Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе Хоффман Дэвид Э.

Глава 17

“Осилить”

Толкачева расследование в его институте сильно подкосило. Даже год спустя он все еще прокручивал в уме все случившееся. Вечером 19 апреля 1984 года на встрече с оперативником ЦРУ Толкачев передал оперативную записку на 13 страницах, где извинялся за свою панику. “Сегодня, перебирая в уме все события, случившиеся в конце апреля 1983 года, я должен признать, что мои действия были слишком поспешными”, — писал он. Он опять просил прощения “за то, что уничтожил так много всего в тот момент” и “за то, что не передавал никакой новой информации в течение целого года”{337}. Толкачев вручил оперативнику заметки и чертежи советских радаров на 26 страницах — их он составил по памяти — и вернул два полностью использованных фотоаппарата Tropel. Оперативнику он рассказал, что меры безопасности в институте не поменялись, они по-прежнему очень строгие, хотя с осени внезапные проверки прекратились. Он не был уверен, дурной это знак или свидетельство того, что опасность миновала. Он писал, что, возможно, КГБ узнал об утечке, но выяснил недостаточно, чтобы отследить ее. А может быть, там просто заранее готовили списки людей с указанием, кто о чем осведомлен, — на случай, если они понадобятся{338}.

Эта встреча была первым контактом Толкачева с московской резидентурой после осенней встречи, когда он рассказал им о своей панике. ЦРУ не имело связи с ним много месяцев и тревожилось о его настроении. В оперативной записке его заверяли, что он поступил правильно. “В опасной ситуации вы проявили большую смелость, разумную осторожность и самообладание, достойное восхищения, — писали они. — Мы понимаем ваше желание не оставлять КГБ никаких улик и полностью поддерживаем решение уничтожить все свидетельства вашей связи с нами”.

Кроме того, чтобы успокоить Толкачева по поводу его безопасности, ЦРУ приложило отдельную записку из штаб-квартиры, в которой рассказывалось, как ведется работа с его материалами в Соединенных Штатах. В ней говорилось, что с самого начала операции ЦРУ ввело особые правила, в том числе правила хранения документов в тех немногих ведомствах, которые их получали. “Никакие материалы, кроме ваших, не могли содержаться в этих хранилищах. Ни материал целиком, ни отдельные его части не могли быть вынесены из мест хранения”. Каждый, кто читал эти материалы, должен был ставить личную подпись. “Таким образом, мы всегда знаем, кто читал какой документ и когда именно”. Кроме того, писали из ЦРУ, распространялись только переводы, а не оригиналы, и были введены жесткие ограничения даже насчет того, кто мог обсуждать разведданные Толкачева. В ЦРУ подчеркивали, что информацию о “системе опознавания цели”, которую Толкачев передал в марте 1983 года, показывали специалистам в правительстве США много позже институтской проверки, так что утечки в Соединенных Штатах быть не могло.

Эти успокоительные слова были верны — поскольку они перечисляли ограничения на передачу информации Толкачева вовне. Но там не было и намека на возможность предательства изнутри.

В оперативной записке ЦРУ рекомендовало Толкачеву при появлении малейшей угрозы или новых проверок прекратить работу и затаиться. “Несмотря на ценность вашей информации и сугубо важное значение, которое придают ей высокопоставленные лица в нашем правительстве, ваше благополучие для нас стоит на первом месте”. В случае опасности, писали из ЦРУ, “без колебаний уничтожайте все материалы и прекращайте любую деятельность в наших интересах на любое, сколь угодно долгое время”.

При этом ЦРУ и его армейские “клиенты” по-прежнему хотели по возможности получать от Толкачева новые материалы. Оперативник передал Толкачеву еще два фотоаппарата Tropel, спрятанных в футлярах для ключей, а также 120 тысяч рублей как частичное возмещение сожженных на даче денег. В резидентуре также положили в посылку немного женьшеня и дали Толкачеву медицинские советы: призвали его научиться расслабляться и уменьшить потребление соли. “Мы считаем вас не просто коллегой, но и другом. И мы дружески просим вас позаботиться о своем здоровье”{339}.

Во время апрельской паники Толкачев уничтожил 35-миллиметровый фотоаппарат Pentax, так что он располагал только теми двумя миниатюрными камерами Tropel, которые Моррис дал ему прошлой осенью. В оперативной записке он пояснил, что рискнул взять их с собой на работу, чтобы скопировать документы, которые теперь не мог выносить из здания из-за жестких ограничений. Однако выражался он довольно туманно. Он написал, что “с точки зрения безопасности мне удобнее выполнять всю процедуру стоя, а не сидя”. Непонятно было, где именно он стоял и почему. При этом оказалось, продолжал Толкачев, что стоя ему трудно держать крохотную камеру точно в 28 сантиметрах от страницы. Поэтому он расплющил на нужном расстоянии вязальную спицу и привязал к ней камеру резинкой. Получился фактически штатив. Толкачев боялся, что спица отбрасывает на страницу тень, поэтому некоторые страницы он решил переснять. “К сожалению, — писал он, — когда я фотографировал повторно, я так спешил, что мог забыть снять крышку с объектива”. В будущем, сказал он, я не буду снимать каждую страницу дважды из-за времени — “его совершенно не хватает”{340}.

Больше ничего про фотографии он не сказал, а у ЦРУ не было возможности уточнять. Он повторил свою просьбу передать ему еще одну 35-миллиметровую камеру Pentax.

27 апреля штаб-квартира сообщила, что съемка с двух фотоаппаратов Tropel, которые Толкачев передал оперативнику, “в целом превосходна”, а один из этих документов — настоящая “победа”. Его заметки от руки, сделанные по памяти, оказались “очень ценны и содержат чрезвычайно много мелких деталей”.

“Наше первоначальное впечатление после предварительного прочтения материалов заключается в том, что “Сфера” вполне восстановился после прошлогоднего стресса, — заключали в штаб-квартире, — и снова идет на риск (например, фотографирует в лаборатории) в своем стремлении нанести как можно больше ущерба системе”.

В своей оперативной записке Толкачев в этот раз уделял больше внимания своим личным проблемам. Он все еще думал об операции по исправлению переносицы. “Не удивляйтесь, если я приду на одну из встреч с прямым носом”, — написал он ЦРУ.

Он также рассказал, что у него возникла еще одна проблема со здоровьем. “Хорошо известно, что с возрастом здоровье не улучшается”, — заметил он, описывая приступ острого “хронического анацидного гастрита”, случившийся с ним в марте. “У меня была высокая температура, я болел две недели и не ходил на работу, — писал он. — После этого приступа боли в желудке продолжались больше месяца. Я был вынужден сесть на строгую диету”. Советский врач прописал ему плоды шиповника и облепиховое масло, но аптечные полки в Москве почти опустели: “Практически невозможно раздобыть эти масла даже по рецепту”. Лекарства можно было найти на черном рынке, но им Толкачев пользоваться не хотел. “Было бы прекрасно, если бы вы смогли найти для меня немного шиповника и облепихового масла”, — писал он. Толкачев также страдал периодонтитом — его зубы болели от холодной пищи. Он хотел получить французское лекарство, которое в Москве тоже было не найти, с инструкцией на русском языке. Также ему и его жене нужны были новые очки; он приложил рецепты. А сыну требовались еще шесть-восемь пузырьков чертежной туши и бутыль очистителя для той техники, что ЦРУ переслало ему раньше{341}.

ЦРУ все эти запросы успокоили. В телеграмме из штаб-квартиры отмечалось, что к Толкачеву “вернулась его энергия и он снова намерен собирать для нас информацию согласно составленному им самим графику”. Толкачев, “судя по всему, с прежним упорством стремится к безотлагательному выполнению принятой на себя задачи”. В Лэнгли начали собирать посылку по списку Толкачева, положив туда немецкие аналоги Di-Gel и Maalox[18] {342}.

Летом 1984 года ЦРУ сменило Толкачеву кодовое имя. Это, по словам штаб-квартиры, была стандартная процедура безопасности, потому что слово “Сфера” использовалось уже шесть лет.

Его новое кодовое имя было CKVANQUISH — “Осилить”.

К осени Толкачев, похоже, поправился. 11 октября он встретился с сотрудником ЦРУ, они проговорили 20 минут, и оперативник счел его “более здоровым и энергичным”, чем весной. Оперативник пришел с объемистыми посылками, в которых находились 168 750 рублей и большая часть предметов из его списка. Толкачев передал оперативнику два фотоаппарата Tropel с отснятой пленкой и 22 рукописные страницы, в том числе оперативную записку. Он сразу спросил о фотоаппарате Pentax: не принес ли его оперативник? Толкачев в нем очень нуждался. Но ЦРУ решило не выдавать камеру, опасаясь, что тот пойдет на слишком серьезный риск.

Толкачев настаивал, что к зиме вновь сможет выносить документы из института, пряча их под пальто, невзирая на риск. Он сказал оперативнику, что обстановка в институте вроде бы спокойная, новых расследований не ведется. Когда тот заметил, что ему это все равно кажется опасным, Толкачев повторил: “Все, чем мы занимаемся, опасно”.

Потом Толкачев объяснил, почему он фотографировал документы стоя. Он брал их с собой в мужской туалет, запирался там, выкладывал документы на узкую полку под крохотным окошком и снимал их на мини-камеру{343}.

В оперативной записке Толкачев убеждал ЦРУ передать на следующей встрече фотоаппарат Pentax, чтобы работать так же продуктивно, как раньше. Конечно, он может просто делать заметки, это безопасно. Но, как он писал:

Таким способом невозможно выработать много, тогда как я всегда, с самого начала, стремился собирать и передавать максимально большие объемы информации. И теперь, в обстоятельствах более трудных по сравнению с ранним периодом моей деятельности, мой настрой не изменился. Я чувствую, что уже не в состоянии стать умереннее, что это до некоторой степени часть моего характера. И в этом случае я на собственном опыте и в который раз убеждаюсь в точности и справедливости таких присловий, как “натуру не переделаешь”{344}.

Фотографии, сделанные Толкачевым в туалете, оказались четкими, за исключением нескольких кадров, когда он не до конца нажал на кнопку затвора. Из штаб-квартиры написали, что его записка “впервые настолько ярко рисует портрет человека, чей “настрой”, обусловленный его твердым характером, побуждает его пренебрегать очевидным риском, чтобы собрать как можно больше информации”. Но все-таки штаб-квартира противилась выдаче Толкачеву Pentax. Они приняли компромиссное решение — передать ему больше мини-фотоаппаратов Tropel{345}.

