Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе Хоффман Дэвид Э.

Обычно Толкачев приходил на работу в “Фазотрон” в восемь утра, но многие удачные идеи приходили ему в голову за пределами института. Иногда это бывало дома, иногда в Ленинке, где он часто сидел вечерами. Он набрасывал заметки, потом приносил их на работу и копировал в специальный секретный блокнот, который затем передавал машинисткам.

Его стол в институте находился в большом зале на пятом этаже. Там, кроме него, сидели еще двадцать четыре человека. С высокого потолка свисали флуоресцентные лампы. Прямо перед ним и боком к нему сидели две женщины. На его столе стояли два телефона, один для внутренних звонков (номер 159), другой городской; лежали бумага для заметок, блокнот со списком задач, которые предстояло решить, блокноты для черновиков и справочники по радарам. В одном ящике стола лежали графики работы и копии официальных писем, которые Толкачев отсылал в другие институты. В другом ящике хранились электронные узлы и детали, необходимые для контрольной проверки оборудования, над которым он работал.

Уходить в обеденный перерыв домой, засунув секретные документы во внутренний карман пальто, Толкачеву было легко и приятно. В 1981 году на московских центральных улицах было не много машин. Часто он, выйдя из института, срезал путь, проходя насквозь кварталы многоэтажек с их внутренними дворами и сквериками. Миновав детский сад и игровую площадку, он сворачивал в узкий Новопресненский переулок. Потом шел по тихому Волкову переулку вдоль ограды зоопарка, за которым виднелась его высотка. Чтобы дойти до дома, ему было достаточно двадцати минут. В обеденное время в квартире никого не было. Он доставал фотоаппарат Pentax, прикреплял его к спинке стула, размещал рядом лампу и снимал копии с документов.

В один из таких дней в 1981 году Толкачев повел себя беспечно. Обычно он по окончании работы засовывал камеру и зажим на антресоли, где их не было видно. Но в этот раз в спешке оставил их в ящике стола. Наташа обнаружила их и сразу догадалась, чем занимается Адик. Когда они остались одни, она потребовала объяснений.

Наташу волновал не ущерб, который будет нанесен советскому государству. Она ненавидела систему еще больше Адика. Она боялась за них. Она не хотела, чтобы ее семья пострадала так, как пострадали ее родители. Она не хотела навлекать на семью гнев КГБ.

Толкачев признался ей во всем. Наташа потребовала, чтобы он прекратил этим заниматься, чтобы пожалел семью, и он пообещал ей все бросить. Но свое слово не сдержал{257}.

Глава 14

“Все это опасно”

Дэвид Ролф не встречался с Адольфом Толкачевым восемь месяцев. Толкачев не включал свет на кухне — сигнал, который он должен был подать, чтобы показать, что в запланированные даты готов встречаться. Окно на кухне оставалось темным. 10 ноября 1981 года — это была дата следующей встречи — Ролф отправился в назначенное место, в парк неподалеку от дома Толкачева, и с облегчением увидел его ждущим у фонтана. Было довольно холодно. Ролф быстро сбежал по каменным ступеням и тепло поприветствовал Толкачева. Лицо Толкачева просветлело, он сказал, что купил машину и жестом предложил Ролфу пойти и посмотреть на нее.

Движущийся автомобиль — рискованное место для встречи с агентом: Ролф не смог бы контролировать их маршрут. Припаркованная машина — тоже не лучший вариант: она может привлечь внимание любопытного прохожего или милиционера. Не стоило забывать и о дружинниках — организованных властями отрядах, патрулировавших улицы. Они не всегда готовы были проявить бдительность, но дружинник с красной повязкой на рукаве мог постучать в окно машины и потребовать документы. И все же не стоило огорчать Толкачева, который говорил о машине почти с детским возбуждением. И они пошли к автомобилю, разговаривая на ходу, наверстывая пропущенное время{258}.

Когда Ролф заговорил о молчании Толкачева в последние месяцы и сказал, что резидентура следила за светом на кухне, Толкачев перебил его. Он сказал, что не готов был встречаться в сентябре, а в октябре был готов и подал сигнал, припарковав свою машину рядом с рынком, как предлагал Ролф. ЦРУ выдало ему карту и инструкции насчет этого места, обозначенного как “Машина”: встать напротив рынка между 12.45 и 13.00, припарковавшись задом к обочине, и пятнадцать минут походить по рынку{259}. Толкачев точно выполнил инструкции, но Ролф не появился. Толкачев счел, что дело в инциденте, о котором он прочел в газетах. В сентябре КГБ застал советского гражданина во время встречи с американцем и обвинил американца в шпионаже. Ролф знал об аресте: резидентура и вправду потеряла агента, а оперативника выслали, но он заверил Толкачева, что это не было причиной. Просто Ролф не думал, что площадка “Машина” будет задействована раньше ноября, и не проверил ее. Он извинился за путаницу{260}.

Они дошли до компактных “жигулей” Толкачева, втиснутых между плотно припаркованными машинами, и залезли внутрь. Толкачев сел за руль. Ролф подумал, что это не самый удачный шаг, но у них было много дел. Толкачев был расслаблен, в хорошем настроении и, похоже, был настроен говорить. Вскоре Ролф с облегчением заметил, что окна запотевают. Их встречи обычно так и начинались: Толкачеву, жившему в постоянном напряжении, не с кем было поговорить, кроме своего куратора. Ему нужна была разрядка{261}.

Толкачев передал Ролфу 23 кассеты с пленкой — меньше, чем в прошлый раз, но на них могли быть сотни страниц секретных документов. Одна из камер Pentax барахлила, и он вернул ее. Ролф в обмен выдал ему запасной фотоаппарат, который прихватил, вспомнив о шести пустых катушках пленки в марте. Также он вручил Толкачеву новые стереонаушники, музыку для сына и пакет с 32 400 рублями.

Ролф рассказал, что принес Толкачеву новое надежное устройство связи, которое называли IOWL — временная односторонняя линия. В систему входили обычный коротковолновый радиоприемник, маленький электронный прибор под названием “демодулятор” и одноразовые шифроблокноты. Настроившись на определенную короткую волну в определенное время и подключив демодулятор, Толкачев мог получать и читать шифрованные сообщения. Устройство его, похоже, заинтересовало. Еще в одном из первых писем в ЦРУ он предлагал использовать для передачи секретных сообщений модифицированное радио{262}.

Поначалу казалось, что все в порядке, но по ходу разговора Ролф понял, что это не так.

Институт снова ужесточил порядок получения секретных документов. Как и прежде, по новым правилам требовалось сдавать пропуск. Толкачев хмуро сообщил Ролфу, что, значит, не может теперь забирать документы домой для фотографирования, чем так успешно занимался два года подряд. Пропуск, изготовленный ЦРУ, пока Толкачева не удовлетворил. Цвета и бумага отличались.

Толкачев сказал, что летом он пытался поработать с “Дискусом”, но ничего не вышло. Он передал Ролфу устройство и инструкции к нему. Не похоже, что он был этим огорчен: у Толкачева имелся опыт по части электроники и он понимал, что техника может давать сбой. Ролф смотрел на это жестче. Он подумал, что от “Дискуса” пока не было ни капли пользы.

После этого случая с пропущенными сигналами Толкачев предложил новый способ уведомлять о своей готовности к встрече — не зажигая свет на кухне, а открывая кухонную форточку. В день встречи, в полдень, она будет некоторое время открыта, если Толкачев готов встречаться. Ролф дважды уточнил: уверен ли он, что открытая форточка на его высоком этаже будет видна с улицы? Толкачев заверил, что будет — она будет выглядеть черным квадратом по сравнению с отражающей поверхностью оконного стекла.

У Толкачева было несколько личных просьб. Он просил ЦРУ передать ему карманный диктофон, информацию о последних событиях в Польше и книгу “Моя жизнь” Льва Троцкого, запрещенную в Советском Союзе. Когда прошли 20 минут, Ролф выбрался из машины и попрощался.

Толкачев уехал. Это была его одиннадцатая встреча с ЦРУ. Он умолчал о том, что жена узнала о его шпионской работе и что он обещал ее прекратить.

На следующее утро в резидентуре Ролф открыл оперативную записку, которую передал ему Толкачев. В ней тот ответил лишь на 11 из 45 вопросов, которые ЦРУ задало в марте, и извинялся за это. Он писал, что его доступ к информации не безграничен, что он “расстроен”, поскольку не имеет возможности что-то сообщить по “широким темам”, о которых его спрашивало ЦРУ. Толкачев пояснил, что он вряд ли сможет отвечать на технические вопросы о комплексах вооружений, “с которыми напрямую не связан”.

Ролф предложил штаб-квартире быть осторожнее в своих пожеланиях. Он выразил беспокойство тем, что они “перегружают” Толкачева вопросами из таких “областей, в которых он недостаточно хорошо ориентируется”. После двух лет “плодотворного сотрудничества”, писал Ролф, они могли точнее кроить по мерке, а не получать 11 результатов из 45, задавая вопросы, о которых Толкачев не может иметь представления. Но поток запросов не иссякал.

Осенью 1981 года Гербер полетел в главное управление для встречи с Кейси, новым директором ЦРУ. Большую часть своей карьеры Гербер посвятил шпионажу против СССР, а Кейси восхищался такими резидентами, как он. После своего назначения Кейси в докладной записке Рейгану делился своими впечатлениями: “Я получаю более профессиональные оценки от опытных, работающих в поле” оперативников, чем от “академичных” аналитиков из штаб-квартиры{263}. В разговоре с Кейси Гербер заметил, что хотя СССР — ядерная сверхдержава, с экономикой там швах. “Это страна, которая даже тостеры не может выпускать, — сказал он. — И хотя ракеты они могут делать, они не в состоянии накормить свое население”. Гербер основывался на своем опыте работы в Москве, но Кейси отмахнулся от его слов. Директор сказал, что СССР наступает в Латинской Америке и Африке и ему нужно противостоять повсюду{264}. Кампания Рейгана 1980 года строилась на обещании бороться с Советским Союзом, и теперь он претворял это обещание в жизнь.

На саммите в Оттаве в июле 1981 года французский президент Франсуа Миттеран сообщил Рейгану поразительные новости: французская разведка работает с секретным и весьма результативным агентом из КГБ, 48-летним полковником Владимиром Ветровым. Операция идет полным ходом. Ветров передал французам четыре тысячи страниц документов КГБ по программе промышленного шпионажа, в задачу которого входило похищение западных, особенно американских, высоких технологий. Для таких заданий в КГБ существовал специальный отдел, так называемая “линия X”. С одобрения Миттерана французы привезли весь массив документов, известный как “Досье Farewell[15], в ЦРУ. Документы в подробностях показывали механизм действия советских спецслужб по добыванию секретных разработок Запада в области электроники и других новейших технологий для использования их в военной промышленности. После одобрения Рейгана Кейси, в сотрудничестве с американскими промышленниками, запустил секретную программу, частью которой была продажа в Советский Союз быстро выходящего из строя оборудования, если оно значилось в списках, составленных КГБ. Среди такого оборудования были модифицированные электронные компоненты (чипы) и дефектные турбины. Список советских запросов возглавляло нефтегазовое оборудование, предназначенное для управления новым газопроводом, идущим в Европу. Поскольку эти технологии не удалось получить в Соединенных Штатах, КГБ раздобыло программное обеспечение у канадской фирмы.

