве, оплаканная впоследствии друзьями.

Второй вопрос: каким был Комедиант?

Ответ. Вторым вошел он в рай Хозяина и показался ему рай похожим на расселенный дом на окраине большого города. Высокого роста, худой был он, с темными волосами и безгласный. Голос сидел у него на плече, имея могучую силу и самовольный нрав. Умер же Комедиант оттого, что разделился с Голосом.

Третий наш вопрос звучит: каков был Карусельщик?

Ответ. Третьим вошел он в рай Хозяина, и предстал ему рай ярмаркой в захолустном городке. Среднего роста был он, костлявый, с фурункулами по всему телу, лицом нечист, плотью немощен, душу свою носил в шарманке. Отравился плохой водкой, купленной у спекулянтов, отчего и умер, найденный утром у карусели в луна-парке.

Четвертый же вопрос: кем считать Аглаю?

Ответ наш. Четвертой появилась она в раю и можно считать ее избранной, ибо Хозяин принес ее на руках и сам положил на колени к Пиф. И когда вошла она в рай, показался он ей колыбелью.

Пятый наш вопрос: каким назовем мы Беренгария?

Ответ. Воистину, назовем мы его безумным и отважным. Красив и подвижен лицом он, светел волосом, ростом высок, худощав, хорошего сложения. Сгорел на пожаре, не принеся своей гибелью ровно никакой пользы. Пятым вошел он в рай Хозяина, и раем предстало его глазам то, что увидел он.

Шестой вопрос: какова Мирра?

Ответ: бела лицом, черна волосом, красива телом, а душу свою потеряла и сама заблудилась. И монастырем показался ей рай Хозяина, когда вошла она туда.

Седьмой вопрос же таков: каким был Упрямец?

Ответ. Седьмым и последним вошел он в рай, обуянный духом противоречия, и показался ему рай психушкой. И кричал Упрямец, что не верит, и бит был, и не поверил. Ростом же высок, сложением крепок, а убит был случайно, в пьяной драке.

Вот семеро праведных, собранных в раю Хозяина.

— Они гонят меня, — бормотал Мэтр, захлебываясь слезами, — они смеются надо мной…

— Я пролился как вода, — сказал Пастырь. — Все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск…

— Они кричат мне вслед поносные слова, — жаловался Мэтр.

— Сила моя иссохла, как черепок, — сказал Пастырь.

— А этот демон, скользкий, как студень!.. И Комедиант носит его на плече… Они говорят отвратительные вещи, — плакал Мэтр.

— Можно было бы перечесть все кости мои, — сказал Пастырь, — а они смотрят и делают из меня зрелище.

— Спаси меня, святой отец! — закричал Мэтр, прижимаясь головой к грязной коричневой рясе Пастыря. — Защити меня, прошу тебя, уведи меня из этого места! Почему я никак не могу уйти отсюда?

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, — сказал Пастырь. — Господь — мой пастырь.

— Есть тут кто? — горланили под окнами. — Эй, люди!.. Есть кто живой?

Беренгарий приподнял голову. В матрасе, на котором он лежал, хрустнула солома.

— Живых нет, — сказал Беренгарий приветливо. — Входи, жмур.

— Нечего пускать кого попало, — прошелестел Комедиант и сердито отвернулся.

Дверь внизу грохнула, по ступенькам затопали, и, окутанный пыльным солнечным светом, показался в дверном проеме рослый парень в черных сатиновых трусах и рваной майке с красной розой на животе. Была эта роза оставлена разбитой бутылкой, на которую напоролся животом, когда по пьяному делу дрался с лучшим другом, не поделив девицу.

— Зря мы из-за Надьки сцепились, — сказал он сумрачно. — Хватило бы Надьки на двоих. Да и водка была дрянь.

— Забудь про свою Надьку, — отозвался Голос. — Ты все, подох. Сюда всяким надькам вход закрыт.

Парень прищурился, выглядывая, кто там вякнул в полумраке.

— Ну, ты, — проговорил он с угрозой, — ты того…

— Это ты того, — развеселился Голос. — Помер ты. Собутыльники-то твои как увидели, что из тебя кровь течет, бросились бежать. Тебя оставили. Так и подох один на полу, истек кровью. Вот и вся тебе любовь, Упрямец.

— Не верю, — упрямо сказал Упрямец. — Это ты мне в пьяном бреду чудишься.

Он оглянулся и увидел, что в комнату входит врач в белом халате.

— Доктор! — крикнул он, бросаясь к фигуре в белом. — Доктор, опять!..