Октябрьская встреча — уже двадцатая по счету — прошла вполне по-деловому. Но Толкачев не выказывал той личной теплоты и открытости, какую демонстрировал при общении с Джоном Гилшером и Дэвидом Ролфом. Так, он не сказал оперативнику, что его сын Олег, о котором так много говорилось в его сообщениях, 1 августа женился (ему было 19 лет) и переехал жить к родителям жены{346}.

Заметки Толкачева вновь внушили штаб-квартире оптимизм по поводу всей операции. Впервые с 1982 года он ответил на конкретные вопросы ЦРУ о советских комплексах вооружений. Сотрудники отдела, к которым поступали донесения от агентов, а также запросы для агентов, отметили, что материалы Толкачева “видимо, свидетельствуют о том, что он вполне пришел в себя после кризисных событий”{347}. ЦРУ подготовило для Толкачева оперативную записку, где подчеркивалось, насколько ценны его материалы, и повторялась просьба избегать ненужного риска. “Вы должны понимать, — говорилось в записке, — что информация, которую вы предоставляете нам, считается буквально бесценной” не только экспертами в области вооружений, но и лицами, формирующими политику национальной безопасности.

“Лишиться такой информации, — писало ЦРУ, — будет тяжелым ударом для нашего правительства, ударом, который серьезно ослабит наши национальные позиции как сейчас, так и на годы вперед”{348}.

Вечером 18 января 1985 года Толкачев на пять минут опоздал на встречу с оперативником ЦРУ. На улицах лежали горы снега, температура упала до минус пятнадцати, и ему долго не удавалось припарковаться. Когда он добрался до места, они обменялись словесными паролями, несколькими любезностями и пошли в машину Толкачева, чтобы поговорить в тепле.

Толкачев сразу спросил: есть ли у вас Pentax? Оперативник ответил, что нет, это слишком рискованно. Толкачев был огорчен, но сказал, что смирится с этим решением, хотя ему бы очень хотелось, как в прежние времена, отщелкивать десятки катушек большим фотоаппаратом, прочно укрепленным на спинке кресла, разложив документы на столе в своей квартире и включив хорошую настольную лампу.

В туалетной кабинке института, где он фотографировал документы фотоаппаратами Tropel, окно было закрашено белой краской. Даже в солнечные дни освещение было тусклым, а в пасмурные — того хуже. Этот маленький туалет находился в соседнем здании, соединенном переходом с его лабораторией, и туда ему было легко проносить секретные материалы. Пропуск при переходе из одного здания в другое не проверяли. Но на всякий случай, для прикрытия, Толкачев обычно заглядывал по дороге к приятелю из соседнего отдела, чтобы объяснить свое присутствие в здании. В туалетной кабинке он мог запереться и остаться в одиночестве. Толкачев рассказал оперативнику, что недавно заснял “очень важный документ”. Он воспроизвел название документа по памяти: “Целевая комплексная программа научно-исследовательских, экспериментальных и опытно-конструкторских работ по созданию фронтовых истребителей и истребителей ПВО 1990-х гг.” Документ явно обещал стать очередным информационным сокровищем для ЦРУ — советские планы развития военной авиации на текущее и следующее десятилетие. Но Толкачев сказал, что фотографии были сделаны в пасмурный день, и голос его, когда он говорил о той съемке, звучал неуверенно{349}.

Он передал оперативнику фотоаппараты Tropel и рукописные заметки в заклеенном пакете. Оперативник же вручил Толкачеву несколько пакетов: еще пять камер Tropel; 100 тысяч рублей; график встреч на следующие три года; инструкции по новым сигналам и местам встреч, в том числе о месте следующей встречи, намеченной на июнь, под кодовым названием “Трубка”. График и инструкции от ЦРУ свидетельствовали о том, что они планируют продолжать операцию еще какое-то время. В передаче также были три книги на русском и оперативная записка с рассказом о том, каким бесценным и важным оказался материал Толкачева для Соединенных Штатов.

Толкачев составил для ЦРУ длинный список личных просьб. Ему нужен был обогреватель для заднего стекла автомобиля. Он по-прежнему страдал от зубной боли и просил еще французское лекарство. Он также хотел получить альбомы и книги по архитектуре для сына, а еще французские фломастеры с мягким наконечником, вроде тех, что появились прошлым летом в Москве. Он передал оперативнику использованный фломастер как образец.

А еще Толкачев жаждал получать новости, публикуемые на Западе, — вырезки из газет и русскоязычные газеты, выходящие в Соединенных Штатах. Он попросил прислать ему информацию о контроле над вооружениями, важные выступления западных лидеров и пресс-конференции советских беженцев и перебежчиков на Западе. Толкачев сказал, что его сын считает своих преподавателей по английскому “очень плохими”, и попросил ЦРУ записать на кассеты обширный аудиокурс английского языка, с выдержками из юмористических рассказов и политических речей, желательно, чтобы читали разные дикторы. Он предложил оплатить покупку такого курса с его депозитного счета.

В оперативной записке для Толкачева резидентура сообщала, что баланс его счета составляет 1 990 729 долларов 85 центов{350}.

Времени было мало. У оперативника был включен диктофон. Он спросил Толкачева о последних слухах: не известно ли ему что-нибудь о здоровье советского лидера Константина Черненко?

“Нет, ничего”, — отвечал Толкачев.

“А правда ли, что красные почтовые ящики пропадают с московских улиц, и что это может значить?”

Толкачев сказал, что не часто пишет письма, так что не обращал на это внимания.

Прошло 20 минут, оперативник открыл дверь машины и быстро растворился в темноте.

Это была двадцать первая встреча Толкачева с ЦРУ.

Когда в резидентуре на следующий день открыли письменные заметки Толкачева, они заметили одну странность. Со страницами под номерами 1–10 было все в порядке, потом шли страницы 34–35, потом еще скачок в нумерации — к страницам 52–57. Они не поняли, в чем дело{351}.

Но в целом было похоже, что Толкачев вернулся к работе. Гербер, глава “советского” отдела, прочитал телеграмму из резидентуры с описанием встречи и написал наверху страницы: “Отлично”.

31 января штаб-квартира прислала в Москву сообщение, где говорилось, что они “по-прежнему настроены оптимистично” относительно того, что кризис с проверками 1983 года “миновал”. Они “особенно довольны”, что условия фотосъемки в институте оказались “гораздо лучше, чем могли быть”; также “вселяет надежду то обстоятельство, что ему не требуется проходить через посты охраны” по пути в туалет{352}.

Но несколько дней спустя из главного управления пришли тревожные известия. Последняя пленка оказалась нечитаемой. Негативы были “чрезвычайно недоэкспонированы из-за недостатка освещения”. При слабом свете фотоаппараты Tropel попросту не работали. Ценный документ, который Толкачев с таким старанием переснимал в институтском туалете, был потерян. Была и еще одна необъяснимая загадка. На одном конце фотоаппаратов Tropel были навинчивающиеся колпачки. “Колпачки на двух камерах явно поменяли местами”, — сообщали из главного управления{353}. Ошибка, сделанная в спешке, или что-то иное?

В феврале в штаб-квартире ЦРУ был составлен и отправлен в московскую резидентуру аналитический отчет, оценивающий уровень безопасности Толкачева на основе всего корпуса телеграмм и сообщений последних четырех лет. Его авторы подробно изучили институтскую пропускную систему и порядок выдачи секретных документов из библиотеки, описанные Толкачевым. Аналитики подчеркивали, что хотя Толкачеву в течение нескольких лет поразительно успешно удавалось выносить документы из института и фотографировать их дома, теперь власти “ввели ряд взаимосвязанных ограничений и проверочных пунктов”, вследствие чего выносить документы из института труднее. Они также писали, что “вселяет оптимизм” известие, “что “Осилить”, очевидно, может свободно перемещаться по территории института”. Тем не менее они рекомендовали ЦРУ оставаться настороже и искать способы уменьшить риски для Толкачева. Однако документ анализировал исключительно риски, которые Толкачев сам создавал своими действиями, и не рассматривал угрозы от других источников. В ЦРУ исходили из того, что меры безопасности в их собственной штаб-квартире очень строгие. Утечка из Лэнгли или от армейских “клиентов”, которые столь успешно пользовались данными Толкачева, считалась немыслимой{354}.

4 марта московские оперативники подали Толкачеву визуальный сигнал с просьбой о внеочередной встрече. В резидентуре хотели рассказать ему о бракованной последней пленке и выдать новый экспонометр и фотоаппараты с другой пленкой, приспособленной для съемки при слабом освещении. “Мы считаем, что есть хороший шанс, что “Осилить” сможет возобновить успешную съемку в относительно безопасных условиях туалета”, — писали из штаб-квартиры{355}. Но Толкачев на сигнал не отозвался.

На следующей неделе оперативник увидел сигнал, однако был в нем не уверен: это была другая форточка, хотя ее и открыли в нужное время.

Так или иначе, но Толкачев не появился.

В конце марта подошла дата дополнительной встречи, но Толкачев на встречу опять не пришел{356}.

Глава 18

Измена

В январе 1985 года Эдвард Ли Ховард полетел в Вену на встречу со своими советскими связными{357}. Жене Мэри Ховард сказал, что КГБ хочет оценить добросовестность его намерений и проверить информацию, которую он предлагает. КГБ компенсировал Ховарду расходы на поездку, но ему сказали, что прежде чем заплатить что-то еще, нужно найти подтверждение его материалам. Что именно произошло в Вене, неизвестно. Сам Ховард рассказывал потом жене, что его подобрали у входа в кинотеатр и возили по городу около получаса, чтобы проверить, нет ли слежки. На него произвели впечатление методы их работы. Затем его провели через заднюю дверь в советское посольство, где два сотрудника — он называл их Борис и Виктор — опрашивали его в течение трех или четырех часов. Он чувствовал себя значимой персоной, с ним обращались уважительно, наливали выпить и поставили перед ним икру. Один из тех двоих прилетел в Вену из Москвы. Ховард говорил, что сотрудники КГБ “все еще не полностью были убеждены в его добросовестных намерениях, потому что не смогли подтвердить часть переданной им информации”. Он рассказывал, что “ему обещали выплатить значительную сумму денег” на следующей встрече{358}.

Из-за границы Ховард отправил другу открытку со словами “Я говорил со своим куратором”{359}.