С согласия Рейгана ЦРУ настроило программу для автоматизированного управления таким образом, что через некоторое время оборудование вышло из строя: изменение скорости работы насосов и параметров для клапанов создало чрезмерное давление на швы трубопровода. Последовали взрыв и пожар. Это был самый масштабный из неядерных взрывов, когда-либо наблюдавшихся с космических спутников[16]. В операции “Досье Farewell” была задействована московская резидентура. Это укрепило убеждение штаб-квартиры, появившееся во время работы с Толкачевым, что глубокие разведывательные операции можно проводить прямо под носом у КГБ{265}.

7 декабря 1981 года Толкачев удивил московскую резидентуру, подав сигнал, что хочет срочно встретиться. Ролф поехал на встречу с ним на следующий вечер в 9.05. Толкачев был расстроен из-за усиленных мер безопасности в институте и своей неспособности выдавать новые документы. Он отдал Ролфу 6 катушек 35-миллиметровой пленки — заметно меньший улов, чем прежде. Выглядел Толкачев подавленным. Он настойчиво просил, чтобы ЦРУ еще раз попыталось изготовить фальшивый пропуск, и даже предложил отдать на время свой собственный, чтобы в ЦРУ могли сделать копию, — во время январских каникул пропуск ему все равно не понадобится. Ролф устоял перед искушением согласиться на это, сообразив, что вернуть пропуск в конце месяца не получится. Он уверил Толкачева, что ЦРУ готово ждать, сколько потребуется, и отдал ему четыре книги советских диссидентов. Встреча продлилась всего 15 минут.

И это был последний раз, когда они виделись{266}.

Шесть кассет Толкачева были проявлены полностью, на них оказались в том числе и материалы, потерянные в марте. Кроме того, на 23 катушках, которые он передал в ноябре, был отснят список всех технических документов, появившихся в закрытой институтской библиотеке в первой половине 1980 года. Это были полезные данные, характеризующие состояние передовых советских технологий, но не настолько ценные, как прежде, когда Толкачев передавал чертежи конкретных комплексов вооружений. В телеграмме из главного управления отмечалось: “Ценность последних приобретений хотя и значительна, но в целом уступает предыдущим подробным документальным сообщениям источника о системах “Эшелон”, “Горизонт” и “Шмель”, часть которых позволяет представить советскую конструкторскую работу вплоть до середины 1980-х или середины 1990-х годов”. Было похоже, что Толкачев в своей шпионской работе выработал все доступные ему ресурсы{267}.

Тем не менее ЦРУ, чтобы ободрить Толкачева, отправило ему зашифрованное сообщение по временной односторонней связи. В нем говорилось, что декабрьские пленки отсняты идеально.

Но Толкачев этого сообщения не получил. Он не включал свой радиоприемник{268}.

Прикрытием Ролфа была работа в отделе военного атташе в посольстве США. Он сам был на должности атташе, но в КГБ знали, что он разведчик. И все же Ролфу удавалось ускользать от наблюдения во время двух крупных операций — “Утопия” и “Сфера”, уходя от слежки, вылетая из страны, используя грим и рацию SRR-100, а также тщательно планируя, проявляя терпение и выдержку и полагаясь на удачу. Ему повезло, что его наставниками были Хэтэуэй, Гербер и Гилшер. Но в нынешней операции, возможно, самое главное было то, что Ролф завоевал доверие Толкачева. Для него Ролф стал приятным и привычным собеседником, который выслушивал его опасения и пожелания и с которым у него установилась прочная личная связь.

В начале 1982 года московская резидентура начала менять традиционную тактику работы оперативных сотрудников, таких как Ролф, предполагавшую отработку всех деталей операции, установление доверительных отношений с агентами и пр. Новый подход был задуман шефом резидентуры Гербером, когда он только появился в Москве. Для этого резидентуре потребовались новые люди — “глубоко законспирированные” оперативники, находящиеся полностью вне поля зрения КГБ. Им следовало оставаться “невидимками” на протяжении всего времени службы — так было надежнее. Нужного эффекта предполагалось добиться, определив этих сотрудников на незначительные должности с таким ежедневным расписанием, которое не могло привлечь внимания КГБ.

У большинства оперативников ЦРУ в Москве было какое-то официальное прикрытие. Они могли быть в ранге дипломатов или военных атташе, но при этом они проводили много времени в резидентуре и занимались оперативной работой. “Глубоко законспирированным” оперативникам, напротив, следовало держаться от резидентуры на расстоянии. Им там не полагалось своих столов, они не могли печатать там отчеты и участвовать в важных и оживленных обсуждениях в кабинете Гербера. Несмотря на высокие ставки и постоянный риск, это должны были быть новонабранные сотрудники ЦРУ, для которых это было первое задание и которых агенты КГБ не могли прежде видеть ни в одной точке мира. Ради конспирации им следовало появляться в резидентуре очень редко и очень ненадолго, заходя через отдельный вход. Резидентура намеревалась поддерживать с ними связь, используя тайники, растворимую в воде бумагу и посредников. Все эти неудобства перевешивало одно большое преимущество: такие сотрудники могли избежать слежки.

Операции под глубоким прикрытием начались в Москве лишь после продолжительной подготовки и бюрократических препирательств в Вашингтоне. ЦРУ нужно было договариваться с другими ведомствами, прежде всего с Госдепартаментом, о “чистых вакансиях” — должностях, которые прежде не использовались разведкой. Госдепартамент и ЦРУ как ведомства часто конфликтовали. Дипломаты традиционно возмущались присутствием среди них шпионов, и в Госдепартаменте терпеть не могли отдавать ЦРУ драгоценные заграничные ставки. Информация о тех, кто будет работать под глубоким прикрытием, была доступна очень узкому кругу лиц, куда входили посол и шеф резидентуры. Первого “глубоко законспирированного” сотрудника штаб-квартира отправила на дипломатическую учебу, чтобы он выглядел как обычный работник Госдепартамента. Он приехал в Москву летом 1981 года, и после нескольких месяцев подготовки Гербер решил опробовать с ним новую схему. 15 февраля 1982 года он отправил этого сотрудника на встречу с Толкачевым{269}.

Толкачев держал в левой руке опознавательный знак — книгу в белой обложке. Он без колебаний поздоровался с новым сотрудником. Было 9.05 вечера, и они забрались в “жигули”. Оперативник передал Толкачеву для изучения четыре варианта институтского пропуска, изготовленные ЦРУ, а также новый “Дискус”, заверив Толкачева, что тот прошел проверку в лабораториях ЦРУ и в этот раз должен сработать. В посылке ЦРУ также были зарядное устройство для коротковолнового приемника, расписание западных передач на русском языке, которые можно было по нему слушать, автобиография Троцкого, информация о кризисе в Польше, маленький портативный кассетный диктофон, батарейки, перечень вопросов из штаб-квартиры и записка со словами пылкой признательности. “Ваше мужество — пример для нас всех”, — говорилось там{270}.

Встречи с глубоко законспирированными сотрудниками предполагались краткими, но Толкачев этого не знал, ему хотелось общения — как часто бывало прежде с Гилшером и Ролфом. Он посетовал, что ЦРУ пользуется неправильным обменным курсом при расчете выплат в рублях и что ему должны гораздо больше денег. Он также сказал, что ему нужна пленка для Pentax; в московских магазинах она была в дефиците, ее продавали не больше пяти кассет в одни руки. Он хотел получить у ЦРУ сотню катушек.

Толкачев также признался, что не включал радиоприемник и демодулятор, чтобы получить секретные сообщения от ЦРУ. Он не был уверен, сможет ли поймать передачу, и по вечерам не бывал дома один. Он сказал, что семья по-прежнему не знает о его шпионской деятельности.

Несмотря на все эти неурядицы, сказал Толкачев, он твердо намерен не бросать свое дело. Он передал оперативнику чертеж и одну печатную плату — это был второй раз, когда он вручил ЦРУ ценную советскую электронику.

Затем он передал глубоко законспирированному агенту 13 катушек пленки. Оперативник удивленно спросил, как ему удалось это сделать, если в институте введены ограничения.

Толкачев ответил, что у него есть друг в первом отделе, который иногда по его просьбе выдает ему документы.

“А разве это не опасно?” — спросил оперативник.

Толкачев рассмеялся.

“Да все, чем мы занимаемся, опасно”, — ответил он{271}.

Три недели спустя, 8 марта 1982 года, московская резидентура получила сигнал от Толкачева: приготовьтесь получить первую передачу с помощью “Дискуса”. Как Гербер и предчувствовал, резидентуре пришлось напрячься. Оперативники уже наметили несколько мест, которые обозначили как “Сброс электронных писем”. В одном случае предполагалось, что Толкачев сможет передать сигнал с одного берега Москвы-реки на другой, где оперативник получит его, стоя у вокзала, в нескольких сотнях метров от Толкачева. Расстояние должно быть достаточным, чтобы не вызвать подозрений у КГБ.

Хотя в резидентуре не знали, почему Толкачев решил выйти на связь, ЦРУ подготовило для него ответное сообщение, в котором говорилось, что последние пленки получились превосходно и что ему заплатят гораздо большую сумму в рублях{272}.

Содержание первого успешного сообщения Толкачева с помощью “Дискуса” было не слишком увлекательным. Он написал, что хочет дать оценку четырем копиям пропуска, изготовленным ЦРУ, — они “слишком легкие”, — и провести незапланированную встречу через три дня{273}. 16 марта глубоко законспирированный агент отправился на встречу с Толкачевым. В Москве было 9 вечера, Толкачев пришел в хорошем настроении, но все же его лицо выражало тревогу. В институте еще больше ужесточили режим секретности. Теперь он уже не мог ни выносить с работы документы, ни получать их от друга из первого отдела. Поэтому у него не было отснятых пленок для передачи.

Не видя выхода, расстроенный неудачами ЦРУ с изготовлением копий, Толкачев теперь вручил оперативнику отрезанные от пропуска полоски бумаги: одну цветную, с внутренней страницы, вторую — от обложки. “Отправьте это в ЦРУ, — сказал он, — и пусть они сделают с этого дубликаты!” Оперативник призвал Толкачева быть осторожнее и не рисковать. Толкачев выглядел беспокойным, но и более замкнутым, чем прежде. Потом оперативник доложил в штаб-квартиру, что Толкачев “признал, что он вел себя довольно беспечно в начале своих контактов с нами, и согласился не предпринимать дальнейших попыток фотографировать документы”, пока проблемы не будут решены хотя бы частично. Толкачев, “как кажется, действительно решил взять паузу и подумать о необходимости вести себя осторожнее”{274}.

Встреча была короткой, всего 15 минут. На следующий день в резидентуре прочли оперативную записку Толкачева. Он “скрепя сердце” перечислил несколько новых личных просьб: плеер Sony Walkman для сына и наушники с дугой над головой, а также карандаши разной жесткости для занятий Олега по черчению. Еще он просил польские лезвия для своей безопасной бритвы, пояснив, что “бриться советскими лезвиями — малоприятное” занятие. Он извинялся, что просит о таких мелочах, но заметил: “К сожалению, наша частная жизнь состоит из всяких неважных мелочей, которые иногда начинают влиять на наше настроение в целм”{275}.

Гербер понимал, о чем тот говорит. Советский Союз умел выпускать ракеты, но не тостеры — и не бритвенные лезвия.