— Делириум, — удовлетворенно произнес знакомый голос Хозяина. — Белая горячка. Что ж, дело известное.

Он вытащил шприц и приблизился к Упрямцу. И вдруг глаза Хозяина загорелись.

— А ты, пожалуй, братец, мертв, — сказал Хозяин и отбросил шприц. — И не доктор я. Я ангел Божий.

— Ты мой бред, — сказал Упрямец и обхватил голову руками. — Кто-нибудь из вас, кто мне чудится, позовите врача! Пожалуйста, позовите! Ведь кто-нибудь из вас настоящий, правда? Я и правда могу умереть, ведь пырнул меня дурак битой бутылкой в живот, сядет теперь по глупости за убийство… Позовите фершалицу тетю Машу, она в зеленом доме живет, в пятом от разъезда…

— Тетю Машу ему! — рявкнул Хозяин и с размаху ударил Упрямца в челюсть кулаком. Хрястнуло, и Упрямец осел на пол, схватившись руками за живот.

— О… — простонал он. — Сука ты…

Хозяин пнул его ногой.

— На колени, паскуда! Ты мертв, я ангел Божий!

— Пидор ты, а не ангел, — тихо сказал Упрямец, лежа на полу.

— Молись, говно! Ты хоть молитвы знаешь?

— Заебись в жопу… — прошептал Упрямец.

— Повторяй: отче наш, иже еси на небесех…

— Сука… еба… в рот…

Пятеро праведных сидели кружком и смотрели, как Хозяин бьет шестого. И никто не сказал ни слова.

— Ты умер! — говорил Хозяин. — Ты в раю!

И с каждым новым словом бил Упрямца ногами, и белый халат развевался над армейскими ботинками.

— Молись, паскуда!

— Бляди…

А потом вошла Аглая и взяла Хозяина за руку.

— Что ты делаешь? — спросила девочка.

Хозяин остановился, тяжело дыша.

— Он не верит в Бога. Он не верит в смерть. Он не поверил мне.

— Какая разница, — сказала Аглая тихо.

— Но как же он очутился здесь, если не верит? — спросил Хозяин.

Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо, ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.

— Сестрица, — прошептал Упрямец, — я не буйный, пусть он не бьет меня…

— Не бойся, Упрямец, — сказала Аглая. — Он больше не тронет тебя.

Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:

— Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста…

И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.

Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды праведных показались ему смирительными рубашками.

Карусельщик глядел на него с пониманием.

— Выпей чаю, — предложил он, протягивая в ладонях буроватую жидкость.

Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.

— Так я и знал, что это вытрезвитель…

— Что ты делаешь, Аглая? — спросила Пиф свою дочь.

Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемы, которые были тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и черными были ее страницы.

— Я читаю, — сказал ребенок.

Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.

— И что здесь написано?

— О, — сказала Аглая, просияв улыбкой, — всякий раз — разное…

С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.

Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.

А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:

— И чай этот дрянь! — плюнул на пол. — И ванна грязная! — пнул ванну. — И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! — нарочно задел.

Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми консервными банками, и только Голос доносился еще:

— …и рай этот ваш ебаный!..

Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и слезы текут по круглым детским щекам.

— Почему ты плачешь? — спросила у дочери Пиф, удивившись.

— О, я жалею его, — ответила Аглая. — Я жалею его, мама.

— Почему? Разве он не один из нас?

— Он скоро умрет, — сказала девочка.

— Какие глупости, — отрезала Пиф, глядя, как Комедиант показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро плещет чаем себе на ноги. — Какие глупости, Аглая. Разве мы уже не мертвы?

— Разве мы мертвы, мама? — удивленно спросила Аглая, и Пиф вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего о мире.

— Смерть — она там, — сказала Аглая и махнула рукой в сторону солнечного света.

И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери страшным.

— Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es nich ergriffen… — читал Пастырь нараспев.

Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые врата.

Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма. Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча рослого мужчины, которая доходила ему до колен.

В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе, висела, раскинув руки, светящаяся фигура.

К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши.

Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния.

При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-призрак — огромный город, почти до основания разрушенный бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого — от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая, похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с повисшей в воздухе бесплотной фигурой.

— Вот ты где, паршивец! — сказал кто-то в темноте и ощутимо схватил подростка за ухо.

— Ай! — вскрикнул мальчик и попытался вывернуться.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего плохого, господин! — поспешно сказал мальчик.

Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался рядом с ним совсем ребенком.

— Пойдешь со мной, — распорядился мужчина.