В апреле он вернулся в Вену, на этот раз вместе с Мэри. Она вспоминала, что Ховард расплачивался дорожными чеками, а не своей кредиткой American Express. Они остановились в четырехзвездочном отеле “Бетховен” на два дня. Ховард заполнил заявку на трудоустройство в одном из агентств ООН в Вене и написал, что сможет прибыть на собеседование 25 апреля 1985 года. Жена подвезла его к офису ООН{360}. Но это было лишь прикрытие: Ховард уже позвонил в ООН и отменил собеседование{361}. Очевидно, в этот раз он снова встречался с советскими разведчиками. Потом Ховард писал, что он также ездил в Цюрих и “исполнил свою давнюю мечту, купив за 600 долларов часы Rolex”{362}.

Ховарду было что предложить КГБ. Он знал, что у Соединенных Штатов есть шпион в недрах советского военно-промышленного комплекса, а также подслушивающее устройство на одной из самых секретных советских линий связи. В ЦРУ Ховарда готовили к обеим этим операциям. Он многое знал о методах работы и технологиях ЦРУ, таких как миниатюрные радио, маскировка, приемы избавления от хвоста и “Джек из коробочки”.

В 1984 и 1985 годах Ховард откровенничал со своим другом Уильямом Бошем, бывшим оперативником ЦРУ в Латинской Америке, покинувшим управление из-за подозрений, что он продавал информацию Советскому Союзу. В этот период Ховард несколько раз встречался с Бошем и хвастался своими контактами в КГБ. Он рассказал Бошу, что его отпуск в Милане был “прикрытием”, что он заложил передачу в тайник для советских оперативников, а также вынес секретные документы ЦРУ и спрятал их для последующей передачи КГБ. Ховард как минимум однажды пытался уговорить Боша присоединиться к нему и “повидаться с Борисом, моим куратором”. Позднее Бош выражал тревогу насчет психического состояния Ховарда и утверждал, что не был уверен, шутит тот или говорит серьезно. Но у Боша были свои проблемы с ЦРУ, и он ни о чем не рассказал властям{363}.

Владея информацией, полученной от Ховарда, КГБ начал искать шпиона в обширной сети военных исследовательских институтов, конструкторских бюро и заводов, разбросанных по одиннадцати часовым поясам. Хотя КГБ служил жестоким исполнителем репрессивной политики, с годами эта организация стала в большей степени соблюдать законы и юридические процедуры. Они не могли действовать, опираясь лишь на подсказки Ховарда. Они искали доказательства и хотели застукать шпиона за работой. Очевидно, Ховард передал КГБ какие-то подробности, но не назвал — или не мог назвать — его имени. Ховард потом утверждал, что имени агента не знал{364}. Все, что было у КГБ, — это туманное описание шпиона. Несколько участников операции потом вспоминали, что начиналась она с более общего расследования, в ходе которого искали подозреваемых в авиационной и радиопромышленности. Но затем расследование сузилось до одного института — “Фазотрона”{365}.

После того как КГБ начал работать с Ховардом, еще один сотрудник американской разведки предложил советской спецслужбе свои услуги и сообщил новую информацию. 16 апреля 1985 года Олдрич Эймс, высокий человек с усами и в толстых очках, вошел в бар отеля “Мейфлауэр” в центре Вашингтона. Он возглавлял контрразведку в “советском” отделе в Лэнгли. Коллеги считали Эймса довольно слабым и посредственным сотрудником. В баре он ждал появления советского дипломата. Когда стало ясно, что тот не придет, Эймс прошагал два квартала до советского посольства на 16-й улице. Он вручил дежурному конверт и жестами показал, что хочет передать его резиденту КГБ наверху. В конверте было предложение Эймса стать агентом СССР. Там он описал два-три случая, когда советские люди обращались в ЦРУ и предлагали свои услуги — но Толкачева среди них не было. Эймс также приложил страницу из внутреннего телефонного справочника ЦРУ, где значились его имя и должность. Он попросил за свою информацию 50 тысяч долларов. 15 мая Эймс вернулся в посольство. Во время встречи в звуконепроницаемой комнате ему сказали, что деньги выплатят. Два дня спустя сотрудник КГБ передал ему эту сумму стодолларовыми купюрами в ресторане. До этого момента Эймс лишь намекал советской разведке на свой потенциал и еще не выдал большого объема секретных материалов. Он не раскрыл операции вроде “Осилить” и “Коленчатой трубы”. Но, несомненно, пообещал рассказать больше{366}.

Весной и летом 1985 года штаб-квартира ЦРУ столкнулась с рядом аномалий, связанных с разведывательными операциями против СССР. У них не было единого и убедительного объяснения, и не все из них могли быть связаны с предательством Ховарда и Эймса. В тот момент ЦРУ еще и не знало об этом предательстве. Но события 1985 года разворачивались быстро и произвели в штаб-квартире потрясение. И больше всего тревожили те отклонения от нормы, которые невозможно было объяснить.

В мае Сергея Бохана, давнишнего агента ЦРУ в Афинах, служившего в ГРУ — советской военной разведке, внезапно вызвали в Москву. Бохану сказали, что у его сына неприятности в военной академии, но он знал, что это неправда. Вдруг его разоблачили и в Москве арестуют? Бохан проконсультировался с ЦРУ, и по решению, одобренному главой “советского” отдела Гербером, его буквально через пару дней вывезли в Соединенные Штаты{367}.

В апреле того же года оперативник московской резидентуры Майкл Селлерс познакомился с источником в КГБ, представившимся как “Стас”. Его настоящее имя ЦРУ было неизвестно. Это был грубоватого вида человек, чей рыкающий говор не всегда можно было понять, но Селлерс справился. Они гуляли по улицам, без хвоста, и около полутора часов разговаривали. “Стас” выдал массу ценных данных, в том числе рассказал, что московская резидентура допустила крупную ошибку в одной из своих операций{368}. Когда они уже прощались, “Стас” достал какой-то флакончик с аэрозолем и впрыснул что-то в полиэтиленовый пакет. Он объяснил Селлерсу, что это образец загадочного порошка, с помощью которого КГБ отслеживал сотрудников московской резидентуры. Оперативники КГБ опрыскивали этим химическим веществом дверные ручки автомобилей и другие места. При специальном освещении налет от этого шпионского порошка был виден на дверных ручках, телефонных трубках или стеклах в автобусе. Селлерс замечал что-то подобное в собственной машине, даже на детском кресле, — налет был похож на желтую пчелиную пыльцу. Теперь у США появилось подтверждение. Но почему “Стас” пришел к ним? Кто он такой? Это было не ясно{369}.

Весной оперативник московской резидентуры отправился на плановую проверку к месту прослушки подземного кабеля. С помощью электронного прибора оперативник “допросил” записывающее устройство на предмет вмешательства, и оно в ответ выдало сигнал тревоги. Датчик работал не идеально, и тревога могла оказаться ложной. Но оперативник решил проверку прервать. После некоторых споров в резидентуре решили попробовать еще раз, прикинув, что ради шпионского устройства, обошедшегося в десятки миллионов долларов, стоит рискнуть. Оперативник вернулся на место, без проблем извлек записывающее устройство, и его отослали в США. Но поток ценных данных, годами поступавших с советского кабеля, полностью иссяк. Никто не понимал, в чем дело{370}.

На фоне этих тревожных событий и вопросов, остающихся без ответа, ЦРУ решило не беспокоить Толкачева до следующей встречи, запланированной на июнь. Летом солнечного света будет больше, и ЦРУ сможет выдать ему новую пленку или фотоаппарат получше. В резидентуре и штаб-квартире были уверены, что могут решить проблему с фотосъемкой, пусть Толкачеву и придется снимать только в солнечные дни{371}.

Глава 19

Без предупреждения

Вечером 10 марта 1985 года немощный советский лидер Константин Черненко скончался. На следующий день новым лидером Советского Союза — четвертым за три года — стал самый молодой член Политбюро Михаил Горбачев. Толкачев обычно не интересовался политическими новостями. Дома он погружался в чтение технической литературы и не обращал внимания на новостные программы и заявления партийных властей. Он презирал их всех и вообще редко смотрел телевизор. Он не верил, что советская система может поменяться. Но когда перемены начались, Толкачев их заметил. После избрания Горбачева он не мог оторваться от телевизора. Однажды дома он изумился: “ Ты заметила, что в этом телевизионном концерте не было ни одной пропагандистской песни?!” Он стал часто читать газеты, чего не делал уже много лет. Горбачев с его призывами к новому мышлению вызывал у него интерес и будоражил. Неужели их утраченные надежды времен оттепели все-таки сбудутся?{372}

В среду 5 июня, в день запланированной следующей встречи, оперативник резидентуры проверил состояние форточки. В этот раз было открыто “правильное” окно — сигнал о готовности Толкачева. Но оперативнику пришлось отказаться от встречи, поскольку наблюдение за ним было слишком плотным{373}.

На выходные 8 и 9 июня Толкачев и его жена Наташа поехали к себе на дачу к северу от Москвы. Сын Олег больше не ездил с ними за город. Пока Толкачев с женой отсутствовали, сотрудники КГБ тайно проникли в их квартиру и обыскали ее. Они обнаружили перьевую ручку с таблеткой для суицида. Возможно, они нашли на антресолях и другие материалы ЦРУ, в том числе график и карту предстоящих встреч{374}.

Друг Толкачевых вспоминал, что на даче Адик часто занимался столярными работами, чинил оконные рамы, а Наташе нравилось возиться в саду. Вечером в воскресенье, 9 июня, они планировали повидаться в Москве со старыми друзьями, Рожанскими{375}. Перед выездом с дачи Адик надел легкую куртку, а его жена — платье в черно-белую клетку, с разрезами на рукавах, предполагая сразу отправиться в гости к друзьям. За руль села Наташа, недавно получившая водительские права. В эти выходные за городом было прохладно, а когда они выехали, заморосил дождь. Наташа включила дворники.

На узкой двухполосной дороге, проложенной сквозь сосновый и березовый лесок, их машину жезлом остановил сотрудник ГАИ в форме и дождевике. Дорожная проверка — дело обычное, но в этих местах гаишники встречались редко. Их болотного цвета “жигули” свернули на обочину и резко затормозили у припаркованного сине-белого милицейского фургона. Сотрудник ГАИ козырнул и попросил владельца машины выйти.

Адик и Наташа на мгновение замерли, а потом Адик вылез с пассажирского сиденья. Кажется, он положил что-то — наверное, документы — в левый внутренний карман куртки, когда вылезал.