24 мая двое оперативников по отдельности отправились на встречу с Толкачевым, надеясь, что одному из них удастся ускользнуть от слежки. У них были с собой одинаковые пакеты. Один из них оказался удачливее и встретился с Толкачевым недалеко от его дома в 9.35 вечера. Он доставил объемистую посылку: 20 упаковок лезвий, 40 кассет с западной фотопленкой, которую ЦРУ переложило в советские коробки, магнитофон Sanyo M6600F, плеер Sony Walkman, наушники, дополнительные батарейки и 26 коробок с карандашами для Олега. Пакет получился таким большим, что в последний момент в резидентуре вынули из него 20 катушек пленки — нужно было уместить еще 98 850 рублей.

В пакете также была новая копия пропуска{276}.

Летом 1982 года работа Ролфа в Москве закончилась, ему поручили другое задание. В конце сентября и Гербер уехал в штаб-квартиру на новую должность. На прощание коллеги из резидентуры сделали ему небольшой подарок в виде огромной цифры 1 с приделанной спереди металлической сферой. Это было напоминание о единице, приклеенной к двери резидентуры в день эвакуации Шеймова. Сфера же была намеком на Толкачева, агента с кодовым именем “Сфера”. В московской резидентуре стало традицией вешать на дверь цифру 1 после успешного завершения всякой крупной операции.

Тем же летом в резидентуру прибыл Билл Планкерт, которому поручили курировать в целом операцию Толкачева. Во время учебы в Бостонском колледже Планкерт был спортсменом, выступал в университетской бейсбольной и футбольной командах и по-прежнему с удовольствием играл в теннис, когда находились время и корт. Планкерту особенно удавались задания, где следовало встречаться с людьми и рекрутировать их; Москва была для него первым опытом работы в “запретных районах”. Но он специализировался на Советском Союзе и считал, что нет ничего лучше, чем, по его собственному выражению, “бороться с медведем в его собственной берлоге”. Планкерт собирался работать не личным куратором Толкачева, а координировать операцию из резидентуры. Но в первые же месяцы его работы с этой операцией начались серьезные проблемы.

Московская резидентура посылала на встречу с Толкачевым глубоко законспирированных агентов — иногда по двое или по трое зараз. Но затем пять запланированных встреч не состоялось. Планкерт чувствовал, как у людей растет напряжение. Пропуск одной-двух встреч случался и раньше — но не пяти подряд.

В декабре в резидентуре уже были встревожены не на шутку. Во всех предыдущих случаях оперативники изо всех сил старались встречаться с Толкачевым только в безопасной обстановке, когда были максимально уверены, что за ними нет слежки. И отказывались от встречи, если видели хотя бы малейший намек на наблюдение. Но теперь ставки были высоки как никогда — и Планкерт начал планировать встречу с Толкачевым, которую следовало провести во что бы то ни стало, даже если за каждым человеком на улице будет вестись наблюдение. Они просто обязаны были сделать так, чтобы все получилось. Резидентура вообще была местом беспокойным, тесным сообществом амбициозных и успешных людей, но сейчас всех их сплотили общее напряжение и тревога. Никто не хотел потерять Толкачева в свой срок службы.

Планкерт решил сам идти на встречу с Толкачевым. Он понимал, что если они потеряют контакт с агентом, это будет колоссальным ударом для ЦРУ. А если он допустит ошибку, из-за которой Толкачева арестуют и казнят, это будет преследовать его до конца жизни.

Планкерт считал, что неплохо изучил Толкачева по описаниям: человек средних лет, с быстрым летящим шагом, как будто он шел, не касаясь земли. Оперативники, встречавшиеся с Толкачевым, советовали Планкерту не волноваться о ходе встречи: агент — настоящий профессионал, он позаботится о том, чтобы все прошло гладко, надо просто позволить ему делать по-своему. Планкерт также прочитал, что у Толкачева была замечательная способность сливаться с толпой. Он выглядел “как все”{277}.

Вечером 7 декабря, использовав “Джека из коробочки” и выпрыгнув из машины, Планкерт заметил Толкачева. Шпион выглядел точно так, как его описывали: неприметный человек в фетровой шляпе, коричневом пальто, коричневых перчатках, черных ботинках и сером шарфе, надетом под пальто. Когда они встретились, падал снег. Они обменялись паролями. “Ну что, пройдемся”, — сказал Толкачев.

Планкерту сразу показалось, что у Толкачева измученный и усталый вид. В его голосе чувствовалось некоторое напряжение. Планкерт также заметил, что Толкачев выглядит старше, чем на своей фотографии. Толкачев сказал, что некоторое время провел в постели — у него был гипертонический криз. Тем не менее он успел затребовать совершенно секретные документы из институтской библиотеки и сфотографировать их дома, в одиночестве. По мере прогулки Толкачев заговорил оживленнее — он рассказывал о новых правилах безопасности, с которыми имел дело. Но он по-прежнему готов был преодолевать любые препятствия и был столь же целеустремленным.

Планкерт по-русски объяснил, почему они пропустили предыдущие встречи: они заметили слежку со стороны КГБ.

Толкачев резко остановился и с расширенными глазами повернулся к Планкерту: “За вами следят?”

“Нет-нет!” — ответил Планкерт. Речь шла о предыдущих встречах. Толкачев успокоился, и они пошли дальше.

Планкерт понял, что в разговоре важно каждое слово, и спросил, можно ли включить диктофон. Толкачев согласился. Планкерт нажал на кнопку спрятанного под одеждой диктофона, чтобы потом в резидентуре прослушать запись и отправить ее в штаб-квартиру. Они обменялись пакетами: пленка, батарейки и книжки для агента; 16 кассет отснятой пленки для оперативника{278}.

Встреча подходила к концу, когда они услышали чьи-то шаги по хрустящему снегу. Толкачев и Планкерт тревожно оглянулись: к ним приближался высокий пожилой армейский офицер в форме. Они замерли. Но военный прошел мимо, и оба перевели дух.

После всего 20 минут разговора они расстались. Когда Планкерт обернулся назад, чтобы проверить, все ли с Толкачевым в порядке, тот уже растворился в темноте.

Планкерт вышел на Садовое кольцо и сел в троллейбус. Он прошел на заднее сиденье и сел за спинами остальных пассажиров. Быстро снял свое российское пальто и очки, запустил руку в сумку, достал американскую верхнюю одежду и надел ее. Все произошло за считанные минуты, на следующей остановке он соскочил. Никто не обратил на него внимания, но он был настороже. Вдруг КГБ сейчас ищет его? У дверей посольства, как всегда, стояли два милиционера. Увидев американца, возвращавшегося после прогулки с собакой, Планкерт быстро догнал его и вошел в ворота сразу вслед за ним. Двое коллег ждали его в своей квартире. Он молча передал им пакет от шпиона, который следовало принести утром в резидентуру. Планкерт не мог ничего говорить — квартиры, скорее всего, прослушивались. Но он поднял большой палец вверх и взял предложенный ему стакан с виски. Он чувствовал облегчение и азарт.

ЦРУ неоднократно пыталось подделать институтский пропуск Толкачева, вплоть до ажурных синих разводов на бумаге. Наконец Толкачев сказал, что самый последний вариант, который ему передали в мае 1982 года, годится. И затем в течение пары месяцев ему удавалось с помощью этого фальшивого пропуска выносить документы. Но в августе правила безопасности опять внезапно изменились. Теперь для запроса документов требовалось новое удостоверение.

Подделка ЦРУ, над которой так долго работали, оказалась бесполезной.

“Теперь для “Сферы” крайне затруднительно, если вообще возможно, забирать документы домой, — докладывал Планкерт. — Для разрешений введены специальные бланки, которые “Сфера” может использовать, но слишком активное их использование, несомненно, навлечет на него подозрения”. Планкерт писал, что он чувствует “нутром”: Толкачев, “ввиду положения на работе и состояния своего здоровья, озабочен тем, что жизнь становится труднее и что лучшие дни, возможно, уже позади”.

Оценка Планкерта вызвала новый приступ сомнений в ЦРУ. В телеграмме московской резидентуры в штаб-квартиру перечислялись факторы, создающие тревожный фон для Толкачева: новые правила безопасности, его душевное состояние и мысли о копировании документов более рискованными способами, например с помощью шпионских фотоаппаратов Tropel. Из штаб-квартиры ответили, что, возможно, стоит взять тайм-аут на полгода — дать Толкачеву передышку. В резидентуре согласились. Оттуда написали, что Толкачев, похоже, был обеспокоен своей безопасностью, когда разговаривал с Планкертом. “Если он видит признаки опасности — а мы считаем, что он их видит, — то возможно, они более зловещи, чем он готов признать”, — писала резидентура{279}.

С пленками, которые Толкачев передал Планкерту 7 декабря, все прошло прекрасно: было получено еще 499 страниц секретной документации.

Для шпиона, который сэкономил Соединенным Штатам миллиарды долларов, Толкачев с его личными просьбами был чрезвычайно скромен. Его сын Олег поступил в архитектурный институт, а чертежное оборудование в Советском Союзе было низкого качества. Не может ли ЦРУ найти более качественный чертежный набор в Восточной Европе или на Западе? Даже ластики в Москве дрянные, жаловался Толкачев: они оставляют на бумаге грязные следы. Может быть, ЦРУ удастся найти четыре-пять более приличных резинок? “Чешские ластики довольно хорошего качества, — писал Толкачев. — Моему сыну удалось раздобыть половинку такого ластика у своих знакомых, и мы сейчас пользуемся им, но его надолго не хватит”. Он также хотел получить два или три больших брикета китайской сухой черной туши и три или четыре высококачественных чертежных пера{280}.

Толкачев сообщил ЦРУ, что готов принять вместо наличных денег драгоценности, от которых прежде отказывался. Вскоре после этого сообщения Томас Милз, глава отдела СССР в ЦРУ, получил весьма необычное задание. Милза и его жену Джоби попросили поехать в Нью-Йорк и подобрать для Толкачева какие-нибудь драгоценности — за счет управления. Джоби, которая изучала в Нью-Йорке историю искусств, ужасно обрадовалась. Они отправились на Пятую авеню в A La Vieille Russie[17] — антикварную и ювелирную галерею, основанную в 1851 году В этом изысканном месте сотрудник ЦРУ и его жена купили маленькую, но весьма дорогую булавку Фаберже и тяжелое золотое ожерелье. Они привезли их в штаб-квартиру для отправки в московскую резидентуру вместе с почтой. Милзу сказали, что если возникнут вопросы, пусть Толкачев говорит, что драгоценности оставила ему мать{281}.

Беспокойство резидентуры по поводу Толкачева после его встречи с Планкертом побудило снова задуматься, не возникнет ли необходимость его экстренной эвакуации из Советского Союза. К началу 1983 года резидентура составила подробный план вывоза Толкачева, его жены и сына. До этого времени ЦРУ только один раз осуществило подобное в Москве, когда эвакуировали Шеймова с женой и дочерью, однако в других странах такие операции успешно проводились. ЦРУ даже разработало специальные контейнеры для тайной переправки людей. Но в штаб-квартире относились без энтузиазма к идее эвакуации Толкачева. План резидентуры в Лэнгли завернули: резидентура слишком забегает вперед, заметили в главном управлении. Эвакуация вместе с семьей потребует от Толкачева “пристального самоанализа”, а эту тему с ним вообще не обсуждали уже больше двух лет{282}.

Тем не менее резидентуру это не остановило — возможно, из-за перестраховки. Были составлены два плана, один на долгосрочную перспективу, а другой — для чрезвычайной ситуации. Резидентура сочинила длинный личный опросник для Толкачева, который следовало ему передать при очередной встрече. Толкачева просили предоставить фотографии для паспорта, а также рассказать о размерах одежды, перенесенных заболеваниях, местонахождении друзей и родственников, о том, как он проводит отпуск и как берет больничный на работе. “Знает ли ваша семья о ваших отношениях с нами? — задавало вопрос ЦРУ. — Если нет, то как вы планируете им рассказать?”