— Нет, пожалуйста, — взмолился мальчик. — Здесь так красиво.

— Не рассуждать! — рявкнул мужчина и больно вывернул ухо. Мальчик запыхтел. — Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка! Беспризорникам здесь не место.

— Я не беспризорный, — сказал мальчик.

— Да? — Мужчина откровенно не поверил. — А чей же ты, в таком случае?

Долгая пауза.

— Забыл, — признался мальчик.

— А здесь как оказался? — хищно насторожившись, спросил мужчина.

— Пришел.

— Как пришел? — продолжал допытываться мужчина.

— По… облакам. Я…

— Ты сбежал?

Мальчик отвернулся.

Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к выходу — и вот он уже стоит в дверях.

— Что здесь происходит? — осведомился он. — Неужели нельзя было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма?

— Божьего! — фыркнул офицер. — Скажите лучше — «моего», это будет вернее.

— Мое дело Божье, — твердо произнес Пастырь. — Прошу вас, уйдите.

Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых рук офицера и бросился к Пастырю.

— Господин! — закричал он. — Скажите ему, что я ничего не делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл.

Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на офицера.

— Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем вам не угодил?

— Я… Черт побери, я не ополчался! — разозлился офицер. — Я хочу забрать беспризорного мальчишку в приют, вот и все. Нечего ему шляться где попало.

— Я и сам мог бы воспитать ребенка, — холодно произнес Пастырь. — И получше, чем вы и подобные вам. По крайней мере, здесь не богохульствуют.

— Еб твою… — начал офицер и споткнулся.

Пастырь взял мальчика за руку.

— Пойдем со мной, дитя мое.

Но подросток присел и выдернул руку.

— Нет, — сказал он тихо. — Пожалуйста, отпустите меня.

— Он пойдет со мной, — сказал офицер. — Я и спрашивать никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место.

— Какое место лучше храма? — вызывающе спросил Пастырь.

— Рай, — сказал офицер.

— Вы уверены, что мальчику будет там хорошо?

— Меня не интересует, будет ли ему хорошо. Он должен находиться там, где его место.

— Кто определяет, где чье место?

— Сам человек. Как правило.

— В таком случае, давайте спросим его, — предложил Пастырь. — Может быть, он выберет меня.

— Еще чего! — возмутился офицер. — Я и спрашивать не стану. Я сказал — «как правило». К тому же, и не человек он вовсе…

— Вы противоречите сами себе, господин офицер.

— Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я логичен, милосерден и справедлив, — заявил офицер.

Пастор воздел руки.

— Милосердие не бывает справедливым, — сказал он. — Милосердие не бывает логичным…

— Хватит болтать, — проворчал офицер, снимая с пояса наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними словами.

— Хотели заковать в железо свободную волю? — осведомился Пастырь.

— Иди ты в жопу со своей свободной волей, — посоветовал офицер. — Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много болтать — я и тебя арестую.

— Мальчик пойдет со мной.

— Мальчик будет препровожден туда, где ему место.

………………………………

Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться между собой.

Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев, полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где не угасало солнце, где блаженство порой становилось нестерпимым.

И все чаще Аглая плакала по ночам от страха, и все мрачнее становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика, и все яростнее звал «сестрицу» Упрямец с кровавой раной на животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь любила и жалела всех…

Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала, какое имя носит ее душа, и потому кричала только:

— Эй ты! Где тебя носит, ты?

А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:

— Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва, потерявший проводника и надежду?

И все же они были счастливы — семь праведных в раю Хозяина.

Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф поняла это однажды, и тогда она сказала:

— Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш ангел.

Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.

Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась своя обида.

— Он издевался надо мной, — сказала Пиф, — в тот час, когда я так нуждалась в поддержке, — в час моей смерти.

— Он превратил мой Голос в животное, — прошептал Комедиант, а Голос завопил не своим голосом.

— Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, — обиженно пробубнил Карусельщик. — Алкоголики — они тоже чувствуют. У них тоже душа есть.

И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем замолчать навеки.

А Беренгарий сказал:

— Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не могу прочесть.

— Я думала, он мой отец, — сказала Аглая, — а он мне никто. Он лжец.

— Его попросту не существует, — заявил Упрямец.

— Я покажу вам, подонки, как меня не существует! — заревел страшный голос откуда-то сверху.

Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение.

— Разбаловались! Праведники, мать вашу!..

Ангел топнул ногой, и стены рухнули.

Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. «Все симфонии мира», — смятенно подумала Пиф.