Милиционер приказал ему пройти вперед, к другим автомобилям, стоящим у обочины. Толкачев прошел шагов десять, двигаясь вслед за милиционером. Потом поднял левую руку и почесал подбородок справа.

В этот момент на него сзади прыгнул темноволосый усатый парень с белым кляпом в руке. Правой рукой он сделал захват за шею, а левой затолкал Толкачеву в рот кляп. Другие — их было еще трое — схватили Толкачева за руки, завели их за спину, подняли его и понесли к фургону. Толкачев с кляпом во рту не издал ни звука. Двери бело-синего фургона распахнулись, и Толкачева затолкали внутрь.

Его жену вывели из “жигулей” и повели к другой машине. Прежде чем сесть, она в замешательстве оглянулась.

Среди остановивших их людей не было ни одного сотрудника ГАИ. Все были из КГБ.

В фургоне с Толкачева, чью шею все еще держал в захвате сотрудник КГБ, стянули всю одежду, чтобы убедиться, что у него нет с собой ампулы с ядом. В КГБ хорошо помнили, как несколько лет назад Огородник обвел их вокруг пальца, приняв яд, спрятанный в перьевой ручке. Затем Толкачева переодели в спортивный костюм и повезли в том же фургоне в Лефортово — печально известную московскую тюрьму КГБ. Там ему отдали его собственную одежду, которую еще раз прощупали в поисках пилюли{376}.

Рожанские, не дождавшись ни звонка, ни приезда Толкачевых в воскресенье, сами начали названивать в их квартиру на площади Восстания. Ответа не было. В понедельник они позвонили Наташе на работу, но безрезультатно. Утром в понедельник начальник Наташи Владимир Либин заметил ее отсутствие на работе. Либин тоже был другом семьи, он нередко заходил к Толкачевым в гости и в душе относился к системе так же, как Наташа. Либин отнесся к ее отсутствию спокойно и записал, что она “взяла отгул”, полагая, что у нее была веская причина не прийти на работу. Кто-то мог заболеть, машина сломалась — мало ли что. В середине дня Либину позвонила какая-то женщина. Назвавшись соседкой Толкачевых по даче, она сказала, что Адик заболел, его отвезли в местную больницу и что они просят отпустить с работы его жену. Либин проставил ей отгулы еще на два дня.

В среду отчаявшиеся Рожанские поехали на дачу к Толкачевым. Там было заперто. В крохотной деревеньке все знали друг о друге всё, но соседи сказали, что не видели ничего необычного. Толкачев с женой уехали в воскресенье и нарвали с собой букет цветов.

Машина сломалась? Рожанские пошли в местную автоинспекцию и узнали, что в воскресенье в районе не зафиксировано никаких аварий. Они побывали в районной больнице — снова ничего. Тогда они вернулись в Москву и поехали к Толкачевым домой. Болотных “жигулей” на обычном месте не было.

В среду 12 июня Наташа позвонила Либину в институт. Она сказала, что Адика скрутил острый приступ радикулита и неизвестно, когда он сможет выйти на работу. Либин посочувствовал ей. Ее голос звучал слабо и совсем невесело.

День за днем Рожанские звонили Толкачевым домой. Наконец, так и не дождавшись ответа, они пошли туда вместе с родственниками, у которых был ключ от квартиры. Те открыли наружную дверь. Внутренняя дверь была опечатана, на полосках бумаги были оттиснуты три жирные буквы: КГБ{377}.

Олег тоже искал родителей, когда они не вернулись с дачи. Он тоже пошел к ним домой и тоже увидел опечатанную КГБ дверь{378}.

Следующая по графику встреча Толкачева с ЦРУ приходилась на 13 июня — на следующий день после того, как Наташа позвонила в институт с сообщением, что Адик болен.

В ее преддверии в резидентуре набросали оперативную записку. Она начиналась со слов “Дорогой друг”, далее шли лестные слова об информации, переданной Толкачевым в январе: “она была высоко оценена нашими экспертами по нацбезопасности”. Однако, информировала резидентура, фотографии тех “очень важных документов” не получились по причине “низкого уровня освещения”, видимо из-за “особенно пасмурной погоды” в зимние месяцы. Резидентура сообщала, что в штаб-квартире сейчас идет работа над новым, более светочувствительным фотоаппаратом, а пока Толкачеву выдадут еще пять камер Tropel, аналогичных прежним. Его призывали фотографировать исключительно в солнечные дни.

“Нас весьма интересуют те очень важные документы, которые вы засняли к последней встрече”, — говорилось в записке. В ней просили сделать эти снимки снова, “когда будете находиться в условиях абсолютной безопасности”{379}. Была упомянута возможность заново скопировать библиотечную карточку Толкачева, чтобы он мог заменить ею оригинал, “как мы поступили в 1980 году”{380}.

Посылка в этот раз вышла объемистой. В резидентуре все тщательно упаковали: оперативную записку; камеры; оригинальный документ на четырех страницах, который Толкачев передал в январе и который теперь возвращали назад; 20 французских чертежных перьев и 20 немецких; две книги по архитектуре; восемь коробок лекарства для зубов и инструкции к нему; восемь бутылей фторида; восемь тюбиков зубной пасты; дайджест западных газетных и журнальных статей объемом 250 страниц; 100 тысяч рублей в счет процентов по депозитному счету Толкачева{381}. Однако, объясняли в ЦРУ, они не готовы прислать уроки английского языка для сына, так как беспокоятся, что Толкачеву не удастся объяснить их происхождение. Поэтому кассет в посылке не было{382}.

Форточка была открыта 13 июня в нужный час. Это был сигнал о готовности Толкачева к встрече тем же вечером. Но наблюдение КГБ за сотрудником, которому предстояло провести встречу, было в эти дни таким плотным, что пришлось отправить другого человека. В резидентуре всегда был готов дублер, а то и два дублера для каждой встречи. В этот раз задание поручили Полу “Скипу” Стомбауху, оперативнику, который до ЦРУ работал в ФБР. Коллегам Стомбаух нравился, это был прямой и очень трудолюбивый человек. Русским языком он владел не блестяще, но сослуживцам запомнилось, с каким упорством он его учил. В Москве у него была гибридная роль: Стомбаух работал под прикрытием в политическом отделе посольства, но не был “глубоко законспирированным” агентом. У него был свой письменный стол в резидентуре, и в 1985 году, когда первоначальный интерес КГБ к нему увял, Стомбаух, как вспоминал его коллега, проводил за ним примерно половину рабочего дня{383}.

На той неделе шеф резидентуры улетел на Южный Кавказ. КГБ должны были предупредить об этой поездке, и шеф надеялся, что это отвлечет их от операций в Москве.

Вечером 13 июня Стомбаух проделал долгий путь, избавляясь от наблюдения. При нем были две большие хозяйственные сумки с ручками, одет он был в белую рубашку и спортивную куртку. Многие оперативники старались маскироваться, чтобы выглядеть в таких случаях похожими на русских — одевались неприметно и использовали очки с толстыми стеклами. Стомбаух этого делать не стал и видом скорее напоминал американского дипломата. Первую часть маршрута он проделал на автомобиле, за рулем которого была его жена, а дальше пошел пешком. Стомбаух добрался до места встречи под кодовым названием “Трубка” примерно за час до назначенного времени. “Трубка” находилась в одном из жилых районов на западе Москвы, рядом с кварталом пятиэтажек, километрах в семи от дома Толкачева — дальше, чем обычно. Встретиться предстояло у двух телефонных будок{384}.

Стомбаух прошел мимо места встречи, оглядел его предварительно и не обнаружил ничего необычного{385}. Тогда он сел на скамейку в сквере и стал ждать 9.40 вечера.

К месту встречи вела широкая пешеходная дорожка, обсаженная деревьями, со всех сторон сквер окружали жилые дома. На дорожке еще оставались лужи от недавних ливней. Стомбаух медленно двинулся к телефонам и увидел, что в одной из будок стоит молодая рыжеволосая женщина. Ему показалось странным, что она говорит так громко на этой тихой улочке, но сворачивать он не стал. Одну из сумок для Толкачева Стомбаух нес правой рукой под мышкой, другую взял в левую руку. Он прошел мимо женщины, потом развернулся на сто восемьдесят градусов и сделал несколько шагов назад, все время приглядываясь, не появится ли Толкачев. Он увидел, что в ста или двухстах метрах припаркована машина, похожая на толкачевскую.

И тут на Стомбауха напали три человека в штатском, выскочившие из кустов. Один резко заломил ему руки за спину, два других вырвали сумки. К ним поспешили еще пять человек — все сотрудники КГБ. Стомбауха поспешно затолкали в фургон, который отвез его на Лубянку, в главное управление КГБ.

В фургоне Стомбаух протестовал: он американский дипломат. Сотрудник КГБ велел ему замолчать — он не желает ничего слышать.

На Лубянке Стомбауха препроводили в камеру и обыскали. Сотрудники КГБ извлекли из его карманов диктофон, обычный пластиковый фотоаппарат Tropel, немного мелочи, шифрованные заметки о возможных местах для будущих тайников, которые он сделал перед встречей, план встречи, лекарство для Толкачева, лежавшее в правом кармане куртки, черный фломастер, два листка с картой Москвы. Они также забрали его часы, кошелек и ремень. После часа в камере Стомбауха отвели в комнату для допросов и велели сесть. Перед ним были разложены предметы, изъятые из его карманов, и две посылки для Толкачева, до сих пор не вскрытые.

Генерал-майор Рэм Красильников, руководитель контрразведки КГБ, начал допрос: “Вы задержаны за совершение шпионской акции. Назовите свое имя”.

СТОМБАУХ. “Я американский дипломат. Я хочу связаться с посольством. Немедленно”.

КРАСИЛЬНИКОВ. “Вы не дипломат, вы шпион”.

СТОМБАУХ. “Я дипломат”.

КРАСИЛЬНИКОВ. “Вы шпион!”