Они не знали, что он уже пообещал жене бросить шпионаж{283}.

“Глубокое прикрытие” стало главным методом оперативной работы ЦРУ в Москве. Но функции глубоко законспирированного агента сильно отличались от того, чем занимались Гилшер и Ролф. Те для Толкачева играли роль советчиков и доверенных лиц. Законспирированные сотрудники, напротив, дистанцировались как от резидентуры, так и от агента. Их работа была одинокой, сверхнапряженной и рискованной. Роберту Моррису эти стресс и изолированность напоминали скорее работу полицейского под прикрытием.

Моррис приехал в Москву с портфелем-дипломатом, по документам он был всего лишь чиновником Госдепартамента, одним из многих неприметных административных служащих, необходимых в посольстве. Эту роль он выполнял со всем усердием, но прибыл ради другого. Моррис стал вторым глубоко законспирированным сотрудником московской резидентуры и надеялся осуществить свою честолюбивую мечту — оказаться на передовом крае в холодной войне с Советским Союзом.

Моррис, сын школьного спортивного тренера, выросший в долине Шенандоа в Виргинии, ходил в частную школу для мальчиков в Новой Англии, готовившую воспитанников к колледжу, а потом поступил в Джорджтаунский университет. Промаявшись первый семестр, он бросил учебу и записался добровольцем в армию в разгар войны во Вьетнаме. Ретивый новобранец, набравшийся опыта за три года суровой практики, он был повышен до старшего лейтенанта спецназа и стал заместителем командира отряда (команды “А”)“зеленых беретов”, элитного воинского формирования мирового уровня. В 1971 году ему предстояло отправиться во Вьетнам, но война пошла на спад, и его туда не послали. Во время разносторонней подготовки — боевые действия в воздухе, под водой и в джунглях — Моррис познакомился с сержантом из разведки, иммигрантом с Украины, который рассказывал увлекательные истории про жизнь в Советском Союзе. Морриса рассказы заинтриговали, и он записался на занятия по русскому языку. В 1972 году, уйдя со службы, он вернулся в Джорджтаунский университет, чтобы изучать русский — и играть в футбол.

Моррис мечтал о приключениях. И после окончания университета и пары лет в бизнесе он был завербован в ЦРУ. В октябре 1980 года, когда он прибыл в Лэнгли, ему только-только исполнилось тридцать. Он носил стильную прическу с пышной челкой, падающей на лоб, и очки-“авиаторы”, делающие из него модника. Моррис был одним из лучших на учебных курсах ЦРУ. Он приехал в Москву в начале июля 1982 года. После того как он несколько месяцев старательно занимался своей бюрократической работой, КГБ клюнул на его легенду и потерял к нему интерес. Моррис был готов приступить к разведывательным операциям.

Перед каждой встречей с Толкачевым и Гилшер, и Ролф по многу часов планировали ее в резидентуре. Но Моррис, как глубоко законспирированный агент, был предоставлен сам себе. Набросав свой маршрут ухода от слежки, он должен был передать его в резидентуру, используя грубое подобие тайника. Обычно он писал на водорастворимой бумаге и оставлял листок в каком-нибудь укромном месте — например, прикреплял магнитом к огнетушителю в коридоре посольства, откуда его забирал другой оперативник. Тем же способом он получал ответ из резидентуры. Ему почти ничего не перепадало от духа товарищества, царившего в московской резидентуре. Ему не надо было писать письма агентам. Он не готовил им передачи. Он просто доставлял их.

Когда предстояла операция, Моррис через потайную дверь приходил в резидентуру для короткого инструктажа, не более чем на 10–15 минут. Он запоминал инструкции и, если передача была замаскирована под кирпич или деревяшку, клал ее в свой дипломат и уносил к себе в офис, где было полно советских сотрудников. Там он плотно сидел на месте, не спуская глаз с дипломата, пока не наступал конец рабочего дня.

Идеальный курьер — вот какова была его роль. КГБ не обращал внимания на Морриса, месяцами перемещавшегося по Москве и закладывавшего тайники для различных операций резидентуры. Но ему приходилось контролировать каждое свое слово и каждый жест. Это напоминало игру актера, выходящего на сцену много месяцев изо дня в день, не имеющего права забыть хоть строчку. Весной 1983 года он был особенно занят. Как-то вечером он проявил невероятную ловкость, заложив сразу два тайника в разных концах города и нигде не попав в поле зрения КГБ. Но Моррис чувствовал свою изолированность. У него не было возможности расслабиться. Верный своей легенде, он и дома не мог ни о чем говорить, хотя его жена участвовала в большинстве его вечерних вылазок. После долгих месяцев такой оперативной деятельности, ни разу не привлекшей внимания КГБ, Моррис получил намного более деликатное задание — встретиться с Толкачевым лично{284}.

16 марта, уходя от слежки, Моррис проделал длинный маршрут — сначала на машине, потом на автобусе, а потом пешком. Поскольку его прикрытием была работа чиновника Госдепа, он не носил с собой радиосканер, который помогал Ролфу прослушивать переговоры КГБ: было бы слишком трудно объяснить наличие у него такого аппарата, если бы его на чем-то поймали. Не имея радио, Моррису приходилось судить о наличии слежки, опираясь только на собственный инстинкт и наблюдательность. Два часа спустя, без хвоста, он добрался до места встречи — трамвайной остановки. Там стояло около десятка людей. Моррис чувствовал возбуждение, прилив адреналина. С Толкачевым он встретился, когда уже стемнело, и они вместе дошли до его автомобиля, припаркованного у соседнего жилого дома. В машине Моррис был напряжен, а Толкачев спокоен и вел себя так, будто занимается этим всю жизнь. Они обменялись пакетами. Моррис передал Толкачеву письмо, в котором поднимался вопрос об эвакуации, описывалось, как должна пройти эта операция, и перечислялись вопросы. Толкачев же вручил Моррису 17 катушек пленки и очень длинную записку — на 42 страницах. Среди материалов были неожиданные новые данные о “системе обнаружения целей” для истребителя МиГ-29.

Моррису показалось, что Толкачев выглядит хорошо, настроен он бодро, к тому же он улыбнулся, когда Моррис презентовал ему чертежные материалы для сына. Моррис сказал, что ЦРУ хочет получить ответы насчет эвакуации довольно скоро, желательно в апреле. Толкачев заколебался, но согласился на встречу в начале апреля. Они попрощались, проговорив 12 минут.

Добравшись домой в 10 вечера, Моррис оставил катушки с пленкой в кармане пальто. Доставать их он не хотел, потому что КГБ мог установить в квартире скрытую видеокамеру. Уже ночью он проскользнул в стенной шкаф, скрючился там на полу и при свете фонарика написал на водорастворимой бумаге докладную записку в резидентуру. В ней он изложил ход встречи и свои наблюдения. Это было нормально для работы глубоко законспирированного оперативника — прятаться в собственном шкафу.

Оперативная записка Толкачева гласила, что у него случились три гипертонических криза и он чувствовал себя изможденным. “Мне стало труднее работать интенсивно, я быстрее устаю”, — писал он. Если прежде он часто ходил после работы в Ленинскую библиотеку и сидел там в тишине по нескольку часов, то теперь, говорил он, “я не всегда на это способен”. Он просил у ЦРУ немного корня женьшеня, который, как он слышал, имеет стимулирующий эффект, а также русские препараты растительного происхождения.

В записке были и другие личные просьбы, в основном книги для него и для сына. Он хотел получить материалы по западной архитектуре, не только с фотографиями, но и с английским текстом, чтобы помочь Олегу в изучении языка. Толкачев также попросил ЦРУ поискать для сына “популярные детективы”, объяснив, что детективами в мягких обложках обмениваются приятели Олега, чьи родители привозят книжки из-за границы. Просил он и новые книги о Советском Союзе — не с рассуждениями, а с фактами. Главный интерес для него представляли Ленин, Октябрьская революция и сталинская эпоха, когда репрессиям подверглась семья его жены. “Вообще, мне был бы интересен объективный взгляд на Октябрьскую революцию и русскую жизнь в двадцатые и тридцатые годы”, — писал Толкачев. Он отметил, что запоем прочел воспоминания Троцкого (“Моя жизнь”), но не проявляет любопытства к другим, более пропагандистским книгам о первых годах советского государства. Он также писал: “Меня интересуют мемуары знаменитых мировых политических и военных деятелей, писателей, актеров, художников, архитекторов и т. д.” Он бы хотел получить книги авторов с разными политическими взглядами, как прогрессивными, так и реакционными, а также “самые важные речи, выступления, декларации западных политических лидеров”, которые часто было не найти в Советском Союзе.

Толкачев составил список своих пожеланий:

1. Библия (на русском).

2. Брошюра “О советской военной мощи”, опубликованная в Вашингтоне (предпочтительно на русском).

3. Выступление Рейгана, в котором он упоминает ленинские десять принципов.

4. Воспоминания Голды Меир.

5. Книга Гитлера “Майн Кампф” (на русском).

6. Книга Солженицына “Август Четырнадцатого”{285}.

Поначалу в штаб-квартире обрадовались сообщению Морриса, что Толкачев вроде бы в хорошем состоянии, и немедленно начали собирать книги, которые он просил. “С большим удовольствием услышали, что “Сфера” снова стал самим собой, в бодром настроении, что здоровье его поправилось и что он, похоже, рвется продолжать работу для нас”, — говорилось в телеграмме из главного управления от 22 марта{286}.

Но при более внимательном прочтении длинной оперативной записки Толкачева картина складывалась иная. В считанные часы из резидентуры пришло ответное сообщение, в котором говорилось, что Толкачев “измучен”, испытывает проблемы со здоровьем и “напрягается изо всех сил”. В резидентуре также были удивлены количеством пленок, переданных Моррису. Если правила безопасности так ужесточились — а Толкачев не сообщал о послаблениях, — то как ему удалось отснять 17 катушек?{287}

1 апреля из штаб-квартиры сообщили, что пленка проявлена, кадры распечатаны и “результаты отличные”: там приблизительно 525 страниц секретной документации. “Мы используем слово “приблизительно”, поскольку там есть несколько страниц развернутых диаграмм, — писали из главного управления. — Но в любом случае “Сфера” еще раз проделал хорошую работу”{288}.

Толкачев обещал ответить ЦРУ насчет эвакуации и подал сигнал об очередной встрече 23 апреля. К нему отправился Моррис, они встретились в 8.55 вечера. В этот раз рядом с машиной играли и шумели дети, поэтому Толкачев отъехал на несколько кварталов и припарковался в тихом месте на соседней улице. Времени было мало, но Толкачев ответил твердо: эвакуация не обсуждается. Он отдал Моррису конверт с планом эвакуации. Моррис, в свою очередь, вернул Толкачеву секретные материалы по системе обнаружения целей для МиГ-29, которые тот передал в марте. Это была стандартная практика — возвращать Толкачеву оригинальные документы, как только ЦРУ с ними ознакомилось.

Толкачев, несмотря на свои сетования об ужесточении порядков, передал 14 кассет с пленкой. Он сказал, что нашел способ “обойти” систему, но подробности изложил в своей 12-страничной оперативной записке. “Крайне трудно просто сидеть и никак не действовать”, — заметил он. Через 15 минут Моррис вышел из машины и отправился назад{289}.