Под развалинами шевелились люди. Ее товарищи. Ее близкие, с которыми она прожила все эти годы. И только дочь лежала как мертвая.

Но ангел не дал ей времени оправиться от потрясения.

— Пизденыш, — проговорил он с отвращением.

Она увидела его ноги в сапогах. В хороших офицерских сапогах, начищенных до блеска. И увидела свое лицо, отраженное от их почти зеркальной поверхности. Впервые за все эти годы она посмотрела на себя, и от красоты собственного лица у нее захватило дыхание.

А потом ее лицо исказилось, взмыло в воздух, и ангел изо всех сил пнул Пиф ногой.

— Ах ты, ленивая скотина!..

Ослепительный свет.

Детский крик.

В это мгновение Пиф успела подумать: кричит новорожденная Аглая. Но тут же вспомнила: дочь ее уже выросла.

И тотчас навсегда забыла об этом.

Девочки из колодца

Жили-были три сестрички, три бедных сиротки, и жили они в колодце на самом дне. Конечно, нельзя по-человечески жить в колодце. А никто и не говорит, что они жили по-человечески. Поэтому их так и называли — «бедные сиротки», понятно?

Колодец находился в самом центре необъятного города, никем еще из края в край не исхоженного. Куда ни кинешь взор со дна этого колодца, повсюду отвесные стены, уходящие прямо туда, откуда начинается мироздание. По желто-серым их щекам ползут потеки, будто там, наверху, посреди мироздания, кто-то плачет безутешно, позабыв о том, что ресницы густо накрашены дешевой тушью.

Как мы уже говорили, жили они в колодце на самом дне, поэтому в сырое их жилье редко проникал солнечный луч. Но никто из сестричек не жаловался. В Вавилоне не принято жаловаться на житье-бытье в колодце. Беспощадный это город и люди в нем черствые. И бедные сиротки отнюдь не исключение. Попробуй надкуси такую — зубы обломаешь. Черствее сухаря, на какой не всякая мышь позарится.

Что хорошо в колодце, так это звезды.

Разве ты не знаешь, Алиса, что если забраться в колодец, на самое дно, то оттуда в любое время, даже в полдень, будут видны звезды? Впрочем, тебе лучше не лазить в колодец. Ты хорошо воспитанная английская девочка, какой перевод ни возьми — Демуровой, Заходера или еще чей-нибудь. В любом переводе ты домашняя, в фартучке, с бантом.

Сестрички же, в силу того, что жили в самом центре Вавилона, да еще в колодце на самом дне, были совсем-совсем другими. Поэтому, кстати, их так и называли — «бедные сиротки», не забыла?

Так вот, в любое время суток (если стояла, конечно, ясная погода) сиротки могли любоваться звездами, что восходили и заходили над их колодцем. И горели там созвездия Шляпы и Чайной Сони, а когда тускнели они, то восходила ярчайшая из звезд — Альфа Мартовского Зайца, и все жители выходили во двор полюбоваться ею.

Ну вот. Звали наших сироток Элси, Лэсси и Тилли и там, в своем колодце, они ели и лепили. Что лепили? Ну, разумеется, все, что на букву «м». Ведь это был мармеладный колодец и лепили они, конечно же, из мармелада. И ели они тоже мармелад, поэтому у всех трех, как на подбор, были ужасно больные зубы.

Словом, жили они и лепили мартышек, мормышек, мормонов, мортиры и…

— Муди, — сказала Тилли, задумчиво качая ногой. Она была босая, в подвернутых у щиколоток джинсах.

— Какие еще муди? — удивилась Элси, отодвигая от себя чашку. Чашка была старинного тонкого фарфора, покрытого изнутри сеточкой трещин. Чай, который пила Элси, был жиденький, так что и пила-то она его просто чтобы чем-нибудь заняться, а не ради тонизирующего эффекта или там от жажды. Облизав липкие от мармелада пальцы, Элси уставилась на Тилли.

— А что такое «муди»? — спросила где-то далеко наверху, невидимая со дна колодца гигантская Алиса, которая одним любопытным глазом безуспешно пыталась заглянуть в этот самый колодец.

Там, на небесах, неподалеку от начала мироздания, огромная Чайная Соня сонно бормотала и бормотала свою сказку, сидя в чудовищном небесном чайнике, куда запихал ее запредельный Шляпа.

— Потому что на букву «м», — расслышала космическая Алиса и, ничего не поняв, прикусила губу. Она боялась, что ее сочтут дурочкой.

Страницы: «« « ... 89101112131415 » ... »»