Через руку Стомбауха была переброшена его спортивная куртка. Он размял затекшие плечи: первый час после задержания руки у него были связаны за спиной. Сотрудники КГБ включили видеокамеру. Красильников открыл по очереди сумки и начал тщательно изучать их содержимое. Когда он открыл вторую посылку, присутствующие уставились на пухлый пластиковый пакет с рублями. Держа его в руках, Красильников произнес: “Огромная пачка купюр, пятидесятирублевых”. Он задал Стомбауху вопрос насчет пластикового фотоаппарата Tropel, но тот отказался отвечать. Затем Красильников взял оперативную записку и зачитал вслух первые две строчки, в которых агента благодарили за ценную информацию, переданную на прошлой встрече. Оставшуюся часть письма Красильников читал про себя, кроме последних строчек о нежелании ЦРУ выдать агенту курс английского языка, это предложение он прочел вслух. Красильников также извлек рукописные заметки Толкачева с разведданными — те самые странно пронумерованные страницы, которые он отдал ЦРУ в январе. ЦРУ возвращало их Толкачеву по его просьбе. Красильников заметил, что это “чрезвычайно интересно”{386}.

Советское министерство иностранных дел уведомило посольство США, что КГБ задержал американца. Когда дежурный сотрудник посольства приехал на Лубянку, чтобы забрать Стомбауха, разгорелся ожесточенный спор. Красильников настаивал, что Стомбаух — шпион, а дежурный дипломат требовал, чтобы им разрешили уйти. Красильников сообщил сотруднику посольства, что Стомбаух задержан “в процессе встречи с советским гражданином, предположительно с целью шпионажа” и что “советский гражданин, о котором идет речь, арестован”.

Устраивая засаду, КГБ попыталось использовать загримированного под Толкачева статиста, у которого в левой руке был опознавательный сигнал — книга в белой обложке. Форточку в квартире Толкачева также открыли сотрудники КГБ, и они же припарковали неподалеку его машину как дополнительную приманку. Стомбаух заметил машину, но не увидел липового Толкачева. Он считал, что за ним нет слежки, а КГБ поджидал его на месте встречи.

В штаб-квартиру ЦРУ ушла срочная телеграмма с сообщением об аресте Стомбауха. После того как его выпустили, резидентура отправила более обстоятельную телеграмму с описанием засады. Стомбауха отпустили после полуночи по московскому времени, объявили персоной нон грата и немедленно выслали из страны{387}.

Зловещее значение всего этого было очевидно для всех, кто знал о самом ценном источнике московской резидентуры. В КГБ были точные данные о времени и месте встречи агента и оперативника. Это значило, что операции пришел конец. Толкачев был в руках КГБ.

В тот же день Олдрич Эймс пришел в бар “Чедвик” в Джорджтаунском парке в Вашингтоне. Перед этим в своем кабинете в ЦРУ Эймс упаковал подборку секретных сообщений и беспрепятственно вынес их из штаб-квартиры. Он принес телеграммы и другие документы в пластиковом пакете в бар, где встретился с сотрудником советского посольства Сергеем Чувахиным и отдал ему все материалы. Это была колоссальная утечка, и это было началом его долгого предательства. КГБ уже задержал Толкачева, и если у них и оставались какие-то сомнения, то материалы Эймса их окончательно развеяли{388}.

Тем вечером Гербер был у себя дома на Коннектикут-авеню в Вашингтоне. Его жена Розали готовила ужин. Они ждали в гости Джеймса Олсона, который работал с ними в московской резидентуре. Олсон был первым из оперативников, кто спускался в люк, где потом установили прослушку, он встречался в Москве с Шеймовым и разрабатывал вместе с Ролфом эвакуацию агента “Утопия”. После обеда Гербер и Олсон должны были поучаствовать в учениях на улицах Вашингтона. Там новое поколение оперативников проходило подготовку по обнаружению, отрыву и уходу от слежки. Герберу предстояло сыграть роль шпиона, а задачей молодых курсантов было выйти на него, ускользая или убегая от наблюдения, которое обеспечивало ФБР. Был теплый летний вечер, а практические занятия предполагали несколько часов на улице — так новичков обучали строго выверенным приемам, которые Гербер за долгую службу отточил в совершенстве. Олсон приехал к Герберу мрачнее тучи. Первое, что он сказал: “Ужасные новости”. ЦРУ только что получило сообщение от московской резидентуры об аресте Стомбауха.

Гербер мгновенно понял, что это значит: они потеряли Толкачева. Неустанной заботой Гербера было благополучие его страны и благополучие агентов, рискующих ради нее жизнью. Он был ревностным католиком и часто на мессе ставил свечки и молился за тех, кто погиб при исполнении заданий. Но за долгую службу в разведке он выработал себе правило: неудачи не должны останавливать. Он сравнивал свою работу с трудом хирурга или онколога. Он предпринимал все, что было в его силах, чтобы спасти пациента, но если и когда пациент погибал, он брался за спасение следующего. Гербер считал, что следует исполнять должное, даже когда на твоих плечах груз потери. Он не привык растравливать себя мыслями о том, что он должен был сделать что-то иначе. Он знал, что утром возникнет множество самых разных вопросов по поводу Толкачева. А сейчас им с Олсоном надо было отправляться на улицу, чтобы обучать новое поколение оперативников ЦРУ работе с агентами{389}.

В следующие несколько недель московская резидентура и штаб-квартира пытались разгадать, что могло выдать Толкачева. Общий тон телеграмм и писем был в основном оправдывающийся и уклончивый. Подразделение, ответственное за передачу секретной информации “клиентам”, подчеркивало, что “все материалы “Осилить” распространялись среди чрезвычайно ограниченного круга” и что “все клиенты добросовестно старались сократить число людей с допуском к ним”{390}.

8 июля из штаб-квартиры написали в резидентуру: “Мы не можем определенно назвать причину его разоблачения”. Один вариант — что Толкачев был “уличен на работе, когда было обнаружено, что он активно собирает информацию”, другой — что его раскрыли “в результате расследования” в “Фазотроне”. Возможно, расследование, начатое в 1983 году, так напугавшее Толкачева, еще продолжалось в 1985-м и в конце концов вышли на него.

Был еще один, более позорный вариант. Три страницы контрольного экземпляра совершенно секретного, особой важности документа, переданного Толкачевым, пропали в июле 1984 года, когда их отправили в копировальной отдел ЦРУ. Содержание этих страниц было “достаточно конкретным, чтобы указывать на «Осилить»”, отмечала штаб-квартира. Что случилось с этими тремя страницами, никто не знал.

А может, Толкачев выдал себя, как-то распоряжаясь крупными суммами денег, полученными от ЦРУ? В штаб-квартире так не думали. “Щедрые траты не соответствуют всему, что мы знаем о характере и консервативном образе жизни “Осилить”, и противоречили бы его регулярным заявлениям, что он рассматривает полученные от нас деньги как “заначку”, страховку от неприятностей”, — писали из штаб-квартиры.

А может быть, КГБ уже контролировал Толкачева во время встречи в январе 1985-го, когда он передал фотоаппараты с переставленными колпачками и неразборчивые снимки? Но это, считали в Лэнгли, тоже маловероятно, учитывая высокую потенциальную ценность его разведданных для Соединенных Штатов. КГБ не любил использовать в качестве приманки агентов, которые могли сдать действительно важные секреты.

Все сообщения из штаб-квартиры в то время были спекулятивными и по большей части ошибочными. Ни в одном из них не обсуждалась вероятность, что Толкачева предал кто-то из ЦРУ. Хотя в них содержалось одно очень точное наблюдение. Поскольку в КГБ знали день, время и место июньской встречи, они должны были найти материалы, которые ЦРУ выдало Толкачеву в январе, в том числе места встреч, оперативную записку и график. Все это были однозначно компрометирующие данные.

“Арест, таким образом, грянул без предупреждения”{391}.

Глава 20

В бегах

1 августа 1985 года Виталий Юрченко вышел из советского посольства в Риме прогуляться и обратно не вернулся. Незадолго до этого он был назначен заместителем начальника отдела контрразведки КГБ, работавшего с советскими шпионами в Соединенных Штатах и Канаде. Из уличного автомата он позвонил в посольство США и сказал, что хочет бежать в Соединенные Штаты. Тихого, державшегося с достоинством Юрченко допросили в ЦРУ, а потом вывезли из Неаполя на авиабазу “Эндрюс” в окрестностях Вашингтона.

Узнав о перебежчике, Гербер остался вечером в своем кабинете в Лэнгли, ожидая подробностей. Где-то после восьми вечера позвонили из секретариата и сказали, что прибыли новые сообщения. Гербер спустился за ними и, поднимаясь назад по лестнице, открыл конверт, вытащил свежую телеграмму и стал на ходу читать.

В горле у него встал ком. Согласно телеграмме, Юрченко рассказал сотрудникам ЦРУ, что у КГБ есть очень хороший источник под кодовым именем “Роберт”. Юрченко не знал его настоящего имени, но сообщил, что это недовольный бывший стажер ЦРУ, который должен был отправиться в московскую резидентуру, но затем его уволили.

Гербера кинуло в жар. У него в голове наконец сложилась вся картина: источник КГБ — Эдвард Ли Ховард, он-то и предал Толкачева. После всего, на что они шли для защиты Толкачева, после всех этих маскировок, перевоплощений, многочасовых уходов от слежки, устройств электронной связи, фотоаппаратов Tropel и призывов к самому Толкачеву быть осторожнее, этого шпиона, сэкономившего для США миллиарды, уничтожил свой — стажер-неудачник!{392}

После слов Юрченко о загадочном “Роберте” в ЦРУ собрали совещание. Полунезависимая служба безопасности ЦРУ была не до конца убеждена в личности “Роберта”. По их словам, возможных кандидатов несколько. Но Гербер был непреклонен. “Это, несомненно, Ховард”, — настаивал он. Указание было недвусмысленным: Юрченко говорил о стажере, которого уволили и который ждал отправления в московскую резидентуру. Эта характеристика полностью подходила к Ховарду{393}.

Прошло более двух лет с момента увольнения Ховарда, и все это время ЦРУ придерживалось старой политики — держать свои проблемы при себе. Теперь они, наконец, уведомили ФБР, что у них проблема. Человек, известный как “Роберт”, — это Эдвард Ли Ховард. Но было уже поздно{394}.

Следующая встреча Ховарда с советской разведкой должна была пройти в Мехико. Но он подал им сигнал, что хочет встретиться в Вене. Туда он вылетел 6 августа 1985 года. Ховард взял с собой собственные рабочие заметки на водорастворимой бумаге — этот прием он освоил во время тренировки. По словам его жены Мэри, в этой поездке он получил 100 тысяч долларов. 12 августа он открыл счет в швейцарском банке в Цюрихе и внес на депозит крупную сумму. Советские разведчики предупредили Ховарда: один из их сотрудников бежал в Соединенные Штаты. Ему сказали, что если он почувствует, что начинаются неприятности, пусть идет в любое советское консульство{395}. По возвращении в Нью-Мексико Ховард купил металлическую коробку для патронов и положил в нее 3100 долларов стодолларовыми купюрами, 900 долларов пятидесятидолларовыми банкнотами, дюжину канадских золотых монет весом в унцию каждая, слиток серебра весом в 100 тройских унций[19] и два золотых крюгерранда[20]. Потом он закопал коробку среди островка деревьев в пустыне, примерно в пяти километрах от дома{396}.