Вскоре в резидентуре поняли, что Толкачев рискует гораздо серьезнее, чем раньше. В записке он объяснял, что двери в лабораторию отпирают примерно в 7.30 утра, но работа начиналась лишь около 8.00. В течение пяти минут после открытия в комнате не бывает сотрудников. “Вот этим я и пользуюсь”, — писал он. Тем не менее ему пришлось приносить камеру на работу трижды, “поскольку лишь на третий раз я смог улучить пять минут, когда в лаборатории никого не было”. Толкачев описал также свою “уловку”: он сказал коллегам, что начальник собирается изучить секретный документ в полдень, а на деле он унес его домой и сфотографировал. “Эта уловка, конечно, очень рискованна, — признавал он, — и ею невозможно пользоваться больше двух или трех раз”.

В записке Толкачев объяснял также, почему поменялось его отношение к эвакуации. У него с женой были близкие друзья, которые эмигрировали в Израиль, а потом в Соединенные Штаты. И они написали, что все больше испытывают ностальгию по Москве. Толкачев цитировал свою жену: “Как это люди могут взять да уехать неизвестно куда? Что касается меня, то я точно знаю, что сразу же начну страдать от ностальгии. Я не только в другой стране жить не смогу, я даже в другом городе здесь жить не смогу”.

Толкачев добавил, что его сын, возможно, захочет когда-нибудь куда-то съездить, попутешествовать, но не станет покидать страну насовсем.

“Таким образом, вопрос о моем отъезде из Советского Союза вместе с моей семьей с практической точки зрения закрыт. Конечно же, я никогда не поеду один”{290}.

В резидентуре и в штаб-квартире неделями спорили о том, как ответить на письмо Толкачева. “Мы крайне обеспокоены, — писали из Лэнгли 13 июня по поводу рисков, которые принимает на себя Толкачев. — Уловки, о которых он рассказал нам в апрельской записке, уже пугают. Другие, об использовании которых он также говорит, но которые не описал, могут оказаться еще опаснее”. В штаб-квартире признавали, что они попали в тупик, который был очевиден с самого начала операции. “Как заставить “Сферу” контролировать свою склонность к риску и в то же время удовлетворить и его стремление работать, и наше желание получать от него продукт?” В штаб-квартире скептически отнеслись к идее выдать Толкачеву мини-фотоаппараты Tropel, поскольку когда он использовал их в 1979 и 1980 годах, отпечатки вышли не слишком качественными из-за недостаточного освещения и слабой техники съемки. Освещение у него в офисе было всего лишь на уровне 20 фут-кандел — едва ли достаточно для копирования документов. Может быть, лучше попросить Толкачева просто выписывать самое важное?

И все же ЦРУ хотело всего сразу: и чтобы Толкачев оставался в безопасности, и чтобы он выкачивал всевозможные секреты. Из штаб-квартиры прислали в Москву новый список тем, о которых следует расспросить Толкачева. “Главные системы, сейчас представляющие интерес для нас, — писали они, — это Ту-22М, Ту-160, Як-41, системы опознавания “свой-чужой” и крупные модификации радара “Сапфир”. Приоритетны для нас технические характеристики указанных систем, предполагаемые или действительные, или любых новых электронных систем и комплексов вооружений, включая ракеты. Другие подробности о потенциале, функционировании и внедрении также будут ценны, но могут оказаться слишком пространными”. Это многое говорило о состоянии операции спустя четыре года. Самолеты Ту-22М и Ту-160, по классификации НАТО соответственно Backfire и Blackjack, — это сверхзвуковые стратегические бомбардировщики, и ни один из них не относился к направлениям работы Толкачева, как и Як-41, самолет вертикального взлета и посадки, который так и не дошел до стадии производства. Система “свой — чужой” и РЛС “Сапфир”, конечно, находились в области разработок “Фазотрона”, но Толкачев и так уже предоставил обширные материалы по “Сапфиру”. Его подталкивали к погоне за секретами, далеко выходящими за пределы того, с чем он мог столкнуться по работе{291}.

В ЦРУ препирались о том, стоит ли выдавать Толкачеву новые миниатюрные шпионские фотоаппараты для работы в офисе. Резидентура отмечала, что мини-фотоаппараты Tropel удалось несколько усовершенствовать: теперь минимально требуемое освещение составляло 25 фут-кандел. Но в штаб-квартире волновались, что рано или поздно какой-нибудь сотрудник “Фазотрона” увидит, пусть даже однажды, как Толкачев горбится над столом, опираясь на локти и держа что-то в руках, и у него возникнут подозрения. Толкачеву “придется вести любую фотосъемку в присутствии других людей”, — предупреждали из штаб-квартиры. “Это, разумеется, чрезвычайно рискованное предприятие, которое потребует от “Сферы” колоссальной осторожности и осмотрительности и едва ли пойдет на пользу его кровяному давлению”{292}.

Но в конце концов штаб-квартира сдалась. Было решено отправить фотоаппараты Tropel в Москву{293}.

Глава 15

“Живым не дастся”

Утром 26 апреля 1983 года главный конструктор института Юрий Кирпичев вызвал Толкачева к себе в кабинет, чтобы обсудить какие-то рабочие вопросы. Кирпичев был начальником Толкачева. Во время разговора зазвонил телефон. Кирпичев поднял трубку и после нескольких минут молчания спросил: “Для какой цели вам это нужно?”

А потом сказал: “Хорошо, я это сделаю”.

На другом конце провода был Николай Балан, глава режимного отдела — службы безопасности всего института. Служба, подчинявшаяся КГБ, отвечала и за первый отдел, и за закрытую библиотеку, и за допуски всех работников. Раз в десять лет каждый сотрудник должен был заполнить длинную анкету. Эти анкеты затем отправляли в КГБ для проверки и принятия решения о том, кто получит допуск к совсекретным данным. У Толкачева был высший уровень допуска.

В ведении режимного отдела находились также охрана и пропускная система. Такие службы действовали в каждом секретном советском институте.

После звонка Кирпичев вызвал к себе ведущего инженера института, работавшего над системой обнаружения цели для РЛС № 19, которую планировалось устанавливать на истребители МиГ-29.

Толкачев в ужасе слушал, как Кирпичев пересказывает свой телефонный разговор. К концу дня, сказал он, Балан хочет получить “список лиц, знакомых с системой опознавания или имеющих доступ к информации о системе опознавания РЛС № 19”.

Именно эту информацию Толкачев передал ЦРУ в марте.

“Зачем это понадобилось?” — спросил ведущий инженер. Он недовольно заметил, что их никогда прежде не просили составлять такие списки.

Кирпичев ответил, что задал Балану такой же вопрос, а тот “не ответил ничего внятного”.

Толкачев вернулся в свою комнату, голова его кружилась. Он чувствовал, что цепенеет от ужаса. Он снова и снова прокручивал разговор в голове, пытаясь понять, раскрыли ли его. Прежде всего его тревожили рукописные заметки о системе опознавания цели, которые он передал ЦРУ. Заметки ему вернули, но не совершили ли в ЦРУ какого-то промаха? Видел ли их кто-то еще?{294}

Толкачев пытался проанализировать услышанное. Если Балан требует список сотрудников, это говорит об очень серьезной утечке информации по системе опознавания цели. Но что они знают о ее источнике? Есть ли у КГБ подозреваемые или они просто забросили удочку наудачу?{295}

Он заключил, что вполне возможно, что КГБ не представляет, откуда появилась информация. Потенциальных источников были десятки: несколько московских институтов, включая “Фазотрон”, а также авиа— и электронные заводы в Казани, Рязани и Хмельницком, где производили РЛС и детали для них. В таком случае расследование займет немало времени.

Другой вариант, более зловещий и пугающий, — что они выходят на него. В таком случае, прикинул Толкачев, им понадобится день или два. К вечеру у службы безопасности будет список сотрудников, имеющих доступ к материалам. На следующий день список отправят в КГБ.

Если им удалось перехватить документы, которые Толкачев передавал ЦРУ, — а он переписывал информацию от руки, — тогда не составит труда сравнить почерк с его ответами в анкете, которую он тоже заполнял от руки. Это можно сделать за несколько часов. В последний раз он сдавал анкету на допуск к гостайне в 1980 году.

Толкачев поспешно принял несколько решений. Он уничтожит все, что получил от ЦРУ и что может изобличить его. И он ни при каких обстоятельствах не дастся в руки КГБ — по крайней мере, живым.

Он сказал начальнику, что на следующий день не придет на работу. Почему, объяснять не стал.

На следующее утро, 27 апреля, когда жена и сын ушли, Толкачев собрал все свое шпионское оборудование и все материалы, спрятанные на антресолях: фотоаппараты Pentax и зажим для них, инструкции о тайниках и сигналах, книги диссидентов, пачки рублей, “Дискус”, демодулятор для коротковолнового радио — все, включая таблетку для суицида и график следующих встреч. Он загрузил все в “жигули” и выехал из Москвы. Времени подавать сигналы ЦРУ или запрашивать встречу не было.

Проехав МКАД, он двинулся на север по Рогачевскому шоссе. Вскоре бетон и асфальт сменились густыми лесами и открытыми полями. Толкачев свернул с шоссе на проселочную дорогу на восток, потом поехал на северо-восток по другой проселочной дороге, которая через восемь километров выводила к небольшой деревушке Доронино. Вдоль дороги стояло всего шесть домов. Одним из них была дача, которую Толкачев и его жена сняли в 1981 году.

Когда Толкачевы были моложе, они много путешествовали по Советскому Союзу с палатками и рюкзаками. Теперь, когда у них появилась машина, дача оказалась полезнее. Городские жители часто приобретали дома в полузаброшенных деревеньках и ремонтировали их. Права собственности были под большим вопросом — покупать или продавать недвижимость строго запрещалось, — но обходные пути находились. Толкачев заключил сделку, которая представляла собой что-то вроде договора аренды{296}. Сами дома стоили недорого, но ремонт требовал немало времени и усилий. Толкачев искал дефицитные стройматериалы и собственноручно занимался ремонтом — от этого он получал удовольствие. Дача находилась примерно в 80 километрах от города{297}.

В центре дома стояла старая железная печь. Толкачев вытащил из “жигулей” шпионскую технику, развел огонь в печке и сжег все: рубли, которые ему выдало ЦРУ, инструкции, книги, фотоаппараты. Все, кроме графика встреч и ампулы с ядом, спрятанной в перьевой ручке.

Когда печка остыла, Толкачев увидел, что некоторые металлические детали “Дискуса” не прогорели. Он собрал их и по пути назад в Москву выбросил из окна в придорожную канаву. Обломки самого изощренного устройства ЦРУ для связи с агентами смешались с сорняками.

Вернувшись домой, Толкачев взял график встреч с ЦРУ и с помощью шифра перенес его в журнал “Наука и жизнь”, а потом уничтожил сам график.

28 апреля, прежде чем отправиться на работу, Толкачев достал ручку с L-таблеткой и положил ее в карман, чтобы при необходимости быстро вытащить. Он подумал, что наиболее вероятным местом его ареста будет кабинет Кирпичева. Его вызовут туда, и когда он откроет дверь, сотрудники КГБ заломят ему руки за спину, так что достать ручку он уже не сможет.

Поэтому в следующие несколько дней Толкачев на всякий случай вытаскивал из ручки хрупкую капсулу и клал ее под язык перед каждым походом в кабинет Кирпичева.

Но его так и не арестовали.

Толкачев не стал подавать ЦРУ сигнал о встрече, но написал длинный и подробный отчет обо всем, что случилось, чтобы передать его на следующей встрече осенью. Он писал, что если у КГБ уже есть его рукописные заметки по системе опознавания МиГ-29, то “никакие меры мне уже не помогут”. Но он добавлял: “Поскольку я успешно и вовремя избавился от моих материалов, КГБ не сможет найти документальных подтверждений моей связи с вами”. Если КГБ начнет масштабное расследование источника утечки, то ни дома, ни на даче у него не будет найдено ничего компрометирующего.

Когда прошло сколько-то времени и ареста так и не последовало, Толкачев заключил, что расследование КГБ не было направлено конкретно против него. Его паника улеглась. Но на всякий случай он решил впредь всегда носить в кармане ампулу с ядом, если будет отправляться на встречу с оперативником ЦРУ или выносить с работы секретные документы.

Толкачев был гордостью московской резидентуры, если говорить о работе с агентами. Но у московских оперативников был еще один совершенно секретный источник, иного рода. Это было не живое существо, а электронное устройство, ставшее зримым свидетельством того, как далеко продвинулась работа ЦРУ по сбору информации в Москве после пребывания в параличе в 1960-е годы.

Операция получила кодовое название CKELBOW, “Коленчатая труба”, и ее можно назвать одной из самых блестящих и дерзких за все время холодной войны. Она заключалась в подземном прослушивании секретной линии связи между ядерной лабораторией в Троицке и министерством обороны в Москве. ЦРУ и Агентство национальной безопасности проникли в один из технических люков вдоль линии связи и поместили там подслушивающее устройство. Все московские оперативники тренировались на макете люка, еще будучи в Соединенных Штатах; Дэвид Ролф во время такой тренировки сломал на руке большой палец. В августе 1979 года, когда операция началась, первым в люк спустился Джеймс Олсон. Он осмотрелся и сделал фотографии. Позднее туда спустился технический специалист, чтобы проверить, к какому именно освинцованному кабелю нужно подключить датчик съема информации. После этого другой технический сотрудник произвел собственно установку датчика. ЦРУ ловко замаскировало его, чтобы ремонтные рабочие, обслуживающие кабель, ничего не заметили. Датчик отсылал данные с кабеля на записывающее устройство, ящик с которым сотрудники ЦРУ закопали между двумя деревьями в четырех метрах от люка. Периодически резидентура отправляла оперативника заменить записывающее устройство и забрать данные. Перед этим заданием необходимы были все те же предосторожности, что и перед встречей с агентом. У записывающего устройства был свой блок питания, а его память была рассчитана на огромные объемы информации. Чтобы отвадить любопытных, ЦРУ поместило на ящик предупреждение на русском: “Убьет! Высокое напряжение!”. Кроме того, у устройства имелась защита от вмешательства. Оно беззвучно подавало сигнал тревоги сотруднику ЦРУ, если кто-то пытался его вскрыть. Операция обошлась Соединенным Штатам примерно в 20 миллионов долларов{298}.

При всей технической изощренности операция “Коленчатая труба” все же требовала человеческого участия. В приятный субботний день в июне 1983 года Бобу Моррису поручили осторожно извлечь контейнер из земли и привезти его в резидентуру. Для них с женой задание началось с того, что они отнесли в автомобиль ящик содовой для пикника на лоне природы. В ящике был спрятан рюкзак, а в рюкзаке — сменный датчик, складная лопата и репеллент от грызунов. После длинной процедуры избавления от слежки они пересели на автобус, потом на троллейбус, а затем двинулись пешком. Моррис нес на спине тяжелый рюкзак, оба были одеты по-походному, как одеваются москвичи, выбравшиеся на свежий воздух. Они шли несколько часов, пока не добрались до двух рядов деревьев — лесозащитной полосы, за которой открывалось широкое поле. Сгущались сумерки. Пока жена, тоже работавшая по контракту с ЦРУ, караулила, Моррис искал место — зазор между деревьями, где было спрятано записывающее устройство. Он никогда не был здесь прежде, но внимательно изучил спутниковые снимки. Место он нашел быстро и начал копать. Жена стояла в дозоре. Моррис вытащил старое записывающее устройство и начал устанавливать новое, когда вдруг увидел, что его жена задрожала, едва не вскрикнув.

Она судорожно глотнула, Моррис повернул голову. И увидел причину жениного испуга: из кустов с шумом выскочили два диких котенка. Котятам было всего несколько недель, им хотелось играть. Моррис с женой крепились, чтобы не издать ни звука, а главное, не расхохотаться.

Моррис установил контейнер в яме, обсыпал репеллентом, подключил провода и забросал землей. Репеллент был нужен для отваживания грызунов. В свое время ЦРУ попробовало использовать в этих целях тигриные экскременты, привезенные из Индии, полагая, что запах тигра отпугнет любое животное. Не сработало: грызунам, похоже, было наплевать, есть в окрестностях тигр или нет.

Моррис засунул старый прибор в рюкзак и подчистил вокруг, чтобы не оставлять следов. Они двинулись назад по тому же маршруту: автобус, троллейбус, припаркованная машина, в которой они сняли одну одежду и надели другую — для пикника. Моррис положил рюкзак в ящик с газировкой, закрыл его, и они поехали домой. Ящик он пронес мимо дежуривших милиционеров в свою квартиру. На следующий день другие оперативники отнесли снятый передатчик в резидентуру.

Моррис мог облегченно выдохнуть. К московскому стрессу и напряжению работы под прикрытием невозможно было подготовиться заранее.

По большей части Моррис избегал внимания КГБ, но осенью 1983 года за ним установили наружное наблюдение. Следующая плановая встреча с Толкачевым была намечена на 20 сентября, но Моррису пришлось отменить ее из-за слежки. 4 октября, хотя форточка была открыта — сигнал о встрече, Толкачев на встречу не пришел. Он подал еще один сигнал 21 октября, но тогда на улицах велось активное наблюдение, и теперь уже ЦРУ отменило встречу. Перед встречей 27 октября Толкачев просигналил, что хочет поговорить по телефону, и оперативник с улицы трижды звонил в его квартиру, но всякий раз натыкался на его сына или жену. 3 ноября форточка была открыта, но Толкачев опять не пришел. Моррис, по-прежнему работавший под глубоким прикрытием, начал отчаиваться. Для каждой встречи было установлено еще и резервное время — на час позже. Всякий раз, когда Толкачев на встречу не являлся, Моррис уходил, около часа бродил где-то, оставаясь “невидимым”, и возвращался, но безрезультатно. После долгой процедуры ухода от слежки адреналин зашкаливал, а потом — ничего. И безо всякого объяснения. Одна пропущенная встреча — это нормально. Но с сентября по ноябрь 1983 года пять попыток встретиться с Толкачевым закончились ничем.

Наконец вечером 16 ноября свидание состоялось. Моррис встретился с Толкачевым на той же трамвайной остановке, где они когда-то познакомились. Оба испытали колоссальное облегчение. По пути к “жигулям” Моррис спросил о пропущенных встречах. Толкачев объяснил, что он дважды приходил, но не видел Морриса. А в те три раза, когда он не приходил, форточку открывала жена. Телефоном пользоваться нет смысла, сказал он, — сын и жена все время его занимают, да и уединиться для разговора невозможно.

Пленок у Толкачева не было, он сообщил, что на работе все еще действуют жесткие правила безопасности. Все это объяснялось в его оперативной записке. Еще некоторое время он не будет даже пытаться что-то фотографировать.

Оба были взволнованы встречей. Моррис передал Толкачеву посылку из московской резидентуры, в которой были два фотоаппарата Tropel, замаскированных в футлярах для ключей, и новый экспонометр. В записке ЦРУ говорилось, что эти крохотные камеры несколько улучшены и теперь могут работать при освещении в 25 фут-кандел. Но Моррис не хотел долго обсуждать содержимое передачи — важнее было узнать о здоровье и самочувствии Толкачева. В конце встречи Моррис сказал: “Я и выразить не могу, как рад был увидеть вас сегодня”. “Да, я чувствую то же самое”, — отвечал Толкачев.

Это была восемнадцатая встреча Толкачева с ЦРУ{299}.

Сначала резидентура отправила в штаб-квартиру бодрую телеграмму. “Встреча прошла превосходно во всех отношениях, и “Сфера” в порядке, — говорилось в ней. — Беседа во время встречи была живой и благожелательной; “Сфера”, похоже, находился в хорошем настроении”.

Но как только оперативную записку перевели, стало ясно, что новости плохие. В ней Толкачев подробно описал весеннюю панику: расследование, уничтожение всех материалов на даче в железной печке, ампулу с ядом под языком. Его рассказ возродил все прежние тревоги. “Совершенно очевидно, — писали из резидентуры, — что “Сфера” считает себя в большой опасности, и его положение продолжает ухудшаться”.

“Вы будете потрясены так же, как мы, когда прочтете это”.

Толкачев сообщил ЦРУ, что осенью пришел к выводу: КГБ проводил расследование общего порядка, не нацеленное конкретно на него. И он предполагает, что они могут все еще искать кого-то. Поэтому Толкачев занял “выжидательную позицию” и какое-то время не сможет предоставлять ЦРУ материалы о системе опознавания МиГ-29. Он также сообщил, что работники первого отдела начали без предупреждения устраивать проверки в его лаборатории, чтобы выяснить, не хранятся ли секретные документы в неположенных местах. Также всех сотрудников попросили принести свежие фотографии — готовятся новые пропуска для входа в здание.

Извиняющимся тоном Толкачев писал, что “был вынужден принять максимальные меры безопасности” в такой чрезвычайной ситуации и что он все еще не понимает, что послужило поводом для расследования. Он сообщал, что не сможет предоставлять новые документы вплоть до следующего года. Толкачев выразил готовность копировать фрагменты секретных документов от руки, хотя это непросто. Прежде он переписывал документы после работы в тишине читального зала Ленинки, но в последнее время стал слишком уставать, чтобы ходить туда по вечерам, да и трудно объяснять родным, почему он так задерживается. А учитывая проверки первого отдела, говорил он, переписывать секретную информацию в блокнот у себя на рабочем месте слишком рискованно.

Толкачев также рассказал, что у него возникла новая проблема со здоровьем. Его переносица, поврежденная в юности во время игры в хоккей, прежде никак его не беспокоила, но теперь он с трудом мог дышать носом — “это начинает причинять мне сильное неудобство”. Он не может нормально спать и потом весь день чувствует себя усталым. Он предупредил ЦРУ, что, быть может, сделает операцию, из-за которой его внешность несколько изменится. Но они будут узнавать его по условленной примете. Отправляясь на встречу с оперативником, говорил он, “я всегда буду держать в левой руке” книгу в светлой обложке, как правило в белой{300}.

В ЦРУ испытали шок, прочитав отчет Толкачева. В штаб-квартире его рассказ назвали “леденящим”. В телеграмме в московскую резидентуру говорилось: “Мы разделяем ваше потрясение и можем лишь вообразить себе кошмар, в котором живет “Сфера” с конца апреля 1983 года”. Но мало что можно было сделать в сложившейся ситуации. Следующая встреча была намечена через пять месяцев, в апреле 1984 года. В резидентуре задумались: не стоит ли посоветовать Толкачеву пока закопать где-нибудь фотоаппараты Tropel? Но у Толкачева больше не было устройств связи, так что передать ему сообщение было затруднительно, разве что он сам попросил бы или согласился бы встретиться, не дожидаясь апреля{301}.