ФБР начало расследование и завело досье “Неустановленное лицо, известное как Роберт”. Досье было создано, по словам непосредственно участвовавшего в этом чиновника ФБР, 5 или 6 августа. Через несколько дней досье уже носило имя “Ховард”. Но ФБР не стало сразу вступать в контакт с Ховардом. Они спросили в министерстве юстиции, имеется ли какой-нибудь предлог для его ареста. Оттуда ответили, что нет. В министерстве добивались судебного ордера на прослушку телефонов Ховарда, и на это ушло некоторое время. В бюро решили не допрашивать Ховарда сразу, чтобы не спугнуть его и не осложнить дальнейшее расследование{397}.

В начале августа из штаб-квартиры ФБР отправили специальных агентов в Альбукерке, чтобы “тайно навести справки” о местонахождении и деятельности Ховарда. Наблюдение за ним было установлено с 29 августа и “проходило в негласном режиме сбора разведданных для получения информации о его образе жизни”{398}. Наблюдением занимались как специальные группы ФБР, состоявшие из сотрудников, которых учили мимикрировать и сливаться с толпой, так и рядовые агенты ФБР. Суд одобрил прослушивание телефона, также за перемещениями Ховарда следили с самолетов. Скрытое наблюдение за Ховардом велось с семи утра до момента его отхода ко сну.

3 сентября Ховард купил казначейский сертификат США на 10 тысяч долларов. Его зарплата в законодательном собрании Нью-Мексико составляла 30 тысяч долларов в год{399}.

10 сентября Ховард выехал в пустыню, проехал примерно пять километров, остановился, затем проехал по тому же маршруту назад. Все это время за ним следило ФБР. В один момент он свернул на обочину и выключил фары, пытаясь обнаружить слежку. В ФБР пришли к выводу, что пора допросить его. ФБР получило заключение психиатра и другие свидетельства, “показывавшие, что Ховард, вероятно, сломается на интервью и признается в шпионаже”. В Вашингтоне дали добро. 18 сентября за Ховардом ввели более интенсивное круглосуточное наблюдение.

На следующий день ему в 14.00 позвонили на работу и попросили прийти в фойе гостиницы “Хилтон” в Санта-Фе, где с ним хотят поговорить сотрудники ФБР. По телефону голос Ховарда звучал озабоченно, но пятнадцать минут спустя он пришел в гостиницу. Агенты ФБР отвели его в номер 327. Ему сообщили, что его допрашивают о сотрудничестве с КГБ и что перебежчик “в Лондоне” изобличил его. Ховард категорически отрицал всякую связь с советской разведкой и возмущенно обвинил ЦРУ в том, что ему решили устроить проблемы на пустом месте. В ответ на вопрос о поездках в Вену Ховард сразу предложил ФБР проверить “бумажный след”, выписку по карте American Express, и убедиться, что он не был в Вене, хотя он упомянул, что бывал в Австрии в 1984 году по делам. Ховард умолчал о том, что специально не пользовался картой American Express во время поездки. Примерно через двадцать минут после начала допроса Ховард сказал, что ФБР нарушает его права и он хочет проконсультироваться с адвокатом. Агенты согласились: он может идти. Ховард встал с места и пошел к выходу, но агенты сообщили ему, что если он не будет сотрудничать, начнется полномасштабное расследование, пойдут допросы его жены, родственников, начальства и коллег. Ховард передумал и вернулся на место.

Агенты ФБР сказали, что Ховарду понадобится пройти испытание на полиграфе. Если он невиновен, детектор лжи подтвердит это, и ФБР начнет искать “настоящего” виновника. Ховард решительно отказался, объяснив, что полиграф его уже “подставлял”, еще раз повторил, что ни в чем не виноват, и опять потребовал встречи с адвокатом. Тогда ФБР решило поднажать: Ховард должен пройти полиграф до встречи с адвокатом. Взбешенный Ховард в ответ заявил, что пусть ФБР делает все, что хочет, даже обыскивает его дом. Агенты спросили, подпишет ли он согласие на обыск. Ховард отказался. Сотрудники ФБР сказали, что если он передумает, они еще будут здесь на следующее утро, и дали ему номер, по которому следует позвонить{400}.

Ближе к вечеру на следующий день, в пятницу, Ховард позвонил агентам ФБР в гостиницу и сказал, что проконсультировался с адвокатом. Он согласился все-таки пройти тест на полиграфе, несмотря на свои опасения, — чтобы ФБР “отстало” от него и чтобы доказать свою невиновность. Судя по тону, он был готов сотрудничать — заметная разница по сравнению с предыдущим днем. Он сказал ФБР, что в воскресенье поедет по делам в Остин, штат Техас, и выйдет на связь с ними, когда вернется в понедельник днем{401}. После телефонного звонка ФБР решило вернуться к негласному наблюдению, “чтобы не восстанавливать его” против себя{402}.

ФБР было неудобно следить за домом Ховарда в Верано-Луп: вокруг была пустыня с редкими домами и открытыми пространствами между ними. Никакого строения поблизости не было, чтобы устроить там пункт наблюдения, поэтому они поставили пустой фургон с видеокамерой через дорогу от одноэтажного дома Ховарда. Изображение с помощью микроволнового передатчика транслировалось в трейлер, припаркованный на некотором расстоянии, в трейлере дежурил один специальный агент ФБР. Машины с группами наблюдения ФБР стояли наготове за пределами территории, прилегавшей к дому Ховарда, готовые последовать за ним, если он куда-то отправится. Но им не был виден ни сам дом, ни выезды с территории. Вся система негласного наблюдения зиждилась на камере в пустом фургоне и на одном-единственном агенте в трейлере, который должен был оповестить остальных. Агент нес 18-часовое дежурство, с 15.00 в субботу до 9.00 в воскресенье. Качество получаемого изображения он считал низким.

Ранним вечером в субботу Ховард и его жена вызвали няню и поехали в местный ресторан “У Альфонсо”. Они взяли свой красный “олдсмобиль”, а вторую машину, “джип”, оставили на дороге. Агент, сидевший в грузовике, не увидел, как отъезжает “олдсмобиль”, и группы наблюдения за Ховардом не последовали. Няня звонила с домашнего телефона Ховарда, и прослушка зафиксировала эти звонки, но группы наблюдения так и не тронулись с места. Они ничего не предприняли даже после того, как Мэри позвонила домой из ресторана и переговорила с няней. Около 7.30 вечера наблюдатели решили проехать мимо дома, потому что не получали совсем никаких сигналов. Но и тогда они ничего особенного не заметили{403}.

ФБР попросту упустило Ховардов. Когда они возвращались домой из ресторана, Мэри села за руль и поехала кружным путем, избавляясь от слежки, как их учили несколько лет назад. Где-то в центре города она остановила машину, ее муж выпрыгнул, а она откинула вместо него самодельного “Джека из коробочки”. Пенопластовую голову они использовали от манекена, а Эд раскрасил ему лицо. Каштановый парик, оранжево-белая бейсбольная кепка с надписью Navajo спереди, полуметровая палка и сверху — короткая светло-коричневая куртка. Перед тем как они расстались, Ховард велел жене ехать прямо домой, там открыть гараж с помощью пульта, заехать внутрь и закрыть дверь.

Этим приемам они научились в ЦРУ. Но нужды в этом не было — их никто не преследовал. Одинокий агент ФБР в трейлере, который должен был следить за видео из фургона, так и не увидел возвращения Мэри Ховард с манекеном на пассажирском сиденье. Группы наблюдения тоже не заметили ее “олдсмобиль”. Вернувшись домой, Мэри позвонила психиатру мужа и воспроизвела по телефону запись Ховарда, в которой он просил назначить ему время приема. Это был отвлекающий маневр. Прослушка ФБР зафиксировала этот звонок{404}.

Выскочив из “олдсмобиля”, Ховард побежал в свой офис в Санта-Фе, написал начальнику просьбу об увольнении и сел на автобус в аэропорт Альбукерке, назвавшись Дж. Престоном. Он вылетел в Тусон, штат Аризона. Там в номере мотеля он перекрасил волосы, но цвет ему не понравился, и он смыл краску{405}. Утром в воскресенье он поехал в аэропорт и купил билеты из Тусона в Сент-Луис, оттуда в Нью-Йорк, Лондон и Копенгаген. Самолет прибывал в Данию в понедельник утром. Ховард оплатил стоимость билетов — 1053 доллара — своей кредитной картой TWA, а затем вылетел в Хельсинки{406}.

Когда самолет Ховарда вылетал из Нью-Йорка, агенты ФБР постучали в дверь его дома в Санта-Фе. Это было днем в воскресенье, в 15.05. Специальные агенты только что получили из Техаса информацию о том, что ФБР допросило там Боша, друга Ховарда. Агенты посчитали, что Бош подтверждает обвинения: Ховард действительно передавал информацию советской разведке{407}.

Агенты ФБР спросили Мэри, где Ховард. Она ответила, что тот вышел на пробежку и вернется через полчаса{408}.

Но он не вернулся.

В понедельник был выписан федеральный ордер на арест Эдварда Ли Ховарда по обвинению в шпионаже{409}. Но он уже ускользнул от ФБР, и поймать его было невозможно. В понедельник Ховард связался с советскими властями уже из Хельсинки, а во вторник пересек границу — в багажнике машины. В 1986 году ему было предоставлено политическое убежище в СССР, и он стал первым в истории перебежчиком из ЦРУ.

В ходе расследования ФБР неоднократно допрашивало Мэри Ховард. Она постепенно рассказывала то, что ей было известно о поездках мужа в Вену и его контактах с советскими спецслужбами. Как свидетельствуют документы ФБР, Мэри “признала свою осведомленность и соучастие в шпионской деятельности Эда” и прошла два теста на полиграфе. С ее помощью ФБР откопало металлическую коробку, которую Ховард закопал в пустыне, нашло самодельного “Джека из коробочки” и узнало о счете в Цюрихе. В конце концов она “сообщила все, что могло быть полезно” ФБР. Ховард периодически звонил Мэри, потом она ездила к нему в Москву. Ее так и не привлекли к ответственности. А в 1996 году они развелись{410}.