Произошла ли утечка? В штаб-квартире настаивали, что нет. Проверка показала, что материалы по системе опознавания целей были распространены среди американских ведомств только в июне, так что они не могли спровоцировать апрельское расследование{302}. Два года назад, в августе 1981 года, ЦРУ встревожила статья в журнале Aviation Week and Space Technology, у этого издания были хорошие источники в правительстве США и среди оборонных предприятий. В статье говорилось о “значительных технологических достижениях” в СССР в области военной авионики. Со ссылкой на анонимные источники в военно-морской разведке, журнал описывал наличие в новом истребителе системы “обнаружения целей в нижней полусфере дальнего действия”. Однако крайне маловероятно, что эта статья спровоцировала расследование в институте Толкачева почти два года спустя{303}.

Письмо Толкачева передали сотруднику штаб-квартиры, который свободно владел русским и имел доступ ко всем документам досье. Его попросили оценить душевное состояние шпиона, сэкономившего Соединенным Штатам миллиарды. На эксперта произвело впечатление чувство ответственности Толкачева. Он написал: “Нет никаких сомнений, что “Сфера” пережил шок, присутствуя при разговоре в кабинете главного конструктора, это был серьезный шок, наступивший, когда он осознал, что КГБ может в ближайшее время разоблачить его. Однако, похоже, причиной этого потрясения стало ожидание не столько вероятной и скорой физической гибели, сколько гибели дела всей его жизни. Самосохранение как таковое, по-видимому, не играет здесь серьезной роли; напротив, в самый момент шока у него возникает твердое намерение “принять все меры, потому что живым он в руки КГБ не дастся”. Согласно оценке этого специалиста, Толкачев был озабочен не спасением своей жизни, но спасением своей разведывательной работы. Это проявление “очень прагматичной и упрямой решимости выдержать бурю и продержаться как можно дольше, чтобы причинить как можно больше ущерба советскому правительству”.

Толкачев “демонстрирует фантастическое упорство и силу, — замечал эксперт. — Несмотря на катастрофический характер событий и действий, которые он описывает, его настрой остается позитивным и твердым. Он излагает происходившее практически без эмоций, в повествовательном тоне, как будто рассказывает о закончившемся отпуске”. Аналитик также писал:

Он рассматривает все объективно, и прежде всего — собственные слабости. Хотя он считает свои выводы логичными и обоснованными, он признает, что его оценка событий была “несомненно, поспешной”, и далее усиливает это суждение о себе, выделяя эти слова. Он бесстрастно препарирует свой анализ и показывает, как охвативший его страх (разоблачения) повлиял на него… приведя в состояние, близкое к панике. Однако, несмотря на этот страх и панические ощущения, его последующие действия были результатом хладнокровного расчета.

Таким образом, “Сфера” уничтожил все оборудование и компрометирующие материалы не из страха за свою жизнь, поскольку такой страх не имел места, но с твердым намерением лишить КГБ даже самых крох удовлетворения — если не считать того, что им удастся разоблачить его.

В заключение аналитик писал: “Сфера” демонстрирует полное небрежение страхом смерти, но он без колебаний демонстрирует свой единственный настоящий страх: что КГБ застанет его врасплох… Острая ненависть к КГБ доминирует над описанием всех воображаемых контактов “Сферы” со спецслужбой. И хотя он вынужден в данный момент воздержаться от любых действий и “залечь на дно”, похоже, что “Сфера” твердо намерен продолжать и “живым в руки КГБ не дастся”{304}.

Глава 16

Ростки предательства

Томас Милз был знатоком в проведении тайных операций. Лысеющий, худощавый Милз, многим запомнившийся своей мягкой манерой общения, руководил в штаб-квартире ЦРУ отделом, отвечавшим за разведывательные операции в Советском Союзе. Помимо прочих обязанностей, в его работу входило знакомство с молодыми оперативниками во время их учебы, до отправки в Москву. Обычно они приходили в “советский” отдел примерно раз в неделю, чтобы почитать накопившиеся телеграммы. Милз также был занят на учебных курсах для новобранцев по ведению наблюдения и методике агентурной работы.

Как-то вечером в конце мая 1984 года Милз и его жена Джоби принимали у себя дома в Вене, штат Виргиния, дипломатов из Восточной Европы. Вдруг в дверь постучали, и Милз, извинившись перед гостями, пошел открывать.

У двери стоял Эдвард Ли Ховард, с горящим от ярости лицом. Ховард был стажером в “советском” отделе в 1982 и 1983 годах, Милз курировал его. Ховард готовился поехать в Москву, где должен был стать новым куратором Толкачева. Но ЦРУ утратило к нему доверие, и его выставили из управления.

Милз спустился на дорожку и увидел, что с Ховардом приехала его жена Мэри. Она держала на руках их малыша. Рядом стоял сосед Милзов, сокурсник Ховарда.

Ховард был ростом метр восемьдесят, у него были карие глаза и волнистые черные волосы. Настроен он был мрачно и был взвинчен.

Милз не мог пригласить Ховарда войти — тот испортил бы гостям ужин. Поэтому он сказал, что сейчас неподходящее время для разговора.

Но Ховард был слишком взбудоражен и умолял Милза помочь ему, выслушать его, может быть, отменить решение ЦРУ. Милз повторил, что сейчас разговаривать не может.

Ховард в ответ выругался: ЦРУ просто поимело его!

Мэри с трудом сдерживала слезы.

Милз вернулся в дом, расстроенный инцидентом. Ховард был никудышным стажером. Милз был рад, что его не отправили в московскую резидентуру. ЦРУ не хотело больше иметь с Ховардом ничего общего, и психиатры сказали, что разрыв должен быть полным, никакого сюсюканья, никаких надежд на возвращение. Но появление Ховарда у Милза было дурным знаком.

Ховард был в курсе некоторых данных, которые в ЦРУ хранились в строжайшем секрете. Его вышвырнули из агентства, что само по себе создавало проблему. Теперь он становился неуправляемым{305}.

Эдвард Ли Ховард был сыном служащего ВВС. Его отец был сержантом, техническим специалистом по электронике управляемых ракет, а мать происходила из семьи испанцев, осевших на западе Нью-Мексико. Пока отец служил за границей, миром маленького Ховарда было ранчо деда в Аламогордо. Потом он поколесил по свету, каждые два-три года переезжая с родителями на новую военную базу. Закончив Техасский университет со специализацией в области бизнеса, он пошел добровольцем в “Корпус мира” в Колумбии, но там ему не слишком понравилось. Затем Ховард работал в Агентстве международного развития, управлял кредитными программами в Перу. Он получил степень магистра делового администрирования в Американском университете в Вашингтоне и затем возглавил чикагский офис консалтинговой фирмы Ecology & Environment Inc., специализировавшейся на проблемах экологии. В 1976 году Ховард женился на Мэри Седарлиф, с которой познакомился в Колумбии — она тоже была волонтером в “Корпусе мира”. Ховард купил дом в пригороде Чикаго{306}.

Все шло хорошо, но Ховарду было скучно. Он слишком много пил и ссорился из-за этого с Мэри. Он тосковал по заграничным поездкам. В 1979 году он заполнил анкету на вакансию в ЦРУ. Ему было двадцать восемь, он объездил много стран, у него были способности к языкам, среди его предков были испанцы, он работал в ряде коммерческих компаний. ЦРУ тогда стало шире смотреть на отбор кандидатов и рекрутировать, по традиции, не только выпускников “Лиги плюща” — управление пыталось конкурировать с частными компаниями за лучших и умнейших молодых людей. Ховард прошел серию экзаменов и проверку службы безопасности. В декабре 1980 года ему предложили позицию в секретной службе. Он интересовался экономикой и надеялся получить приятную работу в Европе — например, собирать экономические разведданные в Швейцарии{307}.

Ховард прибыл на службу в штаб-квартиру ЦРУ в январе 1981 года и прошел стандартный тест на полиграфе. Он признал, что употреблял алкоголь, а также кокаин и марихуану в Латинской Америке, но это не стало поводом для дисквалификации. Его только предупредили, что он больше не должен употреблять наркотики или он будет отчислен. Вскоре Ховард с головой погрузился в занятия по базовой программе подготовки. Планировалось, что первое его задание будет в Европе, в Восточной Германии.

В феврале 1982 года ему внезапно предложили место в Москве. Почему это произошло, не ясно. Журналист Дэвид Уайз предполагал, что другой кандидат вышел из игры, а Ховард был в состоянии быстро его заменить{308}. Ховард, по его собственным словам, “никогда не проявлял никакого интереса” к Советскому Союзу, но принял назначение, решив, что для него это будет “прыжок по карьерной лестнице в ЦРУ”{309}. Он начал изучать русский в Джорджтаунском университете и по субботам ездил в штаб-квартиру ЦРУ, где читал переписку с резидентурой.

Ховард работал в “советском” отделе с 7 февраля 1982 года по 30 апреля 1983 года. У него был доступ к ежедневным оперативным телеграммам из московской резидентуры, в которых Толкачев обозначался как “Сфера”. Неизвестно, смог ли Ховард узнать настоящее имя Толкачева. Однако он стоял “на очереди” в Москву, готовился к работе с Толкачевым, так что, возможно, подробнее изучил материалы операции, в том числе письмо Толкачева 1978 года, в котором тот рассказывал о себе и своей профессии{310}.

Мэри также устроилась на работу в ЦРУ и прошла учебные курсы. В Москве ее задачей было бы прикрывать оперативные вылазки Ховарда — преимущественно отслеживать появление наружных наблюдателей. Оба прошли интенсивную подготовку по работе в “запретных районах”, научились обнаруживать наблюдение КГБ и уходить от него. Курс предполагал много недель непростых упражнений на улицах Вашингтона. Специальные агенты ФБР играли роль групп наблюдения КГБ и заставляли молодых оперативников оттачивать свои навыки. Милз, который вместе с женой прошел через такие тренировки поколением ранее, иногда участвовал в занятиях. Как-то он наблюдал за Ховардом и отметил, что тот слишком медлителен. Мэри же выглядела робкой и напуганной. Упражнение, в ходе которого вооруженные агенты ФБР изображали группу захвата КГБ, довело Мэри до слез.

Ховарда также учили спускаться в люк и обслуживать “коленчатую трубу” — подземное прослушивающее устройство в окрестностях Москвы. Во время учебы нужно было пройти 16 километров с 15-килограммовым рюкзаком, чтобы воспроизвести в деталях процесс скрытной замены датчика. Обычно во время подготовки рюкзак набивали камнями, но Ховард сжульничал и затолкал туда картон. Инструкторы узнали об этом случае, но тогда не доложили о нем начальству.

Ховарда и его жену обучали приему избавления от слежки с помощью “Джека из коробочки”, они практиковались выпрыгивать из автомобиля в нужный момент. Ховард репетировал свой прыжок на газоне около Центра Кеннеди в Вашингтоне{311}.

К началу 1983 года Ховард уже был на полпути в Москву. Чтобы подкрепить свою легенду — он должен был работать сотрудником бюджетного отдела посольства США, — он прошел учебный курс для дипломатов за счет Госдепартамента. Он получил документ, подписанный президентом Рейганом и госсекретарем Джорджем Шульцем, датированный 11 марта 1983 года и подтверждавший, что Ховард — новоиспеченный сотрудник дипломатической службы США. В том же месяце родился его первый сын, Ли. Паспорта всей семьи выслали для получения многоразовых дипломатических виз в Советский Союз. Им предстояло выехать в Москву в конце июня. В московской резидентуре Ховард должен был стать глубоко законспирированным агентом. Его выбрали в том числе потому, что он был молод и “чист”, а значит, в КГБ не должны были обратить на него особого внимания{312}.