В 1995 году Ховард опубликовал свои мемуары под названием Safe House (“Конспиративная квартира”). В них много обмана; в числе прочего он отрицал, что выдал Толкачева{411}.

Он умер в пятьдесят лет в Москве, 12 июля 2002 года, упав у себя на даче{412}.

Глава 21

“Ради свободы”

Адольф Толкачев оказался именно в той безысходной ситуации, которой так боялся, — в руках КГБ. В тюрьме его допросили, и он признался в шпионаже, но твердо настаивал, что его семье ничего не известно. КГБ нашел массу компрометирующих материалов, в том числе пачки рублей, шпионские фотоаппараты Tropel, карты, наброски и графики встреч, полученные от ЦРУ, а также библиотечный формуляр, который ЦРУ подделало, чтобы скрыть следы деятельности Толкачева, и ручку с ампулой для суицида{413}.

Военный трибунал из трех судей судил Толкачева по обвинению в шпионаже и приговорил к смертной казни. Во время оглашения приговора Толкачев стоял и держался прямо. Он был в свободном спортивном пиджаке и рубашке с открытым воротом, очки лежали у него в нагрудном кармане. По бокам от него сидели два охранника.

“[Назовите] правильно вашу фамилию, имя, отчество”, — потребовал судья.

“Тол-ка-чев, — продиктовал тот четко, — Адольф Георгиевич”. Он сообщил свой возраст, место рождения и образование.

“Где вы работали до ареста и в какой должности?”

“До ареста я работал в НИИ радиостроения в должности ведущего конструктора”.

Судья зачитал вердикт: признать виновным в измене родине в форме шпионажа и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу.

Толкачев смотрел прямо перед собой, его лицо не выражало никаких эмоций. Два охранника встали и подхватили его за локти.

Позднее его ходатайство о помиловании было отклонено{414}.

После оглашения приговора Толкачеву разрешили прощальную встречу с сыном Олегом — пятнадцать минут в переполненном тюремном зале для свиданий. Все годы, что Толкачев занимался шпионажем, он больше всего волновался о сыне. Это был трудный момент для обоих. Олег столь же отрицательно относился к советской системе, как и его родители. Он знал, что его мать и отец читают запрещенные книги Солженицына. Но он никогда не спрашивал, откуда берутся западная музыка и чертежные перья. Он не знал, что его отец шпион.

Толкачев попросил у сына прощения. “Нет, нет, нет”, — ответил Олег, имея в виду — не нужно так говорить{415}.

Президент Рейган, которому перед инаугурацией Стэнсфилд Тернер доложил об агенте в Москве, теперь получил полное представление о том, как предали Толкачева. Президентский консультативный совет по внешней разведке изложил подробности в секретном отчете, который Рейган взял в Кэмп-Дэвид 26 сентября 1986 года. В докладе была резкая критика в адрес как ЦРУ, так и ФБР. ЦРУ отчитали за то, что управление не сообщило вовремя ФБР об угрозе национальной безопасности, которую мог представлять Ховард{416}. Консультативный совет собрался в Овальном кабинете 2 октября, чтобы доложить Рейгану о своей работе. В заметках с заседания глава администрации Белого дома Дональд Риган записал, что “всего за год” подготовки в ЦРУ Ховард “успел узнать более чем достаточно”{417}. Все это было теперь потеряно.

22 октября 1986 года советское агентство новостей ТАСС передало, что Толкачев казнен за “государственную измену в форме шпионажа”{418}.

Наташу тоже судили — на том основании, что она знала о шпионской деятельности Толкачева. Либин, ее бывший начальник и друг семьи, потом писал, что она ни в чем не признавалась — ее сдал информатор КГБ в тюрьме. Наташу приговорили к трем годам заключения. Первый год она провела в Потьме, в 390 километрах (по прямой) от Москвы, в лагере строгого режима, который была частью системы ГУЛага. На второй год ее перевели в исправительную колонию в Уфе, почти в полутора тысячах километрах от Москвы, где заключенные работали на кирпичном производстве. Там ее смог навестить Олег. После двух лет в колонии ее отпустили по общей амнистии, и она вернулась в Москву в 1987 году. Она не могла больше работать инженером и устроилась диспетчером котельной. Наташа жила независимо, читала, следила за бурной политической жизнью в горбачевскую эпоху. Она пошла в “Мемориал” — общественную организацию, созданную в эпоху гласности для сохранения памяти о людях, погибших во время сталинских репрессий, — и описала трагическую судьбу своих родителей, отметив, что оба были реабилитированы после смерти Сталина{419}.

В 1990 году у Наташи обнаружили рак яичников. Она написала в американское посольство, что очень больна и просит медицинской помощи. По словам Либина, помогавшего ей набросать это письмо, она сообщила, что была женой Адольфа Толкачева, который “работал на благо Америки и ради свободы в нашей стране много лет”. Либин вспоминал, что из посольства пришел ответ: к ним поступает очень много запросов и они не в состоянии помочь каждому. Там, очевидно, просто не поняли, кто она такая. ЦРУ узнало о ее обращении лишь много лет спустя{420}.

Наташу злило лишь одно: Адик обманул ее и продолжал заниматься шпионажем после того, как обещал все прекратить. Она возражала не против шпионажа — против опасности, грозившей семье. Она умерла от рака 31 марта 1991 года, когда советскому государству, которое они с Адиком ненавидели, приходил конец. Она похоронена рядом с отцом, Иваном Кузьминым, на Донском кладбище в Москве{421}.

11 августа 2014 года в штаб-квартире ЦРУ повесили портрет Толкачева вместе с другими картинами, запечатлевшими величайшие операции управления. На портрете, написанном нью-йоркской художницей Кэти Кранц Фиерамоска, Толкачев изображен в своей квартире с 35-миллиметровым фотоаппаратом Pentax в руках: он фотографирует секретный документ, подсвеченный двумя настольными лампами. Часы показывают 12.30 — конец обеденного перерыва. На церемонии открытия высокопоставленный чиновник ЦРУ сказал, что Толкачев запечатлен на картине “абсолютно целеустремленным”, “предельно собранным” и — поскольку он понимал, какая участь ему уготована в случае провала, — “с тенью страха” на лице.

Эпилог

19 августа 1991 года, на третий день операции “Буря в пустыне”, Ларри Питс встал с кровати в 4.00 утра. Он служил на авиабазе “Король Фейсал” в Табуке, на северо-западе Саудовской Аравии. Питс съел на завтрак яичницу и лаваш, выслушал разведывательную сводку, оделся, закрепил свой спасательный жилет, прихватил сумку со шлемом и отправился на аэродром. В предрассветной тьме там стоял истребитель F-15C, самый передовой самолет Соединенных Штатов и самый смертоносный участник воздушных боев за всю историю. Этот самолет, 19 метров в длину, с размахом крыльев 13 метров, изготовленный из алюминиевых и титановых сплавов, стали и стеклопластика, имел два турбореактивных двигателя Pratt & Whitney, позволявших ему взлетать в небо, как ракета. Все в F-15 было вершиной технологических достижений США, от мощной импульсно-допплеровской РЛС с обнаружением целей в нижней полусфере до крыльев, способных выдержать попадание снарядов, и изощренных электронных глушилок в черном ящике, укрепленном за спиной пилота.

Питс готовился отправиться в полет на истребителе, который специально разрабатывался, вплоть до мельчайших деталей, чтобы сражаться с советскими МиГами. Военно-воздушные силы Саддама Хусейна обладали одним из крупнейших в мире парков самолетов МиГ за пределами СССР. В первые два дня войны с Ираком воздушные битвы разыгрывались по сценарию, написанному для битв в небе над Европой — в случае, если холодная война перерастет в активные боевые действия. И Соединенные Штаты, и Советский Союз разрабатывали, строили и вводили в эксплуатацию истребители, предназначенные для получения превосходства в воздухе. Предполагалось, что они могут вступить в бой друг с другом над Германией и Чехословакией. Но бои в Ираке показали, что силы не равны. Американские летчики и их самолеты имели преимущество благодаря интенсивной подготовке и глубоким разведывательным операциям, но в первую очередь — благодаря тем сведениям, которые передал Адольф Толкачев.

Тем утром капитан Питс медленно обошел самолет для внешней проверки, просмотрел журнал полетов, потом забрался в кабину. Взмывая, пилот имел потрясающий круговой обзор. Самолет словно стекал с его плеч; ощущение было, будто находишься на острие карандаша{422}.

В 5.00 Питс был в небе. Он летел правым ведомым в “четверке” — боевом порядке, состоящем из четырех самолетов F-15C. Целью операции “Буря в пустыне” было изгнание Ирака из Кувейта. 58-й эскадрон тактических истребителей 33-го тактического истребительного авиакрыла ВВС США, получивший неформальное прозвище “гориллы”, уже выполнил в Ираке три миссии. Питсу было тридцать четыре года, и он мечтал летать с детских лет, проведенных в Анкоридже, на Аляске.

Поступив на службу в ВВС США, он сотни часов тренировался летать на F-15C, но эта война была первой в его жизни — и это были первые боевые вылеты.

Питс и самолет, который он пилотировал, воплощали в себе все, чему ВВС и военно-морской флот научились после вьетнамской катастрофы. Тогда летчики из Северного Вьетнама на советских истребителях МиГ добились огневого превосходства над американскими пилотами на F-4 Phantom. Пилотам “Фантомов” нужно было повернуть 12 тумблеров, чтобы запустить ракету, и они проигрывали эти драгоценные секунды более ловким МиГам. Теперь летчик в кабине F-15 мог обнаружить подлетающий МиГ, захватить цель и открыть огонь, не отпуская штурвала и рычага газа и не отводя глаз от показаний приборов на дисплее. Ему нужно было лишь нажать пальцами левой и правой руки на кнопки. Летчики называли это игрой на флейте. F-15C имел автомат для выброса дипольных отражателей — отрезков диэлектрического волокна в точности той длины, что требовалась, чтобы ослепить радары МиГов. Система радиоэлектронной борьбы F-15C была запрограммирована на противостояние советской радиоэлектронике. F-15C позволял точно навести и выпустить ракету во вражеский МиГ, даже если он находился за пределами видимости.