Перед отъездом Ховард должен был пройти стандартную проверку на детекторе лжи. Он вспоминал, что после проведения теста (это было в апреле) экзаменатор пожал ему руку и пожелал удачи. Но в результатах теста обнаружились аномалии, которые привлекли внимание службы безопасности. Ховарда попросили пройти еще одну проверку на полиграфе. Ее результаты показали, что он солгал насчет какого-то преступления, совершенного в прошлом. Ховард признал, что однажды в самолете, будучи пьяным, стащил сорок долларов из косметички, оставленной на соседнем сиденье пассажиркой. Тогда от него потребовали пройти еще один тест, и он так разнервничался, что заранее выпил успокоительное, чем привел экзаменатора в бешенство. 29 апреля его попросили пройти четвертую проверку. Тесты один за другим показывали, что он обманывает экзаменаторов насчет какого-то уголовного проступка, а также в ответах на вопросы о злоупотреблении наркотиками и алкоголем. ЦРУ практически сразу же решило не отправлять Ховарда в Москву. Комиссия из высокопоставленных чиновников управления собралась, чтобы решить его судьбу. ЦРУ могло отправить его на должность, где бы не требовалось работать с секретными данными, но комиссия приняла решение о его немедленном увольнении. Дэвид Форден, в то время руководивший отделом ЦРУ по СССР и Восточной Европе, вспоминал, что комиссия (в ней состоял и сам Форден) приняла решение быстро. Форден охарактеризовал Ховарда как “неудачника”: “Я сказал: давайте избавимся от этого парня. Он бездельник”{313}.

3 мая Ховарду сообщили в штаб-квартире, что в Москву он не поедет. Ему поставили ультиматум: он или сам уйдет в отставку, или будет уволен. Причины увольнения не назывались. Его жена Мэри, которая тогда находилась в декретном отпуске, но оставалась сотрудницей ЦРУ, потребовала объяснений, но ЦРУ ничего объяснять не стало. Ховард сказал жене: “Они убеждены, что я врал”{314}. Так и было. ЦРУ считало, что нельзя доверять стажеру, только что провалившему четыре теста на полиграфе подряд, деликатнейшие операции в Советском Союзе. Директор ЦРУ мог своей властью снять с сотрудника все допуски, по сути, положив конец его работе в управлении. Ховард подписал документ об увольнении. Но до того, как его вывели из офиса, он снял копию со своего пропуска, где была его фотография и табельный номер, и скопировал еще кое-какие заметки{315}.

В ЦРУ сказали, что он будет получать зарплату еще полтора месяца, что ему следует сходить на прием к главному психиатру управления Бернарду Маллою, а также явиться на медицинский осмотр{316}. Управление подготовило резюме, которое он в дальнейшем мог использовать для трудоустройства. Там говорилось, что он в течение двух с половиной лет состоял на “внешнеполитической службе” в Госдепартаменте. ЦРУ никак не упоминалось{317}.

Ховард был “ошарашен”. Потом он вспоминал: “Я был ошеломлен — у меня внезапно выбили почву из-под ног — и разгневан тем, как бессердечно меня уволили и выкинули на улицу”{318}. Он решил вернуться в Нью-Мексико и устроился экономическим аналитиком в финансовом комитете законодательного собрания штата. На работе он занимался оценкой нефтегазовых доходов штата. Если его спрашивали о прошлом, Ховард отвечал, что в Госдепартаменте готовился к назначению в Москву, но передумал туда ехать с маленьким ребенком, поэтому уволился{319}. Он купил саманный фермерский дом по адресу: Верано-Луп, 108, в городке Эльдорадо, к югу от Санта-Фе, и намеревался “собраться с силами и начать новую жизнь”, вспоминала Мэри{320}.

Ховард подписывал бумагу, давая клятву о неразглашении государственной тайны. Предполагалось, что это клятва бессрочная, действительная и после увольнения из ЦРУ. ЦРУ могло его уволить, но не имело полномочий заниматься правоохранительной деятельностью в пределах Соединенных Штатов. Если Ховард представлял угрозу национальной безопасности, это был вопрос контрразведки, которой ведало ФБР. Но ЦРУ не проинформировало ФБР, что стажера, имевшего доступ к секретным оперативным материалам, вынудили уволиться. ЦРУ предпочитало не выносить сор из избы. Впрочем, даже если бы ЦРУ и предупредило ФБР, трудно сказать, предприняло бы что-то бюро или нет{321}.

А Ховард был в бешенстве и жаждал мщения. Через несколько недель после увольнения он пришел в консульство СССР на улице Фелпс-плейс в вашингтонском районе Калорама и оставил у дежурного записку за подписью “Алекс”. В ней он упомянул, что готовился к отправке в московскую резидентуру и что у него есть информация, которую он хочет продать за 60 тысяч долларов. К записке прилагалась копия его пропуска из ЦРУ. Ховард оставил инструкции насчет следующей встречи, в Капитолии, и случайным образом выбранный цифровой код. Он сказал Мэри, что безопаснее было оставить записку в консульстве, чем в посольстве на 16-й улице, где у ФБР установлены камеры наблюдения{322}.

Ховард назначил встречу с советскими представителями в туалете на верхнем этаже Капитолия на 20 октября 1983 года. Во время учебы в ЦРУ он узнал, что ФБР запрещен вход в Капитолий, а значит, его не могли бы там заметить. Кроме того, в Капитолии было полно туристов. Ховард несколько часов просидел в парке напротив советского консульства, обдумывая дальнейшие действия, но в конце концов решил не ходить на встречу в Капитолий. Вернувшись домой, он сказал Мэри, что просто не смог этого сделать{323}. Виктор Черкашин, второй по старшинству офицер КГБ в Вашингтоне в то время, рассказывал, что в КГБ получили письмо Ховарда, но тоже решили не ходить в Капитолий, опасаясь, что это ловушка федералов{324}.

После этого Ховард начал делать странные звонки в Москву. Поздно вечером, часто уже сильно пьяный, он набирал телефонный номер, который узнал в ЦРУ, — специальный канал связи с московским посольством, по которому дипломаты могли звонить в США и принимать звонки оттуда в обход ненадежных советских телефонных сетей. Этот канал связи не был защищен, его, скорее всего, прослушивали в КГБ, и он использовался для личных разговоров и официальных звонков по мелким рабочим вопросам. Однажды вечером, когда в Москве уже начиналось утро следующего дня, Ховард позвонил в посольство. К телефону подошел охранник, морской пехотинец. Ховард скороговоркой зачитал записанную на листке серию цифр и повесил трубку{325}. В другой раз он представился и попросил передать шефу московской резидентуры сообщение, что он “не прибудет на медосмотр”. В этом не было никакого смысла, поскольку резидент и так уже знал, что Ховард не приедет. Шеф доложил о звонке в главное управление, те вызвали Ховарда и отчитали его.

На самом деле Ховард пытался с помощью этих звонков привлечь внимание КГБ. “Мой звонок в резидентуру ЦРУ насчет медосмотра, по сути, сообщал Советам, что мне предстояло выполнять роль глубоко законспирированного сотрудника ЦРУ”, — писал потом Ховард, пояснив, что “сделал тот звонок намеренно и потому что был сердит”{326}. В другой раз Ховард позвонил в Москву и попросил к телефону русскую сотрудницу Раю, высокую блондинку, которая занималась оформлением виз для дипломатов, их жильем и наймом советских сотрудников. Она рассказала о звонке руководству посольства и, без сомнения, КГБ. “Ему важно было дать о себе знать”, — пояснил сотрудник ЦРУ, который изучал запись. Ховард “в тактическом отношении был весьма изобретателен”.

Осенью 1983 года Ховард написал открытое письмо в советское консульство в Сан-Франциско. Казалось, это было банальное письмо от американского гражданина, выражавшего озабоченность отношениями США и СССР. Ховард подписался своим именем. Мэри он сказал, что сделал это, чтобы “подразнить” ЦРУ и ФБР; они увидят это письмо и будут недовольны его прямым контактом с советскими властями{327}.

Проблемы Ховарда с алкоголем усугублялись. 26 февраля 1984 года он сцепился с тремя парнями возле бара в Санта-Фе. У Ховарда имелось огнестрельное оружие и лицензия на его покупку и продажу. Под сиденьем джипа он держал револьвер Smith & Wesson 44 калибра. Он вошел в раж и нацелил пистолет на открытое окно их машины. Один из троих оттолкнул оружие, и пуля пробила крышу автомобиля. Ховарда скрутили и отняли пистолет. От стрельбы никто не пострадал, но Ховард был избит и провел ночь за решеткой. Потом он признал себя виновным по трем обвинениям в нападении с применением смертоносного оружия. Ему выписали штраф в 7500 долларов, направили к психиатру и условно осудили с пятилетним испытательным сроком{328}.

Его психическое состояние было явно неустойчивым. В Нью-Мексико он приехал с бодрым намерением начать все сначала и даже, возможно, пойти в политику и баллотироваться на какой-нибудь пост. Но, как вспоминала Мэри, после пьяной драки он расстался с этой надеждой.

Он “начал говорить о том, чтобы сдаться советским властям”{329}.

В мае 1984 года Бертона Гербера, шефа московской резидентуры с 1980 по 1982 год, представителя нового поколения разведчиков, настаивавших на более агрессивных методах шпионажа в СССР, назначили главой отдела ЦРУ по СССР и Восточной Европе. И почти сразу он столкнулся с проблемой Эдварда Ли Ховарда. Гербер не нанимал Ховарда и не увольнял его, но теперь именно ему предстояло решить, что делать с этим человеком. Визит его к Милзу был дурным знаком. Изучив досье Ховарда и поговорив с коллегами, Гербер выяснил, что на разрыве всяческих контактов с Ховардом после его увольнения настаивал штатный психиатр ЦРУ. Гербер заключил, что это было ошибкой. Если Ховард обладал конфиденциальной информацией, не следовало обращаться с ним так резко. И когда Ховард попросил возместить ему половину расходов на психиатра, утверждая, что его проблемы были спровоцированы работой в ЦРУ, Гербер одобрил эти выплаты.

В сентябре 1984 года два сотрудника ЦРУ вылетели в Санта-Фе, чтобы проверить состояние Ховарда. Это были Милз, глава “советского” отдела, и Маллой, психиатр ЦРУ. За завтраком в местном мотеле Ховард казался восстановившимся и возвращающимся к жизни. Он был хорошо одет и вроде бы оптимистически настроен. Сотрудники ЦРУ сообщили Ховарду, что ЦРУ оплатит его консультации с психиатром.

Во время разговора Ховард сделал пугающее признание. Он сказал, что сидел в парке у советского консульства и размышлял о том, что будет, если он зайдет туда. И что он подумал, что в КГБ сидят прижимистые люди и ему вряд ли хорошо заплатят, так что в итоге он решил не заходить{330}.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

Привет, друзья. От вас поступало много вопросов на тему заработка. Я решил написать небольшую книгу,...
Рассматриваются предмет, генезис, функции и методология экономической теории, ее связь с экономикой ...
52 шага на пути к новым привычкам, здоровью, отличной памяти и высокой производительности.Маленькие ...
Дворец Ло-Мелхиина – жуткое и в то же время прекрасное место.Несметные сокровища, и удивительные ста...
Эта книга позволяет русскоязычному читателю заглянуть в сокровищницу Торы — Каббалу, увидеть, как ев...
Отзывы и предложения можно направить на адрес электронной почты [email protected], они окажутся п...