Во Вьетнаме американские летчики опирались на жесткую тактику — они летали в плотном строю, что позволяло истребителям Северного Вьетнама легко переигрывать их. После войны Соединенные Штаты перестроили программу подготовки пилотов. Новое поколение летчиков поощряли действовать более гибко, самостоятельно принимать решения в бою. Советским летчикам обычно давали указания с земли; американцев же теперь тренировали изучать особенности врага и контратаковать на лету. Чтобы помочь летчикам реагировать быстрее, в истребитель была встроена линия связи, по которой на высокой скорости передавалась нужная им информация. Питс воплощал собой эти перемены в системе подготовки. Он участвовал в трех учениях “Красный флаг”, на которых имитировались потенциальные воздушные схватки с противником из советского блока. Он изучал по справочникам уязвимые места МиГ-25 и МиГ-29. Кроме того, у его поколения пилотов был доступ к данным совершенно секретной операции Constant Peg[21], в ходе которой летчики ВВС тренировались против старых советских МиГов в пустыне Невада.

Питс и еще три летчика F-15C дозаправились в воздухе и стали ждать. Бомбардировку, которую им предстояло сопровождать, отменили. Но они оставались в воздухе, потому что поступила информация, что Саддам Хусейн может бежать из Ирака. К полудню стало ясно, что Хусейн никуда не собирается, и четыре самолета вернулись на базу в Саудовской Аравии. Питс подумывал о том, чтобы немного поспать.

Но через несколько минут после посадки “гориллам” приказали заправиться и снова взлетать. Их задачей было полетать над Ираком и спровоцировать нерешительных летчиков иракских ВВС подняться с земли. В первые дни войны было важно добиться полного превосходства в воздухе. У Саддама имелось 25 быстрых перехватчиков МиГ-25 и 30 новейших истребителей МиГ-29 с системой обнаружения целей в нижней полусфере, а также несколько сотен более старых советских самолетов. В предыдущее десятилетие Ирак восемь лет воевал с Ираном, так что иракские летчики должны были приобрести опыт. Но они избегали воздушных боев, и летали немногие.

Во время дозаправки над Саудовской Аравией Питс и его группа услышали, что самолет дальнего радиолокационного обнаружения E-3 Sentry, или АВАКС, заметил две группы “пугал” — неопознанных самолетов. АВАКС был еще одним технологическим триумфом: система позволяла просматривать небо на сотни километров вокруг. “Четверка” помчалась на север Ирака на скорости чуть больше сверхзвуковой. Питс летел в строю справа.

Затем “пугала” стали отчетливыми “бандитами” — их опознали как иракские истребители. Среди них было два МиГ-29 и два МиГ-25. Более современные МиГ-29 отлетели в сторону. Но скоростные МиГ-25 неслись прямо на Питса.

Когда-то МиГ-25 внушал на Западе страх. Некоторые эксперты считали его самым быстрым истребителем в мире. Но после того, как Беленко улетел на МиГ-25 в Японию, оказалось, что это перехватчик, а не маневренный истребитель. Во время учебы Питс узнал, что у МиГ-25 мощные двигатели, но он знал и про его слабые стороны. Самолет был неповоротлив на небольшой высоте, а кабина довольно глубоко посажена, поэтому у пилота были трудности с задним обзором. Радиус разворота был большой. Радиус обзора радара — узкий. МиГ-25 больше не был загадкой: Соединенные Штаты изучили в нем каждый проводок и винтик{423}.

Два F-15C отделились от группы, предоставив Питсу и ведущему, капитану Рику Толлини, разобраться с МиГ-25. Иракские самолеты сделали круг и вернулись, нацелившись прямо на американцев, которые летели на высоте примерно 4500 метров.

Внезапно МиГи развернулись на 90 градусов и резко нырнули — почти к самой земле, скрытой туманом. Это была классическая советская тактика. При повороте на 90 градусов возникала “брешь”, в которой допплеровский радар работал слабее всего и мог не распознать движущуюся цель на фоне земной поверхности. Питс потерял МиГи на экране радара. Он боялся, что они появятся неожиданно и выстрелят по нему, прежде чем он успеет их сбить.

МиГ-25 не выписывал в воздухе фигуры — он был стремительно несущейся пулей. Один из МиГов вернулся практически мгновенно. Питс получил сигнал с радара: самолет был в восьми километрах от него. Самолет Питса находился на высоте примерно четырех километров, а МиГ-25 летел впереди слева направо едва ли не в 150 метрах от земли. Он несся, как ракета, со скоростью 700 узлов, или 1300 километров в час, быстрее скорости звука. Летчик, вероятно, не видел Питса, летящего над ним, а возможно, ему было все равно — он уходил от опасности. От поразительной скорости МиГа радар F-15 “поперхнулся” — точка промелькнула по экрану слева направо и исчезла.

Питс не сдавался. Радар снова потерял цель, но пилот сам видел МиГ-25. Его подготовка и отработанная реакция дали о себе знать.

“Вижу цель!” — крикнул он Толлини.

“Жми!” — отвечал Толлини. Это означало, что теперь стрелок — Питс, а Толлини его сопровождает.

Питс выполнил на F-15C обратную бочку — вращение вокруг своей оси при помощи крена. Его самолет нырнул вслед за МиГ-25. Сила вращения — в 12 раз больше силы тяготения — на несколько секунд вжала Питса в кресло. F-15C тестировали при девятикратной силе тяжести. В шлеме Питс услышал, как бортовой компьютер выдает предупреждение: “Перегруз! Перегруз!” Но было уже поздно — адреналин зашкаливал, решение принято. Для выстрела ему нужно было выровнять нос самолета с ускользающим МиГом. Питс нырнул на 3600 метров, потом пристроился метрах в 1600 от МиГа, чуть выше него, и ринулся в погоню. В прежние времена американский летчик мог бы попытаться пролететь под своей жертвой, чтобы добиться лучшего захвата цели. Но радар F-15 давал Питсу прекрасный обзор, позволяя оставаться чуть выше и позади. И теперь он был в позиции “на шесть часов”, то есть шел в хвосте МиГ-25, что создавало для иракского пилота смертельную угрозу.

Если бы МиГ стремительно рванул вперед, у него был бы шанс оторваться от Питса. Но этого не случилось. Поняв, что Питс готовится выстрелить, пилот МиГа совершил уклоняющийся маневр — сделал крен вправо. Его самолет сбросил скорость, разворачиваясь в плотных воздушных слоях над землей. Питс тоже накренил F-15, но его радиус поворота был меньше, в целом самолет был более маневренным. Вскоре он уже приблизился к дуге окружности, по которой двигался МиГ, сократив отрыв и заняв позицию позади от базовой линии крыла вражеского самолета — у МиГа это было самое уязвимое место.

У Питса под крыльями и фюзеляжем F-15C было восемь ракет. Он видел вырывающуюся из сопла МиГ-25 мощную струю горячего пара и поэтому левой рукой выбрал 70-килограммовую ракету с тепловой системой наведения AIM-9 Sidewinder. Правой рукой он нажал на кнопку пуска на флейте — пульте на приборной панели. Но МиГ-25 столь же стремительно выбросил инфракрасную ловушку. Она отвлекла на себя ракету, и та пролетела мимо цели.

Питс выбрал 228-килограммовую ракету радиолокационного наведения AIM-7 Sparrow; когда она захватила цель, на дисплее замигала подсказка: “ВЫСТРЕЛ”. Питс выстрелил. По программе ракете полагалось взорваться рядом с целью, но у нее не сработал запал. Ракета пролетела прямо над кабиной спасающегося бегством МиГа, не взорвалась и упала.

Питс быстро выбрал еще одну ракету Sidewinder с тепловым наведением. Теперь он был в 1800 метрах от МиГа. Он выстрелил, однако ИК-ловушка снова отвлекла ракету в сторону.

Питс еще никогда не выпускал ракеты в бою, теперь он использовал три, и безуспешно. Два самолета, рожденных во времена холодной войны, с воем мчались над иракской пустыней: МиГ-25 на высоте около 100 метров, а F-15C чуть выше и сзади. Оба летели теперь слегка медленнее, но все же их скорость достигала 925 километров в час.

Для четвертого выстрела Питс выбрал ракету AIM-7 с радарным наведением. В этот раз она влетела прямо в выхлопную трубу МиГа, и самолет взорвался. Пилот МиГа катапультировался, Питс видел, как кресло пронеслось мимо его окна.

Сразу же после взрыва в облако вонзилась еще одна ракета — ее выпустил Толлини. Судьба пилота осталась неизвестной, но при катапультировании на такой высокой скорости и небольшой высоте летчики не часто выживали.

Через несколько минут Толлини подбил второй МиГ-25.

Возвращаясь на базу в Саудовскую Аравию, Питс постарался расслабиться. Топлива оставалось мало. После лихорадочного боя у него тряслись руки. С первого захода пристроиться к танкеру не получилось, Питс отстал немного, взял себя в руки и повторил маневр.

Два МиГ-29, которые Питс и Толлини видели перед боем, были сбиты в тот же день. 17 января американцы сбили три МиГ-29 и два МиГ-21. День за днем иракцы теряли все новые самолеты. К концу войны американские ВВС сбили 39 воздушных судов противника, не потеряв ни одного своего{424}. При этом в 16 случаях ракеты выпускались по целям за пределами видимости, в истребители, которых американские пилоты никаким образом не могли видеть. Это было замечательное новшество в воздушном бою, и оно стало возможным благодаря системе АВАКС, позволившей американским истребителям стрелять практически без риска случайно задеть своих{425}.

В прямых воздушных столкновениях над Ираком ВВС США сбили все советские тактические истребители, с которыми вступали в бой. Причин тому было много: более передовая технология, хорошо отточенная тактика, значительно лучшая подготовка пилотов. Но ко всем этим преимуществам добавлялось кое-что менее заметное. Соединенные Штаты собирали все крохи информации о советских самолетах, летчиках и радарах, какие только могли найти, каждую фотографию, схему и печатную плату, какие можно было получить, — причем любыми средствами.

И для этого им был нужен шпион.

Рассказ о шпионской деятельности Адольфа Толкачева — это история из времен холодной войны, но отголоски ее звучат и сегодня. Разведданные, получаемые от агентов, по-прежнему незаменимы для национальной безопасности. До тех пор пока необходимо лучше знать своего противника — похищать его секреты, раскрывать его намерения, вскрывать сейфы, — будет необходимо и вербовать агентов, способных побороть свой страх и перейти на другую сторону. И будет необходимо смотреть им в глаза, завоевывать их доверие, справляться с их тревогой и делить с ними риски.